Текст книги "Красное одиночество"

Она умирала, он понял это сразу, хотя и не видел живого человека уже лет тридцать с лишним. И да, это была женщина, опять женщина; с облезлой головой, опухшим, бледным от слабости лицом, с мертвенными чёрными кругами под глазами – но женщина. Айзия и Менай осторожно извлекли её из лодки и положили на сухой песок. Она слабо застонала и подогнула под себя ноги в тяжёлых шнурованных ботинках; её бил озноб.

Он не без труда вспоминал нужные слова старого языка:

– Ты умираешь. Слишком много радиации. Ты слышишь меня?

Глаза её, казалось бы, ничего не видели. Однако звук мужского голоса, пусть и странно звенящего в его нынешнем деформированном горле, что-то пробудил в ней. Она попыталась взглянуть на него слезящимися глазами:

– Кто… ты?

Он поколебался, ответил не сразу:

– Я тот, кто раньше жил вместе с вами. Ты ведь из Цитадели, да? Кто сейчас управляет коммуной?

Она покривилась, как от сильной боли:

– Профессор… Ковалевский. Всегда… профессор…

Он вздрогнул:

– Так он ещё жив? Что ж, он был очень крепким. Наверное, переливания крови, какие-то процедуры… Сколько вас там?

Она всё внимательнее всматривалась в его лицо:

– Нас… пять сотен. Ещё почти тридцать тысяч женщин живёт в Долине…

Он нахмурился:

– Женщин? Почему женщин?

– Мужчин нет… больше никаких мужчин…

– Понятно, – он задумчиво покивал, – значит, всё пошло прахом, все его усилия. Впрочем, это уже не имеет значения; теперь я знаю, что его план такой же бессмысленный, как и весь его мир. Всё это – Цитадель, Долина, люди – ненадолго. Что же ты покинула их, зачем заплыла так далеко? Ведь для вас океан – это смерть.

– Меня изгнали… был мятеж… предательство…

Она вдруг сделала усилие, приподнялась на локте и схватила его за предплечье:

– Ты… ты Густафссон? Ты настоящий Густафссон? Ты… мужчина?

Он медленно покачал головой:

– Ни то, ни другое. Я был мужчиной, но та жизнь давно закончилась. Тебе лучше прилечь…

Но она держала его с цепкостью горячечного больного:

– Но… тогда кто же ты? Откуда я тебя знаю? Я видела твоё лицо раньше… или почти твоё… портрет в кабинете профессора… его сын… ты сын…

Менай, все это время державший ладонь прижатой к её шее, выразительно посмотрел на него и качнул головой: время заканчивалось, жизнь уходила из этого измученного тела.

– Кто я такой? – спокойно сказал он, – кто я такой? Я будущее этой планеты, полагаю. Это всё, что тебе нужно знать. А теперь отдыхай; немногое можем мы сделать для тебя, но кое-что сделаем.

Он кивнул Менаю; тот прижал нужные точки на шее, затылке и под челюстью женщины – она немедленно обмякла в его руках, задышала мягче, спокойнее.

– Она больше не очнётся, брат, – тихо сказал Менай.

– Да. Как и весь их мир, Менай… Нам пора, дети; зовите всех, скоро пойдёт дождь. Мы отплываем!

* * *

Чёрная, жирная туча наплывала на материк. На песке лежала маленькая, скрюченная женщина; возле её головы пробежал совсем крошечный, ярко-фиолетовый краб со смешным, похожим на расчёску гребнем по спине; он остановился на секунду, словно бы принюхиваясь, потянулся усиками к бледному, в пятнах лицу… но женщина глухо застонала, пошевелила губами – и краб умчался по своим делам. В такую бурю лучше забиться куда-нибудь под камень.

Горько-солёный ветер трепал редкие пряди рыжеватых волос, глаза женщины были закрыты. Никакой боли она уже не испытывала; сознание её, уже отделённое от тела, блуждало в манящих, предвещающих радость потёмках. Где-то там, за шелестящими стеблями подсолнечника, в калейдоскопе солнечных лучей, её дожидался, присев на корточки и расставив для объятий большие, сильные руки, кто-то улыбающийся, родной, бесконечно далёкий.

