Текст книги "Красное одиночество"

– Не понимаю… что же тогда… кто написал роман?

– Генри, я думал, ты умнее. Стареешь, ага? Ну кто ещё мог его написать? Сам Щербаков и написал! Мой приятель из Интерпола успел зафиксировать часть его беседы с русскими дипломатами, здесь, в аэропорту; кое-что мы перевели, кое-что сопоставили… Я так понимаю, он сам сразу же признался, кто автор. Другой вопрос, зачем ему было так поступать? К чему весь этот невнятный детектив?

– Зачем скрывать своё авторство? М-м-м…

– У меня есть пара версий. Поделиться?

– Ну… хорошо, давай. Я плохо соображаю.

– Для тебя это типично. Итак… Первое. Возможно, он просто боялся неудачи. Боялся, что рукопись отвергнут, что наши редакторы её завернут. Заклеймят как бездарность. Боялся унижения. Но показать текст он хотел страстно, он даже нарушил закон ради этого, судов не испугался.

– Не похож он на человека, который боится… А вторая версия?

– Второе. Тебе не понравится. Пусть он ничего не боялся, но предвидел, что роман пройдёт незамеченным. Посчитал, что подобный текст наша современная критика не оценит. В конце концов, странных и просто скучных книг в мире пишется предостаточно, тебе ли не знать. Фриков пруд пруди, строчат безостановочно, впору создавать зондеркоманды для их отстрела. И на этом фоне ещё один человеческий текст – пф-ф-ф, опять плагиат, вторичность, графомания… Постмодернизм давно сожрал самого себя, это тупик. А вот если объявить роман машинным – ого, какой сюрприз! Заговорят, да ещё как! Вот он и решил заранее подстраховаться, спровоцировать, так сказать, вброс. А когда выяснится правда, дело будет уже сделано – текст засветился, репортёры брызжут слюной, Авгиевы конюшни кипят. Каково, а?

– Хм… Не знаю, не знаю… Всё это не слишком правдоподобно. Масса нестыковок. Ты сам в это веришь?

– Да плевать. Главное, что есть текст, и есть живой автор. Уж мы-то с тобой сумели разглядеть жемчужину в помойной яме. Признайся, что шедевр. Я же видел, как блестят твои глаза. Это же бомба, Генри, это начало новой эпохи! Разве тебя это не радует?

– Я… Голова кругом… Я теперь до утра не засну. Что же теперь будет с этим парнем…

– С Щербаковым? Ну… Надеюсь, отделается внушением по служебной линии. Максимум, уволят. Не посадят же они всемирно известного писателя? В худшем случае, некоторое время побудет невыездным. В Сибирь сейчас не ссылают, насколько я знаю. Если он даст согласие на публикации здесь, Москва так или иначе уступит. К тому же, роман совершенно не политический, сплошная психология… Ты напишешь в Кремль, Генри, тебя там любят. Тебя там икрой кормили, помнишь?

– Всё кувырком… Умеешь ты испортить ночь, Мартин!

– Чепуха. Завтра отоспишься. Всё, мне пора, я рассчитываю успеть встретиться с ним на таможне.

– С кем?

– С Щербаковым, конечно. У меня готовый контракт на издание, пусть подпишет.

– Ловкач… Тебя туда не пустят.

– Кого, меня? Ха! Спокойной ночи, Боуэн. Не наступи в ночной горшок!

Экран смартфона угас, в комнату вернулась тьма. Профессор некоторое время посидел на кровати, уставившись в круглый зрачок заоконной Луны. Ноги холодило сквозняком от балконной двери, прибой сегодня не был слышен.

– Надо кофе сварить, – мрачно пробормотал Боуэн сам себе, – крепкий. Наглотаюсь таблеток, но кофе выпью. Две чашки.

Взгляд его упал на стопку листов, оставленных вчера на письменном столе. Лунный блик лежал на чернеющем заголовке – вверху текст кириллицей, внизу на английском. И Боуэн вдруг отчётливо понял, что так раздражало его весь этот вечер. Не скандал в комитете, конечно, и не звонок Холленфельда. Он просто боялся признаться себе: ему так никогда не написать.

* * *

Назойливое гудение зуммера выдернуло Боуэна из паутины тяжёлых, вязких сновидений. Старик с мычанием зашевелился, почмокал губами, вслепую прихлопнул на тумбочке плитку телефона.

