Текст книги "Красное одиночество"

Павел Веселовский
Красное одиночество. Сборник повестей и рассказов. Научная фантастика

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

© Веселовский П. А., 2018

Дорогие любители фантастики!

Возрадуемся, братие. В мире грёз, пророчеств и воображения появилось новое многообещающее имя. Предлагаемые рассказы Павла Веселовского созданы не во имя количества, а на благо качества, они изрядно доношены и на совесть отшлифованы. Радует, что с классическим русским языком автор знаком явно не понаслышке, а в построении действия, диалогов и описаний, в их сбалансированности и законченности, трудно не видеть руку уже сложившегося мастера.

Но главное – не в литературной технике, разумеется, как бы ни была она хороша. Сюжеты рассказов оригинальны, во многом неожиданны, они обладают большой захватывающей силой, но при этом повествования возведены на солидной научной базе, что в современной фантастике, увы, встречается не часто.

Справедливости ради нужно отметить, что так же не часто, но всё же встречаются и нестыковки. Например, трудно представить, что в мире, где умеют выращивать искусственные биологические тела, не смогли отрастить новую ногу бравому космическому капитану. Впрочем, бедняге банально могло не хватить денег, конечно.

В целом же, прошу не обращать внимания на мою ложку дёгтя и употребить его, автора, бочку мёда!

Алексей Барон,

Писатель-фантаст, доцент СФУ.

От автора

Если вы любите научную фантастику, то мы с вами – одной крови. Мои детство и юность подсвечены сиянием страниц «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова, «Лунной радуги» Сергея Павлова, «Бремени равных» Вячеслава Назарова. Позже пришли Стругацкие и Лем, Желязны и Бестер, Хайнлайн, Брэдбери, Саймак и многие другие. Это – координаты, в которых легко вычисляется формула НФ: жажда нового, бесконечность Вселенной, радость загадки и вера в силу разума. Я старался соответствовать этим критериям; насколько успешно – решать, конечно же, вам.

Эта книга была бы намного хуже без деликатного, но глубокого руководства Евгения Мамонтова, замечательного литературоведа и отличного прозаика. К счастью, Евгений Альбертович не поклонник фантастики, поэтому его критика всегда была особенно беспристрастна. Спасибо за это и за прекрасные лекции!

Благодарю Рустама Карапетьяна, чудесного детского писателя и поэта, коллегу и одноклассника – за точные замечания по сюжетам и стилистике. За поддержку и советы по книгоизданию. И за дружбу, конечно. Домо аригато!

Большое спасибо Елене Жариковой за многочисленные и меткие комментарии по языку!

Фантастический Александр Краснов умудрился поверить в мою книгу и сделать действительно классные иллюстрации. Скажи мне кто-нибудь такое лет десять назад, я бы не поверил – ведь Саша некогда оформлял русские переводы К.Саймака и М.Успенского! Нет, я до сих пор не верю…

А если бы не Михаил Стрельцов и его неуёмная энергия, этот сборник ещё долго не увидел бы типографского света. Может быть, Красноярск пока не столица российской фантастики, но благодаря Стрельцову мы гораздо ближе ко МКАДу, чем многие другие. Книгоиздание – нелёгкий труд, и я искренне желаю Мише непрерывного успеха!

И что бы я делал без своей супруги Марии, чьё бесконечное терпение и поддержка вдохновляли меня на новые идеи и кропотливую работу? Именно ей с удовольствием посвящаю эту книгу.

Павел Веселовский

Тёплый ласковый дождь

Толстощёкая Марта протянула руку и осторожно взяла жука за усики. Жук вздрогнул и приоткрыл свои рыжие, с серебряными прожилками крылья – но не укусил. Он был плотный, тяжёлый, почти как мышь – этот весенний глупый жук. Марта поднесла его к лицу и подула на брюшко. Жук замер, словно бы наслаждаясь теплом дыхания; сложил лапки, расслабил мощные челюсти… Марта улыбнулась, отчего на щеках у неё обозначились те самые ямочки. Мать всегда говорила, что Бог не дал дочери ума, зато обильно наградил полезными выпуклостями и впадинами. Мысль о матери, как всегда, пробудила в Марте тревожное, необъяснимое удовольствие – и вместе с тем боль. Она легко прослезилась, и вдруг неожиданно чихнула. Жук, оскорблённый таким обхождением, немедленно вцепился ей в палец.

