Текст книги "Голова"

Ответственность за случившееся – простая, человеческая, юридическая, если хотите, конечно, – в любом случае официально была на мне. Я – главный врач больницы, и такие решения могу принимать только я, так же, как и брать на себя ответственность за все последствия этих решений.

Но тут вроде как само решение, наверное, вопросов и не вызывало – любой нормальный человек поступил бы на моём месте так же… Вот только от этого мне теперь было вовсе не легче.

Да и валить вину на аппарат и технологии никак нельзя. Не я ли сам неоднократно утверждал, что людей убивает не оружие, а люди с ним в руках? А это же касается всего, что нами создано – телефонов, компьютерных игр… Мы сами создали мир, нам зачастую непонятный и пугающий, и пытаемся в нём жить.

– Ну ладно, – подытожил Семён. – Поживём – увидим. Давайте уже сменим тему, что ли. Мы с вами сюда же не о работе говорить пришли, в самом деле!

– Да, ты прав, – я залпом допил бокал и шумно поставил его на стол, поискал глазами официантку, попросил обновить заказ.

Вместе с пивом принесли и еду, и на какое-то время мы с Семёном забыли о произошедшем в больнице.

Таких медведок, как в наших краях, вы не попробуете нигде, я вам точно говорю! Ароматные, максимум пару дней назад выловленные из чистого и холодного Японского моря, их ни в коем случае нельзя было варить – только ошпарить хорошенько кипятком, сбрызнуть лимонным соком и заправить смесью подсолнечного масла, соевого соуса и чеснока – и можно было натурально проглотить язык и откусить себе пальцы, так они были хороши. Вся дальневосточная живность, выловленная в Японском море, имела характерный сладковатый привкус, и отличить её от любой другой рыбы или морепродуктов было очень легко. Конечно, времена, когда вся добытая в море продукция была фактически дичью, выращенной на свободно растущей кормовой базе, давно прошли, но даже сейчас местный гребешок, рыба и медведки были самыми лучшими блюдами, что я в жизни ел.

Семён сполоснул руки в пиале с плавающим в воде кусочком лимона, сделал несколько жадных глотков пива и шумно довольно выдохнул.

– Ох, вкуснотища, да?

– Угу… – промычал я, выгрызая из очередного креветочного панциря прячущуюся между лапок ярко-оранжевую икру.

В тот вечер мы выпили по пять или шесть бокалов пива и изрядно набрались. Наверное, это был последний такой вечер – мы смогли всё-таки отвлечься от «работы», Семён даже познакомился с какими-то девушками, которых пытался развлекать, потом танцевал с одной из них, а я разговаривал с другой – полненькой, не особо в моём вкусе, но был искренне признателен ей за беззаботный щебет и истории из жизни обычной студентки, вернувшейся из ДВФУ в родное Кавалерово погостить на зимние каникулы к родителям. Всё вместе – бар, вкусные морепродукты, компания новых людей, да ещё и девушек, прекрасно отвлекло в тот вечер меня от сами понимаете чего.

Дома я оказался поздно, долго ковырялся в замке ключом, а добравшись до кровати, кое-как разделся и провалился в глубокий, без сновидений, сон.

Но утром, едва открыв глаза, я снова вернулся к мыслям о своём пациенте.

На следующий день ближе к вечеру, судя по показаниям стоящего у меня на столе планшета, он должен был очнуться от наркоза и прийти в себя.

Я с плохо скрываемым ужасом ждал этого момента. Занимался рутинными делами, заполнял бумаги, делал обходы, общался с родственниками больных – но делал всё это механически, словно в каком-то тумане, в то время как большая часть моего сознания была занята лежащим в реанимации человеком – пусть я и пытался делать вид, что это не так.

Человеком, сделанным из двух отдельных, разных, но, что самое ужасное – как оказалось, вовсе не чужих друг другу людей.

