Текст книги "Красное одиночество"

– Я попрошу озвучить предварительные результаты осмотра, – повысив голос, сказала Надин.

Старший врач, пластический хирург – глаза у неё были серыми, как и у профессора – не спеша сняла маску, вытерла руки влажной салфеткой, бросила всё это в урну и подошла к ним. Она была довольно стройной, молодой – лет двадцати пяти, и могла бы быть даже привлекательной, почти совсем «такой, как раньше» – если бы не редкие, выпадающие волосы.

– Сэр, – подчёркнуто обратилась она к профессору, а не к Надин, – первичное вскрытие показало, что на клеточном уровне поверхностные слои кожи…

Ковалевский поморщился:

– Энн, прошу тебя, давай без вот этой канцелярщины… Скажи проще: что сломалось?

– Я Изабелла, профессор – сухо улыбнулась врач, – хорошо, я буду кратка. На спине есть три очага эрозии – вот здесь, здесь и здесь – пока, впрочем, небольшие; глазные сервоприводы изношены – но тут мы, пожалуй, поработаем, думаю, добьёмся баланса; хуже дела обстоят с челюстью – он заикается всё сильнее, и запчастей больше нет. Беда с коленным суставом – боюсь, он вскоре потечёт. От него уже сейчас идёт слабый запах смазки, и в любой момент колено может выйти из строя.

– Он все ещё может их оплодотворять? – мрачно спросил профессор.

– Технически – да, – кивнула врач, – но поймите, что… гм… он всё меньше похож на живого мужчину, и со дня на день это станет очевидным. Я хочу сказать, что мужчина во время секса должен быть… должен обладать…

– Не нужно мне объяснять, что должен мужчина во время секса, – язвительно прервал её профессор, – поскольку я единственный среди вас мужчина, и единственный, у кого – пусть и давно – был настоящий секс.

Врач побледнела и закусила губу. Ковалевский понял, что переборщил.

– Послушай… Изабелла, – он опустил голову, на которой старческий пигмент смешался с пятнами радиационных ожогов – я не хотел быть резким. Не обижайся, хорошо? Я понял тебя, а ты поняла меня. Скажи мне лучше, что с нашим банком спермы?

Изабелла смотрела в сторону; было ясно, что она готова заплакать. Но девушка сделала усилие и коротко кивнула головой:

– Да… Даже если мы сумеем удержать сержанта в рамках подобия живому… человеку, семенного материала хватит только на семь месяцев – из расчёта две поездки в неделю. На самом деле, спермы у нас больше, но половина запасов уже облучена. А это риск выкидышей или уродства, сами понимаете. Даже с тем, что есть, процент зачатий крайне низкий. Примерно через полгода, профессор, мы фактически начнём вымирать, как вид.

Ковалевский потёр переносицу:

– Используйте здоровую жидкость первой; когда закончится – смело лейте ему некондицию.

Врач вскинула редкие брови.

– Да-да, делайте, как я говорю. У нас нет выбора, девочка моя. Бог оставил нам несколько талантливых инженеров и врачей, но почему-то напрочь лишил генетиков… что ж, будем работать с тем, что есть.

Надин, все это время молчавшая, кашлянула:

– Сэр, профессор…

– Что, Надин?

– Если вместо естественного оплодотворения каждый раз делать ЭКО, процент удачных зачатий повысится. К тому же, появится больше шансов на рождение двойни или даже тройни… И главное, сперма не будет тратиться такими неэффективными объёмами; мы выиграем много времени.

– Отозвать нашего солдата? – Ковалевский покачал головой, – это много раз обсуждалось. Людям… женщинам в Долине нужен мужчина, Надин. Хотя бы тень мужчины, хотя бы обещание. Пока они верят в наш героический фронт, в ценность этих бравых солдатиков – они верят в саму жизнь.

– У нас остался последний андроид, профессор, – сухо заметила врач, – и тот скоро станет похож на… простите, ходячий скелет с хорошо пришитыми причиндалами. Да, артельщики и ополченцы в Долине не слишком образованны – нашими же стараниями – но и они уже видят неувязки. Вчера, например, Густаффсон назвал по имени престарелую артельщицу, которую, по легенде, видел первый раз в жизни. Я беру всю вину за этот инцидент на себя, профессор… но ошибки будут только множиться.

