Текст книги "Мексиканская любовь в одном тихом дурдоме"

5

Титры: «19 мая. Пригород, кленовая роща».

На весь салон распинался старик Осборн. «Пазик» раскачивало из стороны в сторону и подбрасывало на кочках. Цвета будущей октябрьской кленовой листвы автобус плелся по лесной дороге. Компания пыталась перекричать тяжелого Оззи. Колумб сказал, доставая термос: – Ну что, друганы? Попьем молочка?

– Вау!! – рявкнул довольно салон, а Лиля вопросительно глянула на Андрейченко.

– Это типа той вонючей конопли, шо курят твои балбесы?

– Сам ты балбес! – обиделась Лиля и попыталась пересесть от Андрейченко, но тот больно поймал ее за руку.

– Теперь слушай меня: сам не буду… как его, молочко, и тебе не дам травиться!

Колумб налил в пластмассовый стаканчик грязно-зеленую жидкость с лиловатым оттенком и запахом жареной крови и протянул его Лиле: – Отпей глоточек, детка!

Андрейченко выбил стакан, облив варевом голову Колумба, и, схватив за руку Лилю, быстро пошел к дверям. Спрыгнули на ходу.

Они уходили в глубь кленовой рощи. Впереди увидели неширокий ручей. Будто пенка на молоке, на ручье лежал прозрачный лед. Лиля остановилась, глянула влюбленными глазами снизу вверх на Андрейченко:

– Я так тебя люблю, Гюго!.. Ты такой сильный, а я… Без тебя я не смогла бы отвертеться от молочка. Колумб заставил бы.

– Прыгай! – нежно приказал Витек, и Лиля без разбега прыгнула через ручей, но ей не хватило сантиметров 30 до берега, и она угодила левой ногой в воду, шумно разбив тонкий лед. Треск вышел таким неестественно громким, что Андрейченко зачем-то обернулся. Колумб, вытянув в его сторону руку с пистолетом, беззвучно хохотал. Над дулом поднимался тонкий дымок.

Они подошли к желтому, по всей видимости, начала века особняку с облупившейся лепниной на фасаде. За высокой, в полтора человеческого роста, литой оградой одиноко разгуливали два фазана. Тот, что покрупней и попредставительней, в богатом малиново-зеленом сарафане, неожиданно блеснул в глаза Андрейченко стальным огнем, тут же напомнившим Витьку свежий блеск колумбовского «ПМ».

Андрейченко открыл калитку и пропустил Лилю. Пройдя по дорожке среди лиловых ирисов, бегоний с бирюзовыми и ультрамариновыми листьями, прямо в горшках высаженных в саду, мимо миндального дерева, щедро цветущего махровыми розовыми цветами, она поднялась на крыльцо и прочла позеленевшую от времени медную табличку: «Общество городских юных натуралистов». Подергала дверь – та оказалась запертой.

– Гюго, дверь на замке! – Лиля беспомощно посмотрела на Витька, потом поверх его головы – на появившихся на краю рощи людей. – Они уже здесь, Гюго! Они убьют нас!

– Не боись. Пойдем, там есть еще одно крыльцо.

Вторая дверь, на которой они с удивлением прочли: «Дневной стационар детского психиатрического диспансера», к их счастью, оказалась незапертой. Правда, при входе дорогу им преградила очень полная женщина-красавица.

– Вы к кому, папа и дочь? – миролюбиво спросила она.

– Да-а… У меня здесь сестра, тетенька, – не моргнув глазом, солгала Лиля. – Я так соскучилась по ней!

– Ну раз соскучилась, то проходи. Приемный покой знаешь где?

Потупив взгляд, Лилька кивнула. Они стали подниматься по лестнице.

– У тебя и вправду есть сумасшедшая сестра? – не выдержал Витек.

– Да ты что, Гюго, с ума сошел? Разве я похожа на такую?!

Совершенно безлюдный коридор привел их в просторную комнату.

– Это и есть приемный покой? – спросил Витек.

– А фиг его знает, – пожала плечами Лиля. – Ты у меня так спрашиваешь, будто я в этой психушке когда-то сидела!

– А почему бы и нет? – ухмыльнулся Витек. Он с интересом осмотрел комнату. Желтый диван с потертыми подлокотниками стоял подле одной стены, у противоположной высились два высоченных шкафа, набитых книгами, посередине лежал желто-коричневый ковер.