Иногда, когда ничто не могло отвлечь меня, я начинал думать об этом, и впадал в настоящее отчаяние. Как, как вообще могло так выйти, что я, дипломированный специалист, который мечтал спасать человеческие жизни, теперь чувствую себя каким-то чуть ли не некромантом, чёрным магом, да вообще непонятно кем?!

Время неумолимо несло меня – как поток быстрой горной реки, захвативший в плен крохотное судёнышко, несёт его бешено ревущими водами на острые камни. Я гнал от себя лишние мысли, как мог, но они возвращались. Словно полуночные тени, брошенные на стену за кроватью голыми ветками деревьев, они то зловеще застывали, то начинали вновь шевелиться, потревоженные фарами припозднившегося авто. Я работал – старательно, даже местами слишком дотошно выполняя привычную работу, но таймер на планшете в углу моего рабочего стола продолжал тикать, и я не мог не думать о нём хотя бы полчаса.

После очередного обхода я медленно брёл в кабинет, уткнувшись невидящим взглядом в историю болезни очередного пациента, как вдруг меня выдернул обратно в реальность голос одной из санитарок, с которой я столкнулся в коридоре:

– К вам посетитель, Михаил Николаевич.

Ох, если бы вы знали, сколько ещё потом посетителей мне пришлось принять! Но я в тот момент этого знать не мог – равно как и того, кто именно пришёл ко мне на приём.

– А кто там? – поинтересовался я у санитарки.

– Не знаю, – пожала она плечами. – Девушка какая-то…

– Ну пригласи её, – чувствуя, как в животе скручивается холодный комочек недоброго предчувствия, ответил я и направился к кабинету на втором этаже.

Ожидавшая меня женщина оказалась высокой эффектной брюнеткой с пронзительными глазами и высокой грудью. Наверное, она привыкла к мужскому вниманию с самых ранних классов школы. Знаете, везде есть такие девушки, словно магнитом притягивающие взгляды практически всех без исключения мужчин и вызывающие неизменную зависть у женщин.

Девушка молча прошла в открытую перед ней дверь в мой кабинет и, не дожидаясь приглашения, села в кресло напротив рабочего стола. Держалась она очень спокойно и уверенно, беспристрастно разглядывая меня с каким-то холодным любопытством, словно музейный экспонат или любопытную зверушку.

– Я Алла, – сказала она, пристально глядя мне в глаза. – Жена Виталия Верного.

Внутренне я был готов к этому и ждал её визита, но спокойное, без лишних эмоций поведение посетительницы несколько сбило меня с толку. «Красивая, наверное, была пара…» – растерянно подумал я, невольно вспомнив мускулистое и покрытое разноцветными татуировками тело её мужа, лежащее на перемазанных кровью простынях в приёмном покое. Но в целом, меня словно обдали холодной водой – если с супругой Головы приходилось говорить как с родственником очень тяжёлого, но всё же идущего на поправку пациента, то… что мне было говорить этой женщине?

Судя по её холодному и даже, я бы сказал, безразличному выражению лица сразу становилось понятно, что истерик она устраивать не собирается.

Но от этого становилось ещё больше не по себе.

– Я знаю, что произошло, – не дав мне ничего сказать, первой начала она. Её губы в этот момент едва заметно дрогнули, но в целом держалась она превосходно, даже слишком. Вообще не было заметно, что она как-то скорбит о муже, что показалось мне как минимум странно. Хотя мы же не знаем, какие у них на самом деле были отношения? Все говорят – дружные счастливые семьи, но надо же понимать, что любая семья – это шкатулка с секретами. И далеко не всегда это приятные секреты.

Интересно, а что именно она знает? Мы, конечно, живём в деревне, и слухи тут разлетаются стремительнее, чем электрические импульсы по проводам, но всё-таки?

Я молчал, а Алла Верная продолжала изучать меня внимательным цепким взглядом. В какой-то момент мне даже показалось, что в её в глазах мелькнул странный интерес, но это, скорее всего было всего лишь моим предположением. Я смутился и отвёл глаза.

– Я так понимаю, мой муж погиб?