– Ах ты ж… – прошипела Марта и стряхнула насекомое на песок; ловким, сноровистым движением прибила его тыльной стороной рыхлителя. Брызнул оранжевый сок, и раздавленный жук остался лежать на грядке, все ещё дрыгая одной – наверное, самой жизнелюбивой – ногой.

– Марта! – донёсся из дома сердитый окрик, – где томаты, дура?

– Несу-у! – звонко откликнулась девушка, подхватывая с земли эмалированный таз, полный крупных, с человеческую голову плодов. Не стоило сердить хозяйку, когда речь шла о закатке зимних кувшинов. Погладить фартуки с морщинкой, недосыпать соли в пюре, даже задержаться из клуба вечером – всё прощалось; но маринованные томаты на зиму – это святое.

На кухне остро пахло приправами и уксусом. Ядвига, в забрызганном фартуке и самотканых ботах, хмурилась у разделочного стола, небрежно перебирая корреспонденцию. Голубые конверты фабричных прокламаций, розовые рекламные буклеты, приглашения на митинги… Сухие, изъеденные кислотой пальцы привычно шелестели плотной бумагой, отправляя ненужное в корзину. Вдруг рука женщины дрогнула – бледно-синий конвертик был такой же, как все, если бы не крупная гербовая печать синего сургуча: скрещённые мечи поверх толстобрюхой, карикатурно уродливой бомбы. Это было письмо с фронта.

Марта тоже увидела этот конверт и теперь стояла тихо, влажными испуганными глазами глядя на хозяйку. Та бросила короткий взгляд на девушку, поджала губы и сломала печать. Что-то булькало и чмокало в кастрюлях, надсадно сипел чайник с кипятком.

Невзрачный листок разворачивался долго, пальцы не слушались Ядвигу. Она спустила со лба на нос старые, поцарапанные очки и принялась читать про себя, шамкая бледными губами. Вот она дочитала до конца, облизнула губы, встряхнула листок и, словно бы не доверяя себе, вернулась к началу. Марта стояла, тяжело дыша и слабея, с мольбой и страхом поедая глазами письмо. Прижимала таз к животу, словно бы держась за него. Наконец, Ядвига опустила руки и перевела взгляд на девушку.

– Ну?! – почти простонала та, – да или нет?

– Завтра вечером, – сухо и коротко ответила Ядвига.

Таз с жестяным звоном грохнулся о пол, и спелые томаты, подпрыгивая и лопаясь, покатились под ноги хозяйки.

* * *

К пяти часам за горами потихоньку начало громыхать, небо затянуло серым. Хозяйки артелей зычно покрикивали на батрачек, уже тянущих над огородами мутные полотнища полиэтилена. Прошло несколько патрулей в комбинезонах, постовые весело переругивались с мороженщицей, привычно заправляя форменные косы в непромокаемые чехлы. Худая, измождённая – наверное, просто больная – дворничиха апатично плелась вдоль арыка, длинной палкой проверяя, свободен ли канал, не забились ли мусором патрубки. В полшестого весь посёлок услышал первый, ещё слабый гудок.

С этой минуты все старательно сохраняли спокойствие, нарочито безразлично и размеренно выполняя вечерние обязанности. И украдкой поглядывали друг на друга – кто, кто?

Состав подошёл к перрону не спеша, с ленцой, как будто сознавал свою значимость. По уставу, поезд встречали лишь трое – главный агроном, военный комендант и почему-то почтмейстер. Зачем здесь был нужен почтмейстер, эта рыжая крикливая баба с глазами навыкате, совершенно бестолковая – никто не знал; но так полагалось.

Прокатился мимо, тяжело давя рельсы чугунными катками, пыхтящий тепловоз; за ним тянулись три чумазых вагона, одна платформа с полуавтоматической зениткой и длинный, тёплый шлейф сладкого мазутного запаха. И как всегда, средний вагон со скрипом остановился точнёхонько напротив коменданта. Она вытянулась во фронт, выпятив немалую свою, но уже опустившуюся с годами грудь, и приложила пальцы к фуражке.