– Неужели психи читают книги? – подивился Андрейченко. Но Лиля не слышала его, уйдя в чтение книжных корешков.

– Гюго, а здесь есть даже твое собрание сочинений. Какие книги старые! «Виктор Гюго. „Собор Парижской Богоматери“. Москва, „Художественная литература“, 1959 г.» Гюго, а почему я тебя назвала «Гюго»? Ты больше на Квазимоду похож… Ух ты! Гюго, глянь, какие книги психи читают!

Лиля держала в руках потрепанный фолиант. «Кама-Сутра», – восторженно прочла Лиля. Она стала листать книгу. – Класс, она с картинками. Та-а-ак, посмотрим, как трахались предки Маугли…

Слева от окна Андрейченко обнаружил небольшой телевизор московской марки «Рубин». Включил и попал на начало какого-то фильма. Картина была, по всей вероятности, штатовская: на экране сменяли друг друга англоязычные имена актеров, ни одного знакомого Витек не увидел, но был уверен, что это американцы. Он поискал взглядом, куда бы сесть. Рядом с диваном стоял стул, один-единственный на всю эту огромную комнату. Андрейченко переставил его поближе к телевизору.

– Вот, Гюго, нашла! – Лиля озорно глянула на сидящего на стуле Андрейченко и сняла трусики.

6

Голос: «Краткий пересказ телефильма без названия.

В больничной палате рожала молодая женщина. Врач всячески успокаивал Кристину и просил сильнее тужиться. Ему ассистировала очень высокая, метра под два, черная медсестра-акушерка. Она подстелила под таз роженицы большую салфетку. Кристина старалась, тужилась изо всех сил. Вот она напряглась и вместе с криком, взывающим к маме, исторгла вздох облегчения.

В глубокой тишине врач в недоумении рассматривал ноги и живот Кристины. На салфетке под женщиной темнели одни лишь фекалии. „Где мой ребенок? Он мертв?“ – прошептала Кристина. Опередив ответ врача, запищал электронный будильник. Врач удивленно глянул на свои руки, голые по локоть, и на голые черные руки медсестры. Та вдруг наклонилась над салфеткой и запустила свою громадную руку в фекалии… и вынула оттуда крошечное, размером с муравья, существо, издававшее тоненький писк. „Девочка“, – лицо медсестры-великанши расплылось в нежной улыбке.

Дочку-дюймовочку Кристина назвала Эммой. Несколько дней подряд им не давали покоя назойливые фоторепортеры. Неожиданно Кристину выручил Центр по проблемам генной инженерии. Его директор, посетивший Кристину, предложил молодой матери на месяц-другой поселить ее удивительную дочурку в лабораторию радикальных решений. „Малышке требуется особый уход, – объяснял Кристине Ян, директор лаборатории, голубоглазый блондин лет тридцати. – Мы всегда сможем прийти ей на помощь. Кроме того, я хотел бы понаблюдать за состоянием ее организма… Не бойтесь, экспериментов не будет“.

Вскоре Кристину – архитектора оазисных мегаполисов – пригласили поработать в Африке над проектом города в пустыне Сахара, и предложение Яна ей оказалось как раз кстати.

В лаборатории Ян отвел малышке отдельный стол, назвав его плоскогорьем Кристины. Час за часом наблюдая за Эммой, Ян удивлялся, как быстро растет эта новоявленная Дюймовочка. Через пять дней она выросла до размеров божьей коровки. Ян восхищался ее идеально сложенной фигуркой, хорошеньким личиком и тем, как она быстро усваивает разговорную речь.

Коллеги Яна стали посмеиваться над его странной привязанностью. Однажды его помощник Рой спросил у него, а не влюбился ли он в сексапильную Дюймовочку? И неужели у Яна больше не хватает потенции на настоящих шлюх? Тогда Ян расквасил Рою нос.

На следующий день Эмма случайно стала свидетелем того, как Рой, уединившись в лаборатории с ассистенткой Мери, целуется с ней. Эмма спросила об этом Яна. Тот долго и старательно объяснял малышке, что такое любовь между мужчиной и женщиной, читал стихи Георга Тракля, а потом принес компакт-диск и показал порнофильм.