На песок упали первые тёплые, ласковые, дымящиеся капли.

Красноярск, 2016.

Роман тысячелетия

Солнечный проспект рассекал огромный город на две равные части, чертя тунгусскую просеку в камне. Начиная свой разбег у подножия древнего, миллионы лет назад потухшего вулкана, проспект сохранял асфальтовую прямоту вплоть до набережной залива. Там он спотыкался о россыпь магазинчиков с мороженым и чипсами, мозаику ларьков с конфетти шипучих напитков, развалы торговцев сигаретами, календариками и статуэтками Святого Антония в одну сотую натуральной величины. Проспект замедлялся в пешеходной своей части, утрачивал однозначность, дробился о ступеньки, чтобы снова набрать строгость и силу направления – вдоль по гигантскому вантовому мосту, одному из красивейших в Европе. Мост перепрыгивал воздушные мили, небрежно опираясь ажурными колоннами на череду островков, застроенных аттракционами, и уходил в туманную даль – на другую сторону залива.

Пожилой джентльмен с тросточкой, сухощавый, благородно седой, не спеша двигался к этому мосту, изредка снимая сетчатую шляпу и обмахиваясь ею. На этих улицах, в это время года бывало и жарче, но джентльмен был стар. Иногда – не слишком часто, но всё же – его узнавали в толпе, кто-то толкал спутника локтем и кивал на старика, кто-то исподтишка делал быстрый кадр. На подобные мелочи джентльмен не обращал никакого внимания – подбородок его был чуть приподнят вверх, крючковатый нос заострён, тросточка методично утыкалась в плиты мостовой.

У входа на мост старик выбрал свободную скамеечку и с видимым облегчением присел. Он достал носовой платок и протёр лицо и лысину. Потом водрузил свою дырчатую шляпу обратно и застыл, уставившись вперёд, сцепив руки на набалдашнике трости. Он напоминал престарелого филина, после долгой охоты наконец-то усевшегося на любимый сук.

Его визави появился спустя пару минут. Молодой человек лет двадцати пяти, невысокий, хорошо сложенный, с чисто выбритым, спокойным лицом. Глаза его, светло-серые, были безмятежны.

– Профессор.

Молодой человек кивнул коротко, но уважительно.

– А, вы уже здесь… – старик всё так же смотрел вдаль, он не пошевелился, – присаживайтесь, юноша.

Молодой человек сел. Прошла долгая минута. Профессор, наконец, чуть повернул шею и искоса глянул на собеседника.

– Вы, я вижу, совсем не волнуетесь, – заметил он.

– Я должен волноваться? – губы собеседника улыбались, серые глаза – нет.

– Я бы на вашем месте волновался… Впрочем, пустой разговор: я не на вашем месте.

– Как вам угодно, – спокойно согласился второй, потом добавил с усмешкой: – Меня частенько обвиняют в избыточном хладнокровии… Всё же, мне крайне любопытно знать, что за новости вы принесли. Думаю, если бы результат оказался совсем никудышным, вы бы вряд ли пожелали встретиться. Могли бы и позвонить. Я прав?

– Никудышным? – профессор словно бы чуть всколыхнулся, – Это уж слишком. Я бы назвал вашу ложную скромность неуместной.

Его собеседник чуть пожал плечами, как бы давая понять, что спорить не собирается.

Профессор слабо, как-то безнадёжно, махнул рукой и вновь уставился в одному ему доступное ничто.

– Ладно, мистер… Ширт… Шарбэ… Шрайбе…

– Щербаков.

– Да-да, простите, Щербаков. Русские фамилии поддаются моему старому языку с трудом… Так вот, я позвал вас, чтобы сказать: они отказались вас номинировать. То есть, я имею ввиду, эту вашу вещь.

– Вот как? – на лице молодого человека не отразилось явного огорчения.

– Да, – мрачно сказал профессор, – за небольшим перевесом голосов, но всё же отказались. Они – комитет, они имеют на это право.

– Я знаю, – мягко кивнул второй.

– Что вы знаете? – спросил профессор раздражённо, – Ничего вы, полагаю, не знаете. Я, к вашему сведению, голосовал за номинацию. Я не такой трус и ханжа, как эти чистоплюи.