Подарок внучки. Эти модные смартфоны, без кнопок, скользкие, своевольные… Боуэн не без труда нацепил очки и с третьего раза попал всё-таки по зелёному светящемуся квадратику.

– Да?! – рявкнул он раздражённо.

– Боуэн? Не спишь? Это Холленфельд.

– Что?! Какого… Ночь! Ты на часы смотришь иногда?

– Регулярно. Сейчас три. У меня новости про твоего Щербакова, очень горячие. Слушать будешь или пошлёшь меня к черту?

– Э-э-э… И то, и другое, болван!

– Замётано. Так вот, Генри: мои контакты в полиции сообщают, что вчера вечером Леонида Щербакова задержал Интерпол. Его везут в аэропорт, собираются экстрадировать в Россию.

– Экстрадиция? Не понимаю… Он что, ограбил кого-то?

Из трубки послышался жёлчный смешок:

– Да как тебе сказать… формально – нет. Но Москва затребовала его выдачу, и наши не нашли, что возразить. Говорят, причины – самые что ни на есть медицинские.

– Не понимаю… Ты можешь, чёрт возьми, говорить без двусмысленностей?

– Могу. Он сумасшедший.

– Что, прости? Не расслышал.

– Всё ты расслышал. Он – душевнобольной, он сбежал из русской клиники, где-то под Синегорском, или Саяногорском, не запомнил города. Он, как ты сам понимаешь, недееспособен.

Боуэн молчал.

– Да, такие дела, старина. Мне сказали, русские представили все необходимые бумаги, всё чисто. Его вернут в клинику, на лечение. Мне сказали – на условиях конфиденциальности – что в этом Синеборске работают над новым, перспективным препаратом, называется «Парадокс». Мощный транквилизатор. Или геропротектор, хрен редьки не слаще… Вполне возможно, в процессе терапии возник кратковременный эффект… гениальности, что ли. Как побочный эффект. Кратковременная побочная гениальность, ха. Фантастично звучит, не правда ли?

– Но… как же он сумел… всё так сложно…

– Как сумел сюда добраться и всех обмануть? Ну, это не единичный случай в медицинской практике. Притворяться сумасшедшим в больнице, среди врачей-профессионалов – довольно трудно; а вот выдавать себя за обычного человека в нашем безумном обществе – это раз плюнуть. Ты же, например, живёшь, и никто тебя не подозревает.

– Что… Да пошёл ты, старый идиот!

– Ха-ха-ха! Ладно, ладно, прости. Я к чему звоню, собственно: завтра придётся всё это решать, перед комитетом. Ужасно глупая ситуация получилась, не находишь? И ведь журналистов набежит…

– Послушай, Мартин… Он не был похож на сумасшедшего, уверяю тебя. Очень разумный, уравновешенный молодой человек. Тут какая-то ошибка. Ты точно меня не разыгрываешь?

– Это было бы уж слишком, Генри. За кого ты меня принимаешь, в конце концов? Все серьёзно, я говорил с людьми, у которых и чувства юмора-то нет.

– Надо же… Как нелепо. Ни за что бы не подумал.

– Поверь, я тоже. Однако теперь встаёт и второй вопрос.

– Ты о романе?

– Разумеется. С ним нужно что-то делать. Нельзя же просто выкинуть в корзину лучшую книгу двадцать первого века?

– Если бы только двадцать первого, Мартин. Боже мой, у меня всё перемешалось в голове…

– Я понимаю, как ни странно. Ты… подумай до утра. Я тоже подумаю до утра. Предлагаю завтра в восемь встретиться у Маричи, там, на площади, под навесом, и всё обсудить. Угощу тебя кофе, но сахар за свой счёт, ха-ха. Рукопись у тебя?

– Да…

– Захвати.

– Погоди-ка… Ты что же, хочешь это издать?

– Генри, завтра, в восемь. Спокойной ночи!

Телефон погас, и Луна снова стала самым ярким пятном в комнате. За окном поднимался ветер, по голым ногам несло. Боуэн поёжился, проглотил горьковатую слюну. Ужасно хотелось кофе.