Я вздохнул, встал из-за стола и подошёл к окну. За окном больницы дворник, выдыхая в морозный воздух клубы пара, неторопливо убирал выпавший с утра во дворе снег. Лопата шоркала по обледенелой корке, поскрипывали валенки, и я позавидовал простой и понятной работе этого человека. Сейчас он дочистит двор, а потом нальёт себе чашку чая в уютной подсобке и будет шумно хлебать его с блюдечка, а может, даже капнет в него какого-нибудь горячительного бальзама… А я останусь тут, в этом кабинете, разговаривать со всеми этими людьми, придавленный грузом случившегося по воле судьбы несчастного случая и последовавших затем событий. Сколько мне ещё придётся вести подобных разговоров? Я понимал, что вопросов ко мне будет ещё масса. Самых разных.

– Да, – устало сказал я, продолжая смотреть в окно.

– А его тело послужило донором? – всё так же спокойно спросила она.

Что-то в её голосе показалось мне странным, совершенно неестественным, и я повернулся к ней, оторвавшись от нагонявшего тоску окна.

– Да, – ещё раз сказал я.

– Он давал согласие на совершение подобных действий?

У меня по спине пробежал холодок. Я вдруг вспомнил преподавателя из университета, который не раз говорил нам: «Запомните, всё, что вы делаете и пишете – материалы для прокурора». Думаю, уточнять, что он имел в виду, не требуется. Иметь дело с человеческими жизнями – ответственное дело, и если что-то идёт не так, тут же начинается судебное разбирательство, исход которого очень сильно будет зависеть от квалифицированных – но, что ещё, важнее – юридически грамотных действий врача.

Но в тот момент, когда Верный и Голова оказались в приёмном покое больницы, это всё совершенно вылетело у меня из головы. Я думал только о чёртовом аппарате и предстоящей операции… Впрочем, всё могло быть не так плохо.

Стараясь не показывать волнения, я взял со стола телефон и нажал на клавишу.

– Регистратура? Подскажите, пожалуйста, информацию по пациенту. Виталий Верный… – я сделал паузу, слушая, как дежурившая в приёмном покое сестра повторила его фамилию, потом тихо ойкнула и спросила, что я хотел бы узнать.

– Хотел бы уточнить… У него в госуслугах стояло согласие на использование тела как донорского материала в случае преждевременной гибели? – я не отрываясь смотрел на сидящую передо мной женщину. Несколько минут на том конце провода стояла напряженная тишина, нарушаемая лишь шуршанием клавиатуры, после чего я выслушал ответ и положил трубку.

– Да, конечно. Согласие вашего мужа было зарегистрировано на портале Госуслуг в марте позапрошлого года. Если у вас есть какие-то сомнения, вы можете прямо сейчас обратиться в регистратуру на первом этаже, и вам дадут копии всех документов.

– Понятно, спасибо, – перебила меня сидящая в кресле женщина. – Документы о смерти оформлены как положено?

– Да, – снова коротко ответил я.

– Спасибо, – сказала она и поднялась со стула. – До свидания, доктор.

Такого поворота я не ожидал. Я готовил себя к долгому и тяжёлому разговору, а тут… Я вспомнил встречу с точно так же приходившей недавно женой Головы. Странно – там человек вроде выжил, а она убивается, а тут… нет, но женщина, стоявшая сейчас передо мной в дверном проёме, совершенно не выглядела расстроенной или убитой горем. Наверное, более логичным было бы поменять их поведение местами, но… почему-то было вот так.

– Больше вопросов у вас нет? – стараясь скрыть недоумение в голосе, спросил я.

– Пока нет, – просто ответила она, улыбнулась и вышла за дверь, оставив меня задумчиво стоять возле рабочего стола.

Ещё несколько секунд я смотрел ей вслед, где-то в глубине души опасаясь, что она вернётся, потом пожал плечами и сел на своё рабочее место. С другой стороны, и хорошо, что разговор не затянулся. Потому что сказать мне ей было нечего совсем. Её муж погиб, дав возможность выжить другому человеку, его другу, юридически всё было безупречно, о чём ещё тут можно было говорить?