Ян наблюдал за поведением Эммы. Сначала глаза ее загорелись, потом неожиданно она потребовала остановить и… дать ей одежду. Впервые Эмма устыдилась своей наготы.

Ян спросил Мери, не остались ли у нее куклы. Было бы здорово, если бы она принесла ему несколько кукольных платьиц. Но то, что принесла Мери, оказалось очень велико малышке. Пришлось Яну брать ножницы и под колокольчиковый смех Эммы укорачивать игрушечные наряды. Ян дарил ей живые цветы, которые выглядели рядом с Дюймовочкой гигантскими волшебными деревьями.

Когда однажды Ян с Эммой о чем-то беззаботно болтали, Дюймовочка, выглянув из-за лепестков желтой розы, вдруг попросила Яна показать свой член… „Мне спать с тобой так же невозможно, как тебе достать луну“, – сказала она и предложила коснуться ее груди. Трепеща, Ян протянул навстречу крошечной девушке руку.

Он поставил перед малюткой крышку от какого-то аптечного пузырька. В крышке была сперма Яна. Эмма долго плескалась в ней.

Через три недели у нее появился округлый животик. Эмма была счастлива. А еще через десять дней она родила маленького, такого же, как когда-то она сама, не больше муравья, мальчика. Родители решили назвать сына Патриком.

Ян устроил для коллег вечеринку. Весь вечер он ни на шаг не отходил от плоскогорья Кристины. Все подходили к Яну и поздравляли с рождением сына. Эмма принимала поздравления, выглядывая из-за лепестков желтой розы. Неожиданно на вечеринке появилась Кристина. Час тому назад она прилетела из Кении и, услышав, что у нее родился – страшно подумать! – внук, тотчас примчалась сюда. Ян невольно загляделся на Кристину: она была необыкновенно хороша собой! Загоревшей и похудевшей, ей было приятно нравиться Яну.

После вечеринки Ян предложил Кристине отвезти ее домой. Он остался у нее. Кристина рассказала ему, как они строили в пустыне удивительный город, как песок не давал им покоя, проникая, казалось, даже в самую душу. Потом они целовались и провели бурную ночь при распахнутом настежь окне.

Ночью в лаборатории внезапно распахнулось окно. Поднявшийся ветер стал задувать тучи пыли. Эмма в панике металась по плоскогорью Кристины, не зная, где уберечься от бури.

Наутро Ян обнаружил в лаборатории страшный беспорядок: провода оборваны, стулья перевернуты, настольная лампа разбита. Он кинулся к плоскогорью Кристины, но, кроме толстого слоя пыли, ничего не нашел. Он схватил кисточку для бритья и, спеша, стал сметать ею пыль. Наконец ему удалось отыскать Эмму, державшую в объятиях их маленького сына. Они были едва живы. Ян, шепча слова прощения, возвращал их к жизни.

Он перевез плоскогорье Кристины с Эммой и Патриком к себе домой и устроил их в своем кабинете. Кристина построила из гиперкартона оазисный микрополис, подвела коммуникации и даже придумала городской транспорт – трамвай, ходивший по кольцу и приводимый в движение механическими часами Яна. Кристина научилась шить микроскопические сорочки для внука и комбинезон для дочери. Но она ошиблась с размером и долго сокрушалась: „Эмма, ты так поправилась. Это никуда не годится, моя дорогая!“

Ян сделал предложение Кристине, купил кольцо с двумя бриллиантами и весело хлопотал, занимаясь организацией свадебной вечеринки. Гости пришли те же, что были на дне рождения Патрика. Ян, уже изрядно выпивший, заглянул в свой кабинет и, включив все фонари микрополиса, стал громко звать Эмму. Она вышла к нему, и те изменения, которые Ян вдруг обнаружил в ней, ошеломили его: Эмма вновь была беременна. Следом за крошечной женщиной вышел ростом с нее юноша, как две капли воды похожий на Яна. „Это уже такой сын у нас?!“ – воскликнул Ян. „Нет, – возразила Эмма, – это такой муж у меня!“

В ту новобрачную ночь Ян не прилег. Он просидел возле спящего микрополиса, курил и смотрел на тонкие очертания зданий. Ему слышалось, как изо всех окон раздаются жаркие стоны любви.

