Текст книги "Красное одиночество"

Вот что жаждал поведать мне Антон в тот памятный вечер! Взять и совместить революционные физические концепции потомков Альберта Эйнштейна и почти утраченное искусство рифмовать древние иероглифы, полагаясь не столько на фонетику, а больше на ассоциативную графику.

Самое удивительное, вещал мой друг, дымя папиросой и прожигая меня взглядом тёмных, расширенных от возбуждения глаз, что новые уравнения дают совершенно непредвиденные частные решения. «Поэтическая матрица» – или даже конгломераты, целые композиции таких матриц – должны, насколько он смог понять, влиять не только на теоретические законы реальной Вселенной, но и распространять своё воздействие на временные координаты. Иными словами, момент проявления реальности матрицы в нашем сознании одновременно являлся бы моментом фундаментальных изменений по всем временным координатам реального Гильбертова пространства. Это походило бы на многомерный сон, где в каждом гильбертовом измерении происходят удивительные временные искажения и даже инверсии, то есть возвращения.

* * *

Стоп! Я вижу по вашим глазам, что я переборщил. Объявляется перерыв! Давайте ещё по чашечке чаю. Нет, возражения не принимаются. И берите эклеры. Крем совершенно свежий, белковый, никаких вам наполнителей и разрыхлителей, только яйца и сахар. Угощайтесь на здоровье.

Сорок пять лет… Не зря говорят, что память действует избирательно. Я помню больше подробностей о нашей с ним беседе тогда, чем о вчерашней встрече с моими аспирантами. Кто эти аспиранты, непонятно; какие-то мутные, скользкие юноши и девушки, суетящаяся молодая биомасса, уж простите. Нет-нет, в вас я вижу нечто иное, вижу и характер, и талант. У меня интуиция на подобные вещи.

Как я, переводчик, гуманитарий, разобрался во всём этом? Никак. Ничего я, конечно, не понял из его слов. В тот вечер – почти ничего. Он всегда любил огорошить собеседника лавиной труднопроизносимых терминов из квантовой физики и математики, сбить с толку своими тензорами и спинами, а потом с удовольствием наблюдать, как у вас распухает голова и вы начинаете злиться на себя за то, что вообще пришли к нему в гости. Вот тогда он смягчался, наливал вам чаю и превращался в самого радушного хозяина, готового выслушать любые ваши глупости и жалобы. Такой он был человек.

Вот так всё и произошло. Он вдруг обаятельно улыбнулся, пригласил меня на кухню, угостил конфетами и печеньем. Дал время опомниться. А потом быстро, от руки, набросал на листе писчей бумаги какую-то схему, слегка напоминавшую звезду Давида, с несколькими вложенными друг в друга многоугольниками, и сказал: вот, смотри, это матрица Вселенной. Я хмыкнул, он хмыкнул в ответ; потом уточнил, что это схема никакой не Вселенной, разумеется, но только её отдельной части… и попросил взять чертёж с собой, чтобы дома, в спокойной обстановке, расставить по краевым точкам рисунка несколько иероглифов. Каких иероглифов, скептически спросил я. Он стал объяснять, достал откуда-то засаленный томик «И-цзина» (вот уж не думал, что физик будет копаться в этой мифической чащобе!), тыкал пальцем, спрашивал, как произносятся те или иные понятия…

А, вы бы хотели взглянуть на чертёж? Я ждал этого вопроса, разумеется. Вот он, вот эта схема, пожалуйста. Немного замялись края листка, вот здесь пара пятен от чая – но в остальном сохранилась недурно, я берёг. Да, шестиугольная звезда со вписанным внутрь сложным многоугольником, вот здесь и здесь иероглифы, да… Напоминает конспект по астрологии? Ну, только если поверхностно.

