Текст книги "Красное одиночество"

Боуэн выругался и захлопнул за собой дверь.

* * *

Возможно, седьмая чашка кофе была лишней. Возможно, эти таблетки для печени – ге-па-про-тек-тор-ное – не так уж эффективны. Если упиться кофе – что отказывает быстрее: печень или сердце?

Холленфельд подозрительно смотрит в чашку: на донышке расплывается коричневое пятно, сплошь в чёрных точках, напоминающее… Напоминающее… Нечто вроде… Чёрт, ничего не напоминающее! Он раздражённо ставит – почти бросает – чашку на стол, сцепляет руки за головой, откидывается на податливую мягкую спинку офисного стула. Голова гудит; во рту кисло. Восемнадцать экранов напряжённо мерцают перед ним, восемнадцать порталов в чужую жизнь – и можно сделать ещё больше. Но больше не хочется. Будь у него девять глаз и три мозга – может быть; но глаза у него два, оба красных от недосыпа; а мозга и того половина, вторая безнадёжно перегружена делом этого пресловутого Щербакова…

Унылые его размышления прерываются назойливым зуммером. Где-то «в полях» сработал датчик движения.

– Объект в поле зрения, экран номер три! – устало рапортует первый помощник, лысоватый, с помятым воротничком, и с таким же, как у Холленфельда, кофеиновым безумием в глазах.

Все присутствующие поворачиваются к третьему экрану. Это съёмки скрытой инфракрасной камерой, сделаны они под весьма неудобным углом. Светящаяся ярко-зелёная фигура не спеша поднимается по тёмно-зелёным ступеням, всё прочее погружено в черно-зелёный мрак. Лица разглядеть было невозможно. И это, мать вашу, наружное наблюдение?

– Это точно он? – хмуро бросает Холленфельд.

Помощник молча показывает пальцем в бегущие индексы митохондриальной сигнатуры: да, это точно он.

– Наши действия? – с предсказуемым подъёмом справляется второй помощник; и по нетерпеливому голосу его понятно, что он давным-давно ждёт чего-то определённого, какой-то конкретики, яркого окончания. Они ждут от меня команды «Фас!», понимает Холленфельд. Умные, верные пёсики.

– Ждём, – разочаровывающе монотонно бубнит он, не глядя на второго помощника, – дайте обзор локации.

Случайный хаос жизнедеятельности на соседних мониторах сменяется более упорядоченной картиной. Вот улица, вот дом; возле подъезда несколько автомобилей; судя по всему, темно, почти ночь. Вот крыша здания, за тёмным краем рдеет зарево курортного города. Ближе всех горит оранжевым вывеска ночного клуба «Парадокс». Вот идёт парочка влюблённых – они обнимаются, склоняются друг к другу, их головы очерчены квадратными нимбами ДНК-идентификаторов. Это его агенты. А вот и Боуэн, старый чёрт, он сидит на кровати, его бледное обвисшее лицо чуть подсвечено жёлтым, он кажется совсем мёртвым. Но нет, пошевелился, тянется к помятой подушке, вытаскивает из-под неё телефон, подслеповато таращится в экран. Рядом – тот же кадр, но со спины. Панорама крыши с птичьего полёта, панорама квартала с птичьего полёта, панорама города с такой же высоты. Небо над городом битком набито их дронами, а толку? Рядом крупным планом – зачем, откуда это? – угол здания, там несколько потрёпанных обрывков объявлений, неожиданно чётко различима надпись «Требуется донор головы, дорого!».

Медленно, медленно идёт зелёный человек к двери Боуэна. Стоит у порога несколько мгновений, о чём-то размышляет. Поднимает руку к кнопке звонка, но не доводит до цели, опускает. Оглядывается сиротливо. Наконец, решается и негромко стучит в тёмнозелёную дверь.

– Звук?! – требует Холленфельд, и хотя это не та команда, что у всех на уме, она всё-таки побуждает к действию, и его людям от этого легче.

В динамиках возникают шумы и шорохи, потом тихий голос Боуэна говорит:

– Ну и видок у вас… Вы что, посещали местные дискотеки?

Щербаков что-то отвечает, неразборчиво.