На платформу с тяжеловесной грацией спрыгнули две мрачные, крупнотелые охранницы в униформе ополчения, в пилотках и довольно свежих, ещё не попорченных кислотой сапогах. Даже не взглянув на встречающих, они сразу же развернулись к вагону и протянули руки выходящему.

Он задержался на мгновение, сумрачно усмехнулся, глядя на поданные ему руки, и отрицательно покачал головой. Довольно ловко управляясь с тростью, сам сошёл по ступеням и коротко козырнул коменданту.

– Сержант Густафссон по разнарядке от к-командования Северного фронта прибыл, – голос у него был густой, спокойный. Большая, крепкая челюсть, широкие плечи, миниатюрная щегольская пилотка едва покрывала пепельные волосы. Красивое лицо, очень красивое… Скандинавское божество! Вот только неаккуратный бордовый шрам нарушал эту мужскую, холёную симметрию, чертя рваную борозду от подбородка к уху.

Комендант, повидавшая немало на своём веку, всё же не сразу нашлась, что ответить. Откашлялась, кивнула:

– Да… добро пожаловать в Долину, сержант. Устали с дороги? Тут недалеко офицерская столовая, мы… повара ужин приготовили…

– Б-благодарю, капитан, – глаза у него были серые, со льдинкой, – не г-голоден. Хотел бы сразу приступить к выполнению, если не в-возражаете.

Он немного заикался; а ещё было заметно, что левый его глаз совсем чуть-чуть, но косит.

– Как вам будет угодно, сержант, – комендант потухла, затвердела, – дорогу найдёте?

– Меня проводят, – он с кривой улыбкой кивнул на свою безмолвную охрану.

Они козырнули друг другу; охрана тоже козырнула, довольно небрежно; от глаз коменданта не укрылись новенькие плотные ремни из настоящей кожи, охватывающие совсем не девичьи талии; ладные, скроенные по фигуре кобуры с выглядывающими из них рифлёными рукоятками «Магнумов» – быть может, даже американских. Сама она носила потёртый матерчатый пояс и такую же кобуру, в которой лежал лишь скатанный в брикет видавший виды капюшон-пончо. Фронт ещё снабжают, этому нужно радоваться.

Стоящая рядом агроном – не по рангу молодая, бойкая и румяная девица в предельно короткой, насколько позволял устав, юбке – таращилась на уходящего Густаффсона во все глаза. Комендант вздохнула и толкнула её локтём:

– Тишкова, очнись! Пошли в комендатуру, радируем о прибытии. Ты чего ждала-то?

– Ничего, – буркнула агроном, покраснев.

И они пошли, позабыв о почтмейстере. Та стояла с глазами, полными слёз, бессмысленно глядя на запылённые стекла вагона. Громыхнуло совсем рядом, потемнело, на серый бетон платформы упали первые дымящиеся капли. Потом их стало больше, и мелкий дождь засеменил по жестяным крышам привокзальных бараков, по синим, дырчатым кувшинкам лопухов, брызнул на лицо женщине. Она облизнула губы и тут же сплюнула ржаво-кислую влагу; нехотя накинула капюшон и побрела к выходу. Собственное тело, эти руки и ноги, и всё прочее – казались ей никчёмными и неуклюжими; ей вдруг захотелось напиться или спеть песню, непременно про любовь или смерть; но ни того, ни другого она не умела.

* * *

Небольшой посёлок (на военных картах он гордо именовался городом) лепился к берегам чахлой, безжизненной речки, умудрявшейся, тем не менее, дать несколько хитрых петель в этом месте – на их пути оказалось целых три деревянных, покрашенных в легкомысленные цвета мостика. Все строения в городке также изо всех сил старались радовать глаз: местный хозмаг в голубую клеточку, ярко-розовое кафе с выцветшей надписью «Торты-мороженое», навесной тент из цветастого полиэтилена над летней верандой городского Дома собраний. Охранницы переглянулись и лишь покачали головами, завидев проволочную ограду вокруг зенитной площадки, увешанную жёлтыми и оранжевыми ленточками. Какая тут к черту маскировка: спасибо, что хоть орудие пуховой шалью не зачехлили…

Он, как будто, не обращал на город никакого внимания. Шагал твёрдо, выстукивая тростью и чуть подволакивая ногу, глядя только вперёд. Взгляд его говорил о мрачном спокойствии, которое вырабатывается только ценой непрестанных испытаний и тяжёлых побед; но если бы кто-то заглянул в его глаза поглубже, то обнаружил бы там тщательно скрываемое безумие. А может быть, виною тому был косящий глаз?