Под утро Кристине удалось увести Яна в спальню. Он рассказал ей о связи Эммы с их сыном. „Эмма оказалось мудрой женщиной. Для нее необходимость продолжения рода сильнее страха перед условностями нашей морали, – внушала Кристина Яну. – В конце концов, вступая в инцест, размножались и первые люди“.

Эмма родила от Патрика прелестную девочку. Ее назвали Софи. Кристина с головой ушла в заботы о внучке и не замечала, как отдаляется от нее Ян. Зато каждый день она встречалась с Патриком, любовалась его ладной фигурой. Однажды, возбудившись глядя на Патрика, она вспомнила о Яне, но долго не могла найти его в доме. Наконец натолкнулась на его тело в гараже. Рядом увидела шприц.

„У меня нет больше никого, кроме тебя, – призналась Кристина Патрику. Она ничего не смогла поделать с Яном: он упрямо отчуждался, находя успокоение в наркотиках. – Патрик, я хочу от тебя ребенка“.

Кристина поцеловала спящего Яна. Воспользовавшись его шприцом, она ввела себе в матку семя Патрика.

…В больничной палате рожала молодая женщина. Врач и маленькая веснушчатая медсестра принимали у Кристины роды и просили ее лучше тужиться. Внезапно палату огласил звонкий крик ребенка. Веснушчатая медсестра держала в руках обычного человеческого детеныша. „Мальчик“, – ее лицо расплылось в нежной улыбке…»

7

В какой-то момент Андрейченко почувствовал, как юное влагалище крепче обняло его член. Но вот Лиля, последний раз испытав сладкую, жаркую судорогу, пронзившую ее тело снизу вверх – от матки до сосков груди и выше, до кончика языка, благодарно прижалась к груди только-только переставшего стонать Андрейченко.

– Ну, Гюго, с тобой любовью заниматься – все равно что прыгать с парашютом… в затяжном прыжке!

– А ты с парашютом прыгала?

– Нет, я только что с тобой сладко трахалась. И пока ты кончил, Гюго, я три раза получила кайф!.. За это тебе, мой долгоиграющий, сюрприз! Посмотри назад, Гюго, только со стула не падай!

Витек устало обернулся и тихонько ойкнул. На него блаженно глядели с дюжину детских глазенок.

– Давно это они… эротику смотрят?

– Да минут десять, наверное.

– И ты все это время молчала?!

– Гюго, тебе разве было плохо?.. Как сладко трахаться, когда за тобой наблюдают!

Лиля слезла с Витька, бесстыже показала детям свою голую попку, на что дети никак не отреагировали, продолжая ей блаженно улыбаться.

– Лили любит Веру, – вдруг донеслось с дивана.

– Гюго, у меня здесь есть тезка! Приведи ее скорей, я хочу познакомиться!

Витек, застегнув ширинку, подошел к дивану… да встал как вкопанный.

– Ты че там застрял? Дурочка понравилась?

– Эта дурочка – вылитая ты, Лиля…

На диване сидела девочка лет 13–14 и играла большой говорящей куклой. Кукла была очень странной: с хлопчатобумажными косичками вместо рук и большими, напоминающими два турецких барабана грудями.

– Лили любит Веру, – повторила она и протянула куклу подошедшей Лиле.

– Господи, как эта дур… девочка и в самом деле похожа на меня!

– А ты говорила, что у тебя нет сестры.

– Да. То есть нет. Отстань от меня, Гюго! Как ты мог заниматься со мной сексом на глазах этого ребенка?!

– Я-я?! Так ты же сама…

– Заткнись, Гюго!.. Так тебя, значит, зовут Лили, да? – Лиля ласково провела пальцами по нежной щеке Лили. Та прильнула головкой к Лилиной ладони.

– Май нэйм из Лили. Вот из йе нейм? – тихо произнесла девочка.

Андрейченко заворожено смотрел на блаженную. Сквозь ее полупрозрачную сиреневую блузку притягательно вздымалась уже оформившаяся грудь.