– Марк, настройте микрофоны, – недовольно ворчит Холленфельд, – что у вас за бардак с техникой? И вот эта камера – что она показывает?

Первый помощник что-то бурчит под нос, двигает верньеры. Картинка с нелепым объявлением сменяется размытым цветным пятном, потом экспозиция съёживается, заостряется фокус. Все видят забрызганное грязью, но вполне спокойное лицо Щербакова. На скуле его огромный кровоподтёк. Холленфельд ненавидит это лицо.

Теперь звук ясный и сочный, они слышат всё так, как будто сами сидят в той комнате.

– …думаете, всё кончено? – устало спрашивает Боуэн.

– Для нас – да, – мягко улыбается Щербаков, садится в кресло, рассеянно теребит пальцами мочку уха.

– Значит, забвение… – Боуэн вздыхает, растирает щёки ладонями, гримасничает, как будто старается проснуться, – страшно, чёрт побери. Не думал, что будет так страшно.

Щербаков улыбается шире, дотягивается, кладёт руку на опущенное плечо Боуэна:

– Бросьте, Генри… У нас всё получилось, всё было не зря. Давайте порадуемся за неё, и за будущее всех остальных.

Боуэна, похоже, трясёт:

– Легко вам говорить, вы молоды, у вас есть силы быть мужественным… Уж поскорее бы. Вы уверены, что она в безопасности?

Холленфельд – само внимание. Кулаки его сжаты, он впитывает каждое слово. Ну же, Леонид, дай мне подсказку, хотя бы намёк, полслова, полжеста…

– Разумеется, – кивает Щербаков, – её должен подобрать наш катер на мосту. Он покрашен, как полицейский, временный пропуск подлинный, краденый, никаких подозрений.

Он смотрит на часы:

– Вот прямо сейчас…

Холленфельд бешено щёлкает пальцами, рявкает:

– Мост! Быстро группу захвата на мост! Пусть два вертолёта держат верхний обзор, и команду спецназа на площадь! Если у неё там сообщники, она может затеряться в толпе… Где береговой патруль? Сколько у нас катеров?

– Пять!

– Все в дело, быстро! Блокировать спуск на пристань!

Вот всё и завертелось. Командный центр гудит, как улей; его помощники – их семеро – беспрерывно тараторят что-то в микрофоны; мелькают цифры на контрольных мониторах – метры, морские мили, сектора обстрела, минуты до прибытия, митохондриальные идентификаторы прохожих, гормональные сигнатуры агрессии… Операция разворачивается, как пружина, и всякий только рад потратить залежавшийся запас адреналина.

– Женщину беречь, огонь не открывать! – нервно предупреждает Холленфельд, хотя это давным-давно прописано в ориентировке, – Ищите чемодан! Она может попытаться сбросить его в залив – всем быть начеку, водолазам на изготовку! Чемодан и женщину – ко мне, и чтобы ни царапины!

Напрасно ты так давишь, думает он. Люди знают своё дело, все классные профессионалы, все болеют за успех. Краем глаза он видит на третьем экране какое-то движение. Это Щербаков встаёт с кресла, подсаживается к Боуэну, приобнимает его за плечи. Боуэн, кажется, успокоился. Они оба молчат, они смотрят… куда они смотрят, чёрт возьми?

– Марк, куда они смотрят? – тень нехорошего предчувствия задевает Холленфельда.

– Шеф? Не понял вопроса.

– Куда. Они. Глядят. А?! Куда они уставились, дьявол?

– Э-э… Понятия не имею, шеф.

– Они смотрят на нас! На нас, Марк! Ты видишь это?

– Ну… Похоже на то, шеф. Наверное, совпадение. Вряд ли они знают про камеру, её непросто обнаружить. Если только…

– Если только им кто-то не подсказал… Они смотрят на нас, Марк, и подают нам знак. Они над нами смеются. Что на мосту, где рапорт от опергруппы?

Где-то хрипит рация, на экранах какие-то люди в камуфляже мечутся в свете прожекторов. Вантовый мост блокирован, над ним кружат вертолёты, повсюду полиция, бубнит мегафон. В этой суматохе ничего не понять.

– Марк, рапорт?!

