Текст книги "Страсти по Максиму. Горький: девять дней после смерти"

В письме к И. С. Шмелеву Андреев высказался о Горьком еще более откровенно. «Даже трудно понять, что это, откуда могло взяться? Всякое охаяние русского народа, всякую напраслину и самую глупую обывательскую клевету он принимает как благую истину… нет, и писать о нем не могу без раздражения, строго воспрещенного докторами. Ну его к лысому… А бороться с ним все-таки необходимо…»

В 1921 году в эмигрантской газете «Общее дело» Иван Бунин с наслаждением процитирует высказывание о Горьком из предсмертного дневника Леонида Андреева. Процитирует, впрочем, не совсем точно. Приведем точные слова Андреева:

«Вот еще Горький. Мучает меня мысль о нем и несправедливости. На днях попал в руки номер “Новой жизни” – всё та же гнусность, и тут же сообщается, что общество “Культура” устраивает митинг для сбора книг и участвуют Зе линский и другие истинно почтенные, а председатель Горький и товарищ председателя В. Фигнер. Мучает меня то, что моя ненависть и презрение к Горькому (в теперешней фазе) останутся бездоказательными. Если Фигнер, Зелинский и другие могут совместно с Горьким выступать и работать, следовательно, они не видят и не понимают, что так ясно; и нужно составить целый обвинительный акт, чтобы доказать им преступность Горького и степень его участия в разрушении и гибели России.

Такой обвинительный акт, убийственный, неопровержимый, можно составить, проследив с первого номера “Новую жизнь”, – но разве я могу взяться за такой труд? И кто возьмется? А так забывают, не помнят, не знают, пропустили – а там новые времена и новые песни, когда тут раскапывать старье.

Но неужели Горький так и уйдет ненаказанным, неузнанным, неразоблаченным, “уважаемым”? Конечно, я говорю не о физическом возмездии, это вздор, а просто о том, чтобы действительно уважаемые люди осудили его сурово и решительно. Если этого не случится (а возможно, что и не случится, и Горький сух вылезет из воды) – можно будет плюнуть в харю жизни».

Газета «Новая жизнь» издавалась Горьким. В 1917–1918 годах он печатал в ней статьи в цикле «Несвоевременные мысли», в которых резко осуждал большевиков и лично Ленина за Октябрьский переворот и развязывание кровавой Гражданской войны. Другое дело, что вторым и едва ли не самым главным объектом его обвинений стало русское крестьянство. По мысли Горького, большевики были виноваты не в том, что совершили революцию, а в том, что совершили ее, опираясь на освобожденные звериные инстинкты крестьянской массы в лице вернувшихся с фронта Первой мировой войны солдат и матросов.

«Горький и его “Новая жизнь” невыносимы и отвратительны именно тем, – продолжал свою мысль Андреев, – что полны несправедливости, дышат ею, как пьяный спиртом. Лицемеры, обвиняющие всех в лицемерии, лжецы, обвиняющие во лжи, убийцы и погубители, всех обвиняющие в том, в чем сами они повинны. Убийцы».

Это было последнее, что мог сказать о своем бывшем друге Андреев. С этим чувством он и скончался 12 сентября 1919 года в финской деревне Нейвала.

А ведь накануне революции они едва не помирились…

В очерке об Андрееве Горький писал:

«В 1916 году, когда привез мне книги свои, оба снова почувствовали, как много было пережито нами и какие мы старые товарищи. Но мы могли, не споря, говорить только о прошлом, настоящее же воздвигало между нами высокую стену непримиримых разноречий.

Я не нарушу правды, если скажу, что для меня стена эта была прозрачна и проницаема – я видел за нею человека крупного, своеобразного, очень близкого мне в течение десяти лет, единственного друга в среде литераторов.

Разногласия умозрений не должны бы влиять на симпатии, я никогда не давал теориям и мнениям решающей роли в моих отношениях к людям. Л. Н. Андреев чувствовал иначе, но я не поставлю это в вину ему, ибо он был таков, каким хотел и умел быть – человеком редкой оригинальности, редкого таланта и достаточно мужественным в своих поисках истины».

День седьмой: Евангелие от Максима[1]1
  Идея назвать повесть «Мать» «Евангелием от Максима» принадлежит критику и литературоведу Генриху Митину.


[Закрыть]

Как бы ни рассматривать социализм – с теоретической ли илис философской точки зрения, – он содержит в себе мощный дух и пламя религии.

