Текст книги "Ночью на белых конях"

Он вытащил записную книжку, и та сразу же раскрылась па странице, где незаметно увядал нежный листок, совершенно лишенный воздуха. Мария смотрела на него так ненасытно, как будто перед ней лежало настоящее живое человеческое счастье, – не четырехлистное, а словно распятое на кресте.

– В первый раз вижу! – проговорила она восхищенно. – А как она выглядела?

– Кто она?

– Та, которая нашла клевер.

– О, совершенно очаровательно! – искренне ответил он, не задумываясь.

Мария промолчала. Так вот люди и спотыкаются. Эта мысль, естественно, даже не приходила ей в голову. Перед ними исходили вкусным запахом масла и сметаны русские блины, но сейчас обоим, похоже, было не до блинов. Мария скорее выпила бы пива, но бокал ее был пуст, а когда Урумов захотел заказать еще, она воспротивилась. Так что не оставалось ничего, как съесть блины с подобающим аппетитом, после чего оба рассмеялись, и он проводил ее до первой троллейбусной остановки.

И эту ночь Урумов спал беспокойно, ему снились белые кони, которые неслись по волнующейся, словно море, степи, покрытой клевером. На следующий день часов около десяти позвонила Мария.

– Я получила письмо от Кристы, – слегка возбужденно сказала она. – Хотите, я вам его прочту?

– По телефону? Не-ет, – протянул Урумов. – Лучше приходите сюда, я хочу его послушать как следует.

– Что ж, хорошо, – ответила она.

И они договорились, что Мария сразу же принесет письмо. Таким образом, академик Урумов не успел написать приглашение лауреату Нобелевской премии Уитлоу, как он обещал своему вице-президенту.

8

В этот вечер трое друзей в полном унынии собрались ненадолго в «Варшаве». Все скучные, невыспавшиеся, плохо побритые. Собрались и даже не попытались выяснить друг у друга, почему это они такие кислые. Увидев их в этом жалком состоянии, даже официантки засуетились, но угодить им не сумели. Вскоре все трое уселись в обшарпанный «трабант» Кишо и покатили в «Шумако». Им вдруг показалось, что только запеченная голова барашка в состоянии хоть как-то поправить дело. И ничто другое.

Самым скучным из троих был Гари, хотя как раз у него не было для этого никаких серьезных оснований. Даже наоборот. Месяц назад его жена получила место художника-дессенатора на одной из габровских фабрик и ездила туда на пять-шесть дней в месяц – срок как раз достаточный, чтобы дать ему возможность на свободе повидаться с друзьями. Этим утром она тоже уехала, заливаясь слезами и повторяя сотни наставлений, главным образом насчет того, чтоб он, выпив, не упал в шахту лифта. Гари остался на перроне с пустой головой и пустым сердцем, охваченный единственным желанием вернуться домой и проспать эти пять-шесть дней, пока она не вернется. Он страшно скучал без нее, даже родинки Кишо, которые всегда неудержимо привлекали его внимание, не производили на него обычного впечатления.

Многое изменилось в его жизни за последние полгода. Или, вернее, изменилось все, кроме его внешности. Гари оставался таким же бородатым, таким же нескладным, корявым, жалким, тощим и всегда голодным, хотя, как говорил Кишо, денег у него куры не клевали. Последнее время ему дьявольски везло. Особенно с выставкой, которая поразила всех, и больше всего его самого. Открылась она в апреле в холодном маленьком зале. Гари с трудом собрал немного денег для вернисажа. Большинство гостей бросилось прямо к бутылкам, даже не взглянув на то, что было развешано по стенам. Пришел и «нужный человек», совершенно трезвый, и умеренной рысью обошел зал. Гари потащился за ним, тяжело моргая, недовольный, что его оторвали от рюмки. Наконец человек остановился и сказал:

– Ты даже не знаешь, что ты сделал!

– Знаю!

– Ничего ты не знаешь!.. Сейчас я ухожу, тороплюсь. Но я скажу, где надо.