Неувязки, неувязки, подумалось Ковалевскому. А то, что ты, милая Надин, спишь с этой вот стройняшкой… как её там… Изабеллой, да – это как, считать неувязкой или нет? Но вслух он этого не сказал.

– Сэр, должна заметить, что все мы здесь живём со знанием правды, и неплохо справляемся, – осторожно добавила Надин, – так почему бы не дать шанс долинщикам? Пустим слухи, понемногу, отберём самых сознательных, будем их привозить сюда, в Цитадель, под видом экскурсии постепенно обрабатывать, чтобы не вызвать шок…

– Довольно! – не выдержал Ковалевский, – хватит, Надин! Так мы рискуем загубить весь проект! Десятилетиями мы выстраивали эту систему, мы наладили автономный цикл сельского хозяйства в Долине – я сам, между прочим, в молодости сажал этот проклятый подсолнечник, барахтался в дерьме со свиньями… Мы растили здоровых женщин, мы крали у них кровь на анализ, мы оплодотворяли самых перспективных, жизнеспособных. Все они наши дети, в каком-то смысле. Они почти перестали умирать от рака, Надин!

– Они умирают от старости, – тихо сказала она.

– Все умирают от старости!!! – заорал он своим надтреснутым, старческим голосом, и пятнистая кожа на его черепе покраснела, – я умираю от старости!

– Виновата, сэр.

– Они живут этой выдуманной нами войной, как ты этого не понимаешь? Ты – избранная, ты выше всего этого; но они – простые бабы, им нужно кого-то ждать с фронта. А иначе… иначе всё пойдёт прахом. Они рожают, и рожают от мужчины – это самое главное!

– Но мальчики по-прежнему не рождаются, – горько заметила Изабелла, – уже восемьдесят пять лет, профессор.

– Любую проблему можно решить! – Ковалевский начал уставать от этой дискуссии; другие врачи и сестры притихли и молча стояли в сторонке; всё это плохо, очень плохо, это подрывает коллективный дух…

– Всё можно решить, – спокойнее сказал он, – Кончается сперма? Мы починим наш самолёт и опять слетаем в Британию. Или лучше в Испанию, там не так горячо. Мы найдём ещё один банк, взломаем его, и привезём материал сюда. Износился андроид? Больше грима, больше одежды… пусть меньше разговаривает, не знаю… Мы что-нибудь придумаем. Я всегда что-нибудь придумывал…

Голос его предательски задрожал. Надин коротко переглянулась с Изабеллой.

– Оставим этот разговор, – глухо произнёс профессор, потирая лоб тощим запястьем, – Надин, мне нужно прилечь.

– Слушаю, профессор.

* * *

Она катила его по бесконечным коридорам Цитадели, облепившей своими просвинцованными корпусами прибрежные скалы. Внизу бился о камни враждебный океан, наполненный ядом и радиацией; по ту сторону перевала цвела в жидкой грязи Долина с разбросанными по ней полутора десятками селений, пятью крошечными городками и единственной железнодорожной веткой, ведущей сюда. Долина… Их Ковчег на земле, для большинства теперь – настоящий родной дом. Другого и не было, и – вполне возможно! – не будет.

В незапамятные времена с неба рухнул гигантский метеорит, выплавив в земле просторную овальную чашу; небесное тело не зря потрудилось! Восемьдесят пять лет назад над Ираном вспыхнули первые ядерные цветы, их ядовитые семена разнеслись по всей планете, провоцируя цепную реакцию ответных ударов; немногие выжившие – как правило, случайно оказавшиеся вдалеке от крупных городов и военных баз, или посреди океана – очень быстро обнаружили, что радиация, кислотные дожди и мутировавшие растения что-то переключили в генетическом коде хомо сапиенс, покалечили наследственность. Женщины лучше справлялись с радиационным фоном, жили дольше, воспроизводили себя; через пятьдесят четыре года на планете остался в живых единственный мужчина, старик, доктор технических наук, профессор Ковалевский. Хотя какой он профессор… Его некому было назначать профессором, он назвался сам. Он и его потомки выстроили эту Цитадель, с лабораториями и цехами, с родильными палатами и даже маленьким аэродромом; он придумал Долину, заселил её девушками и женщинами, изолировал их от окружающего, безжизненного мира. Они должны были стать оплотом новой жизни и со временем восстановить популяцию человека. Когда-то он искренне считал, что всё это необычайно благородно и гуманно, он верил в возрождение цивилизации. Когда-то у него было три самолёта, небольшой военный корабль, крепкое здоровье и живой сын. У него было всё…