Ещё немного посидев, глядя в одну точку, я встряхнулся и придвинул к себе толстую пачку с историями болезни. Надо было работать.

Позже, когда солнце за окном уже почти спряталось за горизонтом, я закончил заполнять документы, навел порядок на рабочем столе и откинулся в кресле, глядя на своё отражение в превратившемся в зеркало окне. В больнице больше делать было нечего, но домой тоже почему-то не хотелось. Но надо – вздохнув, решил я и начал собирать вещи. Убрав в сумку контейнер, в котором я носил на работу обед, я отставил её и решил напоследок ещё раз проведать самого необычного пациента.

В реанимации, как обычно, было почти тихо – если не считать едва заметного урчания приборов жизнеобеспечения.

Я подошёл к лежавшему на кровати человеку и осторожно заглянул в стекло «шлема».

Глаза Головы были по-прежнему закрыты, но лицо, которое раньше казалось мне слишком бледным и неживым, теперь вроде бы немного изменилось. Или мне показалось? Сквозь стекло, которое выглядело как будто бы слегка тонированным, понять было довольно трудно. Я перевел взгляд на монитор, стоящий рядом с дефибриллятором.

По показаниям приборов Голова должен был прийти в себя уже совсем скоро. Сейчас, как сообщал тот же экран, все хирургические работы были закончены, почти сто процентов нервных окончаний уже соединены с телом донора специальным клеем и практически срослись, поэтому сейчас пациент всего лишь спал под действием снотворного, которое подавалось в «шлем» по одной из многочисленных трубок. Я в который раз подивился тому, насколько умным и самодостаточным был этот удивительный прибор. С тех пор как мы поместили туда пациента и запустили процесс, нам не пришлось вмешиваться в него ни разу – настолько автоматизированным он был. Процесс, ещё всего каких-нибудь пятьдесят лет назад казавшийся совершенно невозможным.

Я представил, как завтра (Господи, уже так скоро!) этот человек откроет глаза, и узнает, во-первых, что он жив. Во-вторых, что теперь он будет жить дальше с телом близкого человека, совсем недавно бывшего ему другом.

Как он к этому отнесётся? Что будет думать в этот момент? И какие сны он видит сейчас? По показаниям приборов, он просто спит – значит, получается, и сны может видеть совсем как обычный человек?

Я вдруг заметил, как рука, прикрытая простыней, едва заметно дернулась, совсем как у нормального, спящего крепким здоровым сном человека, и мне снова стало не по себе.

Ещё немного постояв, наклонившись над пациентом, я вышел из реанимации, прошёл по притихшим коридорам больницы, забрал из кабинета сумку, оделся и вышел на улицу.

На улице тоже было тихо. С неба робко падали, кружась, редкие снежинки, под светом фонаря напоминавшие роящихся насекомых, как будто бы не испугавшихся зимней стужи, и я понял, что совершенно не хочу домой.

Вместо этого я, поплотнее запахнув воротник своего тёплого зимнего пальто, зашагал в сторону от дома – туда, где горели огнями новые высотные, по местным меркам, здания и проходила основная жизнь.

Центр Кавалерово был типичным центром посёлка городского типа. В моём далеком детстве это был довольно преуспевающий, я бы даже сказал, образцовый советский посёлок с аккуратными домами, автовокзалом и площадью со сценой из красно-кирпичного мрамора, над которой возвышался неизменный памятник Ленину, характерным жестом указывающий горнякам и прочим жителям посёлка путь к светлому коммунистическому будущему. Потом, после перестройки и смены власти, посёлок не миновала привычная для России девяностых годов разруха. Горно-обогатительный комбинат закрыли, молодёжь в поисках лучшей жизни по большей части разъехалась, и посёлок медленно, но верно чах, теряя свою былую привлекательность и аккуратность. Хотя – и этим фактом я всегда гордился – у нас тут был даже аэропорт, и летали в нём не какие-то кукурузники, которым для взлета годилось любое более-менее ровное поле, а серебристые и красивые Як-40, внешне выглядящие весьма современно и вообще напоминающие своим видом европейскую частную авиацию.