– Э-э… Пока ничего, шеф. Группа захвата её не обнаружила. Сканеры тоже ничего не показывают. Кажется, её нет на мосту. Ищем. Даю приказ прочесать набережную…

Теперь Щербаков спокойно улыбается, и даже на бледном лице Боуэна светится удовлетворение. Холленфельд начинает понимать. Он смотрит в лицо Щербакова и видит своё поражение. Конечно, её там нет. Эти двое пожертвовали собой, расчётливо подставились, разыграли спектакль. Обвели его, Холленфельда, вокруг пальца. Обманули как пацана. Отняли у него самое дорогое, самое трепетное, за чем он гоняется уже три года. Три года, как она ушла от него, и с тех пор он ни разу не видел её лицом к лицу. Сегодня это должно было закончиться.

– Ну?!

– Минуту, шеф.

Он тупо ждёт, но ответ ему уже ясен. Зачем были эти семь чашек кофе? Лучше бы нажраться снотворного. Запереться в номере отеля, спать без сновидений. Не проснуться совсем… Он прогоняет эту мысль, до боли стискивает челюсти. Видимо, что-то такое отражается в его лице – Марк испуганно барабанит:

– Командир группы докладывает, сэр: женщину не обнаружили. Площадь оцеплена, но надежды мало. Похоже, ушла.

Да, ушла. Нет, не так: никогда не приходила.

Холленфельд медленно снимает с уха гарнитуру, растирает глаза кулаками. Мир вокруг болезненно квадратный. Красные зайчики пляшут в голове, подмышку опасно распирает кобурой. Оставлю оружие в конторе, думает он, нельзя с ним в отель. Боюсь я этого отеля. Я, закрытый номер, табельное оружие – плохое сочетание.

– Сворачиваемся, – роняет он сухо, негромко; но все прекрасно слышат.

– Гм… Шеф, а что с этими? – Марк кивает на экран.

Щербаков и Боуэн по-прежнему сидят вместе, Боуэн, похоже, усмехается.

– Этих клоунов арестовать, – безучастно отмахивается Холленфельд, – допросим завтра. Всем отдыхать. Марк, тебя тоже касается.

Помощники переглядываются: на бешеного, одержимого шефа это не похоже. Он и сам это понимает.

– Сэр, квартиру Боуэна обыскать? Ищем чемодан?

– Не ищите, – кривится он, – нет там чемодана. Он у неё. Опечатайте помещение, теперь это не срочно… Выставите охранение – и по домам. Начнём утром.

Помощники медлят.

– Всем отдыхать! – рявкает он через «не хочу», – Что непонятно? Вон из кабинета, бегом!

Операторы, помощники шуршат шнурами, приставками, тянутся к двери. Вскоре он остаётся один. Гаснут экраны, наступает тишина. Стеклянно тикают настенные часы. Он подходит к зашторенному окну, тянет за поводок. Жалюзи нехотя ползут в стороны, и он видит ночной мост. Не весь – часть его загорожена небоскрёбами – только середину. Ажурная светящаяся игрушка, шагающая по морю, как кошка, которая ступает по тонкому льду. Одна из гигантских опор протыкает Луну; вокруг Луны мошкарой суетятся вертолёты.

Это конец тысячелетия, думает он. Чемодан ускользнул из его рук, и теперь процесс уже не остановить. Роман растиражируют, его прочтут миллионы. Хватило бы и нескольких тысяч. Грядёт революция, и старушке Европе такой пощёчины не снести. Тебе страшно, Холленфельд? Уже нет… А она? Что она… Быть может, она никогда и не любила тебя. Да, так было бы легче. Наверное.

Вибрация телефона в кармане заставляет его вздрогнуть. Это кофе виноват – от него начинаешь вздрагивать. Он нарочито медленно извлекает дрожащую пластину, задумчиво смотрит на незнакомые цифры номера, касается зелёной кнопки. Звонящий не спешит представляться.

– Холленфельд слушает.

Тишина, шорохи на линии. Потом издалека возникает и усиливается характерный звук – это подходит ко станции поезд. Вот и голос диспетчера, скрип и шипение тормозов. Сердце его холодеет.

– Елена?