– Мне это очень приятно слышать, очень, – сказал молодой человек серьёзно.

– Они обязаны были его пропустить, этот роман, – продолжал старик угрюмо, – нет никаких предписаний или ограничений на авторство. В годы основания Фонда никто и помыслить не мог, что возникнет подобный вопрос об авторстве… Премия есть премия, она присуждается за факт существования произведения. Их решение – дискриминация в чистом виде. В философском смысле – расовый геноцид. Даже если бы этот текст был написан инопланетянами – я бы его пропустил.

– Но они – нет…

– Они – нет, – кивнул старик, – они струсили. Знаете, какой там разразился вчера скандал? Этот Холленфельд, голландец, чуть не разбил нос председателю, до того они разругались; японцы – их было пятеро – вообще вышли из зала, демонстративно. Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему. Смешнее всего было наблюдать за вашими соотечественниками…

– Ельцов и Брагинский?

– Да, кажется. Видели бы их рожи – как будто кто-то сказал, что у них в карманах спрятаны бриллианты, а они и не подозревали. Ещё размышляли, болваны, отпираться им или сделать вид, что всё идёт по плану. Ха-ха-ха!

И профессор весело и зло постучал наконечником трости по асфальту.

– Значит, нет, – серьёзно подытожил молодой человек.

– Угу. Конечно, председатель и президиум постарались смягчить формулировки. Дескать, вещь необычная, яркая, требует тщательного изучения и обсуждения… И даже заслуживает – при условии общественного консенсуса – отдельного формата… Тьфу, мне было противно их слушать! Бюрократы…

– А что скажете вы, профессор?

– Дескать, есть отдельные сильные места, есть явные удачи, но в целом нельзя не заметить… – профессор как будто не слышал собеседника, – а с другой стороны, нельзя не подчеркнуть… Мя-мя-мя, мы-мы-мы…

Проходившая мимо женщина с коляской удивлённо оглянулась на желчно кривляющегося старика.

– И в конце концов, председатель замял все прения, назначил голосование, и эти митохондрии, прости господи, отвергли роман. Точную цифру не помню, что-то около семидесяти против сорока.

– Солидное преимущество, – заметил молодой человек, – может быть, мы с вами напрасно затеяли эту безобидную аферу с подложным авторством? Может быть, стоило сразу выложить им текст и объявить его машинным? Всё честно, без трюков.

Профессор энергично замотал головой, старческие складки на шее колыхались по-петушиному:

– Нет, оно того стоило! Благодаря нашей уловке мы получили абсолютно объективное мнение, и только полный болван вроде Холленфельда может это оспаривать. Они судили роман как обыкновенный – вот и получили по заслугам, лицемеры.

– Считаете, сегодня победили стереотипы?

– Ха! Да ведь вчера они были почти единодушны! – заорал профессор, потрясая тростью перед носом собеседника, – все бегали по потолку, жали мне руки, звонили каким-то издателям… Воодушевились, в кои-то веки… И как все переменились в лицах, когда я утром выдал им факты! Хорошо, хоть тухлыми яйцами не закидали.

– Ну, вряд ли они с собой носят тухлые яйца, – с улыбкой покачал головой второй.

– Холленфельд может и носить, запросто, – пробормотал профессор, – старая сволочь… Как он вчера ко мне подлизывался в отеле, коньяк принёс, стихи декламировал! Все просил с вами познакомить. Подлец.

Старик замолчал. Он молчал долго, минут пять. Мимо шли разноцветные люди в шортах и топиках, молодёжь катилась на роликах, кто-то дребезжал велосипедным звонком. К ногам собеседников стали подбираться, косясь агатовыми глазками, несколько жирных голубей.

– Так что же скажете вы, профессор Боуэн? – терпеливо повторил молодой человек.

– Что я скажу… – проговорил профессор медленно, сразу как-то постарев, обвиснув лицом, растворив глаза в пустоте, – я скажу… Знаете, я могу и ошибаться. Каждый может ошибаться. Даже машина может ошибаться!

Он погрозил пальцем собеседнику.