За ними наблюдали неотступно; несмотря на строгое предписание «не отвлекать спецнаряд повышенным вниманием, в разговоры не вступать и не препятствовать продвижению» – к ним невольно тянулись все. Выглядывали из окон, до смешного глупо прижимаясь носами к стёклам; останавливались в оцепенении, расплываясь в бессмысленной улыбке или неудержимо краснея; охали, прикрывая рты руками и роняя на грядки инвентарь. Бабы… Время от времени охранницам приходилось вежливо, но твёрдо отодвигать стоящих прямо на дороге, останавливать взглядом совсем ещё молодых, порывающихся прикоснуться, огладить по рукаву… Кое-кто даже скидывал капюшон, чтобы лучше увидеть, наклониться, заглянуть Густаффсону под зонтик цвета хаки; но всё же, нужно признать, большинство держало себя в руках. Воспитание и дисциплина, трудолюбие и патриотизм.

Так они двигались сквозь городок, оставляя за собой шлейф вздохов, мокрых глаз, сумятицы и волнения. Вскоре мощёные камнями улочки закончились, пошёл плотный, набитый батрачьими сапогами просёлок, овощные поля и отдельно стоящие, разномастные жилища артельщиков.

Дом был довольно аккуратным, недавно выкрашенным синей известью, с фундаментом в крупный булыжник, с непременной целлулоидной крышей мутно-малинового оттенка. Сразу же за невысоким палисадником из окисленных, а потому уже окаменевших стеблей начинались поля – серо-голубые пучки игольчатого подсолнечника, стелющаяся по земле морковь, теплицы с томатами. Стоял тяжёлый запах сырой глины и уксуса; повсюду торчали из грунта вкопанные «по пояс» бочки с известью. От пристройки на задах, через заросли летнего стоячего хмеля, тянулась дорожка, и было видно, что метрах в тридцати от участка в поле стоит зенитка. Её ствол был умело обмотан прокисшим мочалом хмеля, над казённой частью натянули настоящую камуфляжную сетку – в доме знали толк в гражданской обороне.

Охранница, что постарше (ей, пожалуй, было под пятьдесят), постучалась в дверь. Она отворилась сразу же, без промедления, словно бы там, за тонкой фанерной перегородкой, давно уже ждали. На них сурово и с некоторым вызовом глянула пожилая хозяйка в чистом, очевидно – только что выглаженном фартуке, лысоватая, с изъеденным рябью носом.

– Нам нужна Марта Штейр, – отчеканила охранница, – вы получали извещение?

– Получали… – буркнула хозяйка, кидая, короткий, острый взгляд на Густаффсона, – да только она не выйдет.

– Что значит не выйдет?

Хозяйка помялась:

– Волнуется она… сидит у себя, заперлась. Ревёт поди. Меня не пускает, бестолковка…

Охранницу ответ совершенно не смутил:

– Это не имеет значения. У вас кухня, продукты есть?

– А как же, – усмехнулась старуха, – живём на овощах, как не быть. Я всё приготовила ещё вчера, там и запеканка, и суп томатный, и лепёшек целая кастрюля… да вы проходите, я сейчас всё поставлю…

– Нет, – охранница решительно покачала головой, – у нас протокол. Вам придётся уйти, приходите завтра к обеду… можно к одиннадцати. Есть куда пойти?

Старуха колебалась: ей, по всей видимости, очень хотелось бы остаться.

– Так хозяйство же… – начала она, – у нас же свиньи лезут, кто их чесать-то будет нынче?

– Рядовой Пек почешет, – охранница кивнула на свою напарницу, – покажете, где сарай.

Старуха тяжело вздохнула и снова посмотрела на сержанта. Густаффсон стоял у колодезного сепаратора и пытался раскурить короткую керамическую трубку; но то ли воздух был слишком влажным от испарений, то ли табак слежался – ничего не получалось. Старуха прищурилась и сказала вполголоса:

– Так это… пару лет назад к соседям приходил один фронтовой… вроде похож был, только с усами и без тросточки – они не братья, случаем?