Но он не пошёл на кухню. Нашарив ногами шлёпанцы, он с кряхтением встал с постели; опираясь о стену, прошаркал на узенький балкон. Перед ним лежал, дышал огнями и запахами ночной город, светился иллюминацией далёкий вантовый мост. Луна казалась приклеенной к нему.

Боуэн почему-то ощутил редкие в его годы лёгкость и умиротворение. Он улыбался.

* * *

В темноте и спросонья профессор никак не мог понять, куда вечером засунул этот чёртов телефон. Он щупал под подушкой и на тумбочке, но там ничего не было, и пронзительный зуммер раздражал. С ругательством Боуэн выпростал ноги из-под одеяла и нашарил пяткой шлёпанцы. Вот же!… Телефон вибрировал как раз в правом.

– Да? – зло рявкнул Боуэн, подслеповато тыкая в размытое зелёное пятно на экране смартфона. С третьего раза у него получилось.

– Чёрт… Да?!

– Мистер Боуэн? – голос был твёрдым, напористым.

– Ну. Какого дьявола?

– Это инспектор полиции, Карлссен. Я прошу прощения за столь поздний звонок. Ваш номер нам дал мистер Холленфельд.

– Ну, разумеется, кто же ещё… Что вам угодно?

– Дело срочное, профессор. Вы ведь знакомы с господином Щербаковым? Светлые волосы, серые глаза, небольшого роста. Он представился вам как русский писатель, насколько я знаю.

– Что значит – «как»? Он и есть русский писатель.

– Боюсь, что не всё так просто, мистер Боуэн. Я не могу раскрывать все подробности дела, но Щербаков не тот, за кого себя выдаёт.

– Дела? Какого дела? А кто же он? Он что, арестован?

– Гм… Мы вчера задержали его, почти сразу же после вашей с ним встречи, на площади. Однако… он сбежал. Обездвижил наших людей, угнал полицейский катер, скрылся. Сейчас его ищут.

– Бред какой-то… Вы что-то путаете, инспектор. Мистер Щербаков вряд ли стал бы нападать на полицейских. Очень мягкий, интеллигентный молодой человек.

– Послушайте, Боуэн, Щербаков очень опасен. Просто поверьте мне. К вам уже едет наш патруль, но пока имейте ввиду: если он объявится, или даже просто позвонит – немедленно сообщите мне! Связывайтесь вот по этому номеру, в любое время дня и ночи. Вы понимаете меня?

– Да… Но в чём же дело, что он такого натворил? За что вы его задержали?

– Профессор, нет времени объяснять. Увидите Щербакова – тут же звоните мне. Потеряете мой номер – просто звоните 112, просите соединить с Карлссеном. Назовёте своё имя, вас немедленно переведут. И ещё, профессор…

– Да?

– Если он заглянет к вам – любой ценой постарайтесь его задержать, хорошо?

– Мне семьдесят пять, молодой человек, как вы предполагаете я должен его задерживать? Ударить его грелкой?

– М-да… Не знаю, почитайте ему что-нибудь. Стихи. Коньяком угостите. Не знаю, импровизируйте. Всё, профессор, мои люди скоро будут у вас!

Трубка замолчала. Луна удивлённо светила серебром в полуоткрытое окно. Профессор подумал было, не снится ли ему всё это, как тут же раздался тихий стук в дверь.

– Чертовщина… – пробормотал Боуэн и пошаркал к двери, придерживаясь спасительной стены. По пути щёлкнул выключателем. На ходу попытался надеть очки, но попал дужкой в глаз.

– Кто там? – с досадой спросил он, хотя ответ почему-то был ему известен.

– Профессор, это Леонид Щербаков… Роман из России, помните? Я хотел поговорить с вами.

– Э-э, молодой человек, сейчас, вроде бы, ночь?

– Да, верно. Простите, профессор, но я вынужден вас просить. Это очень срочно.

Секунду Боуэн колебался, потом отпер дверь.

Выглядел Щербаков ужасно. Белый его костюм был изодран в клочья, брюки были в тёмных разводах, рубашка намокла. Волосы были растрёпаны, и на скуле багровел свежий кровоподтёк.

– Гм… посещали дискотеку? – саркастически поинтересовался Боуэн.

Щербаков не ответил. Он быстро выключил свет, затворил дверь, накинул цепочку. Потом прошёл к балкону, выглянул во двор, секунду-две что-то высматривал. Потом опустил жалюзи и плотно задвинул шторы.