– Май нейм из Лил…я. Гюго, ты так смотришь на Лили. На меня ты так ни разу не глянул…

На Лилиных глазах выступили слезы, она вырвала из рук блаженной куклу и уткнулась лицом в ее роскошную тряпичную грудь. Очнувшись, Андрейченко отчего-то дрожащими руками прижал голову девушки к своей груди: – Ну что ты, дурочка моя, я просто подумал, что…

– Не плачь, красавица, и время с горем справится, – снова тихо сказала блаженная. Лиля посмотрела на нее, потом на Андрейченко. – Гюго… Хочешь выбрать свою судьбу? – и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Сейчас ты выйдешь за дверь, а через пять минут снова войдешь… и выберешь свою Лили.

Когда Андрейченко вновь вошел в комнату, он увидел кольцо из детей. В центре стояли абсолютно голые, безумно похожие друг на друга девушки – две Лили.

– Господи, кто из вас кто?.. Лилька, кончай дурачиться!

Андрейченко никто не ответил, обе девушки одинаково глядели на Витька. Он подошел к ним и, став вдруг на колени, стал по очереди обнюхивать их лобки. Потом быстро поднялся возле одной девушки и потащил ее к двери. Уже на пороге не выдержал, оглянулся – Лиля беззвучно рыдала.

– Одевайся и больше никогда так не играй с судьбой.

Они молча покидали психушку. Когда выходили из калитки, Андрейченко посмотрел вверх, туда, куда выходило окно большой комнаты. В окне стояла с куклой Лили и что-то говорила им.

– Что она говорит?

– Она говорит тебе: «Пока, Гюго!»

8

Титры: «25 мая. Центр города, Театр драмы».

За три дня театр оброс строительными лесами, как Андрейченко щетиной во время недавней болезни. Но сейчас Витек был как огурчик, нет, как настоящий щеголь: гладко выбрит, в не очень дорогом, но модном костюме с батистовым треугольником, выглядывавшим из нагрудного кармашка, со счастливым блеском в глазах. Лиля так же блистала рядом с ним, сверкая перламутром обнаженных плеч. Она казалась подозрительно загоревшей, нежной бронзой отливал даже ее бесстыжий взгляд.

Люди оборачивались, глядя им вслед, пока они шли к театру.

У них был партер, третий ряд, прямо напротив сцены. Лиля была воодушевлена театральной сутолокой, громкими звуками, запахом классного английского одеколона, который она подарила Андрейченко. Ей захотелось пива, самого грубого. Она сказала об этом: – Гюго, возьми мне в буфете пива… черного-черного.

– Зачем? Давай лучше бренди-колы?

– Нет, только темного пива. Я хочу резче врубиться, как я счастлива!

Лиля пила прямо из горлышка. Несколько темных капель скатились по ее губам, подбородку, шее… Андрейченко, быстро нагнувшись, поймал их языком на пути к скрытой лишь тканью вечернего платья груди.

– Гюго, что ты делаешь? Разве можно… здесь? Пошли в зал – я так пьяна…

Погас свет, началось действо, но люди еще долго рассаживались, переругивались с теми, кто занял их места. Андрейченко наклонился и долго целовал напитанный вкусом пива Лилин рот.

Голос: «Краткий пересказ спектакля „Сельская дорога на кладбище Пер-ла-Шез“.

Конец лета. Хохловка – село на границе России и Украины. В крестьянском дворе собрались люди. Мужики держат в руках полотняные картузы и бейсболки. Бабы в черных платках. Жалеют убиенную Надежду, говорят, что убили из-за денег. Из дома выносят гроб, за ним выходит муж Надежды, теперь вдовец, здоровый, рослый русский кузнец Федор Гапон.

Внезапно похороны перерастают в скандал: вдруг выясняется, что Гапон решил похоронить жену не на кладбище, а… в своем саду. Люди ругаются, проклинают Гапона и уходят со двора. Федор волочит гроб по саду и кое-как сам опускает его в яму. На могиле ставит деревянный крест. Напивается и засыпает, растянувшись у крыльца.

Ночью во двор залезает подросток, оборванный и худой, находит корзину с яблоками, жадно грызет и неожиданно спотыкается о спящего Федора. Очнувшись, Гапон ловит подростка, который оказывается… молоденькой девушкой. Ее зовут Маша, она из семьи музыкантов. Полтора года тому назад семья бежала из Грозного, но в дороге Маша потерялась и с тех пор нигде не может надолго приткнуться.