Но потом, по мере успешной реализации программы «Привлекательное Приморье» по всему Приморскому краю, и в Кавалерово, в частности, начался «ренессанс». На побережье активно развивались разного рода морские промыслы и туристический бизнес, кавалеровский аэропорт дооснастили, добавив несколько новых направлений, и постепенно демографическая ситуация, а вместе с ней и внешний вид и экономическое положение посёлка стали выравниваться. Теперь это был центр пусть и небольшого, пусть удалённого даже от центра Приморского края, но всё-таки скорее города, нежели посёлка городского типа. Несколько кафе, некоторые даже сетевые, пара ночных клубов, обновленный вокзал, ровные двухполосные дороги с современными светофорами – меня искренне радовало, что место, в котором прошло моё детство, развивается и идёт в ногу со временем. Но, что тоже было прекрасно, окружавшие его по периметру, словно стеной, защищавшей от суровых морских ветров, сопки, тоже никуда не делись. Они всё так же уютно грели Кавалерово в своих ласковых ладонях, по осени раскрашиваясь во все возможные цвета красных и жёлтых оттенков и радуя местных жителей всеми прелестями почти неиспорченной человеком дикой природы – походами, грибами, дикими ягодами и прочим.

Частные дома справа от дороги закончились, уступив место потрёпанным пятиэтажкам, и ещё через несколько сотен метров вдоль тротуара потянулись фонари, освещавшие полупустую дорогу с изредка проезжающими по ней автомобилями, стали появляться разные магазинчики и прочие заведения. Я решил побродить немного по улице, а потом зарулить в какое-нибудь кафе и выпить там чашечку кофе. Или чего покрепче, если сильно замёрзну.

Я шёл, слушал скрип снега под ногами и думал о своей жизни. Вот вроде бы всё хорошо же, есть нормальная работа, я уважаемый в целом человек, но… какие-то сомнения грызли меня порой вот такими вот вечерами. Дома меня никто не ждёт, хотя вы, наверное, скажете – какие твои годы, всё ещё впереди, и я не могу с этим не согласиться, но всё равно. Живём-то мы ведь здесь и сейчас, верно? Будучи врачом, я уже имел возможность не раз столкнуться с тем, как хрупка и непредсказуема человеческая жизнь. Как легко можно лишить человека, а вместе с тем и всех его родных, права проснуться на следующий день и увидеть ласково заглядывающее в окна солнце. Но нам ведь никто никогда не обещал, что завтра будет новый день? Только мы сами можем на это надеяться и делать всё возможное, чтобы это случилось, а высшие силы будут смотреть откуда-то сверху на наши старания и решать, стоит ли преподносить нам этот дар снова и снова, заслужили ли мы?

Или не объясняя причин, взять и отобрать.

Погружённый в эти мысли, я оторвал взгляд от заснеженного тротуара и почти столкнулся с человеком, вдруг оказавшимся у меня на пути.

Это был высокий худой старик с белыми рассыпавшимися по плечам длинными волосами – ни дать ни взять волшебник из популярной сказки о кольце. Сходство только усиливал длинный засаленный плащ почти до пят, расстёгнутый на груди, из-под которого виднелся вязаный свитер с оленями, причём, видимо, ещё тот самый, советский, а не из тех, что стали продавать потом тоскующим по временам совка хипстерам.

Старик стоял поперёк тротуара и в упор смотрел на меня пристальными голубыми глазами – слишком ясными и холодными для старика.

