Текст книги "Месть в домино"

На этот раз Стадлер аккуратно положил трубку, потер щеки, поднял на меня усталые, красные глаза и сказал:

– За каким чертом, Бочкариофф, вы звонили в шведскую полицию? Что вы хотели сказать? Или, наоборот, узнать?

– Старший инспектор, – пробормотал я, губы у меня ссохлись, раскрывать рот было трудно, да и глаза мне тоже хотелось закрыть, повалиться на пол и поспать часиков восемь, тогда я, возможно, нашел бы слова, чтобы объяснить этому человеку, далеко не глупому, в чем я уже успел убедиться. Простые, вроде бы, вещи, никак не желавшие доходить до его сознания, будто именно его, а не меня, подвергали допросу третьей степени… или четвертой? Я не знал, понятно, по каким признакам отличают в полиции степени допросов, но был уверен, что в любом случае это нарушение прав человека, и так просто я этого не оставлю. Здесь не Абу-Грейб, все-таки.

– Старший инспектор, – повторил я, разлепив, наконец, губы, чтобы сказанное слышал не только я сам, но и Стадлер, сидевший, как мне почему-то начало казаться, не в двух шагах, а сотне миллионов миль, на далекой планете, – я вам уже говорил, но вы не слышите… эти два преступления… они не могут быть не связаны… и если понять одно…

– Вот-вот, – добродушно произнес Стадлер. – Если я пойму одно – это вот, – то сообщу о результатах майору Фридхолму, и пусть он использует мои сведения, как ему будет угодно. Послушайте, Бочкариофф, – неожиданно озлился Стадлер и перегнулся ко мне через стол, а его банда подступила на шаг, готовая к новой фазе мучительства, – вы хотите, чтобы я допросил вас и по делу об убийстве этого… как его… который пел в Стокгольме? Да? Хотите, чтобы я и шведа на вас навесил? В вашей любимой физике это называется: довести ситуацию до абсурда. Такой глупости я не сделаю. Внешние признаки и совпадения еще не означают существования внутренних связей, это вам тоже должно быть известно. Я вас отлично понимаю, Бочкариофф. Вы убиваете Гастальдона, не знаю как, это вы мне расскажете… а потом узнаете о похожем убийстве в Швеции, ум у вас быстрый, и вы понимаете, что это шанс запутать следствие. Можете не мотать головой, так все и было, и вы мне скоро это сами подтвердите и подпишете. И сообщник у вас был, теперь это очевидно. Кто-то недавно звонил в Стокгольм, назвался вашим именем, но вы-то сидели здесь, на этом стуле! Так кто звонил?

– О чем вы говорите, инспектор…

– Старший инспектор!

– Старший… Звонил я, да… Это было вечером, я даже не подумал, что в Европе ночь.

– Звонили полчаса назад, в Стокгольме скоро полдень, время звонка фиксировано, уж это вы могли бы предусмотреть!

– Я звонил… – начал я и прикусил язык. Вот оно! Если мне и нужно было доказательство, это было оно самое, тут и сомневаться не приходилось.

Да, но… Доказательством это было для меня, а для Стадлера – всего лишь мое слово против официально зафиксированного времени. С одной стороны – документ, с другой – мои измышления. И я могу говорить все, что угодно…

– Так что же делал в вашей квартире Гастальдон?

О, господи, опять… Жаль, я не был йогом – мог бы отключиться, замедлить все процессы в организме, копы хоть до следующей недели повторяли бы свои вопросы, а я сидел бы мешок мешком, ничего не слышал, не видел, не ощущал… а потом пришел бы в себя в камере… или в своей квартире…

– Кто был вашим сообщником в театре?

Этого вопроса они еще не задавали, новые слова прорвались сквозь блок в сознании, я сразу ощутил и холод, и жажду, и в желудке заурчало, и свет в глаза оказался слишком резким, я привычно пробормотал:

– Не было у меня никакого сообщника…

И только после того как в комнате неожиданно наступила тишина, понял, что на этот раз сморозил глупость – не подумал, что простое отрицание, будучи связано с общим направлением допроса, даст в руки Стадлера… вот черт.