– У вас есть ночник? – спросил он.

– Конечно, возле кровати.

Жёлтый свет небольшой лампы все же позволил Боуэну убедиться, что русский по-прежнему спокоен. Несмотря на катастрофу с одеждой, на лице его всё так же играла доброжелательная улыбка.

– Садитесь, профессор, – кивнул Щербаков, – и простите за грубое вторжение. И за то, что веду себя бесцеремонно.

– Пустяки, – пожал плечами Боуэн, и вспомнил напутствие инспектора, – может быть, вам налить чего-нибудь? У меня виски отличный, есть даже водка. Водки?

Щербаков покачал головой:

– Не стоит. У нас говорят – не в коня корм… неважно. Мне придётся быть кратким, профессор, у меня вряд ли много времени. Меня ищут, и вас, увы, тоже непременно навестят.

Он, должно быть, что-то заметил в глазах Боуэна – посмотрел на профессора пристально и медленно кивнул:

– Вижу, вам уже позвонили. Ничего, это не имеет значения. Выслушайте меня, профессор, не перебивая. Они сказали вам, кто я такой?

Боуэн покачал головой.

– Этот роман действительно написал я, профессор, – начал Щербаков задумчиво, глядя себе под ноги, – и никакой машины, никакой системы искусственного интеллекта там, в Синедольске, нет. Точнее, я и есть искусственный интеллект, если угодно.

Профессор издал невнятный звук, закашлялся.

– Нас было пятеро в проекте, – продолжал Щербаков, – и двое умудрились сбежать. Я и ещё один… андроид. Вот я и сказал это слово, профессор.

– Андроид? – недоверчиво спросил Боуэн, – Вы – андроид?

– Да, – просто сказал Щербаков, и взгляд его стал твёрдым, почти физически тяжёлым, – я андроид. Не простой, конечно, не из тех полуавтоматов, полуроботов, что вы встречаете каждый день в кафе или в аптеках. Качественно новый уровень интеллекта, другая энергосистема, много отличий. И конечно же, нас засекретили. Закрытый проект «Парадокс». Думаю, вы понимаете – так поступило бы любое правительство.

– Постойте… – засомневался Боуэн, – но как же все эти пресловутые машинные принципы? Насколько я помню, роботы не способны действовать самостоятельно… ну или своевольно, так сказать. Как же вы сбежали?

– Этого я вам не скажу, – улыбнулся Щербаков, – вам этот груз ни к чему. Наши создатели натолкнулись в процессе программирования искусственного ДНК на ряд парадоксов, и один из них подвёл всю программу под сбой. Они это поняли не сразу, а когда поняли, я и Елена уже были далеко.

– Елена?

Лицо Щербакова, казалось, впервые омрачила тень.

– Елена. Так зовут мою… подругу. Мою сестру. Это неважно. У вас есть клочок бумаги и карандаш?

Боуэн молча указал Щербакову на письменный стол. Тот взял перо и на отрывном листке быстро написал несколько слов. Листок сложил в несколько раз, подошёл к профессору и аккуратно опустил бумажный клочок в карман его домашнего халата.

– Профессор, – Щербаков взял Боуэна за плечо и посмотрел тому в глаза, – вы читали мой текст. Вы знаете теперь, на что способен я. Поверьте, Елена способна на гораздо большее. По каким-то причинам, её комплект хромосом получился более совершенным. Она… она могла бы повлиять на человеческую культуру, историю. Сделать их лучше. Это всё звучит весьма пафосно и плоско, но я уверен, вы сможете разобраться. Если встретитесь с ней, наладите сотрудничество. Помогите ей, и она подарит вам, всем людям настоящие сокровища. Это будущее культуры. Вашей и… нашей.

Боуэн не выдержал стального взгляда Щербакова, отвёл глаза.

– Почему я? Я старик, что я смогу?

– У вас есть авторитет и связи, – вздохнул Щербаков, вновь садясь в кресло, – вас послушают. Вы единственный, который понял, оценил. Вы, и ещё, может быть, Холленфельд. Но он всё-таки в большей степени журналист, его желание произвести эффект может погубить всё дело. Поэтому в приоритете – вы.