– Но в данном случае мне плевать. Я слишком стар, чтобы бояться выглядеть нелепо. Я подобное многократно проходил, уже не волнует. Так вот, я скажу: это – роман тысячелетия.

Молодой человек приподнял брови:

– То есть…

– То есть, да, это вершина всей человеческой литературы за последнюю тысячу лет. Есть, конечно, Гомер или, скажем, Библия – но это же не вполне художественные вещи. Эти вещи вне конкурса, так сказать. Это мифы какие-то, святые писания, труды нескольких поколений. Краеугольные религиозные или этнообразующие тексты. И даже они… знаете, Шреба… Шерка…

– Щербаков.

– Знаете, Щербаков, даже Гомер не годится в подмётки вашему роману. Гомер все сделал гениально – если, конечно, вообще существовал как историческая личность – но он лишь интерпретировал события. Плюс несомненные заслуги талантливых переводчиков. А здесь… Здесь всё ново и всё прекрасно, мой русский друг! Я прочёл ваш роман от корки до корки, искал аналогии, я призвал на помощь весь имеющийся у меня опыт. Потом я отбросил этот опыт и прочёл ваш роман ещё раз, как неопытный школьник, как невежда. Я смотрел на него и так, и этак, пробовал и с начала, и с середины, и даже – думаю, вы не обидитесь – пропускал его через систему антиплагиата. Проверял, не своровали ли вы хотя бы кусочек сюжета. Задавал разные ключевые слова в параметрах поиска. Да, я стар, но не устарел, у меня тоже есть компьютер. Словом, я испытывал роман на прочность, и он устоял. Это великолепная вещь, мистер Щербакоу, с какой стороны ни укуси. Вы сами это понимаете?

Профессор резко, как нельзя было ожидать от его лет, развернулся к собеседнику и оценивающе оглядел его с головы до ног. Тот тихо улыбался, не выказывая особенных чувств.

– Сдаётся мне, что не понимаете, – покачал головой старик, – вы чересчур молоды для этого. Поймите, я не имею лично к вам никаких претензий, но нынешняя молодёжь просто не способна на такое. Иная эпоха, иные ценности. Джойс начал писать своего «Улисса» в тридцать два, закончил в сорок; Хемингуэй создал «Прощай, оружие» в тридцать; Сэлинджер задумал основы «Над пропастью во ржи» где-то в двадцать два… Впрочем, простите мне эти бессмысленные цифры. Главное, что я по вашим глазам вижу – вы ещё не осознали, что именно положили ко мне на стол несколько дней назад.

– Я догадывался, – просто сказал молодой человек, – и я много работал, чтобы получить такой результат.

– Возможно, возможно… – пробормотал старик, – но всё же вы не писали его. Это самое страшное в нашей встрече, мистер Щер… Щербаков. Как, вы сказали, называется эта интеллектуальная система?

– Пока только рабочее название, мы зовём её «Парадокс»… там ещё цифровые индексы, но это не существенно.

– «Парадокс»? Хорошо, парадокс. Я бы назвал иначе – «Апокалипсис», так точнее, – мрачно заметил профессор.

– Почему же?

– А вы не догадываетесь? – подозрительно прищурился старик, – Вот, простите, не верю в это. Кокетничаете?

Молодой человек простодушно развёл руками.

– Боже упаси.

– Ну как же, чёрт побери! Это же очевидно: теперь всему конец! Конец целой эпохе, целой литературной цивилизации. Если не всей цивилизации целиком. Вспомните, что случилось с шахматами, когда великие гроссмейстеры стали раз за разом проигрывать машинам? А потом и вовсе перестали выигрывать. Всё, угасли шахматы, нет больше шахмат…

– Так уж и угасли, профессор? Сотни тысяч людей продолжают играть на очень высоком уровне, насколько я знаю. Я вот, например, регулярно играю.

Боуэн сердито отмахнулся:

– Чепуха! Вы должны понимать, что я имею ввиду. Поигрывать, баловаться, даже увлекаться – это одно; а стать великим, первым, непобедимым, непознаваемым для всех остальных – это другое. Сейчас мерилом истины, высочайшим авторитетом в шахматах – и не только в них – перестал быть человек. Им стал искусственный интеллект. По нему сверяют ходы, с его помощью разбирают чемпионские матчи – это несколько унизительно для шахматистов, вы не находите? И вот, пожалуйста, ваш «Парадокс»…

– Я должен заметить, профессор, что машины и раньше писали тексты.