Итак, вернёмся на кухню к Антону Баграмову. Через полчаса мы отчётливо поняли, что я – абсолютная дубина в вопросах даже самой простой, школьного уровня математики, и уж тем более лоренцовых групп; а он – полный кретин в вопросах китайской фонетики и философской лексики вэньянь времён перевода «Алмазной сутры» с древнетибетского. Мы пожали друг другу руки, выпили ещё чаю (или кофе – разве же сейчас вспомнишь?) и разошлись удовлетворёнными, поскольку ничей авторитет, в сущности, не пострадал. Я, конечно, прихватил эту его магическую мандалу с собой, и дома даже положил её на полку со справочниками по лексике эпохи Чжоу, придавив бумажку простецкой разборной точилкой – из тех, знаете ли, которые гораздо охотнее карандаши ломают, нежели точат.

И благополучно забыл про бумажку, и про наш разговор, и про матрицу Вселенной. Я писал тогда кандидатскую диссертацию, и на кафедре меня буквально задавили делами… Знаете, как бывает: словно вихрь поднимается вокруг тебя, кружит, слепит, не даёт поднять глаза к небу… События набегают, наскакивают одно за другим, мельтешат, и все как на подбор – крайне важные. Мы уехали в Иркутск, потому что в Иркутске у моей тёщи была довольно большая квартира. А двушку во Владивостоке нам так и не дали, хотя обещали, клялись с пеной у рта. Вру, конечно, сквозь зубы со мной разговаривали, эти административные деятели.

В Иркутске, не прошло и года, вдруг резко возникла необходимость переезда в Москву, мне предложили доцента в хорошем ВУЗе, отказываться было и глупо, и поводов не было. Ребёнок рос, в столице все бытовые вопросы решались многократно проще, тем более по линии Академии наук… В общем, как вы догадались, бумажка Баграмова пролежала в дальнем ящике моего секретера (как ни странно, его мы привезли в столицу из Иркутска, а туда из Приморья) несколько лет. За эти годы Антон как-то потерялся, потускнел в моих воспоминаниях, превратился из друга близкого в куда более эфирную, условную фигуру, занял своё почётное место в ряду ностальгических архетипов…

А годы были спокойные, даже слишком. Я только сейчас осознаю, насколько обеспеченно мы жили – не в материальном смысле, скорее в психологическом – и насколько были наивны. Помните, Градский пел тогда «Как молоды мы были, как искренне любили?». Вот видите, даже вам мелодия знакома… Это были времена критического застоя, как принято говорить. Всё замерло, словно перед бурей.

Потом наступило злополучное лето, мы уехали в отпуск в Сочи, и это были прекрасные Сочи, ещё наши, целиком советские, и Серёжка тогда зверски обгорел, и мы все ходили и чесались… Прощальный поцелуй тепла. А осенью умер директор института, это был удар для всех, кафедру расформировали с формулировкой «За нецелесообразностью финансирования не имеющего перспектив означенного направления исследований», нас раскидали по чужим отделам, с новым начальством отношений не сложилось, я уволился, некоторое время работал простым преподавателем…

На экранах телевизоров Горбачёв агитировал за ускорение и перестройку, никто и близко не понимал, куда всё движется. Я точно помню, что сыну пошёл девятый год, когда я оставил и кафедры, и аудитории, и студентов, и перебрался в частный сектор. Об этом не хочу подробно рассказывать, гордиться здесь нечем. Рэкет? О, нет, что вы, какой рэкет, разве я похож на человека, умеющего разговаривать с бандитами? Нет, просто нечем гордиться. Хождения по мукам, мытарства в мутной воде. Было не по себе, было стыдно, и закончим на этом.

И как-то в октябре – или уже в ноябре, не помню, помню только сухие звонкие заморозки без снега, и сильный смог над городом – я сидел за своим древним письменным столом, за которым делал уроки ещё в школе, у него вся нижняя сторона крышки была исписана нашими секретными кодами… – и потягивал «Саперави», последние полстакана (но могло быть и «Киндзмараули», не помню). У нас в семье всегда была припасена бутылочка грузинского красного, это была такая традиция, секретный талисман. Я был совершенно один в квартире, настроение – философское. Хорошо помню фиолетовое марево за окном – вечерело, но фонари ещё не зажгли.