Гапон оставляет Машу у себя: после смерти жены ему край нужны работящие женские руки. Обращается с ней грубо, но без ненависти, ни минутки не давая передохнуть в светлое время, но после захода солнца со странной, почти отцовской суровостью приказывает: „А ну-ка марш спать… Грозный Беспризорник!“ А Маша, наконец-то обретшая крышу над головой, трудится не покладая рук и отвечает на беззлобную грубость Федора светлой улыбкой. Забывшись за работой, она мурлычет песенки по-французски.

Во двор один за другим приходят односельчане. Приходит соседка – дородная, статная хохлушка Катерина. Соболезнует горю Федора, одновременно восхищаясь его хозяйской сноровкой и трудолюбием. Видно, она положила глаз на вдовца-соседа. Но тот глух к ее затаенным признаниям, знай, стучит себе по наковальне, выполняя заказы крестьян. Катерина срывается, кричит Федору, что тот, видать, спит со своей беженкой-золушкой, так она вмиг опозорит их на все село.

Наведывается Степан Кириллович, председатель местного сельсовета, ходит по двору, сует нос во все углы, интересуется, не нужна ли какая помощь. Потом вдруг зло предупреждает Гапона, что когда тот получит свои 25 процентов, чтоб не забыл с ним поделиться. За содействие. Федор в ответ лишь мрачнеет да от бессилия мычит.

Затем вваливается Бориска, известный на все село пропойца и бездельник, просит в долг у Гапона. Тот грубо отказывает. Бориска начинает стращать, напоминает Федору о смерти жены, замученной местной братвой за то, что отказалась рассказать, где муж прячет клад. Взбешенный Федор избивает Бориску, Маша насилу оттаскивает кузнеца.

В тот же день Федор застает Машу за разговором с Сережкой, 16-летним сыном Катерины. Маша просит позволения пойти с Сережей вечером на танцы. Гапон недовольно ворчит, но все же отпускает.

Ночью за гапоновскими воротами останавливается автомобиль, в ворота громко, нетерпеливо стучат. Кричат, что лопнула рессора, так они готовы отвалить хорошие бабки, лишь бы Гапон выковал замену. Гапон посылает их подальше вместе с их бабками. Чужаки просят Федора сжалиться: мол, жена у одного из них вот-вот должна родить и пора везти ее в роддом. Гапон открывает калитку, бандиты – а это они – врываются, бьют Федора, пытаясь выведать, где он прячет клад. Переворачивают дом вверх дном, громят кузницу, хотят добить Федора, но потом передумывают и обещают еще вернуться. Но уже в последний раз.

В сопровождении Сережки возвращается с танцев, напевая по-французски, Маша. Удивляется, что калитка распахнута среди ночи. Уже во дворе целуются на прощание. Вдруг Маша натыкается на еле живого Гапона. С большим трудом они пытаются с Сережкой перенести Федора в дом, но безуспешно: уж больно он тяжел. Маша умывает Гапона. От холодной воды и легких прикосновений Машиных рук Федор приходит в себя. Слышно, как Катерина зовет сына. Сережка уходит.

Гапон запрещает Маше обращаться к сельскому фельдшеру, сама, мол, справишься. Маша с любовью выхаживает кузнеца, поет ему по-французски и одновременно успевает управляться по дому. Федора разбирает любопытство: что ты все, мол, поешь на французском? Маша смеется, читает ему на языке оригинала и по-русски стихи Гюго, Бодлера, Рембо, Верлена… Она говорит, что любовь к Франции ей привили родители. Нет, они не дворянских кровей – простые русские интеллигенты… Хотя бабушка рассказывала ей в детстве про каких-то дальних родственников, уехавших из России в Париж в годы гражданской войны. Федор в ответ лишь ворчит: он не понимает прелестей Франции – чужой страны, где ему, русскому человеку, и умереть-то негде. Маша не соглашается и рассказывает Гапону о русском кладбище Пер-ла-Шез в Париже, где нашли вечный покой такие известные русские люди, как Бунин, Мережковский, Тарковский… Федор глубоко задумывается.