– То есть, – медленно проговорил старший инспектор, – ваши слова являются косвенным признанием в том, что вы совершили убийство в одиночку. Это важно, Бочкариофф. Ваши слова зафиксированы.

– Я не убивал… Так какой у меня мог быть сообщник?

– Итак, вы утверждаете, что сообщника у вас не было. При наличии мотива…

И все сначала. Мне нужно было подумать. Мне нужно было обязательно понять, как получился этот разрыв во времени – что бы ни говорил Стадлер, я-то помнил, что звонил в Стокгольм вечером из театра!

Свет стал почему-то зеленоватым… а полицейские оказались где-то вдали… будто улетали прочь с субсветовыми скоростями… но тогда смещение должно быть красным, а не…

И все.

Номер 2 (20). Терцет

– Я не люблю Венецию, маэстро, – сказал Сомма, опускаясь на стул. Шляпу свою, которую он снял, целуя руку Джузеппине, адвокат положил на столик тульей кверху и кивком подозвал официанта. – Никогда не подойдут сразу, шельмы, – пожаловался он. – Положительно, маэстро, Венеция – город грубиянов, мошенников, мелких воришек и нечистоплотных стряпчих, но жить в любом другом городе нашей благословенной родины я бы просто не смог. И не нужно уличать меня в непоследовательности, я вам отвечу, что лучшего места для адвокатской практики не найти на всем полуострове от ломбардских лесов до виноградников Калабрии.

– Какая замечательная эпитафия, – рассмеялся Верди, а Джузеппина, разглядывавшая кариатид на балконах расположившегося по ту сторону канала дворца, сказала рассеянно:

– Дорогой синьор Антонио, в какой из этих двух Венеций вы живете на самом деле?

– В обеих, – улыбнулся Сомма и сердито сказал подошедшему, наконец, официанту: – Три лазаньи с грибами, и побольше острого соуса, маэстро голоден, как Пантагрюэль после вечеринки у Панглоса. И салаты. И кофе.

Под навесом было не так жарко, как на улице, но дышать все равно было трудно, июль в Венеции – не то время, когда можно совершать приятные экскурсии, большинство богатых венецианцев предпочитает на летние месяцы отправляться на континент, оставляя свои дома под присмотр прислуги. Жизнь в городе замирает, днем на улицах можно не встретить ни одного человека, и только бродячие коты нарушают своими воплями тягучую тишину, повисшую в расплавленном воздухе.

Верди ел сосредоточенно, успевая, впрочем, пододвигать к Джузеппине соль и специи, а Сомма к еде едва притронулся, видно было, что он нервничает, и его многословие также было тому определенным свидетельством.

Разговор возобновился, когда нерасторопный официант принес кофе и удалился с видом Сизифа, в который уже раз втащившего на вершину горы тяжелый и бесполезный камень.

– Итак, маэстро, – сказал Сомма, – вам все-таки удалось победить этого проныру Торелли. В Неаполе пойдет «Арольдо», если я правильно понял сбивчивый рассказ синьора Винья – он заходил ко мне вчера вечером, сообщил о вашем приезде, передал записку, а заодно и рассказал кое-какие подробности этой неприглядной истории.

– Победил? – Верди поднял на адвоката недоуменный взгляд. – Не думаю, что случившееся можно назвать чьей-то победой. Компромиссы полезны, они спасают репутации и часто – состояния, но победами их назвать нельзя ни в коем случае.

– О, – усмехнулся Сомма, – именно компромиссы с судьями, смею вас уверить, являются самыми настоящими победами в адвокатской практике. Впрочем, наш разговор не об этом, маэстро.

– Да, – кивнул Верди. – Опера… «Месть в домино», так она сейчас называется… скорее всего, пойдет в Риме, в театре «Аполло», в карнавальном сезоне.

– Скорее всего… – повторил Сомма, многозначительно подняв брови.