Так все и началось. Прежде всего несколько картин купили два значительных государственных деятеля. Это сразу же подняло авторитет художника и погнало других покупателей, помельче, в выставочный зал. В конце концов Гари распродал выставку почти целиком, хотя половину, как это обычно бывает, в кредит. Правда, отзывов и рецензий было не слишком много, потому что у этого мрачного, бородатого субъекта Гари не было влиятельных друзей, кроме того «нужного человека», с которого все и началось. Но зато председатель союза в одном из телевизионных интервью назвал выставку чуть ли не гвоздем сезона. А это уже было немало, все, имеющие уши, это услышали.

С тех пор успех шел за ним по пятам, словно охотничья собака. Сначала Гари удалось заключить договор на довольно солидную сумму, потом три его картины были отобраны для биенале в Венеции и еще несколько – для выставки в Берлине. И тут же он был принят в жилищный кооператив художников. Можно было сразу же купить машину, но Гари испугался – в конце концов столько удач не к добру. Может, он потому и ходит такой кислый, что боится дразнить судьбу? Эта капризная, весьма старомодная дамочка и в самом деле не любит ухмыляющихся типов и хвастунов. Чаще всего она обходит их стороной, кроме разве тех, кто уж особенно ловок по части комплиментов. Заинтригованный, Кишо составил ему гороскоп, по в этом гороскопе не было ничего или почти ничего интересного – какая-то туристская поездка за границу и ссора с большим человеком, может быть, с тем самым покровителем, который и без того весьма косо поглядывал на нечесаную бороду и обшмыганные брюки художника.

Как только машина выехала на шоссе над Симеоновом, машину вдруг залило густым румянцем заката, словно кто-то накрыл ее громадным шелковым абажуром из публичного дома. Даже черный асфальт дороги порозовел, а пролетавшие над шоссе аисты казались облитыми кровью или сиропом, смотря по настроению тех, кто на них смотрел. Сквозь пыльное стекло аисты показались друзьям просто ржавыми, вроде бороды Гари, так что они вообще не стали на них смотреть. Но, завидев «Шумако»[12]12
  «Шумако» (от слова «шума» – листва) – место, густо заросшее лиственным лесом и кустарником.


[Закрыть], все сразу почувствовали облегчение, хотя никакой растительности вокруг не было, не было вообще ничего, кроме освещенных закатным солнцем немытых автомобильных спин.

В полупустом зале ресторана они удобно устроились за уединенным столиком. Появился официант, питоном обвился вокруг них, торопливо отбарабанил меню. Один только Кишо сумел уловить в его скороговорке кое-что существенное.

– Давайте я закажу! – сказал он. – Прежде всего по бутылке пива, холодного, чешского. Затем три порции домашних колбасок, запеченных. И наконец, по головке барашка, мне – самую маленькую.

Лукавый нос официанта сумел наконец унюхать знатока. Тут может кое-что перепасть.

– Разрешите мне самому для вас отобрать! – обрадовавшись, предложил он.

– А почему тебе самую маленькую? – подозрительно спросил Сашо.

– Я давно уже заметил, что маленькие – самые вкусные… Может, потому, что они лучше пропекаются.

– Ну и нахал! – возмутился Сашо. – Тогда все три пусть будут маленькие.

– Да, отберу специально для вас! – заверил официант.

Когда он принес пиво, Кишо сосредоточенно отпил несколько глотков и остался доволен.

– Остужено, как по рецепту… Послушайте, ребята, так уж и быть – сегодня я угощаю.

– Почему ты?

– Есть серьезный повод – меня уволили.

– Э, наконец-то! – довольно воскликнул Сашо. – А ты думал, что век просидишь в этой конторе… Какой же повод они выискали?

– Самый законный!.. Аппаратов всего шесть, и, значит, у меня недостаточно плотно используется рабочее время. И знаешь, что они предложили мне, эти кретины? Внештатное место по пять левов за день, но не более пятнадцати дней в месяц. Таковы, говорят, государственные нормы.

– Это и в самом деле так?