М. Горький. О «Бунде»

Гапоновщина

«Рабочих, с которыми шел Гапон, расстреляли у Нарвской заставы в 12 часов, в 3 часа Гапон уже был у меня, – вспоминает Горький. – Переодетый в штатское платье, остриженный, обритый, он произвел на меня трогательное и жалкое впечатление ощипанной курицы. Его остановившиеся, полные ужаса глаза, охрипший голос, дрожащие руки, нервная разбитость, его слезы и возгласы: “Что делать? Что я буду делать теперь? Проклятые убийцы…” – всё это плохо рекомендовало его как народного вождя, но возбуждало симпатию и сострадание к нему как просто человеку, который был очевидцем бессмысленного и кровавого преступления».

Позвольте! Гапон был не только очевидцем этого преступления, но одним из самых деятельных и амбициозных организаторов его. Сам Горький пишет об этом в начале очерка «Гапон». Кстати, когда он писался, Горький уже знал о двурушничестве Гапона и, конечно, догадывался, что Гапон не самоубийством покончил, а его убили его же «товарищи» из боевой организации эсеров. И личность Гапона Горький знал очень хорошо.

Очерк «Гапон»:

«Человек этот, имя которого прогремело по всему свету как имя вождя русского народа, родился двадцать восемь лет тому назад на юге России, в маленьком городке Белинках, Полтавской губернии. Его отец – управляющий имением генерала Рындина, человек религиозный, – пожелал, чтобы сын служил церкви, и отдал его в семинарию. Там Георгий Гапон, юноша впечатлительный, как всякий южанин, подпал под влияние рационалистических идей графа Л. Толстого. Однако это увлечение враждебными духу ортодоксальной церкви идеями не помешало ему кончить семинарию и принять священство.

В 1901 году Георгий Гапон получил место священника в церкви пересыльной тюрьмы Петербурга. Тюрьма стоит в местности, где груп пируется много фабрик, в том числе обширный казенный Путиловский завод. Здесь Гапон невольно должен был войти в соприкосновение с рабочими. Он – человек футов около шести, черноволосый, худой, с темными, тревожными глазами, быстрый в движениях. Черты лица его – мелкие и острые – не останавливают на себе внимания и запоминаются с трудом. Говорит он очень страстно, обнаруживая сильный темперамент и очевидный для интеллигентного человека недостаток эрудиции, широкого образования и политических знаний.

Чтобы понять его влияние на рабочих, необходимо рассказать следующее.

В 1900–1901 гг. правительство, испуганное развитием интереса к вопросам политики и ростом революционного настроения среди рабочих Москвы и Петербурга, задумало взять это движение в свои руки. С этой целью были ассигнованы крупные суммы и избраны лица, на которых департамент полиции возложил задачу перенести интересы рабочих с вопросов политики на вопросы экономические. В Москве за это принялся чиновник охранного отделения Зубатов, быстро доказавший, что департамент не ошибся, поручив ему [это дело]. В короткое сравнительно время агенты Зубатова успели убедить рабочих Москвы, что правительство ничего не имеет против экономического улучшения быта рабочего класса, но этому всеми силами препятствуют капиталисты. Рабочие должны бороться с капиталом, а не с правительством, правительство же готово всячески способствовать успешной борьбе рабочих. Бороться с фабрикантами необходимо на экономической почве, а потому правительство предлагает рабочим организовывать союзы для улучшения быта рабочих, общества взаимопомощи, кассы и т. д. Было обещано издание законов о фабричной инспекции, о стачках, страховании, была сказана туча ласковых слов; для тех рабочих, которые вошли в организацию Зубатова, дана свобода собраний. Рабочие пошли на эту удочку, революционное настроение среди них стало понижаться, образовалось “Общество рабочих механического производства”. На собраниях этого общества всякий начинавший говорить на политические темы немедленно изгонялся рабочими вон из зала, а затем шпионы Зубатова тащили его в тюрьму. Эта наивная и грубая политика… бездарных и жадных людей, озабоченных только сохранением своей власти, разумеется, не могла держаться долго. На первых же порах она возбудила тревогу среди капиталистов и сильно помогла росту их оппозиционного настроения, что вполне естественно. Затем – наиболее разумные рабочие скоро начали понимать, что их обманывают. Но раньше, чем дело Зубатова провалилось в Москве, оно нашло для себя почву и организаторов в Петербурге.