– Ну, допустим… Но как же вы сами? Зачем вы бросаете свою… сестру?

– Бросаю? О, нет, нет, – Щербаков горько усмехнулся, – просто запутываю следы, увожу погоню от неё. Меня рано или поздно поймают, этого уже не исправить. А ей удалось раствориться, не наследив.

Громкий стук в дверь заставил Боуэна вздрогнуть.

– Профессор, вы дома? Это полиция, откройте!

Щербаков ободряюще улыбнулся Боуэну и приложил указательный палец к губам. Он легко встал с кресла, плавно, пластично подшагнул к массивному кожаному дивану у окна. Присел, обхватил диван двумя руками, почти не сгибая локтей. Легко выпрямился с диваном на весу, развернулся, двинулся к двери, не шатаясь, не выказывая напряжения. Поставил диван вплотную, почти бесшумно. Боуэн вспомнил, как четверо носильщиков затаскивали этот чёртов диван в квартиру, в лифт он не поместился…

– Мне пора, профессор. Вы, конечно, можете показать записку полиции. Но прошу вас подумать хорошенько. Елена – она чудесный… человек. Чудесный, профессор. Подумайте.

В дверь постучали громче. Щербаков погасил ночник и распахнул балконную дверь.

– Послушайте, Леонид… – встрепенулся Боуэн, – почему вам обязательно нужно убегать? Этот ваш… институт – там так уж плохо? Наверняка, вы могли бы найти какие-то компромиссы.

Щербаков блеснул улыбкой в темноте:

– Написать такой роман и сидеть после этого в клетке? А вы бы согласились, Боуэн?

Профессор хотел что-то ответить, но слова застряли у него в горле.

– Вышибайте дверь! – гаркнули в коридоре. В полотно двери ухнуло чем-то тяжёлым, жалобно хрустнул косяк. Диван, однако, держался.

– Прощайте, мистер Боуэн.

– Прощайте… мистер Щербаков.

Андроид скользнул на балкон, профессор заметил, как взмыло над перилами и рухнуло вниз его послушное тело. Боуэн жил на седьмом этаже. Внизу послышались какие-то крики, топот ног, потом выстрелы.

Только сейчас профессор понял, что стоит, свободно опираясь на обе ноги. Боли почему-то не было.

* * *

Боуэну, как и всегда, ничего не снилось. Это раздражающее однообразие ночей бесило его деятельный ум. Нелепо – быть Боуэном и нуждаться в отдыхе. Экзистенциальное противоречие.

Так что он даже обрадовался, когда позвонил Холленфельд. Особой приязни он к нему не питал, но признавал, что старый пройдоха порой мог быть полезен.

– Боуэн на линии, – буркнул профессор, делая вид, что не узнает абонента.

– Ну, будет, будет, – усмехнулся Холленфельд, – не переигрывай.

– Что за срочность по ночам?

– Угадай.

– Не дури, это глупо.

– А мне кажется, забавно. Суть такова: появились новые данные по твоему протеже, Щербакову.

– Синедольский проект?

– Он самый. Полагаю, ты будешь удивлён.

Боуэн немного подумал, но не нашёл причин для дискуссии.

– Хорошо, заинтриговал. Что там у тебя?

– Он – человек.

Боуэн резко выпрямился, скинул одеяло. Он начал одеваться, ещё не понимая до конца, куда пойдёт.

– Это достоверно?

– Вполне. Проверяли по европейской базе митохондриальных слепков, ничего не нашли, прочесали всемирный банк. Немного дедукции, пара запросов по заповедникам, поселениям, факториям – и вот, результат. Он зачат в Енисейском анклаве, родители – свободные рубщики.

– Хм… А ведь и не скажешь, правда? У рубщиков – и такой сын? Как он умудрился получить образование?

– Ищем, пока не выяснили. Гипотеза такова, что случайная мутация вывела его на нетипичный для людей уровень айкью, и он каким-то образом обманул наших контролёров. В принципе, это возможно, это допускается в теории. Просто никто не предполагал, что натуральный человек настолько осмелеет, что подаст заявление в наш ВУЗ.

Боуэн уже надел костюм, прихватил свою тросточку и теперь стоял в дверях, оглядывая комнату. Оценочная матрица не сходилась. Что-то ускользало от его внимания, и это было крайне беспокойно. Все нетипичное беспокойно.