– Ерунда!.. У нас же эти аппараты впервые, кто мог выработать для них нормы? Сидят там какие-то дармоеды, да к тому же завистники. Вот и сочиняют всякий бред, чтобы хоть как-то оправдать зарплату. А гадости другим делать легче всего, особенно за счет государства. Ну, я сказал им «до свидания» на всех языках, какие знаю, поклонился и ушел. Очень они обрадовались.

– А автоматы? – хмуро спросил Сашо.

– А автоматы пусть катятся ко всем чертям. Очень их интересуют какие-то там автоматы. Сегодня испортится один, завтра – другой. А к концу недели – все шесть. А стоят они десятки тысяч и ведь в самом деле приносят немалый доход их вонючей дирекции. Вот тогда они забегают, полетят докладные и письма. И кончится тем, что опять придут ко мне.

– Оптимист! – с презрением изрек Гари.

– Ну нет! На этот раз нет! Нужно их проучить, этих типов! – злорадно заявил Кишо. – А я удовольствуюсь какой-нибудь заметочкой с соответствующим заглавием: «Почему они бездействуют?» или «Автоматы и крохоборы»…

– А знаешь, что из всего этого получится?

– Ничего особенного! Но неприятности у них будут, и кто-нибудь может полететь.

– Ошибаешься! – сказал Сашо. – Заметку прочтет Дитя-Голопузое. И тут же примчится.

– А знаешь, ты прав, – с полной покорностью судьбе пробормотал Кишо. – А впрочем, нет, не думаю. Дитя-Голопузое газет не читает. Это же типичный математический недоумок.

– Кто-нибудь может ему сказать.

– В Приморское вообще газеты не доходят.

– Так ты туда его спровадил? – засмеялся Сашо.

– Тут же!.. Купил ему билет и лично посадил в поезд. Потому что этот юный кретин готов был работать даром – так ему нравится электронная техника. Но, слава богу, секс у него оказался на высоте, а я нарисовал ему жутко соблазнительные перспективы.

– А деньги?

– Думаешь, почему я вас угощаю? Тот тип отсчитал мне все до последнего грошика, разумеется, при условии, что я буду заботиться об аппаратах. Сегодня я получил денежки, и конец!.. Больше он меня не увидит.

Сашо и Гари недоверчиво переглянулись.

– Вот что, друг, – заговорил Гари. – Если ты сдержишь слово, я подарю тебе картину… Какую захочешь – вот Сашо пусть будет свидетелем.

– Давай сюда картину! – обрадовался Кишо.

– А какая гарантия?

– Как только ты мне ее дашь, я тут же отправлюсь в Приморское!.. Постерегу на всякий случай наше Дитя-Голопузое. Вдруг ему не повезет в любви.

Идея понравилась всем, посыпались всяческие советы. Много ли ему нужно, этому мальчишке, всегда можно чем-нибудь задурить ему голову. Кишо рассказал, что ему было о нем известно. Отец и мать его развелись и бросили парни на произвол судьбы, не подозревая, что в один прекрасный день он может прославить их имя. Как обычно бывает в таких случаях, мальчишку взяла к себе бабка, уборщица в бане. Очень добрая старушка, заботливая и самоотверженная, только, к сожалению, ни черта не понимает в литературе.

– При чем тут литература? – удивился Гари.

– При том, что именно литература и есть ахиллесова пята нашего героя, – с сожалением проговорил Кишо. – Ну просто ни шиша не соображает, хватает двойку за двойкой. Посмотрел я его тетради – подохнешь со смеху! Знаете, как он пишет Дон Кихот?.. Донки Хот… Неплохо, верно? А Шиллер для него просто Шиле. Похоже, у него ко всему прочему и уши с дефектом.

– Но он же не попадет в университет, – озабоченно сказал Сашо.

– Ни в коем случае! – согласился Гари. – Срежут на письменном.

Это серьезно встревожило всех троих. Конечно, срежут и ухом не поведут. Иди потом доказывай, что парень – технический гений, только еще больше разозлишь. А может, и будут правы, разве дело превращать Шиллера в барана.