Поп Георгий Гапон явился на сцену как организатор петербургских рабочих в начале 1904 г. Его публичному выступлению в этой роли предшествовало следующее весьма важное обстоятельство. В феврале 1904 г. он пришел к петербургскому митрополиту и просил главу церковных учреждений разрешить ему, Гапону, посвятить свои силы делу организации рабочих Петербурга для проповеди среди них религиозно-нравственных идей… Митрополит категорически запретил ему заниматься этим делом. Но, несмотря на запрет непосредственного начальства, министр внутренних дел Плеве удовлетворил просьбу Гапона, что являлось со стороны министра явным нарушением прерогатив церкви, а со стороны Гапона – ослушанием, за которое, по церковным правилам, он подлежал духовному суду и строгому наказанию. Однако митрополит не протестовал против грубого вторжения Плеве в область, ему не подведомственную, и не предал суду Гапона. Последнее обстоятельство всех очень удивило, потому что русская церковь крайне строго следит за дисциплиной среди своих служителей и наказывает их весьма сурово. Такое мягкое отношение к Гапону могло бы быть объяснено нежеланием раздражать рабочих, но в то время Гапон еще не был популярен среди них.

Через несколько дней после визита к митрополиту Гапон публично открыл основанное с разрешения Плеве “Общество петербургских рабочих” и был выбран председателем этого общества. На открытии присутствовал петербургский градоначальник Фуллон, чиновники полиции и агенты охранного отделения. Гапон снялся вместе с ними в одной группе. Общество основало в разных частях города Петербурга одиннадцать отделов, председателем каждого отдела был выбран рабочий, а во главе всех стоял сам Гапон.

Когда факт сношений Гапона с министром Плеве и охранным отделением был точно установлен – революционная интеллигенция и политически развитые рабочие решили не вступать в сношения с Гапоном, но вести революционную пропаганду на собраниях его легального общества.

На первых же митингах среди рабочих своей организации поп стал резко нападать на деятельность революционных партий и предостерегать рабочих от увлечения политикой. Его личная политическая программа была крайне неопределенна, можно, однако, характеризовать ее старой славянофильской формулой “Царь и народ”, т. е. – непосредственное общение царя с народом. Но в своих речах он старался избегать вопросов политики. Критикуя весьма невежественно и пристрастно деятельность революционных партий, он не выдвигал, как я сказал уже, ясной программы. Такой же неопределенностью отличались и его экономические взгляды, в формулировке их он подчинялся практическим указаниям самих рабочих, творчество его личной мысли отсутствовало и в этой области.

Кратко говоря – он был только фонографом идей и настроений рабочей массы. Около него группировалась бессознательная, но всё более возбуждавшаяся под давлением действительности рабочая масса, он собирал в себе, как в фокусе, ее инстинктивное, всё возраставшее революционное настроение, и его сильный темперамент отражал это настроение обратно в массу, не вводя, однако, в ее духовный мир каких-либо своих идей. Пафос его речи, его странные жесты, сверкающие глаза, сильный, хотя грубый язык показывал рабочим, как в зеркале, самих себя в образе, уже несколько облагороженном, в формулах, уже более ясных, чем их личные, полусознательные догадки о причинах бедствий рабочего класса в России. Он был типичный демагог очень дурного толка.

<…> “Кровавое воскресенье” было подготовлено силою рабочей массы, и роль Гапона в этот день мог с успехом выполнить любой из них. В этот день рабочие двинулись к Зимнему дворцу сразу из одиннадцати разных пунктов; во главе одной из этих волн шел Гапон… Была ли именно эта волна самой сильной?

В ней было около двадцати тысяч человек, всего же к Зимнему дворцу шло почти 200 000».

Очерк Горького о Гапоне оставляет сложное ощущение. В нем слишком много противоречий. Если Гапон был фигурой настолько сильной, что сумел уговорить умнейшего Плеве, победить всевластного в Петербургской епархии митрополита, организовать политическое общество, которому подчинялось двести тысяч человек, и вывести рабочих к Зимнему (руководители одиннадцати ячеек подчинялись непосредственно ему), то каким образом можно называть его безликим отражением рабочей массы?