– Ну, тексты… Тексты эти я читал, годились они только на подтирку в отхожем месте. Любой студент-первокурсник может написать статью куда интереснее, чем суперкомпьютер из Алабамы. Откуда, вы говорите, ваша команда?

– Это сибирский научный центр, довольно далеко за Уралом. Местечко называется Синедольск. Когда-то городок был закрытым – во времена холодной войны; потом подули другие ветры… Видите ли, я и мои коллеги пока на стадии эксперимента, мы лишь тестируем нейронный комплекс. Полный отчёт в национальную Академию наук ещё не поступал. Вот потому-то ваши российские коллеги пока ничего не знают…

– Ясно. Синеболесак…

– Синедольск.

– Хорошо. Неважно, в общем-то. Полагаю, в самом скором времени газеты разнесут это странное слово по миру. Вы представляете, какие будут заголовки? Ха! «Русский парадокс из Синедолека»… Или, скажем, «Похороны современной литературы состоятся в пятницу». Или «Шекспир, Толстой, Гюго повержены в прах». Так оно всё и будет, помяните моё слово. И весь читающий мир кинется покупать пухлые томики из под пера вашего «Парадокса». Кто-то восхитится, кто-то ужаснётся – но ужаснётся от восхищения, конечно; но рано или поздно, все смирятся. Поймите, Щербафоков, это жирная точка в истории человеческого творчества.

Молодой человек нахмурился:

– По-моему, вы всё-таки преувеличиваете. Пока это всего лишь один единственный роман. Мы даже не уверены, что сможем… что машина сможет повторить этот относительный успех, сумев избегнуть вторичности.

Профессор вскинул брови:

– Почему же? Даже я, далёкий от математики человек, абсолютно уверен: рано или поздно повторит! Не ваша машина, так другая. Как только роман просочится в Сеть – а вы ведь отдаёте себе отчёт, что это неизбежно? – его немедленно проштудируют сотни других систем искусственного интеллекта. Даже в моём совершенно гуманитарном университете есть такое подразделение. Сейчас они, вроде бы, маются от безделья, каталогизируют старые манускрипты, оцифровывают рукописи, что-то там уныло анализируют… Но кинь им коммерческую косточку – тут же воспрянут духом! Нет, нет, это же очевидно: вскоре полки магазинов будут завалены новейшей литературой высочайшего уровня. Только вместо фамилии авторов на обложке будет написано нечто вроде «Сделано электронным комплексом Ml27, в 12.15 от 3-го октября такого-то года, Гуанчжоу, Китай». Ну, а про электронные магазины и говорить нечего… Это, по-вашему, не конец? И уж если машина сумела написать такой роман, то что помешает другой машине нарисовать картину? Или сочинить мелодию? Или скульптуру выточить…

Щербаков в сомнении покачал головой. Профессор перевёл дух, вновь достал носовой платок, принялся промокать им лицо. С моря подул легчайший ветерок. Редкие и полупрозрачные, но всё же тучки набежали на солнце.

– После всего сказанного… – прервал молчание Щербаков, – мне кажется, вы должны ненавидеть наш роман. Многие должны ненавидеть. Решение комитета выглядит вполне логичным.

– Ненавидеть? – задумался профессор, – Ну, не сразу, по крайней мере… Я буду с вами откровенен: я уже который день под глубочайшим впечатлением от рукописи. А меня, уж поверьте, нелегко удивить. Вам это удалось. Потрясающе тонко, потрясающе сделано, молодой человек. Буквально с первых абзацев – этот нарочито небрежный стиль, как будто даже с провалами по темпу и образности. Но что-то цепляет, не так ли?

Профессор заговорил возбуждённо; это был уже отчасти монолог, озвученная рефлексия, не нуждающаяся в слушателях:

– И пока ты стараешься разобраться с тем, что же тебя цепляет, накатывает вторая волна… даже не знаю, чего: смысла, должно быть. И как всё фонетически точно! Кстати, я ведь хотел спросить у вас: роман изначально написан на русском языке? Как вам удалось так блестяще перевести его на английский? Вы же понимаете, при переводе львиная доля фонетического обаяния, поэтика языка уходит… А здесь – о чудо! – песнь песней, но в прозе. Утритесь, Шекспир и Блейк.