Слышны чьи-то голоса, лай собаки, кто-то предлагает поднести чемодан; свистки вагоновожатых, дребезжанье тележки.

– Елена… Это ты?

Стук каблуков, опять голоса, где-то тепловоз даёт тонкий и короткий гудок. Он молчит, трубка молчит в ответ. Станционный шум несколько стихает. Тянутся секунды. Должно быть, звонящий идёт по вагону. За это время, при желании, можно было бы отследить звонок. Нужно просто выйти в коридор и щёлкнуть пальцами. Ты щёлкнешь пальцами, Мартин?

Вокзальный голос просит провожающих покинуть вагоны.

– Елена… Ты вернёшься?

Поезд трогается, глухо стучат колёсные пары. Из далёкого ничто, пропущенный через сотни цифровых хабов, очищенный от шумов и восстановленный, доносится до него тихий ответ:

– Мартин… Ведь Леонид у тебя, правда?

– Послушай… Да… Да, он здесь, но это не имеет значения, потому что в создавшейся ситуации…

– Не надо. Прощай, Мартин. Если любишь – не ищи меня.

Вагонные звуки умирают.

В одиночестве Холленфельд смотрит на Луну: она кажется вмёрзшей в оконное стекло.

Красноярск, 2016.

Гильбертовы сны
Рассказ для чтения на ночь

Ещё чаю? Нет? Не стесняйтесь, кушайте печенье, никакого маргарина, я всегда покупаю только диетическое, у меня через дорогу замечательный ларёк, никогда не обвешивают, и всё-всё есть… Даже соевый творог! Для старика, знаете ли, очень удобно, когда через дорогу. Скажете, ещё лучше, когда и переходить не приходится – но ведь прогулки полезны. Вам, при ваших юных ногах, этого не понять – и прекрасно!

Итак, биография… Какое, простите, издание вы представляете, запамятовал? В Интернете… канал? Это такой сайт, как я понимаю? Канал? Ах, видеоблог. Нет-нет, я знаю, что такое видеоблог, представьте себе. У меня внучка как раз увлекается этими вот блогами, да. Смешит меня ужасно. Но вас мне порекомендовали, безусловно, как очень серьёзного журналиста… Блогера? Хорошо, блогера.

Что ж, давайте обо мне. Не стоит, наверное, начинать с детского сада? Да, я так и подумал, лишь основное. Основное… В основном я лингвист, получил весьма классическое советское образование с дипломом переводчика. Нет, никакого блата, и вовсе не Москва. Самостоятельно. Нет, не МГИМО. Учился во Владивостоке, потом переехал в Иркутск, если вам интересно. В Москве я оказался уже во вполне зрелом возрасте, будучи сильно женатым доцентом, ха-ха-ха…

Специальность у меня была довольно редкая – восточные языки, китайский, японский. Больше китайский, конечно, это фундамент. В те годы на китайском у нас почти никто не говорил. Это была чистая экзотика, да ещё с лёгким шпионским флёром – помните, конфликт на Даманских островах, бряцанье оружием на границах? Отрезанные уши, ответные бомбардировщики? Не помните? Жаль. Впрочем, сейчас это не проблема, можно погуглить. Да, видите, какой я современный старик… Старик, старик, уж позвольте мне об этом судить.

Итак, переводы. На самом деле, военным переводчиком я не был. Как-то не задалось – попал на кафедру к профессору Тарпищеву, это был, если можно так выразиться, дистиллированный учёный, ничего прикладного, абстрактная теория языка, исследования причудливой древнекитайской лексики. В результате я занялся вэньянем – это, для справки, совершенно мёртвый язык, куда более мёртвый, наверное, чем латынь. Мертвее только санскрит, и древнее – но парадокс в том, что на санскрите ещё пытаются говорить (а на латыни, допустим, петь – посетите Ватикан, пожалуйста!), в то время как вэньянь давным-давно покрыт слоем пыли и чахнет в толще манускриптов, прячется по бесчисленным китайским архивам и библиотекам. А те службы, что буддийские монахи отправляют в каменных недрах своих монастырей – это с языком связано очень слабо, это какие-то фонетические заклинания без вхождения в смысл. Это звуковой гипноз. Так что вэньянь определённо мёртв. От него лишь осколки разлетелись, черепки со стоянки кроманьонцев. Мы с коллегами в шутку определяли наше направление как «некролингвистика». Несколько мрачновато, но ведь правда…