Кстати, в письме к Е. П. Пешковой от 9 января 1905 года Горький отзывался о Гапоне совсем иначе. «Его (Гапона. – П. Б.) будущее <…> рисуется мне страшно интересным и значительным – он поворотит рабочих на настоящую дорогу». Да и гибель рабочих совсем не воспринималась им тогда как бессмысленная бойня: «Рабочие проявляли сегодня много героизма, но это пока еще героизм жертв. Они становились под ружья, раскрывали груди и кричали: “Пали! Всё равно – жить нельзя!”»

Сравните это с описанием расстрела в очерке «9 января», созданном после того, как Горький отошел от эсеров и примкнул к большевикам:

«– Какая там стрельба? К чему? – солидно говорил пожилой человек с проседью в бороде. – Просто они не пускают на мост, дескать – идите прямо по льду…

И вдруг в воздухе что-то неровно и сухо про сыпалось, дрогнуло, ударило в толпу десятками невидимых бичей. На секунду все голоса вдруг как бы замерзли. Масса продолжала тихо подвигаться вперед.

– Холостыми… – не то сказал, не то спросил бесцветный голос.

Но тут и там раздавались стоны, у ног толпы легло несколько тел. Женщина, громко охая, схватилась за грудь и быстрыми шагами пошла вперед на штыки, вытянутые встречу ей. За нею бросились еще люди и еще, охватывая ее, забегая вперед ее.

И снова треск ружейного залпа, еще более громкий, более неровный. Стоявшие у забора слышали, как дрогнули доски, – точно чьи-то невидимые зубы злобно кусали их. А одна пуля хлестнула вдоль по дереву забора и, стряхнув с него мелкие щепки, бросила их в лица людей. Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна. Они расползались, дымились, притягивали к себе глаза… Толпа подалась назад, на миг остановилась, оцепенела, и вдруг раздался дикий, потрясающий вой сотен голосов. Он родился и потек по воздуху непрерывной, напряженно дрожащей пестрой тучей криков острой боли, ужаса, протеста, тоскливого недоумения и призывов на помощь».

В очерке «9 января» акценты существенно смещены. Это уже пишет человек, серьезно разуверившийся в возможностях народной рево люции, на которую делали ставку народники и эсеры. Это пишет совсем другой революционер, поставивший на партийную элиту, на рабочую революционную аристократию, которую он изобразил в повести «Мать».

И всё же, при всем видимом презрении к Гапону в очерке не чувствуется ненависти к нему. Если вспомнить ранний рассказ Горького «Мой спутник» о проходимце князе Шакро, то Гапона тоже можно считать «спутником» Горького. Да и разве его одного? Разве не целое поколение маленьких вождей, «героев» было воспитано революционной романтикой раннего Горького? Снимая с Гапона вину за то, что случилось 9 января, Горький фактически снимал вину и с себя, называя причиной случившегося неразвитость народной массы. Но не он ли возбуждал эти неразвитые массы и их вождей? Не он ли призывал к безумству храбрых и высмеивал мудрость кротких?

Очерк о Гапоне писался в 1906 году в Америке с очевидной целью убедить американскую прессу, что проблема поражения революции заключается не в ее вождях, а в недостаточной подготовленности народа. Поэтому с таким жаром Горький возражал против того, что Гапона могли убить сами революционеры. «В американской прессе говорят, – пишет Горький, – что Гапон повешен революционерами. Этого не может быть. Революционерам не было никакого дела до попа Гапона, они не состояли в сношениях с ним. Дело русской революции – чистое, честное и великое дело, в нем не могут играть никакой роли люди, подобные попу Гапону. Если попа повесили, это должны были сделать его друзья, рабочие созданной им организации, они могли казнить его за попытку продать их правительству…» Горький был неискренен. Он лукавил. Конеч но, тогда он еще мог не знать, что Гапона убил его друг и учитель Рутенберг. Позже Горький сам напишет об этом в «Климе Самгине». Но то, что после расстрела рабочих 9 января Гапон скрывался в квартире Горького, что его остриг и переодел друг Горького Савва Морозов, что Рутенберг вместе с Гапоном тут же сели писать воззвание к рабочим против царя, – этого Горький не мог не знать, ибо он сам в этом участвовал.

Сектант и еретик

Первое известное письмо Горького к Ленину было связано с просьбой… передать послание Гапону. Это письмо от июня-июля 1905 года было передано из Петербурга в Женеву. Это даже не письмо, а записка лидеру из партии, к которой Горький тяготел, общаясь одновременно и с эсерами, и с другими партийными революционерами, и с непартийными революционерами, и просто с людьми, разделявшими революционные взгляды. А таких было тогда великое множество.