– На самом деле, всё немного сложнее, – отвечал Щербаков, щуря свои бесцветно-серые глаза, – изначально текст создан на основе метаязыка. То есть, я поясню, это некая композиция из осмысленных, структурно совместимых машинных лексем, которые потом можно ветвить и наращивать до эстетически приемлемого… узора, скажем так. Язык в интерпретации можно прилагать любой, лишь бы словарь был достаточно богат. Английский, как нетрудно догадаться, уже очень хорошо «отцифрован», он идеально подошёл. Но без особых потерь роман можно перевести во французское или испанское языковое пространство. И русское, конечно. Чуть сложнее с иероглифическими культурами, но мы работаем над этим.

– Вот видите, вы лишь укрепляете мою убеждённость – весь этот процесс поддаётся стандартизации. Выход на – простите за грубость – серийное производство, это лишь вопрос времени.

Тут Боуэн опять как будто что-то припомнил, встрепенулся:

– И вот там, в третьей главе… Честно скажу, я не понимаю, как машине удалось завести эту пружину эмоционального напряжения, этот саспенс. Я несколько раз перечитал все реплики героев, и ту сцену, возле кассы вокзала – гениально скомпоновано, на мой взгляд – но так и не уловил, откуда тянет угрозой. Вы мне скажите; догадываюсь, что всё начинается после фразы Елены про чемодан, не так ли? И потом через всю мизансцену ниточкой эти взгляды, эти жесты… Я прав?

Щербаков задумался:

– Знаете, я не уверен…

– А впрочем, что я говорю! – тут же перебил его Боуэн, хлопнув себя ладонью по лбу, – вы же механик, а не творец. Конечно, вы же видите только внутренние агрегаты машины, и не контролируете сам процесс. Поставщик зелени, но не повар. Да, досадно. В этом смысле, и поговорить-то не с кем…

Щербаков улыбнулся, но профессор не заметил его иронии.

– Да, разумеется, – продолжал рассуждать Боуэн, – следующим шагом должен стать разумный диалог между машиной-творцом и её прислугой. Я не имею ввиду вас, молодой человек, я имею ввиду вообще всех нас. Мы создаём нечто, и потом вынуждены учиться у него? Нет ли в этом какого-то математического противоречия, какого-то нарушения закона сохранения энергии? Но какой энергии… Творческой? Ха, а с названием вы всё-таки угадали – «Парадокс». Куда уж парадоксальнее! Проклятие…

Тут профессор страдальчески сморщился и прижал ладонь к солнечному сплетению.

– Всё в порядке, мистер Боуэн? – встревожился Щербаков.

– Да… Колики желудочные, ерунда. Я вот, к сожалению, не машина…

Он извлёк из кармана рубашки пузырёк, вытряхнул на потную ладонь два белых шарика, закинул их в рот. Сглотнул, покривился.

– А вот этот ваш комплекс… – продолжил он после паузы, слегка поглаживая живот, – как вы его обучали? Насколько я знаю, даже искусственный интеллект нуждается в каком-то руководстве, хотя бы поначалу. Вы что, заставляли его читать все мировые шедевры литературы?

Щербаков пожал плечами:

– Боюсь, это слишком технический разговор, профессор. Многое, к сожалению, не объяснить без длинных лекций по теории информации, алгебры и математической лингвистике; а кое-что я пока не имею права разглашать – это было бы некорректно по отношению к моим коллегам по проекту. Коммерческая тайна, если угодно. Но на ваш последний вопрос отвечу свободно: нет, мы не загружали в систему никаких списков для чтения. Специально – нет. Машина сама постепенно сформировала у себя литературный вкус и выбирала книги, уже полагаясь на него. И должен вам сказать, мы обнаружили, что её предпочтения очень… субъективны. Например, машина «с удовольствием» проглотила всего Борхеса, но очень слабо заинтересовалась Достоевским. Отвергла Флобера, увлеклась Прустом. И таких вот перекосов мы увидели немало. Вот почему я сомневаюсь, что система сможет с лёгкостью повторить свой успех. Ведь литературное мировое пространство – оно, так сказать, не изотропно. Проще говоря, весьма неоднородно.