– «Шиле» у пастухов не баран, а подросший ягненок, – уточнил Кишо.

Но Гари не обратил на эту мелочь никакого внимания, по его мнению, творческая личность должна быть гармонически развитой, иначе и не угадаешь, какие беды она в состоянии натворить. И все же друзья согласились, что такой парень не должен пропасть. Натаскать его по литературе? А их самих кто натаскает? Вот разве Криста возьмется за это дело, она девушка добрая, должна согласиться. Но Сашо, которому было не слишком удобно углубляться в эту тему, нашел другой выход, гораздо лучший:

– А если Кишо вернется в университет? – предложил он.

– Я? Никогда! – категорически заявил тот. – Там, где меня обидели, ноги моей не будет. Я и так столько лет в их дерьме копался.

– Хотя бы на время! Будь ты там, все можно устроить. Самое малое – подменим ему письменную работу. Тогда его освободят от устного, а то ведь на устном ему верная крышка.

Но Кишо был непреклонен. В эти авгиевы конюшни? Никогда!

– Да будет тебе! – сердито прервал его Сашо. – Но век же тебе крутиться среди разных мошенников.

– Меня зовут в несколько мест, – нехотя пробормотал Кишо. – И зарплату хорошую предлагают. Лучше всего в Ботевграде на заводе транзисторов – и не очень далеко.

Сашо благоразумно замолк. Завод все-таки лучше «Луна-парка». Или хотя бы конструкторское бюро. Одно дело придумывать машины, другое – их чинить. Тут принесли колбаски, не было больше смысла портить себе аппетит пустыми разговорами. Официант и на этот раз постарался – отобрал те, что лежали по краям противня. Чуть-чуть подгоревшие, они стали еще пикантнее. Друзья молча съели все без остатка, заказали еще пива. Как и предполагал Кишо, настроение у всех значительно улучшилось, кроме, может быть, Гари. Хотя попробуй пойми, какое выражение таится за этой непроходимой бородой. Взгляд у него во всяком случае был невеселый, а в голосе по-прежнему звучали сварливые нотки.

– Не понимаю, почему ты такой кислый! – не выдержал наконец Кишо.

– Сегодня я был на похоронах, – уныло ответил Гари.

– Ну и что? С похорон люди обычно возвращаются веселыми. Не замечал? Поглядеть на покойника – это же лучший способ увериться, что ты живой.

– В том-то и дело, что я не мог на него поглядеть.

– Как это?

– Гроб был запаянный.

И Гари все тем же унылым голосом рассказал им довольно нелепую историю, случившуюся дней десять назад в Созополе. Несколько художников ночью возвращались из заливчика Корня на моторной лодке. Все, конечно, были пьяны, иначе на кой черт им было возвращаться на лодке, когда залив в двух шагах от городка и по дороге столько всяких соблазнов. На свою беду, уже в море Гена захотел помочиться. И так как в лодке, как это водится в таких компаниях, была женщина, он отправился на корму. Только расстегнулся, как высокая волна подняла нос лодки. Гена качнулся, уцепился за флажок и вместе с собой унес его в морскую бездну. Лодочнику удалось было схватить его за ногу, но у него в руке остался только ботинок. Он тут же повернул лодку обратно, и, конечно, напрасно. Ночь была безлунной, где уж тут найти человека в черном, как антрацит, море. Так они и вертелись на одном месте как ненормальные, пока не кончился бензин. Только через неделю волна выбросила на берег тело, объеденное рыбами. Вскрытие показало, что он умер мгновенно от разрыва сердца и, наверное, как утюг пошел на дно.

– Трагедия! – закончил Гари. – Оставил жену и двоих детей. Те кретины, которые были с ним в лодке, не посмели прийти на похороны. Ко всему прочему, не явился и Манев, секретарь союза, который должен был говорить у могилы.