Для тех, кто выращивал овощи и усердно охранял небо от давным-давно не существующих бомбардировщиков – для них за перевалом, за краем долинной тарелки всегда шла война. Плевались огнём пушки, сходились в битвах морские эскадры, отважные лётчики кидали горящие машины в пике, на ненавистного врага… Об этом говорили книги и фильмы, выпускаемые здесь же, на побережье. Им было сказано: все мужчины, до единого, нужны командованию; только они могут выдерживать последствия атомных бомбардировок, каждый из них – на пересчёт. Когда-нибудь, после Великой Победы, все они вернутся домой – но не сейчас. Сейчас ваша задача – заготавливать жмых, плести канаты, ткать брезент, кормить фронт.

И они заготавливали и ткали, кормили и терпели, как могут терпеть только женщины. Спасались от кислотных дождей, дробили и рассыпали известняк, лелеяли вонючих волосатых свиней, рубили окаменевшие стебли гигантского подсолнечника… И ждали своего солдата.

И он приезжал, посланный в тыл особой директивой выдуманного командования, слегка помятый в боях, широкоплечий, неизменно суровый. Никто не знал заранее, к кому именно он едет, и эта интрига будоражила городки и посёлки. Счастливице завидовали, её поносили за глаза, кляли за уродливость и кривые ноги, возмущались несправедливым выбором. А потом, если она приносила ребёнка – девочку, конечно же – его забирали в Цитадель для анализа. Оставить ребёнка там, чтобы он вырос и помогал бороться с упадком технических навыков и культуры, или вернуть в Долину, где девочка будет ткать обувь, маршировать по плацу и мариновать томаты – всегда решал сам Ковалевский; в последние годы ему помогали Надин и ещё несколько врачей.

Он ехал, направляемый твёрдой рукой Надин, бессильно откинувшись на спинку и прикрыв глаза. Освинцованное стекло давало чуть зеленоватый, мертвенно-тусклый свет; закатное солнце казалось болезненно, ядовито жёлтым. Он вспоминал своего сына – свежесть молодого, улыбающегося лица, широкие – как у отца – плечи, ясные серые глаза, материнские брови вразлёт. В тот день он в последний раз пожал ему руку; смотрел, как экспедиция грузится в геликоптер и улетает на материк. Нельзя было его отпускать… Да, позже он проявил малодушие и позволил Надин и другим вылепить Густаффсона по образу и подобию сына. Потом жалел неоднократно; потом смирился. За свою бессмысленно долгую жизнь он привык к жестоким насмешкам судьбы, похоронил глубоко внутри все потери и неудачи… но вот сын тревожил его непрестанно.

Они добрались до каюты; Надин помогла ему встать, уложила в постель, сделала вечернюю инъекцию. Уже засыпая, он прихватил её за руку и пробормотал:

– Надин… не давай, не давай им утерять веру…

Она ответила после паузы:

– Конечно, профессор.

* * *

Она легко могла бы задушить его во сне. Никто бы не узнал, следов бы не осталось, никаких синяков на горле – хватило бы и подушки. А если бы и узнали – кто посмел бы возразить ей, Надин? Даже сейчас, когда она спускалась в ремонтный ангар, её преследовал этот запах старости, дряхлости, исходивший от него. Костлявый тлеющий призрак, десятилетиями указывающий им, как жить. Наверное, задушить его было бы приятно. Однако они решили иначе. Что ж, спокойной ночи, профессор Ковалевский.