Надо сказать, что в Кавалерово никогда не было бездомных. Харизматичные алкаши, конечно, неизменный атрибут любого российского города, но вот бомжей и попрошаек на улице, просящих милостыню, не было. Я отлично помню, какой испытал культурный шок, когда увидел сидящую в одном из переходов Владивостока цыганку с протянутой рукой и жмущимися к ней по бокам чумазыми детьми. Тогда я долго копил деньги на очередную модель самолётика, и почти без раздумий отдал ей всю накопленную сумму. Потом взрослые объяснили мне, что всё это в большинстве случаев просто бизнес и мои сбережения, скорее всего, осядут в карманах людей не особо нуждающихся, но мне до сих пор в глубине души хочется верить, что хотя бы часть этих денег пошла на благое дело…

Но старик, попавшийся мне на пути, никаких денег явно просить не собирался. Он, широко расставив ноги и сунув руки в карманы, просто стоял на тротуаре и, кажется, даже не собирался отходить в сторону.

И ждал, когда я подойду ближе – теперь я в этом совершенно не сомневался.

Я поравнялся с ним и остановился, думая, что же будет дальше.

Он, видимо, только этого и ждал.

– Не ведаешь, что творишь, – хриплым голосом сказал он, по-прежнему глядя куда-то в одну точку, сквозь меня. Я невольно обернулся, но, кроме меня, на тротуаре никого не было, поэтому сомневаться в том, что слова предназначались мне, не приходилось.

– Извините, вы это мне? – на всякий случай уточнил я, но дед как будто пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Бог всё видит, – проскрипел он вместо ответа. – Всё откроется, и как она это сделала, те, кому надо, всё равно всё поймут. Ночь наступит – всё расскажут, кому молилась и кого о помощи просила. А вы… – в этот момент его взгляд прояснился и стало понятно, что он смотрит именно на меня, а не куда-то просто вдаль, – глупцы вы просто! Думаете, что всё можете. На всё имеете право. Ну посмотрим, посмотрим… Время всё покажет… – после этих слов он отвернулся от меня и сделал несколько шагов в сторону, уступив дорогу, и уронил голову на грудь, словно отключившийся от питания человекоподобный робот на ресепшене.

Я, не успев ничего понять, совершенно сбитый с толку, осторожно обошёл его и зашагал дальше, борясь с желанием обернуться и посмотреть, не идёт ли он за мной. На очередном светофоре я всё-таки не выдержал и обернулся. Но сумасшедший дед остался в той же позе там же, где и стоял, сбоку на тротуаре. Наверное, дожидался следующего случайного прохожего, чтобы сообщить ему очередную порцию загадочной чуши. Любопытный, конечно, персонаж, ничего не скажешь. Что он там говорил? Всё откроется? Ну, наверное, он прав – рано или поздно всё откроется.

Хотя, если подумать, сколько всего в мире так никому и не открылось, мы же никогда не узнаем. Да и вообще, какой смысл задумываться над словами человека, который сам, судя по всему, не очень-то понимает, что он делает?

Но ощущение он оставил, надо признать, какое-то гнетущее. Я брел по ярко освещённым центральным улицам посёлка, рассматривал горящие в витринах праздничные ёлки, уворачивался от людей, спешащих по своим делам, многие из прохожих уже были нагружены большими яркими праздничными пакетами. Скоро же Новый год, а у меня никакого особо праздничного настроения, с грустью подумал я. Впрочем, это, наверное, неудивительно. Новый год – праздник семейный, а семьи у меня пока нет. Коллегам я закажу какую-нибудь мелочёвку в интернете, а чтобы думать, искать что-то, переживать, как запаковать…

Я довольно долго ещё бродил вот так, заглядывая в витрины и лица не обращавших на меня внимания прохожих, пока ноги каким-то образом не принесли меня домой.

Утром я проснулся от звонка будильника, который противным звуком буквально выдернул меня из вязкого, липкого сна. Вставать не хотелось, и я нажимал на кнопку «дремать» до самого последнего, проспав в итоге и время на завтрак, и время для того, чтобы нормально собраться. Подскочив за десять минут до своего обычного времени выхода из дома, я кое-как наспех умылся, оделся, схватил сумку, которую так и не разбирал с вечера, и выбежал за дверь.