И почему-то ход моих мыслей обратился к жене, к нашему с ней знакомству, и потом к её одногруппникам, к беззаботным студенческим и академическим временам, и сразу всплыл Баграмов, и его безумная теория. А дальше понятно – цепочка ассоциаций, и воспоминание о схеме Вселенной. Я как-то автоматически встал и заглянул в самый верхний, архивный, ящик секретера, вытащил несколько потёртых папок, порылся в куче барахла – и надо же, увидел тот самый листок со «схемой Давида», и дешёвую точилку сверху. Несколько лет они пролежали бок о бок, кочуя из одного ящика в другой, путешествуя по разным городам. Со времени нашей беседы с Баграмовым я ни разу не дотрагивался до справочников по лексике эпохи Чжоу, поскольку закрутился совершенно в ином направлении. Но справочники были, они пылились в небольшой темнушке за вязанкой старых лыж, Серёжкиными санками и сломанным пылесосом. Удивительно, но завидев бумажку Антона и его почерк, я вдруг отчётливо припомнил все его объяснения и просьбу подыскать нужные картинки.

Делать мне было совершенно нечего, жена с Серёжкой гостила у тёщи в Иркутске, работа осточертела, и я решил тряхнуть стариной. Я расправил листок на столе, взял штурмом темнушку, обложился учебниками и словарями (вы знаете, никакого Гугля тогда ещё не практиковали!) и углубился в подбор нужных иероглифов. Это, кстати, оказалось гораздо легче сделать, чем я ожидал. За час с небольшим я надёргал из книжек полсотни ключевых терминов, ещё час ушёл у меня на сверку подлинности написания и на отбраковку ложных вариантов произношения. К полуночи все пустые клетки на схеме были заполнены иероглифами, и я в ускоренном темпе (вставать было рано!) свёл их комбинации в матрицу – по алгоритмам, описанным Антоном на полях листка. Там тоже не было ничего сверхъестественного, с моей фонетической памятью на иероглифы это вышло легко.

В общем, к часу ночи я полностью закончил схему и с удовольствием смотрел на колонки иероглифов, расставленных по углам – теперь уже не «звезды Давида», а скорее, аналога тибетской кала-чакры с восемью выраженными вершинами и ещё двадцати четырьмя зубцами покороче… Схема получилась одновременно и красивой (я ценю в науке этакую геометрическую правильность, законченность в расположении информации), и эклектичной – поскольку восточный колорит и письменность странно сочетались в ней с «западными» законами квантовой запутанности и терминами пространства Гильберта… Что? Квантовая запутанность? Ох, не объясню. Погуглите, право слово. Я вообще могу немного путать термины: не забывайте – это был всего лишь сон.

Повертев бумажку в руке и так, и этак, я понял, что кроме внешней оригинальности, кроме влекущего узора, вся эта белиберда ничего мне не говорит, и со спокойной совестью улёгся спать. И через пятнадцать минут звонок. Краеугольный звонок из прошлого, увлёкший меня в другое будущее… Звонил один мой хороший коллега по московскому ВУЗу, бывший замдекана, в прошлом у нас были достаточно тёплые отношения. И он огорошил меня приглашением. Академия наук организовывала цикл межрегиональных конференций, катастрофически не хватало специалистов-восточников, и мне пробили командировку по семи городам Сибири. Включая Владивосток, разумеется. То есть как пробили – бланки были заполнены, и рука с печатью уже занесена. Требовалось лишь моё согласие. Излишняя формальность, как вы понимаете. Для человека, всю молодость отдавшему науке, питавшему какие-то иллюзии об академической карьере – это приглашение было вторым шансом, моментом возрождения, вспышкой удачи.

Я согласился немедленно, хотя вылет поставили буквально на следующее утро. Оставил записку жене и сыну, ключи – соседям, вынес мусор из ведра. Проходил мимо секретера, бросил взгляд на схему Баграмова – и вложил её в словарь древних иероглифов, который всегда возил с собой в прежние годы. Закинул в чемодан и сейчас. Ну а вдруг пересечёмся? Остро захотелось повидаться со старым товарищем, показать ему бумажку, вместе посмеяться и заодно распечатать подходящую бутылочку.