Убирая в кузнице, Маша находит чудесные кованые иконостасы с иконами и без, кованые рамы, вероятно, для картин. Спрашивает о них Гапона. Федор светлеет лицом, в голосе звучит нежность. Эти иконостасы – его давняя страсть. А иконы писала его покойная Надя. Два года тому назад она даже ездила в Киев, выставляла на Андреевском спуске несколько своих картин в мужниных рамах. Одну картину купил француз-негр… Гапон впервые после смерти жены плачет.

Он рассказывает Маше, как месяц тому назад решил выкопать новый погреб и, роя яму в саду, наткнулся на самовар, набитый золотыми червонцами образца 1923 г. Пошел к председателю сельсовета, тот посоветовал сдать золото государству, а сам вызвался помочь Гапону оформить его законные 25 процентов. Федор так и поступил, а на следующий день поехал в районный центр: дела у него там были. Когда еще был в городе, его настигла страшная весть: сельская братва замучила насмерть его Надежду. Наденьку, которую он боготворил вот уже 12 супружеских лет и неустанно называл своим бесценным кладом. Вернувшись в Хохловку, Федор твердо решил похоронить жену там, где нашел червонцы – вместо одного клада отдать земле-матушке другой.

Стараясь всячески утешить Гапона, Маша показывает ему графический портрет Надежды, написанный девушкой с маленькой фотокарточки. Растроганный Гапон просит Машу научить его французскому языку.

Стараниями Маши и благодаря огромной внутренней силе самого Гапона он поправляется после жестоких побоев, встает на ноги, и вот его молот вновь звенит в кузнице. Вскоре Федор мастерит для портрета жены изящную рамочку.

Заходит председатель сельсовета, говорит, что к ним нагрянула делегация каких-то французов. Особенно энергичен из них один негр, он то и дело произносит имя „Гапон“, но остальное, что он бормочет, никто не может понять. Кузнец приглашает к себе французов, мол, Маша переведет, что иностранцам нужно от них.

Машина останавливается за воротами. Вваливается направляемая Степаном Кирилловичем гурьба французов. Рослый, под стать Гапону, негр смеется и смачно целует Федора. Негра зовут Анри. Он восхищается искусством Федора и справляется, как поживает его замечательная супруга. Маша бегло переводит, но спотыкается об имя „Надежда“. Федор говорит, что жена погибла. Анри выражает свои соболезнования, распоряжается внести ящик бордо, а цветы, предназначенные Наде, дарит Маше.

Маша отпрашивается у Федора и уходит к Сережке, а мужчины начинают пить. Приходит Катерина и принимается назойливо ухаживать за Анри. Тот с удовольствием тискает ее пышную грудь. Когда заканчивается бордо, Федор выносит две банки самогона. Уже изрядно выпивший Степан Кириллович вдруг задирается к Федору, дескать, тот теперь сельская „зирка“ и запросто обойдется без своих 25 процентов… Вскоре все, кроме Федора и Анри, напиваются и засыпают прямо за столом. Федор ведет Анри в кузницу, показывает ему свои новые работы. Среди них портрет Нади, он очаровывает Анри. Гапон дарит портрет негру. В ответ Анри вручает ему свою визитку и приглашает Гапона с Машей на осеннюю выставку в Париж.

Неожиданно Федор заводит разговор о кладбище Пер-ла-Шез, говорит о том, что хотел бы перезахоронить прах Наденьки на этом парижском кладбище. Анри обещает посодействовать.

Утром Анри с помощью Гапона сажает еще не протрезвевших французов в авто, и те уезжают. Катерина напрашивается в машину к французам проводить их. Федор не замечает, как во двор проникает пьяный Бориска. Схватив со стола недопитую банку, он прячется за крыльцом. Тем временем Гапон грубо приводит в чувство Степана Кирилловича и напоминает ему о его пьяных намеках про законные Федора 25 процентов. Председатель сельсовета нагло смеется кузнецу в лицо и заявляет, что за свои труды он заслуженно взял 20 %, а 5, так и быть, достанутся Гапону. Степан Кириллович вынимает пачку денег и кидает ее в банку с самогоном: мол, пусть самогон на долларах еще настоится. Федор бьет председателя по лицу и выливает на него самогон.

Председатель, чертыхаясь, уходит, Федор поднимается в дом, а из-за крыльца выскакивает Бориска, хватает мокрые деньги и бежит к калитке. Там он сталкивается нос к носу с Машей.