Разумеется, все засуетились, принялись подталкивать друг друга, пока в конце концов не вытолкнули его, Гари. Что было делать? Взобрался он на кучу жирной, скользкой от человечьей плоти земли, а в голове так же пусто, как в зиявшей у его ног могиле. Наконец блеснула спасительная идейка. Гари ухватился за нее крепче, чем тот бедолага за лодочный флажок, и произнес примерно следующее:

«Товарищи! Поклонимся праху нашего погибшего друга. Смерть его не случайна, как может подумать иной. Еще будучи живым, он носил в себе смерть. Потому что сердце у него было доброе и отзывчивое, полное любви к людям. Ему была чужда грызня за кусок пожирнее – выгодный договор или там командировки. Он терпеть не мог пробивать себе путь локтями, шагать по людям, подсовывать под ноги друзьям апельсиновые, арбузные и всякие другие корки. Не стремился ни к деньгам, ни к почестям. Его сердце, настоящее человеческое сердце, не годилось для этого грубого, полного злобы мира, и он покинул его так же незаметно, как пришел. Поклянемся же перед этой могилой, что всегда будем следовать его светлому примеру».

При этих словах вдова и двое сирот разрыдались, кое-кто из тех, кто только что дорвался до жирных договоров, виновато опустил голову. А несколько других, кому это не удалось, еле удержались, чтобы не зааплодировать.

– А покойный? – спросил Кишо.

– Что покойный?

– У него был договор?

– Конечно, был, и к тому же очень выгодный, почти как мой. Хотя был он, можно сказать, бездарен. И страшно жаден до денег и почестей. Потом мне рассказали, что, отхватив аванс, он с первым же самолетом рванул в Бургас, не оставив жене ни грошика. Она, бедняжка, до сих пор ничего не знает о договоре. По специальности она медсестра, и на свою жалкую зарплату содержит всю семью. Как вам все это нравится, а? А я должен ходить на его похороны, да и речь там держать к тому же! Потому что он, видите ли, утонул, а мы еще живы! Официант, двойную порцию водки!

– Мы же решили сегодня обойтись пивом? – неуверенно напомнил Кишо.

– Хочется забыть эту мерзкую историю.

Когда порция водки превратилась в три, тесный зал ресторанчика был уже набит до отказа. Тяжело пахло табачным дымом, жареным мясом, приправами, хреном, соусами, солеными огурцами, бараньим жиром, пудрой, смешанной с запахом пота. Гремел магнитофон, разнося по залу жалкие довоенные шлягеры, сливающиеся с хихиканьем женщин и треском колготок. Даже дорожки между столами были забиты людьми; помещение напоминало какую-то скотобойню или, самое малое, ладью Харона. Но Гари словно бы ничего не замечал. После трехсот граммов он выглядел, казалось, еще более трезвым и в три раза более мрачным, чем когда они пришли. Теперь он жаловался уже на себя самого тихим, трезвым, монотонным голосом:

– Не ладится у меня ничего последние месяцы, и все тут! Пишу как бешеный, хочу сделать что-нибудь вроде «Белых коней» – не выходит и не выходит. Словно бы я потерял что-то, может быть, самое во мне важное, а что – и сам не знаю.

– Если бы ты обрился, я б тебе сказал, что это, – заявил полный сочувствия Кишо, который пока пил только вторые сто граммов.

– Нравиться – это плохо, – продолжал Гари, не обращая на него никакого внимания и словно прислушиваясь к голосу, звучащему где-то глубоко внутри. – Тогда ты тоже начинаешь хотеть нравиться, любой ценой. И принимаешься создавать красивенькое, мелкое искусство, предназначенное только для потребления.

– Да в том-то и есть твоя сила, дубина ты этакая! – рассердился Сашо, который потихоньку продолжал потягивать свое пиво. – Ведь стоит тебе к чему-нибудь прикоснуться, как ты, сам того не желая, создаешь красоту.

– Дизайнеры тоже создают какую-то красоту, – презрительно промычал Гари. – Но это безличная и бездушная красота стандарта, вроде улыбок балерин и фокусов макияжа. В настоящей красоте должно быть страдание, иначе это не искусство, а торт с кремом и шоколадной глазурью.