Владимиру Ильичу Ульянову

Глубокоуважаемый товарищ!

Будьте добры – прочитав прилагаемое письмо – передать его – возможно скорее – Гапону.

Хотел бы очень написать Вам о мотивах, побудивших меня писать Гапону так – но, к сожалению, совершенно не имею свободной минуты.

Крепко жму Вашу руку.

Да, – считая Вас главой партии, не будучи ее членом, и всецело полагаясь на Ваш такт и ум – предоставляю Вам право, – в случае если Вы из соображений партийной политики найдете письмо неуместным – оставить его у себя, не передавая по адресу.

А. Пешков

В письме к Гапону Горький пытался убедить провокатора отказаться от планов создания в России новой рабочей партии без участия интеллигенции: «Вашу работу считаю вредной, малопродуманной и разъединяющей силы пролетариата».

Из записки к Ленину можно понять следующее. Во-первых, бежавший после событий 9 января 1905 года Гапон общался за границей с верхушкой РСДРП. Строго говоря, он и бежал к ним. Так что не только Плеве и Зубатов были повинны в провокации 9 января. Во-вторых, для Горького Ленин уже тогда был главным авторитетом в РСДРП. Учитывая то, что Горький понимал неизбежность своего отъезда за границу (слишком тесно сотрудничал с теми силами, которые развязали революцию), он зондировал почву для знакомства с Лениным, о котором был уже наслышан как о человеке волевом и широко образованном. Последнее было для Горького едва ли не самым важным. В-третьих (и это самое главное), Горький зондировал почву для своего вступления в партию. Выпущенный из Петропавловской крепости после мощного давления на царя мирового общественного мнения, Горький через Финляндию попадает в Германию. Судя по письму сестры Ницше Элизабет Фёрстер, которое мы цитировали в главе «Опасные связи», в Германии Горький встречался с виднейшим бельгийским социал-демократом Эмилем Вандервель де. Встречался он и с социалистом Августом Бебелем. Вандервельде сообщил Элизабет, что Горький «уважает и ценит» ее брата и «хотел бы посетить последнее местожительство покойного», которое стараниями сестры и поклонников было превращено в архив-музей Ницше. Сюда в конце 20-х годов придет с визитом Адольф Гитлер, чтобы засвидетельствовать сестре Ницше свое почтение и преклонение перед философией ее брата. Растроганная Элизабет сделает Адольфу символический подарок – трость Ницше. Кстати, муж Элизабет – Фёрстер – был одним из первых немецких идейных нацистов. Он основал в Парагвае колонию для спасения немецкого духа от всемирной «еврейской заразы», поразившей, по его мнению, Германию. Сам Ницше Фёрстера не терпел, считал грубым и невежественным.

Итак, судьба готовила для Горького новое испытание. Ему предстояло стать «мостом между Ницше и социализмом», по символическому выражению Томаса Манна. Но Горький не просто окончательно повернул к социализму. Он становится недвусмысленным партийным функционером. Для писателя его масштаба и мировой известности это было непростым решением. И если Горький пошел на это, значит, он сильно изменил стратегию своего поведения. Ведь когда-то он гордился тем, что не принадлежит ни к одной из партий, «ибо это свобода».

В русской критике немедленно заговорили о «конце Горького» (Д. В. Философов). Дело до шло до смешного. Леопольд Сулержицкий, известный анархист, близкий знакомый Чехова, Толстого, Горького, дал интервью газете «Утро России», где утверждал, что Чехов глубоко сожалел о вступлении Горького в партию. Но Чехов скончался в 1904 году, когда Горького в партии еще не было.

Отправляясь в Америку, он еще не был по-настоящему знаком с Лениным. Не был он знаком и с Плехановым, и с другими виднейшими лидерами РСДРП. Идея американской поездки, как пишет Горький, принадлежала Л. Б. Красину. Но о Ленине Горький слышал давно, еще с 1896 года.

Впервые они вроде бы увиделись в Петербурге 27 ноября 1905 года во время пребывания Ленина в России и перед длительной эмиграцией самого Горького. Но когда Горький писал свой знаменитый очерк о Ленине, он странно «забыл» об этой встрече. О ней ему потом напомнили посторонние люди, и Горький согласился с этим уточнением. Это очень странно… Если бы Горького познакомили с Лениным в 1905 году на тайном заседании ЦК РСДРП, куда допускались самые проверенные люди, он едва ли забыл бы это, ибо, по собственному признанию, был очень памятлив на людей. А ведь Ленин был в его глазах не простым революционером. Судя по первому письму, он считал его «главой партии».