Лицо охранницы закаменело:

– Не могу знать. Фрау Мазур, освободите помещение, и побыстрее!

Старуху спровадили; когда она, печально кряхтя и делая вид, что ей тяжело ходить, ковыляла мимо Густаффсона с узелком в руках, он вдруг сделал шаг и мягко подхватил её под локоть:

– Матушка Ядвига, вам спасибо большое, – тихо сказал он, – за всех нас.

Хозяйка вздрогнула и удивлённо посмотрела ему в глаза. Он сжал ей плечо и стал подниматься на крыльцо. Дождь уже закончился.

* * *

– Не выйду!

– Марта, послушай… что же мне, одному тут н-ночевать?

– Я боюсь… Я тебя не знаю.

– Так-то да, но ведь и я тебя не знаю! Может, я тоже б-боюсь? Хочешь чаю? Здесь печка растоплена, я чайник п-поставил – идём, согреемся?

– Мне не холодно.

– Ладно… Я не против – сиди там; я сажусь чай пить.

Он хмуро звенел посудой; чертыхнулся, обжёгшись о чайник, тряс рукой; она украдкой наблюдала за ним через узкую щель в двери, бесшумно приспустив крючок. Оба прекрасно знали, что дверь не сложно вышибить плечом; оба понимали, что этого не произойдёт.

– Там суп есть, очень вкусный, – сказала она, едва высовывая нос из щели.

– Я в ваших фильтрах з-запутался, – буркнул он, не оборачиваясь, – иди с-сама и разогревай.

Она поколебалась, потом тихо вышла, держась ближе к стене. Румяная, круглощёкая, коса закручена и мудрено уложена на затылке – вчера полночи заплетала.

– Фильтры вон там, у тебя… за спиной, – сказала она еле слышно и почему-то покраснела.

Он ничего не ответил, только взял со стола кружку с чаем, задвинул табуретку в угол и сел там, в углу, демонстративно глядя на неё. Она опустила глаза, потом сделала движение как будто обратно к своей комнате; но передумала и стала мелкими шажками красться вдоль стены к небольшому шкафу, сколоченному из грубых пластин армейского пенопласта. Он сидел молча, изредка прихлёбывая кипяток.

Она добралась до шкафа, по-прежнему не поднимая глаз, достала фильтры, зарядила эти пористые цилиндры в кухонный сепаратор, открыла кран. Достала большую кастрюлю с нижней полки, поставила на печь, зажгла газ. Мелкие голубые язычки с гудением лизали угольное днище котла, запахло едой.

– Как… там? – спросила она, глядя в сторону.

– На фронте? Ну… по-моему, неплохо, – его глаза сделались отсутствующими, – но я всего лишь сержант, что я знаю… На п-про-шлой неделе мы потопили четыре линкора, один – прямо на м-моих глазах.

Он взял с тарелки подсохшую подсолнечную лепёшку и показал ей:

– Я был наводчиком, и т-торпеда попала ему точно посередине, вот сюда. Я видел в окуляр, как он – бабах! – просто разломился пополам, вот так, а п-потом пошел ко дну…

Он предложил ей половину разломленной лепёшки, она помотала головой, отказываясь. Между ними был разделочный стол.

Он пожал плечами и со вкусом откусил от лепёшки, начал жевать. Она искоса наблюдала, как ходят желваки на его челюстях, как двигается кожа, покрытая короткой, должно быть, двухдневной щетиной. Шрам тоже двигался.

– Не ешь всухомятку, я супу налью.

Она разлила им супа; она точно знала, что суп получился отменным – но всё равно боялась, что он покривится. Но он взял ложку и стал с аппетитом уплетать, весело глядя на неё; даже левый глаз смотрел почти прямо.

– Обалдеть, – сказал он, наконец, тыча пальцем в тарелку, – что за приправы?

Она опять покраснела:

– Много всяких… мы коптим жмых с солью, и ещё настойка из хмеля, и тмин…

– Ты часто краснеешь, – заметил он.

– Я… это… фрау Ядвига говорит, что я дура.

Он возмущённо фыркнул:

– Что за б-бред! Она просто тебе завидует, вот и все. Ты… очень хорошая.

Она покраснела ещё сильнее и робко посмотрела на него.

– Как… ты знаешь?