Маша, как никогда, возбуждена: она встретила почтальона – тот принес телеграмму. Маша читает, радостно вскрикивает и убегает в дом. Кричит на бегу, что Анри обо всем договорился.

Федор с Машей, перебрасываясь счастливыми восклицаниями, готовятся пить чай на дворе. Вбегает сильно напуганная Катерина: ночью бандиты убили Степана Кирилловича. Люди говорят, что председатель с недавнего времени хранил у себя дома большую сумму денег. Откуда он их взял, никто не знает, но кто-то донес на него, и вот – 14 ударов ножом. Знающие люди судачат, что здесь не обошлось без Бориски. Федор крестится и беззлобно вспоминает председателя. Вдруг совершенно некстати спрашивает Катерину, не хочет ли она две недели пожить в его доме – через три дня они с Машей уезжают в Париж.

На дворе стоит гроб, спеленутый свежим голубым атласом. Гапон и Маша нарядно одеты. Они все в ожидании. За воротами останавливается автомобиль. Входят два француза. Один вместе с Федором уносит гроб, другой помогает Маше вынести багаж и кованые иконостасы.

Французы рассказывают, что Анри пришлось пойти на хитрость: гроб повезут в дипломатическом вагоне.

Проводить соседей пришли Катерина и Сережка. Катерина, утирая слезы, предупреждает Федора о том, что все француженки – вертихвостки. А иначе и быть не может! Сережа, волнуясь, спрашивает Машу, вернется ли она. Маша на прощание целует мальчика в щеку.

Слышен шум удаляющегося автомобильного двигателя. В этот момент раздвигается дальний занавес, и за гапоновским садом и забором вдруг возникает… Эйфелева башня, возносящаяся к самой крыше театра. Видны силуэты Елисейских полей, люди, неспешно прохаживающиеся по вожделенному центру Парижа. Слышен голос, который сообщает, что Федор Гапон благополучно перезахоронил прах своей жены на кладбище Пер-ла-Шез, а Анри преподнес Маше сюрприз: отыскал ее дальних родственников в Париже. Компаньон Анри предложил Федору работу в строительной фирме, на что кузнец ответил…

Остальные слова утонули в жутком грохоте, раздавшемся сверху».

Лиля ерзала, наконец, не выдержала: – Гюго, проводи меня в туалет, иначе я обоссусь.

Они встали и, извиняясь перед сидящими, направились к выходу.

– Пойдем на воздух, – выйдя из туалета, предложила Лиля. Они вышли из театра. Витек подошел к лесам, потрогал покрытые известковой пылью доски, дунул на руку.

– Все-таки странно видеть эти леса, – заметил Андрейченко. – В них театр напоминает готовящуюся к старту ракету.

– Разве это ракета, Гюго? Это же настоящая уродина! – хмыкнула Лиля и неожиданно полезла на леса.

– Ты куда это, негодная девчонка? – весело закричал Витек. – Сейчас же слезь! Ты пьяна и можешь упасть!

Видя, что его уговоры не действуют, Андрейченко скинул пиджак и споро полез за Лилей.

Никто из них не заметил, как от стены отделилась тень и кинулась их догонять. Это был Колумб. За его плечами, накинутый на застиранную майку с Че Геваре, развевался кусок черно-зеленой ткани. Доморощенный плащ делал Колумба похожим одновременно на киногероя и злодея – Зорро, Дракулу, Рошфора или на теперь мало кому памятного Черного Тюльпана. Для пущей убедительности Колумбу не хватало совсем малого – эффектной шляпы и бутафорской шпаги. Зато решимости в нем было хоть отбавляй.

Колумб принялся бодро карабкаться по лесам, быстро нагоняя Андрейченко и Лилю. А те по-прежнему не подозревали о его присутствии, беззаботно соревнуясь друг с дружкой во влюбленном безумии. Часто дыша, Колумб неумолимо сокращал расстояние. До беглецов оставалось еще метров шесть-семь, когда Лиля невзначай оглянулась. Может, лишний раз хотела подзадорить взглядом Андрейченко, лезшего за ней по пятам, может, еще зачем, но этот взгляд, пронзительный, задиристый, неожиданно достался Колумбу. Застигнутый врасплох шальным блеском Лилиных глаз, он коротко ойкнул и, потеряв равновесие, сорвался с лесов.