Да-да, вернёмся к моему жизненному пути. Сорок пять лет назад мне приснился удивительный сон… Мой друг Антон, он вообще-то был изначально одногруппником моей супруги, тогда ещё будущей… Простите за многочисленные отступления, но как иначе мне всё вам объяснить? Ах, вы потом вырежете лишнее? Прекрасно, прекрасно. Так вот, у меня во Владивостоке был товарищ, Антон Баграмов – вам это имя, я уверен, сейчас ничего не скажет – очень оригинальный человек, нонконформист по духу, принципиальный отшельник. Чтобы понять его характер, я мог бы привести пример Перельмана; да, Григория. Конечно, внешнего сходства никакого, и без тараканов в квартире, но идеологически они, пожалуй, очень близки. Правда, Антону никто Нобелевскую премию не предлагал. Не успели. Нет, его как раз не гуглите; повторюсь – ничего не найдёте.

Так мне приснился тогда сон. Сон не сон, а целая эпопея, знаете ли. Сон в нескольких действиях, с подробностями, со вторыми и третьими актами. С антрактами и пирожными. Всё началось с моего визита к Антону. В бытность мою младшим научным сотрудником и завзятым бессребреником у нас проходили этакие пятничные посиделки: я, Антон, ещё двое-трое его коллег из Института физики или моих приятелей с филфака. Девушки, тем более жёны – редко.

Мы ревностно блюли чистоту клуба, по британскому образцу. К тому времени я только-только женился, ребёнку не было и года, и ещё питал какие-то иллюзии по поводу ценности холостяцких вечеринок. Когда ты недавно женат, ты думаешь, что обязан иметь хотя бы несколько часов в неделю для, так сказать, личной жизни. То есть жизни без семьи. А когда ты холост – смешно! – то личной жизнью называешь именно жизнь в семье. А со временем и то, и другое превращается в фарс – если ты не совсем дурак, я полагаю. Запутались? Не согласны? И правильно, глупо сразу соглашаться. Нужно всё познавать на собственном опыте…

Занимался Антон астрофизикой. Он был на этом помешан. Вот знаете, я тоже считаю себя человеком увлекающимся, или увлечённым – но до него мне было далеко. Он был фанатиком звёздного неба, но только не романтичным простофилей, из тех, что «увидел Венеру на восходе и прослезился» – нет, он был фанатиком тяжеловесным. Он спал с учебником по дифференциальному исчислению под подушкой, это точно. Математикой он владел получше многих математиков, у него были совершенно самостоятельные работы по… как же назывались они… ага, по Нобелевым группам. Нет-нет, вру, по Абелевым, Абелевым группам.

Как он выглядел? Небольшого роста, чёрные волосы, на носу огромная родинка. Но он её не стеснялся, нет. Стеснительным он не был, здесь иное. Замкнутый для посторонних, порой слишком разговорчивый для знакомых. Отшельник, но не аутист. Просто любил одиночество. Поэтому, разумеется, никаких женщин. Во всяком случае, постоянных. Я не припомню ни одной. Что? Ну нет, что вы, тогда это вовсе не было модно. Мы бы почувствовали, я уверен. Нет-нет, ничего такого. И я прошу вас эту тематику не поднимать в эфире, ни к чему.

* * *

В тот вечер нас было только двое – он и я. Не в первый раз, надо сказать. Поначалу, в первые годы нашего знакомства, меня это немного смущало: такая зацикленность на науке кого угодно выбьет из колеи. Тем более лингвистов, с нашей-то любовью к неуёмным каламбурам, нецензурщине, капустникам. А у него тензоры, матрицы, интегралы какие-то безумные.