Так или иначе, но близкое знакомство Горького с Лениным состоялось в апреле 1907 года на V Лондонском съезде РСДРП. Горький присутствовал там как уже член большевистской фракции. Съезд открывал лидер меньшевиков Г. В. Плеханов. Тогда Плеханов был фигурой более влиятельной, чем Ленин. Кстати, и с Плехановым Горький впервые познакомился в Лондоне.

Он всё замечает. И прежде всего – главную особенность личности Ленина. Ленин – это прирожденный вождь, который никогда не признает себя вторым. Стоило Плеханову заявить во время выступления, что «ревизионистов в партии нет», как «Ленин согнулся, лысина его покраснела, плечи затряслись в беззвучном смехе, рабочие, рядом с ним и сзади него, тоже улыбались, а из конца зала кто-то угрюмо и громко спросил:

– А по ту сторону – какие сидят?»

Это спросил кто-то из большевиков. Из ленинской фракции. Из ленинской партийной секты.

«Партия» и «секта» – почти синонимы. «Партия» (фр. parti, нем. partei, англ. party) означает «часть» или «группа». «Секта» (secta) слово латинское и значит «школа», «учение». В то же время secta является однокоренным со словом sector, то есть «отделяющий», «отсекающий». Обособляясь в «школе», «учении», человек неизбежно отсекает себя от целостного восприятия мира. Порой это необходимо для более глубокого изучения мира. Но чаще это приводит к отсечению человека или группы людей от целого. Не понимая этого, личность или группа подменяют понятие «целого» своей «частью» и начинают утверждать, что их «часть» и есть «целое». Поэтому всякая «школа» или партия всегда находятся в опасной близости к сектантству.

Ленин был сектантом. Горький указывает на это с первых же страниц очерка «В. И. Ленин». Но не зная всего комплекса их отношений, это можно не понять.

Солженицын в «Красном колесе» предполагает, что сектантские настроения возникли у Ленина после сильнейшей душевной травмы, нанесенной ему Плехановым во время их первой встречи в Швейцарии.

«С каким еще молодым восторгом и даже влюбленностью ехал он тогда в Швейцарию на свидание с Плехановым, получить от него корону признания. И, посылая дружбу свою вперед, в письме из Мюнхена – тому “Волгину”, – в первый раз придумал подписаться “Ленин”. Всего-то нужно было – не почваниться старику, всего-то нужно было одной великой реке признать другую и вместе с ней обхватить Россию.

Молодые, полные сил, отбывши ссылку, избежав опасностей, вырвавшись из России, везли им, пожилым заслуженным революционерам, проект “Искры”, газеты-организатора, совместно раздувать революцию! Дико вспомнить – еще верил во всеобщее объединение с экономистами и защищал даже Каутского от Плеханова, – анекдот! Так наивно представлялось, что все марксисты – заодно и могут дружно действовать. Думали: вот радость им везем – мы, молодые, продолжаем их.

А натолкнулись – на задний расчет: как удержать власть и командовать. Решительно безразличен оказался Плеханову этот проект “Искры” и раздувание пламени по России – ему только нужно было руководить единолично. И для того он хитрил и представлял Ленина смешным примиренцем, оппортунистом, а себя – каменным революционером. И преподал урок преимущества в расколе: кто требует раскола – у того линия всегда тверже.

Разве забыть когда-нибудь эту ночь в деревушке Везенац – сошли с женевского парохода с Потресовым как высеченные мальчишки, обожженные, униженные, и в темноте расхаживали из конца в конец деревни, озлобленно выкрики вали, кипели, стыдились самих себя, – а по ночному небу над озером и над горами ходили молнии кругом, не разражаясь в дождь. До того было обидно, что минутами хоть расплакаться. И чертовский холод опускался на сердце».

Можно спорить с историко-художественной версией Солженицына. Можно спорить и с версией, что причиной ленинской нетерпимости была юношеская душевная травма – казнь любимого брата Володи Александра Ульянова. Но сектантская нетерпимость Ленина и его страсть к расколам внутри своей партии – факты очевидные.