Когда-то она называла его дедушкой… Маленькая девочка, окружённая такими же, как она, крупноглазыми, бледнолицыми, жадными до редкого света и свободного пространства подругами. Где-то среди них была и Изабелла – во всяком случае, они так решили. Им нравилось думать, что они не просто любовницы, но и коллеги по духу, по воспитанию. И та, и другая видели настоящих, живых, сильных и дееспособных мужчин только в записях компьютера, с годами всё больше похожих на сказки; обе никогда не произносили слово «папа» так, как это делали обычные дети за сотню лет до них.

Собственно, не было у них и матерей – лишь няньки, кормилицы, воспитательницы. А потом, очень быстро, почти сразу – уже учителя, сержанты, кураторы, коллеги. Младенчество почти без перехода, стремительно, переросло в службу. И в последнем она преуспела.

Надин легко сбежала по винтовой лестнице, крутанула баранку гермошлюза и оказалась в обширном ангаре. Там было сумрачно, пахло соляркой, маслами, где-то глухо звенели ключи и раздавались весёлые женские голоса. Бригада в очередной раз чинила тепловоз, в дальнем углу потрескивала сварка.

Она обогнула рабочую площадку по обходной галерее, спустилась ещё на пролёт и набрала код на неприметной, тусклого металла двери. Её уже ждали.

Ирэн, Лидия, Саша, Бетт – они сидели за длинным узким столом, когда-то, наверное, предназначавшемся для столярных работ; горели под потолком две тусклых лампочки. Среди всех них Изабелла, что-то печатавшая на клавиатуре моноблока поодаль, выгодно отличалась правильной фигурой, тонкими и строгими чертами лица, выдававшими недюжинную волю; а губы у неё были полные, чувственные. В тёмно-красном платке, с белым абстрактным орнаментом по канту, она была особенно хороша.

– Докладывайте, – властно бросила Надин, опускаясь на пустующий стул во главе стола, и отвинчивая крышку термоса; разнёсся мускатный запах подсолнечного эрзац-кофе.

– У нас всё готово на северо-западе, – начала Саша, полная, курносая, с гордостью носившая зачёсанную набок густую прядь тёмнорыжих волос, – из девяти посёлков только в одном комендант заупрямилась… пришлось её изолировать.

– Изолировать? – на вкус Надин, кофе слишком отдавал жмыхом, – что это значит?

– Связали, заперли в складской пристройке, возле сушильного комплекса. Всё чисто, никто не видел.

– Напрасно… – Надин нахмурилась, – не нашли общий язык сейчас, будет гадить и потом. Устраните её полностью, тело – в известняковую яму; пошли своим телеграмму прямо после собрания. Что на востоке?

– В целом неплохо, – откликнулась Бетт, смуглая и жилистая, тонкоголосая, – там у нас очень активная ячейка, заготовили почти шестнадцать тысяч листовок. Мы уже три года тайно ввозим туда литературу, проводим разъяснительные беседы. С пожилыми труднее… для них мужчина – это своего рода икона, бзик какой-то…

– Старухи, – пожала плечами Надин, – вряд ли они посмеют оказать сопротивление. Но после объявления декларации, и когда волнения утихнут, их нужно будет отселить в отдельную резервацию… надо подумать над этим; определим им пару посёлков, полагаю, пусть доживают там свои дни.

– Многие из них – носители технического опыта, – осторожно заметила маленькая, широколицая Лидия.

– Не существенно, – небрежно отмахнулась Надин, – мы хорошо поработали с протоколированием, и с чертежами, всё важное сохранено. Незаменимых сейчас нет. И потом, я уверена: они быстро смирятся, да ещё и сами предложат свою помощь. Что для них меняется, в конце концов? Когда мы на городской площади, при всех, разберём Густаффсона на части и расскажем нашу правду – даже те, кто смутно помнят живых мужчин, быстро убедят себя, что они были искусственными. Главное – правильно сформировать мнение масс. Долинщики вообще легковерны. Так что… осталась лишь Цитадель. Ирэн, что с внутренними войсками?