И я улетел из Москвы. На самом деле, я улетел не просто из Москвы – но кто же знал тогда! Какие-то незнакомые люди в самолёте, все летят на эти симпозиумы, доценты, доктора и даже зелёные аспиранты. Коньяк, ностальгия, сплетни. Пересадка в Актюбинске. Или Куйбышеве, не помню. И ещё Красноярск транзитом. А дальше – Владивосток, нахлынувшие воспоминания, досадный сумбур на выступлениях, сказывалось отсутствие нормальной языковой практики…

В общем, раздрай и мыслительный хаос. Типичная ситуация – встречаешь знакомое лицо в коридоре гостиницы, пожимаешь протянутую руку и долго потом извиняешься перед человеком, что перепутал фамилию или имя, Владислава назвал Володей, Пешкова назвал Петровым и так далее. Мне бы насторожиться тогда!

* * *

Но про Баграмова я не забыл. В последний вечер перед отлётом в Хабаровск (а может, и перед отъездом, были и поезда в программе…) я всё же добежал до его старого дома. Почему-то был уверен, что никуда он не переехал, что живёт всё там же, в родительской квартире, и даже, наверное, не женился. Когда я взошёл на пятый этаж, то обнаружил, что дверь в квартиру Антона поменяли на металлическую, с массивной гранёной ручкой и электрическим звонком. В подъезде явно сделали какой-то нелепый современный ремонт, и вдобавок поменяли лифты. Старый лифт здесь был совсем архаичный, клеточный, с распахивающейся дверью; а поставили обычный, типовой, как мы его называли – «фанерный».

Мне долго не открывали, потом загремели замки и засовы, и в щёлочку – цепочка! – выглянуло старушечье лицо. Если по возрасту пенсионерка ещё могла бы оказаться матерью Антона, то по внешности – совершенно никак. Я несколько раз видел его маму по студенчеству, это была юркая худощавая женщина, очень говорливая, вечно пытавшаяся нас накормить супом. Здесь же на меня смотрела пожилая матрона почти одного со мной роста, грузная, массивная, с крупным тяжёлым подбородком, заросшим мелкими седыми волосками. Люди меняются к старости, но не так радикально… Я объяснил ей, кого ищу. Нет, сказала она, никаких Баграмовых здесь не живёт. Последние пятнадцать лет точно. Вы ошибаетесь, неуверенно возразил я. Старуха смерила меня неприязненным взглядом и посоветовала обратиться в ЖЭК за справками, после чего без долгих разговоров захлопнула дверь.

Я постучался к соседям. В двух квартирах мне даже ответили, но отрицательно: ни Антона, ни Баграмовых на площадке, действительно, не живёт. И не припомним. И под нами никого. Над нами есть один Антон, но не Баграмов, а Дрозд, ему хорошо за шестьдесят, известный всему подъезду алкоголик. Вы не его родственник, случаем? Нет, растерянно отвечал я, не родственник. Нет, без бутылки (вот тут я соврал, принёс я с собой «Мерло», но кому какое дело?).

Некоторое время я бродил по району, пытаясь в сумерках удостовериться, что зашёл в нужный двор. Однако адрес я помнил хорошо, старую голубятню тоже, и кондитерская, как ни странно, оказалась на месте, только сменила вывеску на «Пирожковую». Но за прилавком работала – вот сюрприз! – наша любимая тётя Наташа, изрядно, впрочем, расплывшаяся и постаревшая. Меня она, конечно, не узнала, но охотно поболтала о том, о сём, о новом градоначальнике – такой козёл, кошмар! – и дрянных дорогах, и ценах на электричество (совсем с ума посходили!), и сносе бараков на Порт-Артурской… Прощаясь, я не удержался, и ностальгически назвал её по памяти тётей Наташей, на что она грустно усмехнулась и поправила: Галина Семёновна. Вконец обескураженный, я вернулся в гостиницу, к «Мерло» даже не притронулся, и утром навсегда оставил Владивосток. Нет, больше ни разу не приезжал. Просто не хочется, поверьте.