– Хм, вот значит как. Между прочим, молодой человек, не знаю, заметили вы или нет – ваш роман этак небрежно, мимоходом открыл в современной литературе совершенно новое направление. Ничего похожего прежде не писалось.

– Это обсуждалось на заседании комитета?

– Нет, почти нет. Так, что-то невнятное бормотали, Холленфельд намекал на «сомнительные инновации»… А я считаю, сомнений никаких нет – здесь у нас даже не шаг, а мощный марш-бросок вперёд. И я подозреваю, что сумел разглядеть лишь половину из множества культурных слоёв. Я вчера поразмыслил и даже придумал название…

– Название для нового направления?

– Да. Я вам его дарю, если захотите принять – в благодарность за то, что обратились именно ко мне. Мне видится, что такие вещи уместно будет называть «фрактальным псевдореализмом».

И Боуэн искоса, выжидающе поглядел на собеседника. Щербаков задумался на секунду, потом рассмеялся:

– Пожалуй, звучит красиво! Я как-то не подумал о таком подходе. Да, действительно, очень метко.

Боуэн важно и с хитрецой покивал:

– Видите, хоть я и гуманитарий, а кое-что в геометрии соображаю! Но это всё шутки, до определённой степени… Я же хотел попросить вас кое о чём вполне серьёзном. Собственно, для этого и позвал вас сюда. Хочу, чтобы вы тщательно обдумали мою просьбу прежде, чем вас пригласят на закрытое заседание комитета. Там на вас начнут давить и быстро запудрят мозги бессмысленным официозом, и чёрт знает что ещё с вашим романом попытаются сделать. Не представляю пока, как они могли бы запретить вам публикацию – но вполне вероятно, что они этого потребуют. Шлите их к дьяволу, здесь они бессильны.

– А что же вы?…

– А я хочу, чтобы роман был напечатан и дошёл до широкой публики. Глупо скрывать от общества подобное сокровище. С одним единственным «но»…

– Да?

– Присвойте авторство себе.

– То есть…

– Себе, ну или кому-то из вашей команды, как вы говорите. Неважно, кому – но пусть это будет реальный, живой человек. Вы меня понимаете сейчас?

Щербаков внимательно посмотрел в усталые, напряжённые стариковские глаза, испещрённые красными прожилками, с чуть выцветшим уже пигментом зрачков.

– Кажется, я понимаю… – медленно кивнул он.

Боуэн положил свою горячую ладонь на колено Щербакову:

– Я не могу вам приказывать, не хотел бы и назидать. Моя просьба – это единственное, что я могу сделать для этого тупого, зажравшегося человечества. Дать ему шанс опять поверить в себя. Может быть, я уже опоздал с этим. Но попытаться обязан. Ну, а что касается всякого рода Холленфельдов и прочих – мы ещё повоюем.

Щербаков грустно покивал головой:

– Спасибо, мистер Боуэн, за вашу откровенность и… неравнодушие. Я прекрасно вас понял. Но, как вы верно вспомнили, я всего лишь член команды. Так что обещать что-то наверняка не смогу.

– Обещать не нужно, – твёрдо сказал Боуэн, – просто осознайте и действуйте по совести. Если, конечно, это вообще технически возможно.

Они поговорили ещё немного, но уже как будто ни о чём. Главное было сказано, оно прочно осело в душах обоих, и тревожило их – каждого по-своему. Через пять минут, неловко распрощавшись, Боуэн поднялся со скамьи и заковылял к центру. Щербаков смотрел, как он пробует асфальт на прочность своей палкой, как постепенно растворяется в пёстрой толпе. Молодой человек сидел почти неподвижно, полуприкрыв глаза, чуть ссутулившись. Изредка губы его шевелились – казалось, он что-то говорит сам себе.