Это подтверждается перепиской Ленина с Горьким во время пребывания писателя на Капри и создания «каприйской школы» для рабочих-эмигрантов, организованной Горьким вместе с А. В. Луначарским, Г. А. Алексинским, А. А. Богдановым (Малиновским) и другими. Все они, по мнению Ленина, были «махистами», «ревизионистами», посягнувшими на учение Маркса, которое Ленин считал единственно верным, как и единственно верным считал свое понимание марксизма. Впрочем, как раз в борьбе с «махистами» он оказался солидарен с Плехановым. Но это ни о чем не говорит. Когда лидер секты освобождается от соперников, он может прибегнуть к помощи самого заклятого врага. Таким образом сектант убивает двух зайцев.

Впоследствии в цикле статей «Несвоевременные мысли», направленном против политики Ленина и большевиков, Горький не раз употребит слово «сектантство». Но есть подозре ние, что гнев его был разогрет еще и тем, что в политической перспективе политика Ленина оказалась куда продуктивней горьковского идеализма и веры в объединение демократических сил. В отличие от Горького и его соратников, Ленин взял власть. И сумел ее удержать. Потому что пока Горький с Богдановым и Луначарским занимались «богостроительством», Ленин ковал свою партию. И хотя, как считает Солженицын, к началу мировой войны и Февральской революции партия Ленина находилась в плачевном состоянии, уж точно ее единственным непререкаемым лидером был Ленин.

Об отношениях Горького и Ленина в советские годы написаны тысячи страниц. И почти всё это, за редкими исключениями, невообразимая риторика о дружбе вождя революции и великого писателя, изредка омрачаемой какими-то темными разногласиями между ними. Когда были опубликованы «Несвоевременные мысли» Горького, родилась демагогия совсем другого сорта: о Горьком, будто бы противостоявшем Ленину, но не сумевшем справиться с ним и вынужденном уехать в эмиграцию. На самом деле и друзьями они не были, и в эмиграцию от Ленина Горький не уезжал. Потому что нельзя назвать эмиграцией оплаченную бессрочную командировку от Наркомпроса.

Всё было проще и сложнее…

Надпись на венке от Горького и Андреевой покойному Ленину – «Прощай, друг» – была, конечно, ритуальной. Но не был Горький и врагом Ленина в 1917–1921 годах. Да, он был нравственно потрясен и раздавлен волной «красного террора». Да, Горький и в страшном сне не мог представить, что русская революция выльется в массовое самоистребление народа, гибель интеллигенции и методическое уничтожение большевиками своих политических оппонентов. Конечно, он мечтал о другом. О культурной роли революции. Об освобождении энергии демократии для перестройки жизни в духе «коллективного разума».

Если Ленин был сектантом, то Горький был еретиком. Он неоднократно называл себя еретиком в письмах и часто говорил о том, что любит еретиков как духовный тип.

Православный словарь так объясняет «ересь», «еретик»: «учение (и последователь его), противное точной церковной догматике». Корень этих слов греческого происхождения и означает по-гречески «личный произвол, захват истины, стремление противопоставить религиозной догме свое субъективное мнение».

Горький был еретиком в том смысле, что внутренне противился всякой догме. Даже если он подчинялся ей, душа и разум его протестовали. Существует легенда, будто нарком НКВД Ягода, прочтя предсмертные дневники Горького, перед тем, как их уничтожить, сказал: «Как волка ни корми, он всё в лес смотрит».

В этом и состоит «контрапункт» союза Горького с Лениным. В отличие от будущего союза со Сталиным, это был брак во всех отношениях добровольный. Ленин не угрожал Горькому и его семье. Ленин не вынуждал Горького вступать в партию. Ленин мог только просить Горького о финансовой поддержке партии и т. д. И наконец, Ленин до революции был в сравнении с Горьким фигурой практически неизвестной широким массам.

Странная это была дружба!

С церковной точки зрения, еретик и сектант не далеко отстоят друг от друга. Ересь может привести к созданию секты, а всякая секта есть ересь. Но во внецерковном смысле еретик и сектант противостоят друг другу. Еретик стремится вырваться за пределы абсолютной истины, утверждая свой идейный произвол, а сектант, напротив, ревностно охраняет абсолютную истину, но претендует на деспотическое обладание ею. Для еретика всякая окончательная правда есть ложь, от которой он отказывается, как только она объявляет себя окончательно победившей; а сектант, наоборот, ищет окончательной правды, которая всё в мире строго расставила бы по своим местам. Еретик бежит от догмы, сектант стремится к ней.