– Да, потому что и ватиканский цензор выдвинул свои условия. Они, конечно, далеко не такие варварские, как то, чего хотел от нас в Неаполе синьор Скотти, но тоже требуют изменений в либретто.

– Ах, – сокрушенно сказал Сомма, – какая жалость, что я не имею больше к этому тексту никакого отношения. Чья фамилия там значится на обложке?

– Как мы и договаривались – Томмазо Аннони.

– Томмазо Аннони, – повторил Сомма. – Нет, маэстро, боюсь, между нами опять возникло досадное недоразумение. Послушайте, если вы сейчас скажете, что не получили моего письма от… от какого же… да, если мне память не изменяет, то от семнадцатого марта нынешнего, пятьдесят восьмого года…

– Март, дорогой Сомма, я провел в Неаполе, – сообщил Верди, – и определенно могу вас заверить, что никаких писем от вас мне из Сант-Агаты не пересылали. Вы ведь писали по этому адресу?

– В Сант-Агату, конечно. Я знал, что вы проводите там зиму и… Дорогой маэстро, вы хотите сказать…

– Я не получал вашего письма, – с раздражением сказал Верди, и Джузеппина положила свою ладонь на его руку.

– Что же вы мне писали, синьор Сомма? – сдерживая себя, спросил Верди. – Почта сейчас работает просто отвратительно.

– Я писал, – вздохнул адвокат, – что хотел бы быть уверенным в двух вещах. Первое: опера не будет называться «Месть в домино». Вы можете назвать ее как вам будет угодно, маэстро, но это название не должно фигурировать в афишах. И второе: некий Томмазо Аннони не будет обозначен автором либретто. Пусть вообще у этого бедного текста не будет автора. Эн-Эн. Некто.

Верди долго молчал, не поднимая взгляда от своей кофейной чашки, на дне которой расползлось черное пятно гущи.

– Синьор Антонио… – начала Джузеппина, она хорошо знала характер своего Верди и легко представила себе, чем может закончиться этот неприятный разговор. Для обоих. Потом он будет жалеть. Потом он, возможно, даже напишет синьору Антонио теплое письмо с завуалированными извинениями, а сейчас, если не сгладить углы…

– Синьора Джузеппина, – сказал Сомма, – уверяю вас, маэстро прекрасно понимает мое состояние. Я адвокат, у меня практика, мне совершенно не нужен скандал, тем более связанный с миром оперы, где я всего лишь дилетант, решившийся на…

– Не нужно объяснять, синьор Антонио, – спокойным голосом, будто не он только что готов был выплеснуть на адвоката свой гнев, проговорил Верди. – Ваши побуждения мне понятны. Скажу вам больше: если бы я мог, то и свое имя снял бы с афиши этой многострадальной оперы. Даю вам слово: если дойдет до премьеры, в чем я еще не уверен, на афишах не будет ни «Мести в домино», ни имени Аннони.

– Но, мой Верди, – запротестовала Джузеппина, – Яковаччи уже заказал…

– Это я улажу, дорогая, – отрезал Верди. – Синьор Антонио хочет сказать, что его инкогнито ни для кого уже не секрет, и в Венеции все знают, кто скрывается под именем Томмазо Аннони, верно?

– Да, – кивнул Сомма.

– Хорошо. Но наш взаимный договор все еще в силе, полагаю? Я бы очень не хотел отдавать текст этого замечательного либретто на растерзание другому поэту. Нет, это было бы слишком ужасно!

– Чего хочет от вас ватиканский цензор? – сухо сказал Сомма, голосом подчеркнув это «от вас» и отгородившись тем самым и от трудов своих, и от возможной славы.

– Действие оперы нужно перенести из Европы в другую часть света. Видимо, в Америке или Азии не зазорно убивать монарха, а в просвещенной Европе это невыносимо.

– В Америку! – презрительно сказал Сомма и демонстративно пожал плечами.

– В Бостон, – уточнил Верди.