– Они созрели, – довольно проговорила бледная, но очень коренастая женщина лет сорока, в поношенной, но идеально отглаженной форме капитана, волосы сбриты под ноль, а под носом – тонкая полоска усов, – сейчас подойдёт Анна из гарнизона – мой однояйцевый близнец, кстати… у неё коды от всех внутренних кессонов, и от хранилища спермы. Арсенал мы уже контролируем, остаётся лишь личная охрана профессора.

– Изабелла? – Надин скользнула взглядом по изгибу талии подруги; та ответила мимолётной улыбкой.

– Да, сегодня вечером я передам повару несколько ампул. Они все ужинают вместе, так что… завтра они не проснутся. Ты… сделала укол?

– Да. Когда станет заметно, что он не дышит?

– Часов через пять-шесть, не позже.

– Значит, завтра… – Надин на мгновение задумалась, держа в ладонях горячую чашку и вдыхая пряный запах кофе, привыкая к шумящей, волнительной свободе, которая всё росла и крепла внутри, – пока всё отлично. Пробежимся ещё раз по плану. Начнём, пожалуй, с процедуры оповещения. Все вы знаете, что…

В этот момент в дверь негромко постучали. Ирэн подошла к шлюзу и приникла к глазку.

– Это Анна, как раз вовремя.

Она отвернула баранку и отпёрла кессон.

Шагнувшая внутрь плотная, вся как будто чугунная Анна коротко улыбнулась присутствующим, а затем резким, без размаха ударом ребра ладони словно бы перерубила шею Ирэн. Та мешком рухнула на пол; вслед за Анной в тесное помещение ворвались трое охранниц с короткими, чёрными пистолетами в руках.

– Всем сидеть смирно! – гаркнула Анна, хватая Надин за запястье и выворачивая руку; Надин охнула, скривилась от боли, услышала, как щёлкнули за спиной наручники.

В три секунды в наручниках очутились Лидия, Саша, Бетт, даже лежащая на полу без чувств Ирэн. При падении она ударилась носом, и тонкая струйка крови лилась на металлический, в заклёпках, настил кессона. Изабелла сидела в своём углу, потемневшими, безучастными глазами обозревая происходящее. Охрана не прикоснулась к ней.

– Ты! – Надин задохнулась от ярости, пожирая взглядом подругу – это ты… как… зачем?!

– В отличие от тебя, милая, она всё ещё верит, – раздался сухой старческий голос позади.

В проёме шлюза виднелся силуэт Ковалевского.

* * *

Ей невероятно повезло с погодой – утренний океан был умиротворён, волна шла широкая, плоская и слабая, ветер утих. Таких дней приходилось на месяц от силы два-три; всё другое время мощные, ровные муссоны катили тяжёлые горбатые валы к материку. Сегодня же лёгкие фиолетовые тучи гасили яростное солнце, шею и плечи почти не жгло. Она гребла размеренно и обречённо, автоматизмом движения отгораживаясь от тёмных, гибельных мыслей, от холодного страха. Надин была великим мастером управляться сама с собой; она могла обмануть кого угодно и превозмочь любой надлом… но как превозмочь океан? И как превозмочь предательство?

Первые пятнадцать минут она всё поглядывала на белые, с жёлтыми кислотными потёками корпуса Цитадели, искала в зелёных иллюминаторах фигуру профессора… или Изабеллы… Как знать, они и вправду могли быть там; но блики солнца и тонированное стекло мешали заглянуть внутрь. Её провожал лишь безмолвный конвой в респираторах; они подождали, пока лодка скроется за верхушками волн – им было приказано стрелять на поражение, если она повернёт обратно. И она знала – выстрелят.

Потом Надин перестала различать окна, а потом и саму Цитадель. То, что ей дали ялик и не расстреляли сразу же после короткого, формального трибунала – это была особая милость, некое признание заслуг от Ковалевского. Но и рассчитанная жестокость: ей не позволили взять ни респиратора, ни дозиметра, бросив в лодку лишь флягу воды. Впрочем, и без приборов она прекрасно знала, что через два часа надышится достаточно яда, чтобы гарантированно умереть.