Дальнейшие события обрушились на меня как цунами. Попробую объяснить – на самом деле, для внешнего наблюдателя, ничего такого экстраординарного не происходило. Да, я вернулся к преподаванию, потом и за переводы взялся, за это стали платить – но не суть. События заключались не в самих событиях, извините за тавтологию, а в моём их восприятии. Да, я не нашёл следов студенческого приятеля в родном городе – ну так что же, это легко объяснить редким, но совпадением, похожими переулками и адресами, этакое «С лёгким паром» по-приморски… Не слышали про «С лёгким паром»? «Ирония судьбы»? Мягков, Барбара Брыльска, Яковлев? Какая гадость эта ваша заливная рыба? Не припоминаете. Понятно. Хорошо. Не страшно.

Так вот, если инцидент с Антоном ещё как-то вписывался в рамки логических резонов (ладно, спутал тётю Галю с тётей Наташей, бывает), то моё возвращение домой, в Москву, сильно вышибло меня из колеи. И это ещё мягко сказано. Во-первых, за те девять дней, что я катался по сибирским Академгородкам, супруга умудрилась поменять нам дверной замок. Я чуть не сломал ключ, злился и потел, и уже собрался было стучать, как она сама открыла мне.

Это была моя жена, Тамара, несомненно; но только… Извините, мне сейчас – да и всегда – трудно об этом рассказывать. Мне открыла Тамара, моя Тамара, но Тамара словно бы под другим углом зрения… Я хочу сказать, что выглядела она чуть иначе. Немного тоньше нос и губы, чуть бледнее кожа, глаза как будто потемнели. Буду откровенен – она казалась старше. Тем не менее, она улыбнулась и шире распахнула дверь. Ты завила волосы, тупо спросил я. С чего бы это, удивилась она, дорогой, ты совсем замотался по своим конференциям. Я молча разулся, прошёл. Всё было иначе в этой квартире – другой оттенок у обоев, разборный диван без привычных ножек, телевизор крупнее… Я опустился на незнакомый деревянный стул. Книги в шкафу, кажется, были прежние, но сам шкаф, клянусь, был выше. Из спальни выпорхнула весёлая рыжая девчушка лет одиннадцати и с криком «Папуля!» бросилась мне на шею… Я приобнял её машинально, как полагается, потом слегка отстранил и вгляделся в черты лица. Она очень, очень походила на Серёжку, она могла бы быть его сестрой-близняшкой. И я ещё спокойно ждал, что Серёжа выйдет за ней следом, и мне что-то объяснят, или я вдруг вспомню нечто – но увы, в этой квартире жила только одна женщина и один ребёнок. И ребёнок был моей дочерью. Звали её – хотя почему «звали», её так и зовут – Сашей, Александрой.

Я мог бы долго рассказывать, как не сразу понял и принял свою новую старую семью, как странно и тревожно пытался расспрашивать недоумевающую жену, как она беспокоилась за меня, а я – за себя. Мне кажется, для нашего с вами интервью эти перипетии будут лишними. Эти эмоции давно угасли. Давайте просто пометим: в тот вечер я всё-таки не сошёл с ума.

Да, мой друг, всё так и было. Как и всегда во сне, реальность только кажется реальной, но не является таковой. Я проснулся на следующее утро и долго не мог отделаться от этого странного ощущения дежавю, как будто весь мир вокруг, все вещи надели полупрозрачные маски. Есть узнавание, но нет тождественности. Первое время, знаете ли, мне даже слышался какой-то звон в ушах – по утрам, в первую минуту после пробуждения. Словно бы все предметы вокруг меня лишь притворяются каменными, или железными, деревянными, бумажными – а на самом деле целиком выточены из горного хрусталя, очень искусно, ювелирно подражают реальности. И выдаёт их лишь лёгкий звон случайного ветерка в гранях и полостях, этакое пение тонкостенного бокала.