На улице было свежо и морозно. Снег громко скрипел под ногами, иней искрился в лучах фонарей мириадами маленьких ярких искорок, как будто меня фотографировали тысячи микроскопических папарацци, и было совсем не ветрено. Видимо, это будет ещё один прекрасный зимний день, который я, увы, тоже проведу на работе. Когда я подходил к зданию больницы, горизонт уже немного окрасился в золото, готовясь выбросить на небосклон солнце. А когда я разделся и заварил себе чашку крепкого кофе, которую не успел выпить утром, садился за рабочий стол, солнечный зимний день расцвел на улице во всей красе. Я щурился от солнечных лучей, шумно прихлебывал ароматный напиток из чашки, и в этот момент мой взгляд упал на стоящий на столе монитор от Канаверо – Сяопин.

«До полного поправления пациента осталось 8 часов и 21 минута. Предупредить дежурящий персонал!» – светилось внизу экрана ярким красным шрифтом.

Это означало, что мой самый необычный пациент придёт в себя сегодня – в самом конце рабочего дня. Даже, если быть точным – через час после того, как закончится моя смена. Ну что же, придётся, видимо, немного задержаться на работе, решил я, после чего помыл кружку, аккуратно сложил на столе бумаги и отправился на обход.

Потянулся привычный рабочий день, такой же, как и многие другие до него. Осмотр, разговор с больным, следующий человек, жалобы, направления на анализы… Я разговаривал с людьми, что-то записывал, отвечал на вопросы, но, признаться по правде, на подкорке сознания меня непрерывно беспокоила мысль о том, что день, как бы он ни тянулся, скоро закончится, и предстоит впервые встретиться «вживую», так сказать, с человеком, которого я, с одной стороны, спас от смерти, а с другой – сделал настолько другим, что сейчас очень трудно было представить, что и как изменится в его жизни. А ведь именно мне придётся разговаривать с ним первым, объяснять, что произошло.

Ну а с другой стороны, чего я так переживаю? Спас от смерти – и точка, какие тут могут быть вообще рассуждения? Должен благодарен мне быть…

Но что-то всё-таки давило мне на сердце и не давало спокойно принять эту мысль.

Время, как это ни странно, тянулось ужасно медленно. Наверное, это был самый длинный рабочий день в моей жизни. Оно и понятно, когда ждёшь чего-то, время почти всегда пытается сыграть с тобой злую шутку. Особенно, конечно, когда ждёшь чего-то приятного. Но когда ждёшь что-то тягостное, выматывающее тебе нервы, работает другой механизм. Словно кто-то собирает эту нашу эмоцию напряженного ожидания, подобно тому, как пчелы собирают нектар с цветов.

Солнце за окном завершило свой дневной путь по небосклону, на посёлок опустились сумерки, и за час до назначенного аппаратом срока пробуждения мы с Семёном уже сидели в реанимации, глядя на продолжающего спать Романа Голову. В больнице было тихо, только приглушенный шум вентиляции и урчание приборов нарушали сгустившуюся в палате вязкую тишину.

Какое-то время мы с Семёном сидели молча. Он вдруг встал, подошёл к монитору, понажимал там кнопки, пролистал несколько меню, после чего удовлетворённо кивнул и сел обратно.

– Что там? – спросил я, чувствуя себя довольно глупо. Я вдруг понял, что полностью доверился аппарату и следил за происходящим только по планшету, сейчас лежащему на моём рабочем столе, хотя, в принципе, по заверениям самого же прибора, такого контроля должно было быть вполне достаточно. Впрочем, если честно – ну а чем я мог помочь, что сделать, если бы что-то пошло не так? Всё моё образование, всё, чему меня учили, настолько сильно отстало от возможностей современной техники, что я был в этой ситуации совершенно бесполезен. То, на каком тонком уровне этот китайский агрегат совершал свою работу, я представлял себе только в общих чертах.