И она продолжала грести, держа курс на темнеющий вдали материк. Поначалу дрожала всем телом, слушая свои ощущения, пробуя на вкус горько-солёный, йодистый воздух, напитанный радиацией; потом расслабилась от тяжёлой работы, вспотела и перестала следить за временем. Этот конец лишь для тебя одной, Надин; на острове осталось почти двадцать восемь тысяч женщин и один старик. На твоё место уже кого-то поставили… может быть, даже Изабеллу. Или, скажем, эту цепную суку Анну… хотя вряд ли, она слишком глупа, чтобы ассистировать профессору.

Ей стало тошно от этих мыслей, и она испугалась: уже? Нет, не должно быть, слишком рано. Слабости она не чувствовала, пот стекал по лбу и щекам, между лопаток; она была сильной, очень сильной… и раньше всегда мучилась, переживала – почему у такого сильного человека, как она, с отличной наследственностью, не может быть детей? Потом свыклась… Изабелла планировала беременность на следующий год – не потому ли всё пошло наперекосяк? Страшная, нелепая мысль пронзила Надин: неужели этот старый маразматик пообещал ей мальчика? Она же врач, она даже лучше неё должна была понимать, что это враньё. Мальчики больше не рождались, и, очевидно, никогда больше не могли родиться. И этот мир… это должен был быть их мир, её и Изабеллы! Избавиться от опостылевшего диктатора, открыть долинщикам глаза на правду, уничтожить нелепые традиции бесконечной лжи, лицемерной пропаганды, развеять по ветру прах ненавистного, бесполезного Густаффсона… и жить в покое и счастье, полагаясь лишь на себя и подруг, жить до смерти, и умереть в чистоте и тепле настоящего жилища, среди травы и земли, а не во мраке этого свинцового гроба со стеклянными амбразурами, где каждую неделю твою кровь выкачивают до капли, делая из тебя бессильную мумию, а потом закачивают обратно – уже прошедшую обработку, воняющую химикатами и пластмассой – чтобы ты вновь служила безумному старику, чьё место давным-давно в прошлом.

Весло вдруг шлёпнуло по чему-то упругому, всплеска не получилось; Надин глянула в воду и обмерла. Лодка проходила над сегментом гигантской медузы, и край её мантии лизнул по борту. Полупрозрачные сиреневые твари, колыхающиеся гроздьями желтоватых щупалец – здесь их были тысячи. Они слабо светились на глубине, отсвечивали студнем на поверхности, лениво сокращая разрисованные узоры колоколов. Надин сжала зубы и старалась править мимо колеблющихся островков, каждый диаметром метра три, а то и больше. Мучительная, но зато быстрая смерть. Если бы она захотела…

Ну нет, такое не для неё. Она будет бороться, пока есть хотя бы малейший шанс. Если грести в прежнем темпе, то уже через час она может достичь материка; до него от Цитадели не более десятка миль. Да, она наглотается морского воздуха; да, на берегу её запросто могут встретить неприступные скалы – как те, что простирались на пятьдесят миль от их крепости – или мощный прибой, который не даст пристать… И даже если получится выбросить ялик на берег, и не искупаться в ядовитом океане – что ждёт её там? Безжизненная радиоактивная пустыня, выжженный шлак, отсутствие пищи? Долина выжила, потому что была изолирована от ядовитых ветров, и располагала уникальной системой водоснабжения; а что там? Возможно, мох и папоротник, насекомые… этим не прокормишься.

Надин покачала головой и даже попыталась слабо улыбнуться: о чём ты вообще думаешь, приговорённая? Да ходи там стада жирных свиней и расти яблони в рост человека – тебе это не поможет. Радиация уже накапливается в клетках, слизистая желудка уже отмирает… Ей жутко захотелось пить, и она обильно, не стесняясь, отхлебнула из фляги. В голове гудело, от нагрузки болели плечи. Наверное, всё-таки начинается…

Через сорок минут, щуря горящие от соли и пота, подслеповатые красные глаза, держась немеющими ладонями за весла, ставшие уже неимоверно тяжёлыми, она разглядела впереди то, чего заранее боялась и что означало гарантированную смерть: рифы. За спинами пологих валов то появлялись, то пропадали крутящиеся пенные буруны; уже слышался слабый гул. Берег, теперь синеющий отчётливо, был надёжно отделен от океана коралловой преградой; и там, за ней, Надин сумела рассмотреть спокойную, лазурную гладь залива, какие-то колеблющиеся в восходящих струях воздуха кустарники на берегу, несколько холмов. Даже если бы у неё был моторный катер, ей ни за что не попасть внутрь залива; а на этой хлипкой посудине, когда тошнота уже подступала и слабели руки… Надин бросила вёсла и хрипло, горько, надрывно засмеялась.