– Что требуется от Аннони? – спросил Сомма. – Не то чтобы это меня сильно интересовало…

– Нужно изменить около шестидесяти строк, синьор Антонио. Я даже готов признать, что в этом случае опера станет лучше. Да-да. Это кажется странным? Вот представьте. Америка конца позапрошлого столетия. Казалось бы, дикая страна, колонисты, готовые в любую минуту взяться за оружие. Индейцы, скальпы… Что может быть более далекого от изящного, изысканного двора европейского монарха, пусть хоть Эдуарда Английского, хоть Густава Шведского, хоть бедняги Людовика Шестнадцатого?

– Конечно, – кивнул Сомма. – Именно об этом мы с вами и говорили, маэстро, именно это я писал вам в том письме, которое вы не получили, и не писал в том письме, которое…

– Дорогой синьор Антонио, – вмешалась в разговор Джузеппина, – вы знаете, как переживал Верди по поводу этих странных писем. Он даже рычал на почтового служащего, я сама это слышала. Мы ничего не добились, нам говорили: единственное, что на полуострове работает безукоризненно, это почта!

– Готов признать, синьора Джузеппина, – сдержанно произнес Сомма, – что это так и есть. Но то письмо, которое…

– О чем вы говорите! – вспылил Верди и бросил на Джузеппину раздраженный взгляд. – Все это не имеет никакого значения! Дорогой Сомма, – Верди повернулся к адвокату всем корпусом, – за это время я прочитал множество… ну, скажем, пять или шесть… книг об этой стране, о том времени, когда американские колонисты, точнее, их наиболее зажиточная часть, люди, приехавшие из тех стран, где уже царил дух просвещения и изящных искусств… Во всех придворных театрах Европы шли оперы маэстро Монтеверди, Люлли во Франции написал «Роланда», Перселл в Англии – «Дидону и Энея», уже родились Гендель и Рамо…

– Да-да, – нетерпеливо сказал Сомма, не поняв еще, куда клонит Верди.

– Колонисты старались сохранить европейскую культуру! Они не хотели забывать своих корней. На новом месте они желали жить так, будто не уезжали из Парижа или Лондона. Или из Стокгольма, если это название вам милее, дорогой Сомма. Губернатор Бостона устраивал балы, да, и это было так же изящно и красиво, как если бы все происходило в Версале или Виндзоре. Конечно, людей было меньше… И после балов они возвращались в свои дома-крепости, зная, что им предстоит трудный день… Но интриги там плели точно такие же, как во дворце Густава, и любили эти люди с не меньшим пылом, уверяю вас. И на балах играла та же музыка. Если бы вы, ничего не зная заранее, оказались на таком балу, дорогой Сомма, то уверен, не смогли бы определить, находитесь ли в Вестминстерском замке или во дворце губернатора Бостона Ричарда Варвика.

– Вы еще скажете, маэстро, что этот Варвик был историческим лицом, – пробормотал Сомма, упорно не желая встретиться с Верди взглядами.

Верди рассмеялся и подмигнул Джузеппине: видишь, мол, он сдается, он уже готов сделать то, что от него требуется.

– Нет, дорогой синьор Антонио, – сказал Верди, – Ричард Варвик – фантазия. Но он так же живет в музыке, как его прототип король Густав. И разве в пригороде Бостона не могла обитать старая колдунья, способная напророчить все, что угодно, лишь бы в ее руке оказался тяжелый кошель со звонкой монетой? А на городском кладбище Бостона так же страшно, как на кладбище Стокгольма. И врагов у нашего Варвика наверняка не меньше, чем у короля Швеции. И для того, чтобы «Месть в домино»…

– Нет такого названия, – мрачно отрезал Сомма.

– Да-да, я помню, мы придумаем другое.

– Вы придумаете, маэстро, – Сомма все еще смотрел только на Джузеппину, по ее реакции представляя, как смотрит на него, как сердится Верди. – Извините, дорогой Верди, вам известно, как велико мое к вам уважение, и над «Лиром» я готов работать, как раньше. Но с этой оперой, как бы она ни называлась, я не хочу иметь ничего общего. Нет, нет и нет! Вокруг оперы происходят странные вещи. Написанные письма исчезают, а письма, которые никогда не были написаны, вдруг приходят с обычной почтой. Цензоры придираются к таким мелочам, на которые прежде не обращали внимания. Вы знаете, что с тех пор, как я начал писать это злосчастное либретто, моя клиентура уменьшилась почти на треть?