– В «Белых конях» нет никакого страдания, – возразил Сашо.

– Значит, ничего ты в них не понял, в моих конях! – рассердился Гари. – В «Белых конях» есть мечта, неужели хотя бы это не чувствуется? А что такое мечта? Страдание о непостижимом. А какое страдание я могу выразить, когда у меня счет а сберкассе и сделаны два взноса – на машину и на квартиру.

Гари заказал еще два раза по сто граммов. Официант согнулся, как молодой тополь, и улетел.

– Сегодня я дал себе слово, – ровным голосом продолжал художник, – не продам ни одной картины в течение года. И показывать никому не буду! Вчера впервые вытурил покупательницу, честное слово!

И так как друзья глядели на него недоверчиво, но не ахнули от неожиданности, объяснил все тем же монотонным голосом:

– Явилась ко мне в мастерскую этакая мадама, лет около пятидесяти, рот, как говорила моя бабушка, словно куриная задница, хотя этот больше был похож на ослиную. Верно, прослышала где-то о моих новых работах и пожелала увидеть что-нибудь из старого. А у меня словно глаза открылись – кто она такая в конце концов? Так я и спросил. А мадама взглянула на меня свысока и говорит: «Не все ли вам равно? Я ведь плачу!» «Не все равно, – говорю. – Картины не денег стоят, а нервов. Если бы Дюрер знал, что Геринг будет любоваться его картинами, наверное, сжег бы их все до одной!» Услышав такое, мадама взбесилась, но так и не сказала мне, кто она.

– Раньше ты не был таким привередливым! – пробормотал Кишо.

– Когда это? – спросил Гари враждебно.

– А когда продал картину той американской сводне.

– Откуда я знал, что она сводня?

– Урумов же тебе сказал!.. А ты все-таки отдал ей «Коней», пусть даже копию.

Гари нахмурился.

– Тем хуже для меня! – сказал он. – Значит, целый год – ни одного лева!

– Конечно! – Кишо пожал плечами. – Только богатый человек может позволить себе роскошь иметь чувство собственного достоинства.

– Ты только сейчас это ронял? – насмешливо спросил Сашо.

– Ничего не поделаешь, подамся к ботевградцам, – вздохнул Кишо. – Иначе каждая задница будет использовать меня как подтирку. А ты почему не выпьешь водочки, раз уж так оно получилось, что…

– Я сейчас уйду! – сказал Сашо твердо.

– Как это уйдешь, мы же пришли все вместе!

– Пришли вместе, по вы нарушили обещание. Кроме того, меня ждет дядя, надо заглянуть к нему, пока он не лег.

– Он давно уже небось храпит.

– Нет! – решительно сказал Сашо.

И вскоре в самом деле ушел. От вечерней прохлады голова его прояснилась, и, дожидаясь на остановке автобуса, он понял, что поступил неладно. Не надо было их оставлять. Еще несколько рюмок водки, и они окончательно раскиснут. А тогда никто не может сказать, чем все это кончится. Вдруг вздумают возвращаться на машине. Это самое страшное. У Кишо голова послабее, чем у него, кто знает, что может случиться с ними в дороге. Того и гляди, улягутся в братскую могилу эти два гения, из которых один непризнанный. И наверняка будет еще и третья жертва, если Фифа маленькая узнает, что Сашо так безбожно бросил их в трудную минуту.

Лучше всего вернуться! Это будет самое честное! Но как вернуться, если вот уже целый час его грызет идиотская мысль – а вдруг Криста неожиданно приехала в Софию? А вдруг она сейчас сидит в «Варшаве» одна-одинешенька и с надеждой поглядывает на дверь? Сперва он весьма успешно гнал от себя эту мысль, но наконец она окончательно им завладела. И какого черта в самом деле он должен потакать этим пьяницам, когда девушка мучается там одна? Ведь твердо же договорились пить только пиво.