Примерно через месяц всё прошло, и по утрам я стал слышать нормально. Просто ходил по улицам, коридорам, тропинкам лесным и присматривался. Знакомился вновь. Ведь всё изменилось. Это проявлялось в разнообразных мелочах – другие фамилии дикторов на телевидении, чуть иные лица, центральный канал, к примеру, назывался раньше… я хотел, сказать – в моём сне – не «Первый», а «Главный». В целом, мир как будто бы остался тем же самым, но исправленным в деталях, отретушированным. Вот вы сейчас ездите на «Ладах», которые когда-то в прошлом назывались «Жигулями». И машины эти помогали выпускать итальянцы, не так ли? Да, «ФИАТ». Но в моём сне немного по-другому: завод на Волге построили нам шведы, и наши машины изначально называли «Орбита» (их ещё дразнили, вы конечно не помните, «Орбита – всюду бита»… только там другое слово было, неприличное…). Да, «Орбита», а после перестройки – перестройка там тоже была, а как же! – название сменили на более модное «Протон». При этом, что удивительно, зарубежная реальность, на мой взгляд, поменялась не так существенно. Те же марки машин, электроники, даже политики сохранились без особых накладок. Ну разве что Рейгана всё-таки убили тогда, в 1981-м, пуля вошла прямо в сердце. Газеты только про это и писали. Кто был вместо него? Точно не помню, я тогда совсем не интересовался политикой… Кажется, какой-то эксцентричный тип с немецкой фамилией, не то Вебер, не то Браун, не уверен… Вспомнил! Рейнер! Точно, Ричард Рейнер. Помните, это знаменитое фото – Горбачёв и Рейнер стоят с такими декоративными кувалдами возле Берлинской стены? Ах, не было такого фото? Ну, возможно, память-то уже не та… Да, Рейнер, здесь без ошибок. Нет-нет, дальше всё пошло по плану, то есть по известным вам историческим путям. Буш, Клинтон и так далее.

* * *

Много, много было таких вот мелких расхождений. Множество вещей очень личных, о них я не стану говорить по понятным причинам. Всё это в осталось в прошлом, между мною и моей супругой.

Вы знаете, я ведь даже к психиатру ходил. Очень унизительные тесты, бесконечные расспросы. Даже МРТ мозга делали, созывали комиссию. Потом обиделись на меня – дескать, что вы нам голову морочите, мужчина, вы абсолютно здоровы, ни малейшего признака аномалий. Выгнали с треском, так сказать. Думаю, мне стоит даже поблагодарить их за это – ведь советская психиатрия была довольно суровой в те времена, могли и курс уколов прописать, мажептил какой-нибудь, бр-р-р, ужас, с непонятными последствиями… Ещё легко отделался! Правда, после этих визитов с серьёзной карьерой у меня не задалось, несколько лет меня мурыжили на должности младшего научного сотрудника, докторскую писать не то чтобы не давали, а всегда мягко заворачивали… Только через семь лет, сменив четыре института, я нащупал стабильную колею и сумел достичь тех результатов, которыми могу гордиться.

Вот они, мои труды, молодой человек, их уже не отнять, не забыть: критический анализ «Абхидхармакоши», пять томов, и переводы я делал сам, брал только оригиналы, никаких британских или французских калек, всё своё, выстраданное потом и кровью. Вот здесь цикл статей о скрытой демагогии в буддийских сутрах, здесь несколько книжек о диалектах эпохи Хань, здесь переводы суннских и чжоусских стихов (за них я получил две премии в Пекине, что было очень приятно и своевременно). И так далее, и так далее. Порой гляжу на эти полки и не понимаю – как один человек смог всё это сделать, всё успеть, да ещё с такой подробностью, с такой глубиной исследований? Не смейтесь, скромность здесь неуместна, я действительно часто сам не понимаю, как это получилось…

Ведь сорок пять лет прошло с тех пор, и я позабыл об этих ощущениях нереальности, и дочка радует меня своими успехами на литературном поприще. И внучка, что куда приятнее, тоже подаёт определённые надежды. Супруги моей уже нет, она ведь была старше меня на пять лет… нет, ничего страшного, я давно пережил это. Страшнее оказалось именно то, как я это пережил. Нет, не легко, но иначе, чем люди обычно предполагают, ждут от себя в подобных ситуациях.

Выше нос, юноша, моё повествование уже близится к концу. Сейчас я открою вам, хе-хе, страшную тайну – почему и зачем я согласился на это интервью. Вы же знаете, что обычно я отказывался общаться с журналистами. Они ведь, извините, склонны всё перевирать, переставлять, сплошной монтаж и аффектация в подаче фактов. Мне это претило раньше… да и сейчас претит. Но вчера кое-что случилось, и я понял, что должен поделиться с миром. Должен, и всё.