– Я много разных людей п-повидал, – уверенно сказал он, – покатало меня по фронтам… Ещё до флота служил адъютантом у к-ком-дива артиллерии, часть каждую неделю п-перебрасывали, столько деревень прошли… Приходилось б-бегать с поручениями, припасы организовывать там, харчи на штаб… ну, ты понимаешь?

Она покивала, глядя на него неотрывно. Двадцать три года прожившая в посёлке безвылазно, она слышала в его словах лишь грохот канонады, адское пламя и неведомые, пугающие моря.

– Год назад нам крепко д-досталось, – мрачно говорил он, всё больше, кажется, думая о чем-то своём, – прижали нас в ущелье. Били прямой наводкой по б-батареям, а дизель в тягачах почти закончился… Комдива осколком разрезало, страшно смотреть; наших столько там п-полегло… А всё проклятые с-с-с… с-снабженцы!

Он с яростью грохнул кулаком по столу, звякнула посуда, Марта вздрогнула и отшатнулась.

– Извини… – он успокаивающе поднял руку, – иногда у меня б-бывает… Я тогда подрался с интендантом, не выдержал. Меня разжаловали, сначала в штрафбат, потом до кораблей д-добрался. Ненавижу море, честно тебе скажу. Качка, блевать постоянно тянет… В пехоте проще: ну, упал ты, глядишь – подобрали, врачи уже рядом… А здесь что: полетел за б-борт и…

Он явно хотел добавить непечатное словечко, но удержался.

– А что с ногой? – робко спросила Марта.

– Да ничего. С мостика упал, вот что… П-поскользнулся!

Какое-то время он молча ел суп, вымакивал остатки куском лепёшки. Она почти не притронулась к еде. Про шрам спрашивать побоялась.

– Есть пирог ещё, будешь?

Он посмотрел на неё прямо, откровенно, так, что все обмерло у неё внутри, и руки сделались слабыми.

– К чёрту пирог, – хрипло сказал он.

Утреннее солнце, преломляясь в рифлёной пластине окна, щекотало ей глаза. Марта лежала на животе, прильнув щекой к подушке, блаженно и бездумно водя ладонью под одеялом, там, где ещё не совсем растаяло тепло мужского тела. Мужского, мужского, мужского… Она вспоминала его руки, такие удивительно твёрдые и в то же время ласковые; вспоминала его запах, который и описать-то невозможно; вспоминала, как он трогал её, как прижимался к её лицу своей щетиной… мурашки пробегали по коже, и Марта счастливо улыбалась. Смутно она понимала, что это, наверное, всё-таки, к сожалению, не любовь; но если это не любовь, то где же и когда же любовь?

Марта перевернулась на спину и прижала ладони к нижней части живота. Воспоминания, ощущения, какие-то сполохи света и томительная сладость – всё это теснилось в её маленькой, округлой головке, рождало новое, страшное и радостное. Она не знала, что будет дальше, но была уверена, что будет по-другому. Теперь она сама другая, совершенно особенная. Теперь фрау Ядвига уже не сможет помыкать ею, как раньше; и те девчонки из сушильного цеха, что постоянно гогочут над ней в городе – им придётся заткнуться…

Она вдруг резко вскочила и побежала в прихожую: там висело старое, иссечённое трещиной по краю, помутневшее зеркало почти в рост. Марта пытливо вглядывалась в своё голое тело, проводила ладонями по крупным бёдрам и груди, как будто видела все это впервые. Не впервые, но впервые вот так… Она повернулась боком и попыталась представить себя с животом. Дважды она видела беременных в городке, и оба раза те девицы казались ей уродливыми – бледные, опухшие, пузатые. Ну нет, она будет не такая. Теперь мысль о животе представлялась ей совсем в другом свете: как непреложное достоинство, счастье и власть. Ей должны будут помогать, все они…

Хлопнула дверь, послышались тяжёлые шаги хозяйки. Она вошла с каким-то пакетом и картонной папкой под мышкой.

– Оденься, бесстыжая! – прикрикнула Ядвига, – тьфу, срамотища…

– Ему… понравилось, – тихо сказала Марта и впервые за долгие годы посмотрела хозяйке прямо в глаза.

Хозяйка положила папку и пакет на стол, молча подошла к Марте и влепила ей звонкую оплеуху. Марта схватилась за щёку, в голове зазвенело.