К счастью, автобуса не пришлось долго ждать, и едва он успел сесть, как машина помчалась. Видимо, шофер и кондукторша из-за чего-то поругались, потому что оба яростно пыхтели, а тяжелый автобус бешено несся к Софии по крутому склону. И, наверное, с выключенным мотором, так как шума не было слышно. Случись с ними что, они, пожалуй, смогут остановиться только в центре города, если, конечно, не разобьются на одном из многочисленных перекрестков. И действительно, шофер время от времени тревожно нажимал на клаксон, мимо проносились огни встречных машин, по сторонам, как в кино, мелькали освещенные окна. Так продолжалось до пересечения с кольцевой дорогой, где негодяй наконец уменьшил скорость и потом даже остановился перед светофором.

Только теперь Сашо получил возможность вернуться к своей безумной мечте. Почему, собственно, безумной, от Кристы всего можно ждать. Вот он входит, и она улыбается ему, как будто ничего не случилось, лицо ее сияет. Он, еще смущенный и растерянный, садится рядом с ней, а она, все так же улыбаясь, легонько касается его руки кончиками пальцев. «Почему ты так опоздал, мышонок?» Как будто ничего не было. Как будто они никогда не ссорились. Так она и сделает, если только вправду приехала. Это вполне в ее характере, в котором нет ни темных долин, ни мрачных ущелий.

И когда через четверть часа он открыл дверь кондитерской, за их столиком действительно сидела девушка, которая, увидев его, радостно встрепенулась. Но это была не Криста, а Донка. В новых оранжевых брюках, с какой-то идиотской прической, не совсем как у хиппи, но что-то вроде.

– Кого-нибудь ждешь? – спросил он.

– Тебя, конечно!.. Что торчишь, садись, я тебя не съем.

Сашо осторожно сел, кто его знает, такая может и съесть.

– Я тебе зачем-нибудь нужен?

– Сегодня я получила письмо от Кристы.

– И что она пишет? – подался он к ней.

– Рассказывает, как ты ее обидел. Ну и деревенщина же ты, оказывается, – настоящий радомирский мужик.

– Мы не радомирцы.

– Но ты и не в Урумовых. Урумовы по крайней мере люди воспитанные.

– Покажи письмо, – сказал он, пытаясь говорить равнодушно.

– Аусгешлоссен! Криста категорически запретила. Ни за что!

Целых четверть часа он канючил у нее, заказал по порции мятной водки, и, наконец, Донка согласилась прочесть ему не письмо, а «маленький кусочек». Вытащила письмо, отогнула нужное место и отодвинулась.

– Теперь слушай! «…Очень прошу тебя, найди мне подходящего гинеколога, но обязательно женщину. (Слово „женщина“ дважды подчеркнуто.) Когда я вернусь, с этим вопросом надо будет наконец покончить. Такое, должно быть, случается с каждой женщиной, и никто от этого еще не помер. Не хочу больше ни в чем быть обязанной Сашо и беспокоить его по каким бы то ни было моим делам».

– Вот так! – закончила Донка.

– И ты будешь искать ей эту женщину-гинеколога?

– Что я, с ума сошла?.. Как можно, не сказав тебе? Ребенок все-таки не только ее, но и твой.

Сашо помолчал.

– А как бы ты поступила на моем месте? – спросил он.

– Все равно рано или поздно ты женишься, стоит ли упускать возможность иметь ребенка? Знаешь, что иногда бывает после этих абортов?

– Знаю, – сказал он.

– Так что тебе решать!.. Я буду действовать, как ты скажешь.

Сашо снова замолк. И молчал долго, пока лицо его не стало совсем серым.

– Она сама все решила, – выдавил он наконец. – И даже меня не спросила…

– Как это – не спросила? – удивленно взглянула на него Донка. – Она же спрашивала тебя в первый раз?

– Тогда о чем же еще говорить?

Донка помрачнела.

– Ничего у вас не получится, – сказала она. – Но если у вас и правда дело разладится и Криста найдет себе другого, имей в виду, я – первая кандидатка.

Сашо засмеялся – и даже вполне непринужденно. А потом спокойно проспал всю ночь, словно принял две таблетки снотворного.