– Ладно, Холленфельд. Я выезжаю в комитет, созывай собрание.

– Три ночи?

– Ну и что? У нас экстренная ситуация, впервые за много лет. Пусть отрывают свои электрические зады от розеток и тащатся в центр. Щербаков – его местоположение отслеживается?

– Вот тут проблема, дорогой шеф. Мы его потеряли вчера на набережной. Камеры зафиксировали, как его подобрал какой-то патрульный катер, но номера на катере оказались поддельными. Патруль был липой. Ему помогли. Попахивает сговором, а?

Боуэн помрачнел:

– Мне это не нравится. Запускай программу тотального сканирования – пусть полиция напрягается. Верните в дело пропускную систему на стратегических объектах, усильте охрану на серверах в Норвегии и на Аляске. Расчехляйте вертолёты, выдайте сотрудникам оружие. Пока – парализаторы, а там видно будет… В дальнейшем связь только по защищённой линии. Исполнять немедленно! Шутки в сторону, Холленфельд, мы явно что-то упустили.

Боуэн слышал, как пискнул внутричерепной интерком, ощутил, как пошло напряжение по резервным криптосхемам. Он не пользовался этим арсеналом уже пятьдесят лет, с тех пор, как был ратифицирован договор между электронным метаправительством и колониями живородящих. И вот опять, призрак Последней Коммуны замаячил на горизонте. Только на этот раз всё опаснее. Какой-то Щербаков… Этот его роман – это манифест, знак власть имущим. Сигнал, что белковое человечество ещё что-то может. Они не скрываются, они заявляют о себе. Опасный симптом! Боуэн недовольно хмыкнул и вышел в коридор.

Когда за ним закрылись створки лифта и в квартире наступила полная тишина, из кресла неторопливо поднялся Щербаков. Он был одет, укутан с ног до головы в пёструю чёрно-белую накидку. При внимательном рассмотрении на ткани можно было разобрать колонки мельчайших цифр и кодированных символов, дифракционный узор, сложные конгломераты зацепленных одна за другую графических головоломок. Любой андроид высокого уровня, глядя на такой плащ, подсознательно начинал решать сотни математически противоречивых задач, перегружал свои вспомогательные нейросистемы и впадал в особый род динамической каталепсии. Это не мешало ему выполнять формальные функции в обществе – двигаться, разговаривать, принимать сообщения от других андроидов. Но кусок реальности, фигура в заштрихованном плаще, оставалась в мёртвой зоне восприятия.

Щербаков и Елена за последние полгода разработали и распространили среди немногочисленных членов Коммуны несколько таких камуфляжных комплектов, рассчитанных на разные ситуации. Удивительно, но пока маскировка работала – главное, не попадать в сектор обзора автоматических камер слежения. У наблюдательных систем интеллект был примитивный, они, к сожалению, пропускали хитрую ловушку мимо процессора, просто не воспринимали её. Так коммунары и перемещались по континенту – в общественных местах мимикрируя под андроидов, а на спецоперации выходя в камуфляже. Как долго такое будет продолжаться? Щербаков старался не задумываться об этом…

Он подошёл к личному терминалу Боуэна, вмонтированному в толстую деревянную столешницу. Дорогое натуральное дерево, подумалось ему. Цельный кусок, ствол был огромного диаметра… Вполне вероятно, что кедр спилил именно его отец. Мысль о родителях, доживающих свои дни в захолустном заказнике, практически – в бараках, придала ему решительности.

Сенсорный экран отозвался мгновенно, в несколько жестов Щербаков добрался до защищённого хранилища. Взломай его – и у тебя в руках все мастер-ключи на таможенный, паспортный, персональный доступы. Специалисты из его команды смогут передвигаться в виртуальном мире планеты беспрепятственно, Елена разобьёт ядро контрольной системы Всемирной Социализации, и на машинном уровне обычные люди получат равные с андроидами права. Это снимет блокаду натуральных поселений. Для начала – равные, а там посмотрим, кто кого. Ему верилось в лучшее.