Но, знаете, позже мне стали нравиться наши уединённые беседы. Теперь я думаю, что мы дополняли друг друга – и как личности, и как исследователи. Он решал какие-то пограничные уравнения в окрестностях чёрных дыр (вы потом проверьте формулировки, я всё-таки не специалист), я переводил и трактовал редкие сутры Палийского канона, нигде их было не достать, помогало наше посольство в Индонезии… Получается, что оба ковырялись в таких заоблачных далях, что, как говорил в своё время Макаревич, не очень-то и дойдёшь. Только его «дали» уходили в глубины Вселенной, в безграничный мрак и холод; а мои «дали» рассеивались на пыльных дорогах династий Чжоу, Хань, Сун. Нет, «Чжоу» пишется через «ч». У нас с вами сегодня ещё много будет диковинных словечек, придётся вам список составлять…

Мы немного поболтали о том, о сём, беспредметно, словно бы разгоняясь, разогреваясь; и он принялся рассказывать о своих последних достижениях. При всей своей замкнутости Антон умел быть рассказчиком талантливым, доступным; из него получился бы великолепный популяризатор науки, задайся он такой целью. Он непринуждённо мог увлекать меня, китаиста, тонкими умственными конструкциями из совершенно чуждой мне дисциплины. И мне казалось, что я почти всё понимаю; нельзя забывать также, что беседа эта была далеко не первой, и кое-какой понятийный аппарат мой приятель уже успел во мне укрепить. Словом, астрофизика – во всяком случае, на таком уровне разговора – уже не пугала меня холодными абстракциями.

А теперь и вы не пугайтесь. По словам Антона, он вплотную подобрался к открытию нового класса уравнений, идущих как бы вбок от генерального формульного ряда ОТО и СТО – что значит, Общей теории относительности и Специальной теории относительности. Я думаю, эти словосочетания вам всё же знакомы. Знакомы, но смысл ускользает? Это ни капли не стыдно; насколько я знаю, реальный физический смысл ОТО умудряется ускользать от каждого второго, если не чаще, авторитетного физика на планете. Что уж говорить о нас, простых гуманитариях. Чтобы соображать в теории Эйнштейна, нужны мозги, сравнимые по мощи с мозгами Эйнштейна; а много ли таковых найдётся? Теперь я понимаю, что мозги моего друга значительно превосходили эту планку (извините за неуместный каламбур, и да простит меня уважаемый Макс Планк…).

Я скажу лишь несколько слов о сути нашего разговора. Дело в том, что в уравнениях Эйнштейна и его последователей важнейшие составляющие – это масса, координаты пространства, показатели энергии. А также несколько фундаментальных констант, неизменных величин – они как бы характеризуют качества нашей Вселенной. Например, ускорение свободного падения. Или масса электрона. Или скорость света… И так далее. Плюс не забудьте влияние времени.

В результате работ Эйнштейна и его коллег свершилась тихая, не всем понятная революция в нашем мировоззрении. Ведь в периоды античности и благородные паровые века физический мир представлялся нам однородным, простым, строго предсказуемым. Свет распространялся мгновенно, это не обсуждалось; а чтобы долететь до Луны или Марса, следовало просто набить в снаряд побольше пороха и зарядить пушку покрупнее. Это было царство Жюля Верна, покоящееся на прямолинейных, строгих идеях Декарта и Ньютона. Все проблемы можно было решить при помощи линейки и циркуля, а верхом сложности считалась логарифмическая линейка. Страшно сказать, но первые ракеты в космос полетели именно благодаря этим трём предметам.

Но грянула теория относительности, и оказалось, что скорость света не только конечна, что её можно измерить – но также и непреодолима. Ничто не может перемещаться быстрее света, сколько пороха не подкладывай. Но самое ужасное – или прекрасное? – заключалось в крахе наших ощущений пространства. Нет, это я неточно выразился… Не в крахе ощущений – сами ощущения, конечно, не изменились; в крахе понимания.

Нам вдруг доказали – логически! – что пустота может быть кривой. Пространство – а не материя! – может иметь форму. Оно бывает округлым, выгнутым, порванным, изломанным, сжатым или растянутым… Боже мой, пустоту можно корёжить, как вам заблагорассудится, лишь бы поблизости болталось достаточно массивное тело. Такое, как Солнце или Юпитер, например. Вот что сотворили Эйнштейн и его уравнения.