– Но, синьор Антонио, – запротестовал Верди, – почему вы сопоставляете…

– Я не знаю! – вскричал Сомма. – Мне тоже непонятна связь, никто из моих клиентов не может знать точно, что именно я… Это очень респектабельная публика, и я понимаю: они не желают иметь дела с адвокатом, который на досуге пробавляется таким низким ремеслом, как стихосложение.

– Но в «Ла Фениче» у каждого из ваших клиентов есть своя ложа, – с горечью произнес Верди. – Все они готовы аплодировать и «Трубадуру», и «Вечерне», они и «Месть в домино»… извините, они и новую оперу примут с энтузиазмом… но неужели только в том случае, если на афише не будет стоять ваше имя?

– Моего имени в любом случае не будет на афише, – твердо сказал Сомма. – Но уже слухи на эту тему… А если еще со скандалом… Нет, дорогой маэстро, я сделал глупость, я думал… Нет. Я не буду писать эти шестьдесят строк. Приношу извинения.

– Жаль, – сказал Верди. – Не смею больше настаивать. Жаль. Искать нового либреттиста, столь же талантливого, как вы…

– Спасибо за комплимент, но я не женщина…

– …будет очень сложно, учитывая, что опера пойдет в «Аполло» в карнавальном сезоне, и времени мало.

– Шестьдесят строк может написать любой…

– Все, – Верди хлопнул ладонью по столу, и Джузеппина отодвинула свою чашку, подпрыгнувшую на блюдце. – Не будем больше говорить об этом.

– У меня такое ощущение, – медленно сказал Сомма и поднял, наконец, на Верди взгляд, в котором можно было прочитать не только неуверенность в только что принятом решении, но и странное беспокойство, которое адвокат долго пытался скрыть, но больше не смог, – у меня такое чувство, маэстро, что злоключения этой оперы еще не закончились.

– Вы просто настроили себя…

– Мне кажется, – упрямо сказал Сомма, – что странные события еще будут происходить.

– Я никогда не думала, – задумчиво произнесла Джузеппина, – что вы суеверны, синьор Антонио.

– Я не суеверен, – покачал головой Сомма. – Я и колдунью в этой злосчастной опере написал – вы сами знаете – с большой долей иронии, она ведь скорее смешна, чем зловеща.

– Вы еще не слышали ее арию, – оживилась Джузеппина, – тогда не стали бы так говорить.

– Может быть, – кивнул Сомма. – Маэстро способен даже из веселого куплета сделать музыкальную трагедию.

– Не будем об этом, – отрезал Верди и поднялся. Он подал руку Джузеппине, поправил на ее плече пелерину, кивнул официанту, жестом отмел предложение Сомма оплатить счет, бросил на стол несколько монет и, поддерживая Джузеппину под локоть, направился в сторону Большого канала. Сомма последовал за ними, он понимал, что маэстро обижен, и причина обиды была ему понятна, но решение он принял твердое. Нет, нет и нет. Он проявил слабость, когда согласился написать либретто. И жизнь ему отомстила. Сомма не был суеверен, знал, что именно поступки человека определяют его судьбу, он больше не хотел совершать опрометчивых поступков, и вовсе не странные письма, не цензурные препятствия определили его выбор, его решение. Опера – это замечательно, Сомма готов был сто раз слушать «Риголетто» или даже «Мнимого Станислава», о котором ходили слухи, что это самая неудачная из всех опер маэстро. Но если от адвоката уходят клиенты… как бы они это ни объясняли…

– Что ж, прощайте, дорогой Сомма, – Верди повернулся к адвокату, когда они вышли на почти пустую в этот жаркий час набережную. – Пока мы шли, я придумал новое название для оперы. «Густав» умер, «Месть в домино» не успела родиться… Теперь это будет «Бал-маскарад».