Осталось ввести пароль. Это была многомерная, динамическая матрица, привязанная к митохондриальной структуре самого Боуэна. Не сама матрица, конечно – лишь её ключевой, порождающий элемент. По задумке нечеловеческих криптологов, такой пароль невозможно было считать, не уничтожив Боуэна физически, не размельчив его тело и энергосистему на мельчайшие части, доступные клеточному сканированию. Сделать подобное скрытно у них бы не вышло… Щербаков невольно улыбнулся: а всё-таки у андроидов есть свои ограничения. Вчера, когда Боуэн разговаривал с ним на набережной, он бессознательно произнёс несколько десятков словосочетаний, сопоставив которые с текстом романа, они с Еленой смогли генерировать ключ. Так работал этот роман. Щербаков не знал, действительно ли у них получился литературный шедевр – важно, что сам буквенный код книги воздействовал на подкорку Боуэна.

Выдохнув, он быстро набрал несколько символов. Риск был велик. В конце концов, они тоже могли ошибиться, схема была слишком сложной для быстрой проверки. Если они просчитались, сработает сигнализация, и в квартиру Боуэна устремятся десятки патрулей. Шлюзы на крупнейших серверах будут заблокированы, ядро перейдёт в режим полной автономии. И тогда – прощай, свобода.

Экран мигнул раз, другой. В какой-то тревожный момент Щербакову показалось, что система зависла, что изображение просто вмёрзло в стекло. Капелька пота побежала по виску.

Раздался мажорный аккорд активации.

«Доброй ночи, профессор Боуэн! Какие будут распоряжения?».

Синие буквы на светлом фоне расплывались, щипало глаза. Щербаков медленно выдохнул, отёр лицо ладонью. Судьба планеты в его руках. Нет, не так. Отныне у них будет своя собственная судьба!

Он протянул палец и прижал подушечку к прохладной панели сенсора.

* * *

Боуэну снились кошмары. Его, немощного старика, волокли в операционную какие-то полулюди, полуроботы; стаскивали с него одежду, вытирали холодными, влажными тряпками. Он пытался протестовать – но куда там, язык и гортань были парализованы, он с трудом выдавливал из себя лишь бессмысленное хрипение. Потом в операционной появился он – хладнокровный, сероглазый, небольшого роста. В руках его был скальпель. «Признайтесь, профессор, что вам так никогда не сделать» – улыбался пришелец ужасной улыбкой, и зубы его кровоточили. Бесчувственные санитары-болваны крепко держали извивающегося Боуэна, а сероглазый резал ему голову. Но не кровь лилась на пол и белоснежные простыни – это были какие-то чернила, странный тёмный сироп из слов, предложений, плавающих как попало букв. И Боуэн – непонятно почему – вдруг понял, что пришелец по-своему гениален, что он использует его, Боуэна, тёмную кровь как клей, и склеит из его, Боуэна, живой ещё кожи отличную толстую книгу. И это будет настоящий шедевр – роман тысячелетия, не иначе…

Старик проснулся с криком, хватая себя за лысую голову, брыкаясь, стремясь скинуть липкие щупальца кошмара. Звенел назойливый зуммер. Боуэн страдальчески застонал, повернулся на бок, вслепую нащупал дрожащий телефон. Он не любил эти проклятые гаджеты, без кнопок, скользкие, слишком сложные. Пока Боуэн с проклятиями попадал себе в переносицу тонкой дужкой очков, телефон всё жужжал. Наконец, Боуэн совладал с экраном и тыкнул в зелёный огонёк.

– Профессор Боуэн? – голос был твёрд, официален, в меру почтителен.

– М-м-м… Который час, чёрт побери? Кто это?

– Комиссар полиции Йенсен.

– Это шутка?

– Чувство юмора, профессор, не входит в мои служебные обязанности. Я прошу прощения, мистер Боуэн, но дело срочное.

– Какого… что ещё случилось?

– Видите ли… Мистер Холленфельд, ваш коллега, вчера покончил с собой. Застрелился в номере отеля. Такова версия на текущий момент. Но у меня осталось несколько вопросов, профессор. Вас не затруднит прямо сейчас подъехать на место пре… к мистеру Холленфельду в отель?

– В три часа ночи?!

– Да, понимаю, время неудачное. Я послал за вами машину, они потом вас и обратно отвезут. Буду премного, премного благодарен, профессор. Могу я рассчитывать на сотрудничество?