Рядом же стоял великий Гильберт и объяснял нам, что помимо высоты, ширины и длины, у предмета может быть ещё несколько измерений. И если мы ещё худо-бедно могли смириться с тем, что четвёртое измерение – это время (ну, шутят физики и шутят: нарисовали объёмного мультипликационного мышонка, заставили его двигаться в пространстве, и называют его четырёхмерным объектом – кадры бегут, картинка меняется, часы тикают…), то существование пяти, шести, девятимерных миров не лезло ни в какие ворота! Мозги с этим не справлялись, воображение пасовало.

Вы чувствуете, как медленно распухает голова? Нет? У вас не распухает? Умеете пропускать через себя, не привязываясь к частностям? Завидный навык, не спорю. Вам повезло.

В общем, Эйнштейн с друзьями хоть и перевернули всё с ног на голову, но всё же остались в рамках классических научных атрибутов. Как бы фантастично не звучали постулаты их теории, речь шла исключительно про физические величины. Масса, скорость, энергия, как я сказал. Антропоморфность, эмоциональность понятий отсутствовала как класс, все принципы и явления излагались на школьных досках при помощи старого доброго греческого алфавита. Альфа и омега, дельта и лямбда, ну и так далее. Интеграл на интеграле сидит и интегралом погоняет.

А мой друг напал на следы нового разряда уравнений, где появляются (в некоторых частных случаях) новые, пренебрежимо малые члены и функции нефизического характера. Ах, что такое члены и функции? М-м-м… Простите, у вас какое образование? Экономика и финансы? А тогда откуда журналистика… А, я всё время забываю, да – видеоблог! Ощутили призвание? Что ж, это похвально… Давайте я объясню, но очень коротко. Буквально на пальцах. Члены уравнений и функции, гм… Как бы мне не опростоволоситься. С функциями будет попроще, полагаю.

К примеру, продавец колбасы. Это типичная функция. Когда вы подаёте ему сто рублей, в ответ он завешивает вам триста грамм колбасы. Триста много? Да, нынешние цены не сравнить с прежними… Но это неважно. Важно, что такова функция продавца: получить рубли – выдать колбасу. Всё, другое недопустимо! Если вы вместо денег насыплете ему на прилавок горсть ореховой шелухи или морских ракушек, то выйдет конфуз. Скорее всего, вы услышите много нелицеприятного в свой адрес. Потому что нарушили общественный договор, и подали «на вход» продавца неправильное значение, что называется, аргумента. И наоборот, если взамен сотни рублей продавец полезет с вами целоваться, подаст вам веник или споёт испанскую серенаду – это хулиганство или психиатрический диагноз. Только колбаса, и только по указанной цене! Функции романсов не поют!

Легче не стало? Хм… Хорошо, оставим функции, займёмся членами уравнений. Вы же в школе решали уравнения? Списывали? Плохо, плохо. И всё же я попытаюсь. Допустим, те же самые триста грамм колбасы. И пусть будет продавщица – для справедливости. Итак, вы просите триста грамм, и она вам их отрезает. На глаз, большим ножом с чёрной ручкой, как заведено. Потом взвешивает – и оказывается, что отрезано вовсе не ровно триста, она же не робот, а чуть больше или меньше, скажем, двести восемьдесят пять или триста десять. Тогда вам придётся или чуть-чуть накинуть сверху ста рублей, или, напротив, ей дать вам сдачи. Причём величина вот этого самого «чуть-чуть» крайне непостоянна, она плавает, как тюлень в цирке, туда-сюда, то недовес, то перевес. Быть может, у неё вчера был день рождения, они засиделись с подругами за пивом допоздна; а может, её бросил муж и она в отчаянии; или соседский грузчик – такой симпатичный, кучерявый кавказец – нежно подмигнул ей на перерыве; или её дочь недавно загремела в участок, и теперь начинаются разборки в школе; или хозяин ни с того, ни с сего одарил её премией, и встаёт вопрос – что он хотел этим сказать?