* * *

Он стоял на вершине холма и наблюдал за детьми. Они придумали прыгать через морскую черепаху: один приманивал кожистого гиганта насаженным на палку манго, а трое других разбегались и делали сальто через каменный панцирь, с гиканьем переворачиваясь в воздухе и со всего маху рушась в прибой, поднимая тучи брызг. Брызги, визг, зелёные проблески… Он полюбовался отточенными движениями сорванцов, этой практически рыбьей, сильной пластикой детских тел; старший, Айзия, умудрялся крутить в полёте почти четыре оборота. Раз в полгода клан приплывал на этот берег, полакомиться свежими манго, отпраздновать начало детских каникул, и – как знать? – возможно, зачать ещё одного. И всякий раз погода была отменной.

Позади послышался хруст вулканической гальки, лёгкие, летящие шаги.

– Дядя, дядя!

Ну конечно, это Майя: серебристый, свистящий голосок племянницы всегда заставлял его улыбаться. Свои дети – всегда свои, спору нет; но просьбам Майи ему было трудно сопротивляться. Она звала его дядей, а он её отца – братом, хотя ни то, ни другое не было до конца правдой.

– Что, крошка моя?

– Там, за рифами… – она отдышалась, смахнула со лба паутинку налипших водорослей, – медузы!

– Медузы? Ну, что ж такого?

– Нет, ты дослушай… Медузы напали на кракена! Там вода чёрная-пречёрная!

– Неужели? А кракен – убежал?

– Вот… мы и хотели выяснить! Ты отпустишь нас, глянуть?

– М-м-м… ну, если только вместе с Айзией, дорогая. Глянуть – и сразу назад. Одни туда не плавайте, слышишь? У акул сейчас не сезон, это верно, но среди них бывают и сумасшедшие, которых ещё не успели прикончить дельфины. С Айзией, ясно?

– Ладно!

Она развернулась убегать, и он почти отпустил её… как вдруг краем зрения зацепился – на повороте головы, ничего ещё не поняв – за колеблющуюся чёрную точку на горизонте.

– Стой-ка!

И Майя остановилась, как вкопанная, безошибочно различив в его голосе ту непримиримую сталь, ослушаться которой не смел ни один член клана. Он поманил её пальцами, напряжённо вглядываясь в океан.

– А ну, малышка, посмотри вон туда… твои глазки поострее моих будут.

Зрение у него было отменное, на самом деле; но дети и внуки превосходили его кратно. Дети, если честно, вообще во всём превосходили его, как и должно было быть. Страшно и радостно думать, что будет с ними через три-пять поколений…

– Дядя… там деревянный футляр, а внутри… человек!

– Да, милая. Я так и думал. Это лодка. Что за человек, ты можешь различить?

– Непонятно… по-моему, он болеет. Дядя…

Голос девочки дрогнул.

– Что?

– Это женщина… только… только у неё красное лицо! Она вся красная и розовая! Дядя, мне страшно!

– Ну, малышка, чего ж бояться, она от нас очень далеко. Однако… сбегай-ка за Айзией, а ещё позови отца. Я хочу увидеть эту женщину. Бегом!