– Да всё в порядке, – пожал плечами Семён. – Написано, что подача лекарств прекращена, все медицинские клеи сработали качественно, воспалений нигде не зафиксировано, весь хирургический инструмент выведен из тела пациента. Проще говоря, он теперь просто спит. И может проснуться в любой момент.

Я посмотрел на лежащего передо мной человека в «шлеме».

– А когда это… «яйцо» можно будет снять?

Семён немного помедлил с ответом.

– Хоть сейчас, Михаил Николаевич.

Я вздохнул. Ну да, конечно, теперь мне надо было опять вспомнить о том, кто отвечает за всё происходящее. Семён, конечно, большой молодец и очень сильно мне помог, но дальше нужно было действовать мне. Чувство ответственности вновь словно легло мне на плечи свинцовой плитой. Надо было что-то делать, но мне трудно было даже пошевелить рукой. Хотелось встать, одеться и уйти куда глаза глядят.

Но нельзя.

– Ну, тогда давай действовать, – сказал я и встал. – Поможешь? – задал я Семёну глупейший вопрос.

Он только кивнул в ответ. Мы встали возле больного, и Семён указал мне пальцем на крохотную, едва заметную кнопку на белом блестящем пластике «яйца».

– Вот, тут нажать и всё– готово.

– Угу… – кивнул я, как будто знал это и так, и нажал на кнопку.

Сначала показалось, что ничего не произошло. Потом где-то внутри «яйца» раздался тоненький писк и едва различимый щелчок.

Мы переглянулись.

– Можно снимать, – негромко сказал Семён.

Я вдруг понял, что у меня бешено колотится сердце – прямо-таки готово выпрыгнуть из груди. В тишине реанимации казалось, что этот стук слышно всем вокруг – но, скорее всего, сердце моего напарника колотилось не менее шумно.

Я ещё раз с надеждой взглянул на Семёна и понял, что снять аппарат Канаверо – Сяопин должен буду именно я.

Я мелко дрожащими руками потянул «яйцо» – так же, как снимал бы с нормальной головы обычный мотоциклетный шлем. Не удержался и бросил на Семёна ещё один вопросительный взгляд – мол, всё ли верно, и он едва заметно кивнул.

Я потянул сильнее, и шлем поддался. В этот момент я вздрогнул – мне на долю секунды показалось, что аппарат не сработал, что всё это наваждение, и сейчас чужая этому телу голова с жутковатым чавканьем отсоединится от тела, и что происходящее– какая-то ужасная шутка, и всё это совершенно невозможно, но в следующее мгновение «яйцо» скользнуло дальше, вдруг оставшись у меня в руках, а стоящий рядом Семён протянул было руку, чтобы подхватить выскользнувшую из него голову, но не успел – затылок пациента успел негромко, но глухо и увесисто стукнуться о кушетку под ним.

Я вздрогнул и в ужасе застыл с шлемом в руках.

Несколько секунд мы с Семёном безмолвно стояли перед лежащим человеком под простынёй. Краем глаза я заметил, что через неплотно прикрытые шторы за происходящим в реанимации наблюдает несколько любопытных глаз – наверное, персонал больницы, находящийся на дежурстве, но я был слишком взволнован, чтобы велеть им разойтись по своим делам.

Перед нами теперь лежал обычный спящий человек. Я тут же упёрся взглядом в его шею – подсознание рисовало на этом месте уродливый карикатурный шрам, но там, вопреки ожиданиям, не было ничего. Лишь приглядевшись, я увидел тонкую границу между двумя цветами кожи – а ещё кусок татуировки, которая, видно, на шее владельца заканчивалась где-то за ухом, а теперь её завершала ровная аккуратная полоса – словно кто-то просто стёр татуировку какой-то волшебной резинкой. Я бросил взгляд на экран – сердцебиение было в норме, пульс стабильный. Я решил наклониться пониже, чтобы рассмотреть удивительный едва заметный шов, подобных которому я не встречал ни разу за свою пусть и небольшую медицинскую практику, и в этот момент Роман Голова открыл глаза.