Вчера я шёл по проспекту Содружества. Я часто делаю променады вдоль по аллее, там прекрасные старые тополи, и довольно чисто, и никто не пьёт пиво на скамейках. Словом, я гулял, и моим напарником, как всегда, была лишь тросточка. Вообще-то, я вполне могу обходиться и без неё, пока ещё могу, но однажды сильно стрельнуло колено, это было неприятно, отсиживался у фонтана до сумерек. С тех пор я решил не рисковать. Трость лёгкая, и в этом даже есть определённый шарм, согласитесь?

Итак, я неспешно брёл по аллее, близилось солнечное затмение – вы же наблюдали вчера? Онлайн? Ну, неважно. Как раз в тот момент, когда небо стало сереть и тускнеть, я вдруг – совершенно случайно – бросил взгляд на противоположную сторону улицы. И увидел там своего друга, Антона Баграмова, озабоченно разговаривающего с кем-то по телефону.

Зрение у меня, в отличие от суставов, ещё крепкое. Я не мог ошибаться – это был Антон, Антоха, мой странный студенческий товарищ. Виденный мною в последний раз эти самые сорок пять лет назад, у него в общежитие, рисующим схему Вселенной. И я остановился, как вкопанный – не только потому, что неожиданно нашёл утерянного давным-давно человека. Нет, юноша, нет. Была и другая причина остолбенеть.

Антон разговаривал по телефону, то морщась, то оживлённо жестикулируя – и он был тем самым, молодым, черноволосым, с живым горящим взглядом. Он не выглядел моим ровесником, он казался ожившей фотографией со студенческих времён – если бы они были у меня, эти фотографии… Я смотрел на него во все глаза, сердце моё билось слишком сильно для моих семи десятков, я дрожал и думал: господи, опять, опять галлюцинации, опять мне мерещатся призраки. Конечно же, это не мог быть Антон, это просто был некий молодой мужчина, поразительно похожий на него. И говорил он по вполне современному сотовому телефону, каких и в помине не могло быть во времена нашей молодости. Эта мысль немного меня отрезвила и успокоила. Да, просто память и зрение сыграли со мной глупую шутку, несомненно.

Нас разделял поток машин. Мужчина повернулся ко мне спиной, он продолжал говорить. Я смотрел на него с грустью и разочарованием. Как сильно он напоминал моего друга! И тут… Обознаться один раз – это допустимо, особенно в моём возрасте. Но двойное совпадение – уже слишком. К нему подошла молодая женщина, в лёгком весеннем плаще, с длинными, развевающимися волосами. Я вздрогнул, холодный пот прошиб меня. Это была Тамара! Тамара из моего раннего прошлого, Тамара другая, первая, настоящая. Восхитительно молодая, невыносимо прекрасная. Моя Тамара, такая же молодая и цветущая, как и Антон.

Они обнялись, улыбнулись друг другу, зашли в кафе, у витрины которого я и увидел своего полузабытого друга. Зажёгся зелёный, и я ринулся за ними. Впрочем, что значит – «ринулся»… Когда тебе хорошо за семьдесят, ринуться куда-либо уже не получается. Направился! Спешил, прихрамывая, страшно боясь, как бы не хрустнуло проклятое колено, старался унять сердцебиение. С волнением надавил непослушную дверь в кафе, очутился в полумраке и прохладе. Я прекрасно слышал собственную одышку.

В кафе было пустынно. Две-три парочки сидели в дальнем углу, но всё не те. Я обежал – обковылял, юноша, обковылял! – все столики и закутки. Должно быть, выглядело это нелепо. На меня посматривали. Потом я расспрашивал официантов. Им нечего было ответить. Моего друга не было, не было и его девушки, так походившей на мою бывшую супругу… Я опустился на ближайший стул. Некоторое время смотрел сквозь тонированное стекло наружу, там стало совсем сумрачно – это были пиковые несколько минут затмения. Меня о чём-то спросил официант, я не ответил, просто вышел из кафе и поплёлся сквозь город.