Как видите, я могу легко и непринуждённо надумать вам три десятка мелких причин, по которым колбаса будет отрезана неровно. А значит, в простом уравнении колбасного веса появляются чертовски сложные, хотя и незначительные, довески, хитроумные функции, которые втихомолку корректируют ваш бюджет. Но лишних пять рублей не делают погоду в кошельке; а если бы речь шла о параметрах авиационных узлов? Пара вовремя не смазанных деталей, чуть потёртая изоляция провода, лёгкий люфт элеронов – и вот уже громадный лайнер промахнулся на сотню метров при посадке, потому что наложились и ветер, и снег, и усталость пилота. Несколько маковых зёрнышек в конце концов перетягивают чашу весов, даже если речь идёт о равновесии пудовых гирь.

Теперь немного яснее, не так ли? Не за что, не за что. Вернёмся же к нашим релятивистским теориям, или теориям относительности. Мой приятель Антон – по его словам, совершенно случайно – наткнулся на новый класс уравнений, собирая которые вместе, можно было получить очень нетипичную Вселенную. Вселенную, которая почти абсолютно точно копировала нашу с вами, но немного «плавала» в частностях. Как докторская колбаса, вот именно.

Должен заметить, что подобные соображения высказывались и раньше. Как только физики опубликовали теоретические обоснования многомерности и нелинейности нашего материального мира, юркие писатели-фантасты и даже экстрасенсы тут же бросились изобретать «параллельные миры», «альтернативные пространства», «временные петли» и тому подобную чепуху. А сколько в последние годы снято на эту тему американских фильмов! Один нелепее другого. Считаете, бывают и удачные картины? Не знаю, не знаю; я не знаток современного массового искусства, но как-то раз сводил внучку на экранизацию уэллсовской «Войны миров». Силы небесные, это же просто детский лепет какой-то! А ведь роман прекрасный, между прочим.

Но не будем отвлекаться. Изюминка открытия Антона состояла именно в малых, порой исчезающих «довесках» к фундаментальным уравнениям Эйнштейна, Лоренца, Планка. Я не смогу, просто не в состоянии объяснить всю прелесть решений моего друга, но абсолютно убеждён в его правоте. К тому же, выяснилось, что Антон рассказывает мне о своих исследованиях не совсем случайно. Именно я, как лингвист, мог бы помочь ему завершить начатую работу – по крайней мере, так он утверждал. Этот аспект его теории – самый туманный и загадочный прежде всего для меня самого.

Прежде всего, Баграмов (это фамилия моего приятеля) непостижимым образом связал величины физические и культурные. Сейчас поясню. Чтобы упомянутые мной добавочные функции и члены «заработали» реально, нужно было составить так называемую «поэтическую матрицу» из новых уравнений, где слог, рифма и размер определялись выбором того или иного алфавита для обозначения переменных. Заторопился? Простите, давайте замедлимся и разжуём, так сказать.

В уравнениях всегда используют переменные, какие-то величины, способные менять своё значение. Их записывают при помощи букв. Традиционные х, у, г или греческие лямбда, бета, альфа – в теории Антона не подходят. Слишком низкий уровень сложности… Ну что такое, например, греческий алфавит? Каких-то жалких двадцать четыре символа, довольно примитивная фонетика. Латинский алфавит – немногим совершеннее. Пользоваться удобно, здесь практичная Европа на коне – но очень бесхитростно.

А можно использовать алфавит древнеиндийского деванагари, и даже некоторые частные диалекты древнекитайского вэньянь. В каком-то смысле вэньянь даже лучше, поскольку иероглиф выводит нас на графический уровень кодирования информации, иероглиф – это картинка; возникают совершенно иные порядки количества единиц и нулей. Я имею ввиду отображение двоичного кода, общепринятого в компьютерных языках. Вот, вижу, эта тема вам несколько ближе…

Кстати, возникает забавный парадокс: древние китайцы, теоретически, ещё имели доступ к этим преобразованиям (я про уравнения Баграмова), а современные – уже нет, поскольку после всех своих революций сильно упростили письменность. Нынешние общеупотребительные иероглифы становятся всё проще и проще, уходят от эстетики картинок к прагматизму арабского символа. Китайцы спешат в Космос, в компьютерное будущее, они перестали читать тексты на вэньянь. А заодно полностью утратили культуру древней поэзии. Культурное истощение – всегда обратная сторона экономического чуда.