– Ты, дура, забеременей сначала, – мягко и зло сказала Ядвига, – потом уже будешь выкобениваться. В пакете фрукты, шоколад – от коменданта; в ледник положи, ясно? В папке бумаги, распишешься потом, покажу где. И тетрадь дали, следить за циклом и всё записывать… И оденься, мать твою в деревню!

Марта какое-то мгновение стояла, окаменев, ощущая, как обидный злой жар растекается по щеке, потом со слезами убежала в свою комнату.

– Порыдай, порыдай, – спокойно сказала Ядвига, наливая воды в чайник, – оно полезно. Полюбилась, и хватит. Больше твой солдатик сюда не вернётся…

* * *

Они покинули пригород до рассвета, когда поразительно ясный серп луны рисовал на вершинах гор призрачные узоры. Долина лежала в полутьме сырая, вся пропахшая томатным соусом, домашняя, словно бы съедобная. Он неважно видел в сумерках, и пару раз едва не упал в арык – охранницы ловили его под руки и грубо водворяли на середину просёлка. От них пахло чем-то мерзким – похоже, в том сарае они не столько чесали свиней, сколько пили брагу. А может быть, именно так пахли свиньи?

Когда вошли в городок, уже стало светать. Все ещё спали, лишь около зенитки, той самой, с лентами, кемарили на деревянной скамеечке, прислонившись плечами друг к другу, две ополченки в холщовых маскхалатах. Так что их никто и не заметил – а если и проснулась одна-другая, привлечённая стуком его трости о мостовую, то смотрела на них из окна молча, сдвинув девичьим пальцем простенькую занавеску.

Дизель тепловоза уже был запущен, с нездоровым бряцанием молотил вхолостую, и в серо-розовом слабом свете нарождающегося солнца слои тёплого воздуха волновались вокруг ржавой решётки радиатора. Мелкие капли уксусной росы чуть дымились на полустёртом плакате, висящем у входа в здание вокзала: «Женщина – это звучит гордо!». Рядом с надписью когда-то была нарисована длинноногая красавица в короткой юбке, с пышной гривой волос, струящихся по плечам, с достоинством и вызовом придерживающая на плече автомат; но дожди сделали своё дело, и от рисунка остались только прерывистые контуры; лучше всего сохранилась левая нога.

Ему помогли взобраться по ступеням, старшая охранница с грохотом захлопнула дверь тамбура. По проходу грузно прошла машинист, пожилая тётка необъятной толщины, почти совсем лысая, настолько рябая, что было сложно догадаться – каким же могло быть её лицо в молодости. Она насвистывала что-то простенькое, и грубовато хлопнула его по плечу своей лапищей:

– Эй, Густаффсон, как твоя машинка – ещё работает? Ключик разводной одолжить, а?

Охранницы заржали. Вагонный врач подошла к нему, привычно оттянула нижние веки, заглянула в рот, осмотрела ногти и за ушами; развернула его к сиденьям и легонько подтолкнула в спину. Он спокойно сел у окна, сложил руки на груди и стал смотреть, как набирают скорость бараки, кусты лопухов, стройные шеренги подсолнечников. Пригороды кончились быстро, состав погружался в сельву – тяжёлые разлапистые магнолии, папоротники, тот же подсолнечник, только дикий, низкорослый. Колеса стучали сначала тяжело и мерно, а потом разошлись и зачастили легкомысленно и дробно. Через час все охранницы и вагонные уже спали, расположившись кто как на деревянных лавках, и только он сидел неподвижно и прямо, холодно и бездумно рассматривая надвигающийся частокол перевала. В самом уголке окна, снаружи, прилепился и подрагивал на ветру зелёный, с чёрными пятнами жук. Спать Густаффсону никогда не хотелось.

* * *

Профессор Ковалевский смотрел на океан. Тёмно-бирюзовые волны мерно шевелились, мерцали блёстками и барашками, резвились в лучах уходящего солнца. Как и миллионы, как и восемьдесят пять лет назад. Безликая, загадочная сущность, начало всех начал… Он любил смотреть туда, в сторону материка, хотя знал – куда лучше всех прочих – в какую смертоносную жижу превратился некогда животворящий, овеянный человеческими легендами водоём. Профессор покривился – слово «водоём» резало слух. Какой к чёрту из океана водоём… Язык беднеет, неизбежно; но на фоне всего остального это казалось мелочью.