Джузеппина захлопала в ладоши.

– Замечательно, Верди! – воскликнула она. – «Бал-маскарад». В этом названии нет имени, к которому можно придраться, нет намека на смерть, и, в то же время, какое точное определение!

– Маэстро… – смущенно сказал Сомма, он вовсе не так хотел расстаться с Верди.

– Не надо лишних слов, – Верди протянул руку, и адвокат пожал ее слишком, пожалуй, пылко для человека его возраста и положения. – Надеюсь, вы все-таки приедете в Рим на премьеру «Бал-маскарада». Если хотите остаться неузнанным, приходите в черном домино. Уверяю вас, никакой мести не будет – напротив, самое лучшее кресло в ложе над сценой. Всего вам наилучшего. Пойдем, Пеппина.

И подхватив Джузеппину под руку, Верди быстрым шагом направился к мосту Риальто. Сомма остался стоять, опустив голову. Мрачные предчувствия одолевали его. Он не

был суеверен, все это глупости, но что-то такое буквально парило в воздухе…

– Знаешь, Пеппина, – сказал Верди, – мне кажется, Сомма играет в какую-то свою игру. И те письма он писал, но не хочет признаваться. И в успехе оперы заинтересован не меньше, чем я. Более того, я почему-то уверен, что эти шестьдесят строк он напишет. Я видел, как загорелись его глаза…

– Я тоже видела, мой Верди, – кивнула Джузеппина. – Наверно, ты прав. Впрочем, как всегда.

Номер 3 (21). Речитатив и монолог

С журналистами все-таки пришлось пообщаться. Фридхолм давно выработал определенную тактику и стиль, которых и придерживался, не обращая внимания на переменчивые внешние обстоятельства.

– Что вы можете сказать об этом таинственном преступлении? Ди Кампо сознался?

– Без комментариев. Ведется расследование.

– Какой у него был мотив для убийства Хоглунда?

– Без комментариев.

– Но послушайте, майор, если ди Кампо убийца, почему он до сих пор не арестован? Почему вы позволили ему улететь в Италию?

– Без комментариев.

– Вы приставили к нему полицейского? Что, если ди Кампо скроется?

– Ведется расследование. Когда дело будет закончено, все получат полную информацию.

– Что мы можем уже сейчас сообщить нашим читателям и зрителям?

– Учтите, майор, ваша постная физиономия пройдет вечером по всем выпускам новостей. Что скажет о вас ваше начальство?

– Хотя бы два слова: у вас есть другие версии? Кроме ди Кампо?

– Без комментариев, господа.

– Кстати, – неожиданно для журналистов Фридхолм обернулся к нацеленным на него камерам и произнес фразу, которую никто не понял: – Кто-нибудь может мне сказать, почему у этой оперы два названия?

Майор сел в машину и захлопнул дверцу. По улицам Стокгольма мчались, включив сирену и проблесковые огни, хотя никакой спешки не было – совещание у комиссара назначили на пять часов вечера, должен был присутствовать министр внутренних дел и, следовательно, без общения с журналистами опять не обойтись. Они, конечно, спросят, почему он вдруг заговорил о двух названиях, какое это имеет отношение к убийству, что именно пришло ему в голову. Ничего не пришло. Точнее, когда он садился в машину, Фридхолм вдруг подумал… нет, он не помнил, какая мысль промелькнула в сознании, и почему он настолько этой мыслью проникся, что выпалил журналистам свой вопрос. Секунду спустя он и мысль потерял, и вопрос показался ему неуместным, хотя, скорее всего, что-то в нем действительно было… что?