С пронзительными криками над площадью пролетела стая чаек. Щербаков встрепенулся, слепо проводил птиц взглядом. Нахмурившись, посмотрел на часы, встал, стряхнул несуществующие крошки с брюк и направился к белеющему под солнцем мосту. Лицо его было по-прежнему спокойно, чисто, и лишь очень внимательный наблюдатель различил бы в серых глазах тихие всплески печального безумия.

Посередине первого же пролёта к Щербакову подошли трое весьма одинаковых мужчин, одетых в тёмное и свободное; один показал ему удостоверение. Он слабо улыбнулся и протянул руки. На запястьях защёлкнулись наручники, Щербакова свели вниз по аварийной винтовой лестнице, к маленькому служебному причалу, куску бетона на водной глади, и усадили в полицейский катер. Заработал мотор, потянулась белая кильватерная струя. Некоторое время жадные чайки сопровождали судёнышко, принимая его за прогулочное, выглядывая куски хлеба; потом разочаровались и с сердитыми криками повернули обратно.

* * *

Назойливый зуммер звонка разбудил Боуэна посреди ночи. Старик закряхтел, повернулся на бок, вслепую нащупал плитку телефона. Он не любил эти современные смартфоны, без кнопок, скользкие, слишком сложные. Пока Боуэн с проклятиями попадал себе в переносицу непослушной дужкой очков, телефон всё жужжал. Наконец, Боуэн совладал с экраном и тыкнул в нужный квадратик.

– Да?! – рявкнул он уже раздражённо.

– Боуэн? – голос в трубке был ничуть не менее сварлив, – это Холленфельд.

– Мартин? Какого чёрта? Ночь! Который час?

– Не знаю, поздно… Прошу прощения, Генри, дело срочное. Я решил, тебе стоит узнать немедленно.

– Что за… Опять шуточки?

– Нет. Ты за кого меня принимаешь?

– Чёрт… Ну говори уже, что ты тянешь?

– Окей. В общем, мне позвонил мой старый приятель из Интерпола. Он мне кое-чем обязан, случай двадцатилетней давности, ещё когда я работал в Братиславе журналистом, а он курировал…

– Короче, или богом клянусь, я брошу трубку!

– Ладно! Твоего протеже, Щербакова Леонида, сегодня… то есть вчера вечером задержали по запросу русской полиции. Сейчас его готовят к экстрадиции. Судя по всему, он там у себя нарушил какие-то правила оформления визы, или что-то в этом духе… В общем, как мне объяснили, выехал он сюда нелегально. А соглашение о выдаче здесь действует, времена сейчас цивилизованные. Русские что-то сильно возбудились, похоже, он работал в какой-то весьма секретной организации. Но это ещё не всё.

– Так… ничего не понимаю… Ещё не все?

– Да. Слушай. Я о главном. Мне удалось выяснить нечто парадоксальное. Поначалу российский консул, а также их МВД, потребовали вместе с Щербаковым вернуть им все копии того самого злополучного романа. Дескать, это закрытые документы, он не имел права их обнародовать, и ещё не поздно утечку прикрыть. В принципе, технически это было возможно: взяли бы со всех нас подписку о нераспространении или что-то в этом духе…

– Это здесь-то, в Европе? Звучит бредово…

– Да, но русские настаивали. Это же русские! Но ты слушай дальше. Уже когда Щербакова взяли, они от своих требований резко отказались. Сказали – нет, нам эти бумажки не нужны, до свидания. Только сам Щербаков. В смысле, ошибочка вышла. Так вот… Я не поленился, нашёл нужные контакты, и вызвонил этот институт.

– Проклятье, Мартин, я совсем запутался. Какой к дьяволу институт?!

– Тот самый русский, где, по словам Щербакова, они разрабатывали систему искусственного интеллекта. Тебе следовало бы оценить мою оперативность и способность договариваться! Я сделал штук десять предварительных звонков, прежде чем вышел на их Академию наук, и прежде чем они…

– Мартин, прошу тебя, заткнись. Что ты узнал, в конце концов?

– А то, что никакого романа их машина не писала! Она вообще не пишет текстов, твой Щербаков нас обманул. Их система работает с массивами данных по метеорологии, анализ воздушных потоков, какие-то космические дела, кое-что засекречено, видимо. Но ни слова про литературу!