День становился ярче и вскоре затмение ушло, как краткий неверный сон. Всё казалось иллюзией. У меня в кармане вдруг зазвонил телефон. Голос был женский, довольно приятный. «Алло, пап?» – сказала она. Я спросил, кто это. Это Оксана, пап, не расслышал, что ли? Я молчал. Так ты приедешь с мамой на нашу свадьбу, в Екатеринбург? Я откашлялся и ответил, что она, скорее всего, просто ошиблась номером. Пап, ты что, насторожились в трубке, с тобой всё в порядке? Это я, Оксана, Оксана! Извините, охрипшим голосом пробормотал я, мою дочь зовут Александра. И живёт она в Москве сейчас… И она уже замужем. Вы ошиблись. Папа, не дури, строго сказали в трубке. Ты таблетки пил сегодня?

Я положил телефон на скамью. Наверное, нужно было открыть список контактов и посмотреть, как там записана моя дочь. Оксана, Александра? Или всё-таки Сергей? Но я оставил телефон и пошёл прочь. И шёл долго, пока не закололо в колене. Тогда я вернулся сюда, к себе домой. Это ведь мой дом, юноша, мой дом. Видите, сколько книг на этой полке – удивительно много, даже страшно становится… И на каждой – моя фамилия, моя.

Да-да, я знаю, что вы можете подсказать мне имя моей дочери. Я и сам всё проверил, когда немного успокоился. Разумеется, Оксана. Мне, вероятно, придётся ехать в Екатеринбург, где я встречусь со своей бывшей женой. Да, теперь жива. Представления не имею, как её зовут сейчас. Тамара? Наташа? Зина? Честно говоря, мне плевать. Я просто съезжу туда, посмотрю им в глаза, развернусь и вернусь обратно. Мне семьдесят три года, молодой человек, и такие виражи определённо не для меня.

Кто на самом деле были эти люди около кафе, так похожие на Антона и Тамару? Не знаю. Кто звонил мне из Екатеринбурга? Тоже понятия не имею. Неплохая мистификация, вы тоже так считаете? Да, пожалуй. Как раз в духе вашей передачи, не так ли? Однако, на минуточку, откуда эти загадочные и бестактные актёры так точно угадали облик людей, существующих лишь в моих воспоминаниях?

* * *

Но я пригласил вас не ради детективной истории. Сейчас объясню. Я хочу, чтобы люди – широкая публика – получили доступ к этой проклятой схеме Баграмова. Будет логично показать её под конец вашего репортажа, как думаете? Вот она, здесь, пожалуйста. Да, подлинник. Конечно, берите, я давно сделал копии. Я думаю, не имеет значения, на чём нарисована или начерчена таблица. Имеет значение лишь восприятие символов зрителями.

Что написать в титрах? Да что хотите – главное, чтобы изображение разошлось по экранам телевизоров. По сети? Хорошо, пусть будет по сети. Пять миллионов просмотров? В день или в год? В месяц. Отлично, для начала. Уверен, потом сработает вирусный эффект. Раньше это называлось «сарафанным радио». И сейчас называется? Ну надо же.

Почему вы согласитесь на публикацию схемы? Я понимаю ваши сомнения. Вы же, позвольте спросить откровенно, не верите во всю эту чушь? Улыбаетесь… Не верите. На вашем месте я бы тоже не верил. Хорошо, послушайте. Ну, во-первых, я не шарлатан. Всё-таки моё имя имеет определённый вес. Обратитесь в университет, на кафедру восточных языков, свяжитесь с членами учёного Совета, я дам вам телефоны. Полученные рекомендации, надеюсь, развеют ваш скепсис. Большой, большой плюс для вашего рейтинга, в любом случае.

А во-вторых, завтра вы сами захотите выйти в эфир с этой штукой наперевес. Да, запустить трансляцию, верно. Почему? А вот почему. Мы беседуем с вами больше двух часов, и всё это время чертёж Баграмова лежал у вас перед глазами. Подсознательно вы её уже усвоили, просто пока не переварили. Схема уже внутри вас, молодой человек. Мой вам совет: утром, после сна, прислушайтесь к окружающему миру. Да вы и сами почувствуете. Такой, знаете ли, тонкий хрустальный звон. Ни с чем не спутаешь.