Как бы то ни было, до совещания оставалось два с половиной часа, и Фридхолм заехал в управление – поговорить с коллегами из следственной группы, хотя и это, в общем, не имело смысла: всю информацию по делу он получал на мобильный и прекрасно знал, что при всем обилии уже накопленной документации ничего ни нового, ни сколько-нибудь толкового и пригодного для разработки обнаружить не удалось. В компьютерных файлах можно было утонуть, от докладов – заснуть навеки, ничем этим Фридхолм заниматься не собирался, в собственном кабинете он хотел оказаться с единственной целью: сесть за стол, положить гудевшие ноги на специально для этого приспособленную табуреточку, сказать секретарше (кто сейчас дежурит – Грета?), чтобы никого не пропускала, мобильный телефон спрятать в нижний ящик, чтобы, даже если зазвонит… Закрыть глаза и посидеть час (если дадут) в тишине. Не думать, а просто сидеть и разглядывать плавающие перед глазами круги и петли. Может, тогда…

Это простое дело, говорил он себе. Это очень простое дело, и именно поэтому в нем все выглядит запутанным и необъяснимым. Все запутанные дела оказываются простыми, если посмотреть с определенной точки зрения. Вопрос: откуда смотреть? Под каким углом. Это понять бы. А тогда…

Никто, кроме Ренато-ди Кампо, не мог убить Ричарда-Хоглунда, это очевидно. Ди Кампо убить Хоглунда не мог тоже, потому что кинжал в его руке был бутафорский, и спрятать обычный нож ди Кампо не мог – не было у него ни малейшей возможности. Это как загадка запертой комнаты – самая увлекательная загадка во всех детективных романах. В жизни такого обычно не происходит, но в данном случае… Да, как запертая комната: никого рядом с ди Кампо и Хоглундом не было, освещенный прожекторами круг играл роль своеобразной стены, отгородившей место убийства от остального мира. Загадки запертой комнаты только читателям детективов кажутся необъяснимыми. На самом деле все просто: нужно сместить события или во времени, или в пространстве. Или убийство было совершено до того, как комната оказалась запертой, или совершено не в том месте, где обнаружено тело.

Здесь – при всех внешних отличиях – не могло быть ничего другого. Или Ричарда убили раньше, или не там. И нужно ответить на вопрос: когда – раньше? Или – где?

И еще этот американец… Или русский? Понятно: против парня есть улики, пусть и косвенные, разговор со старшим инспектором Стадлером это подтвердил, парня обвиняют, он пытается защититься, и потому – во всяком случае, таково мнение американского детектива – придумывает несуществующую связь между двумя убийствами, не имеющими между собой ничего общего. Целый день вчера ушел у следственной группы на то, чтобы отыскать хоть какие-то связи между стокгольмскими и бостонскими персонажами этой дурной оперы. Ничего. Никто друг друга не знал. Никто не имел друг к другу никаких претензий. Хоглунд никогда не только не пел в одной постановке с Гастальдоном, они никогда друг с другом не встречались, и никогда прежде оба убитых не работали вместе с потенциальными убийцами. Никаких романтических линий, ревности, общих любовниц.

Ничего.

Но этот американец русского происхождения… Бочкарев. Стадлер даже не смог правильно выговорить фамилию. За океаном, вообще-то, должны привыкнуть к странным для любого уха звучаниям иностранных имен, так нет же, всякий раз так произнесут…

Ни в чем этот русский не виноват, скорее всего. Чего же он хотел, в таком случае? Надо посмотреть в интернете – если Бочкарев достаточно известный ученый, в сети могут оказаться сведения, пусть и не важные для дела, но любопытные. Впрочем, сейчас на это нет времени…

Фридхолм сидел за столом, закрыв глаза, тишина все равно не была полной, тихо гудел компьютер, где-то тикали часы, хотя, вроде бы, тикать в кабинете было нечему, просто, видимо, собственное сознание так отмеряло время – то психологическое время, которое у каждого свое, и частота тиканья тоже своя, и если послушать со стороны…

Самое смешное (хотя что тут вообще смешного?) в этом деле то, что Фридхолм уже знал, где искать решение. Знал, он был в этом совершенно уверен. Кто-то сказал что-то. Или кто-то что-то сделал на его глазах, и он это отметил…

Расслабиться. Очистить место в сознании. И тогда нужная мысль вернется, тихонько и незаметно…

Что, черт возьми, было сказано? И кем?..