Вскоре примчались Айзия и Менай. Почти одного роста, оба плотные и гибкие, с покатыми, гладкими черепами, под зеленоватой кожей на плечах перекатываются жгутами многочисленные мелкие мышцы. Выслушали с почтением, но без подобострастия; сразу всё поняли и убежали к прибою. Он следил, как они плывут к рифам, мощно рассекая бирюзовую гладь простым изгибом тел, едва шевеля руками, оставляя лёгкий пенный след. Как карабкаются по кораллам, порой балансируя среди бурунов на одной ноге, держась, как та самая девочка на шаре Пикассо…

Пикассо! Слово и образ выплыли из памяти, как мурена порой высовывает страшную свою башку из пещеры, завидев добычу… Пикассо, живопись, картины, масло, кисти, руки, люди… Люди. Он провёл кожистой, с зелёными прожилками ладонью по бугристому от времени лицу, по шрамам и лишаям, этим зарубкам прежних трагедий, косметическим меткам безумного опыта. Перевёл взгляд на горизонт, где туманным бугорком значился Остров. Усилием воли отфокусировал хрусталик на телескопический режим – в последние годы это получалось всё хуже – задержал дыхание: вот он, блестящий шарик главного купола обсерватории. Как и много лет назад, вид Цитадели пробудил щемящую жалость и далеко упрятанную досаду на собственное бессилие… Он выдохнул, покачал головой и начал осторожно спускаться на пляж, стараясь не переносить тяжесть на изуродованную ногу.

Айзия и Менай, ловкачи, молодые акробаты, уже завладели лодкой и перетаскивали её сквозь рифовую турбулентность, прилагая все свои немалые силы. Теперь и он видел, как болтает в лодке гребца, и как вёсла в уключинах мотает бурунами; и где там, среди пены и острых коралловых обрубков, мои дети? Ничего, они справятся, справлялись и в худшую погоду. А вот гребец… вряд ли. Зрение у меня не самое выдающееся, но респиратор я бы разглядел. Кто бы это ни был, он уже надышался.

Поднимался ветер; сердитые волны бросались вслед пловцам рваной пеной, рычали на скалы; вскоре начнётся буря. Такая же, как и тогда. Сколько же лет прошло? Шестьдесят пять? Семьдесят? Нет, не вспомнит. Только яростный свист лопастей, смертельный крен воздушного судна, животный ужас и… падение, боль, смерть. В этих сполохах крови, в этом немом крике вывороченной из сустава бедренной кости, в этом теневом понимании неизбежности конца, в радиационной тошноте и блевотине – ведь там же не могло не быть смерти? Он должен был как-то умереть, чтобы позже выжить и превратиться в то, чем является сейчас. В зелёное, лишайчатое чудовище, с тёмными глазами цвета водорослей, с перепонками везде, где только возможно было им образоваться, безволосое и… могучее. Да, годы шли, а сил было хоть отбавляй. Даже он, хромой инвалид, мог бы без труда взвалить эту вот, танцующую в бурунах, лодку на плечо, унести вглубь суши на многие километры; мог бы плыть под водой часами, не зная устали, без воздуха и пищи; мог бы голыми руками остановить кракена, сдавить ему артерию или свернуть клюв, напугать ультразвуком… А уж дети и вовсе оказались… кем же они оказались?

Он точно не знал. Все эти годы, переживая своё перерождение, странствуя по суше и пучинам, набираясь животного, обострённого опыта, и постепенно забывая о человеческом происхождении, он размышлял о сущности жизни. Он не обладал мудростью и научными познаниями своего отца, он всегда был человеком действия; но преобразившись телесно, он невольно должен был измениться и духовно. Поначалу он вспоминал прежнюю цивилизацию, ту, что погибла в ядерном пламени почти без остатка, сравнивал себя и братьев, сестёр и детей, с теми, кто жил когда-то. И находил невероятно мало точек соприкосновения. Всё, что делали люди сто лет назад, казалось ему бессмысленным.

Часто в своих странствиях, мигрируя вместе с кланом вдоль побережья, а порой и забираясь на север, к арктическим чистым льдам, он находил скелеты и руины прежнего мира. Затонувшие на глубине, развороченные ударами торпед подлодки; остовы кораблей и упавших самолётов, прогнившие, заросшие ракушками; дрейфующие, все ещё смертоносные мины. Сейчас они уже не казались ему по-своему красивыми, технически совершенными, сдержанно могущественными. Да, определённая целесообразность в них была… но если хорошенько присмотреться и кое-что посчитать (особенно хорошо это получалось у малышки Майи), обнаруживались грубейшие ошибки и нелепости конструкции. В те годы цель оправдывала средства; но в его нынешнем мире весь этот захватнический прагматизм порос быльём.