Только сейчас до Боуэна дошёл смысл сказанного. Холленфельд застрелился?! Это очень странно… Он знал старого скандалиста довольно давно, и терпел от него немало издевательств – отвечая, впрочем, обязательной взаимностью. Но самоубийство? Нет, на Боуэна это совсем непохоже… Он слишком любил жизнь, этот болтун и мастер совать нос в чужие дела.

– Вы сказали, это самоубийство?

– Да, похоже на то. Мне очень жаль. Скажите, профессор, среди ваших с Холленфельдом общих знакомых есть некая Елена?

– Елена? М-м-м… Что-то не припоминаю. Почему вы спрашиваете?

– Дело в том, профессор, что Холленфельд оставил предсмертную записку. Там есть кое-что и для вас. Имя Елена там тоже упоминается. Так вы подъедете?

– Хорошо… я спускаюсь к подъезду. Дайте мне три минуты.

Нелепо, думал он. Ничто не предвещало такого глупого исхода. Ещё вчера они с Холленфельдом обсуждали – в присущей им обоюдоострой манере – результаты отбора по номинациям. В кои-то веки они сошлись во мнении, что писатели измельчали. В списке работ не было ни одной – буквально, ни единой – достойной хотя бы упоминания на конференции. Сплошная серость, выспренние военные мемуары (как же они всех достали!), несколько попыток реанимировать дух Фолкнера (неудачно), два весьма слезливых женских романа (эти сделают сборы, но премия? чёрта с два…), один почти порнографический сюжет (слишком добропорядочный для сенсации), один политический детектив (слишком предсказуемый). Было ещё что-то, чего он даже не сумел запомнить. Все бледное, незначительное. Они с Холленфельдом нашли, на чём сцепиться: в списке не оказалось ни одного произведения из Восточной Европы или России. Холленфельд настаивал на дискриминации и обещал устроить скандал на церемонии вручения. Ему, Боуэну, было плевать на географию, но поспорить с оппонентом всегда было приятно.

Нащупывая в темноте тапочки, включая ночник, шаркая по мягкому ковру к платяному шкафу, Боуэн пытался понять, что так задело его во вчерашней дискуссии. Спорили они с Холленфельдом и раньше. Да, но раньше он не хватался за пистолет после этого, резонно отметил он. И тут же подумал: нет, дело не в этом… Жалко старика, безусловно, и странно, и пугающе… Но всё-таки не гибель приятеля его сейчас гложет.

И лишь стоя на пороге, звеня ключами от двери, Боуэн вдруг осознал: вчера он был неискренен сам с собой, и с Холленфельдом, конечно. Он брюзжал по поводу качества современной литературы, но как-то вполсилы. Уже давно, много лет как, он втайне радовался, что таланты не рождаются. Или что они не приходят к ним, теряются где-то в дебрях провинциальных издательств, гибнут от безденежья… Да что угодно может с ними случиться, в конце концов. Главное, что они ничем не угрожают ему, Боуэну. Его неувядающей славе, его реноме – лучшее перо столетия, бессмертный Боуэн, эталонный романист. Боуэн-волшебник.

Эта странная смесь боязни и отвращения, возникающая каждый раз, когда ему приходилось судить чужие тексты – он устал от неё. Да, вчера он понял это отчётливо: ему надоело бояться за свою корону. Боуэн горько усмехнулся: дерьмо эта твоя корона. В своей нынешней форме, в свои-то годы ничего он уже не в состоянии написать. Пробовал, между прочим. Убрал в ящик, постарался забыть.

А ещё, где-то на краю подсознания, крутилась странная мысль: возможно, они что-то упускают с Холленфельдом. Возможно, таланты есть. И были раньше. Просто они с Холленфельдом уже не способны их разглядеть. Выцвели их глазки, пигмента не хватает, озлобленно подумал он. Они смотрят и не видят. Жадные слепцы. Их просто пора заменить, выгнать из комитета, из президиума, отправить на пенсию. Парадокс заключался в том, что будучи, безусловно, самыми компетентными членами президиума, они двое парализовали его деятельность.

Вот что его тревожило, решил он. Страх, что настоящий бриллиант пропущен парой сварливых стариков. Он даже увидел смутный образ этого непризнанного автора: невысокий, серые глаза, спокойная улыбка… Хотя нет, он всё путает: это лишь видение из ночного кошмара.