На границе волн и багрового закатного неба чернела тонкая полоска материковой суши. Она была бы незаметной, не светись над нею слабая зарница пожаров. Где-то там по-прежнему дышат вулканы, свежими язвами растекается лава, мёртвая почва в изобилии отдаёт накопленную за годы войны радиацию. Это огромные ядовитые пространства, чуждые любой жизни – и как же жалко выглядит в сравнении с ними его крохотная крепость. Два поросёнка построили домики хлипкие, кирпичные… и только третий, самый умный – или трусливый? – сделал свой дом свинцовым. Ковалевскому шёл сто четвёртый год, передвигался он в кресле-каталке и давным-давно позабыл, сколько его дочерей на самом деле остались в живых. Что касается сыновей, тут было попроще. Последний его сын погиб почти семьдесят лет назад, и этого он не забывал никогда.

На смотровую террасу вошла Надин, деликатно кашлянула. Деликатная, молчаливая Надин. Надёжная, как и вся эта крепость.

– Что? – нехотя спросил он.

– Прибыл состав, желаете взглянуть на нашего солдата?

– Хм… что-то изменилось с того последнего раза, когда я осматривал его?

– Сэр, он ещё функционален. Но меня многое беспокоит, и я попросила бы вас присутствовать.

– День выдался длинным, я утомлён. Но, если ты настаиваешь… Вези!

Надин была его правнучкой; впрочем, и такое определение было некорректным. Когда мужчина спит со своей дочерью, а потом родившаяся девочка вырастает и делает себе ЭКО посредством спермы другого мужчины, умершего сотню лет назад – кем, чёрт побери, этот ребёнок должен ему приходиться?! Да если бы Надин была такой единственной…

Она аккуратно катила коляску по пандусу, стеклянные двери предупредительно расходились, а потом герметично смыкались вослед. Каждый проход был шлюзом отдельного кессона; на каждой двери висел дозиметр; через каждые десять метров на стене был закреплён аварийный блок с противогазами, комбинезонами и адсорберами. Воздух попадал в комплекс помещений через каскад фильтров; для воды в скалах были выдолблены гигантские отстойники. Мы похожи на мужчину, который надел презервативы всюду, куда только мог додуматься – на ноги, руки, член и голову, горько подумал Ковалевский. И похоже, это абсолютно бессмысленно, потому что женщина, которую нам так хотелось соблазнить, уже умерла. Соблазнить женщину? Этот образ вызывал у Ковалевского кислую, усталую улыбку.

Шедшие навстречу им девушки, женщины, старухи равно почтительно отдавали ему честь; он не отвечал – зачем? Все они несли в себе частицу его ДНК, пусть и смешанную в определённых долях с чьим-то совершенно чужим семенем. Никаких отцовских, а уж тем более дедовских чувств он к ним не испытывал. Женская дивизия… И всё же они были жизнью, а жизнь – единственное, за что стоило бороться на этом свете. Правда, совсем скоро лично ты окажешься на том, усмехнулся Ковалевский. И вот парадокс: мысль о собственной смерти пугала его куда меньше, чем мысль об этой неправильной, извращённой жизни.

Они остановились перед медицинским блоком, Надин набрала на пульте электронный код. Их встретили сёстры, помогли облачиться в халаты и шапочки. Внутри было прохладно, пахло дезинфекцией.

Трое врачей – все, как на подбор, узкобёдрые, худощавые женщины – не без труда укладывали Густаффсона на операционный стол. Ковалевский безучастно наблюдал, как они отсоединяют бедренные суставы, вынимают батарейный блок, пищевые контейнеры; потом подошла четвёртая, хороший специалист по пластике, бережно раскрыла ему череп и отщёлкнула челюсти по линии шрама. Тем временем первые трое извлекли репродуктивную систему, и тут же ассистент увезла детали в лабораторию. Всё чистилось воздушным пистолетом под давлением, дезинфицировалось ультрафиолетом, смазывалось спиртом. Менялись жидкости, подкачивали гидравлику. Мигали лампочки тестеров, на мониторах мелькали диаграммы. Наш героический, железный мужик, механический кобель, бык-осеменитель с орденами на груди. Боже мой!…