Текст книги "Ночью на белых конях"

– Так я и думал. Азманов не дурак.

Сашо внутренне вспыхнул, но ничем себя не выдал.

– А по-моему, стопроцентный глупец, – ответил он сдержанно. – Своими разговорами об апатии он только настроил против себя все собрание.

– Очень его интересует собрание. Он метит гораздо выше, хочет, чтоб его услышали там, наверху… Услышали и оценили.

Сашо враждебно молчал. Кишо, конечно, был прав, и все же ему не хотелось, чтоб это было так.

– Да он, кроме всего прочего, ничего не понимает в биохимии. Кто его знает, может, в морфологии он еще кое-что смыслит, но морфология здесь ни при чем. А биохимию даже студенты знают лучше.

– Это неважно, – с досадой ответил Кишо. – Те, кто к нему прислушается, тоже ничего не понимают в биохимии. Совсем другое дело, если он скажет, что институт не выполняет государственных заданий – это-то каждый поймет.

– Думаю, что это тоже неправда.

– Тут важно совершить диверсию, заронить сомнение. А потом поди объясняйся, если тебе делать нечего.

– Ну ладно, пусть другие не понимают, но наши-то должны понимать! – сердито сказал Сашо. – Им же за это деньги платят. А ведь не нашлось никого, кто бы сказал, что Азманов несет ерунду.

– Представь себе, что они тоже не понимают, – засмеялся Кишо.

Молодой человек задумался.

– Может, ты и прав, – пробормотал он неохотно. – Но в этом сам дядя и виноват. Он их принимал в институт, не я. Теперь пусть расхлебывает.

Несмотря на эти слова, Сашо чувствовал себя гораздо более подавленным и оскорбленным, чем академик. Как будто лично его кто-то унизил и осрамил. Вот уж никак он не ожидал столкнуться в институте с такими вещами. Разве могло ему прийти в голову, что он завязнет в такой трясине.

– Дядя твой не виноват, – ответил спокойно Кишо.

– А кто? Я, что ли, виноват? – уже раздраженно спросил Сашо.

– Будто ты не знаешь, как это делается! – презрительно ответил Кито. – И вообще, кто может остановить бездарь? Всех вообще бездарей. Они словно вирусы твоего дяди, их не задержать никаким фильтром. Никакие иммунные системы, никакие антитела не в состоянии одолеть их и уничтожить. Потому что, мой мальчик, они не наши враги, а наши друзья, как говорит твой дядя. Или, по крайней мере, маскируются под них. Мы носим их в своих карманах и портфелях, пропихиваем другим своим друзьям, и если друзья нас не слушаются, ссоримся с ними, готовы месяцами не разговаривать. Вот что они такое, если тебе так уж хочется знать, – закончил Кишо с явным удовольствием.

Сашо смотрел на него с чуть прояснившимся лицом.

– Очень хорошо!

– Что тут хорошего?

– Хорошо ты это сказал. Послушай, можно мне это использовать?

Но тут раздался такой грохот, словно кто-то вышибал дверь. В комнату ввалился Фиф большой с громадным противнем в руках. Плащ его был залит жиром, брюки заляпаны грязью и снегом. Он казался таким несчастным, что все всполошились.

– Что случилось? – испуганно спросила Фифа маленькая.

– Голову выронил!

И Гари, все еще тяжело дыша после лестницы, рассказал, что с ним случилось. Голову он отдал запекать не в обычную пекарню, а в ресторан, где ее должны были приготовить, как полагается. Само собой, в ресторане не спешили. Он еле дождался, пока ее запекут. Тут же схватил противень, обжегся ужасно, но делать нечего, пришлось терпеть. Знал ведь, что дома ждет целая орава голодающих. Снял шарф, прихватил противень полами плаща. Но так как из-за этого не было видно, куда он ступает, поскользнулся и…

– …покатилась эта самая голова прямо на мостовую. Я лежу на земле, весь в жиру, вокруг всякие идиоты ухмыляются, а в довершение всего откуда ни возьмись грузовик – и мчится прямо на голову…

Тогда Гари рванулся и выхватил эту проклятую голову прямо из-под колес. И пока он нес ее в обеих руках, чтобы положить обратно на противень, взбешенный шофер воспользовался ситуацией и влепил ему две таких пощечины, что у бедного Фифа потемнело в глазах. Но делать нечего, пришлось стерпеть, тем более что он чувствовал себя виноватым.

Кишо осмотрел голову.

– Ничего страшного, – неуверенно сказал он, – разве только желудок грязноват. Но его можно выбросить.

– Но ведь желудок и есть самое пикантное! – с отчаянием взвыл художник. – А так – голова как голова, даже от твоей ничем не отличается.

Новые осложнения возникли, когда голову стали делить. Фиф большой нашел какое-то тесло и нервно стукнул им по затылочной кости. Раздался хруст, на белую блузку Донки шмякнулся кусок мяса. Женщины немедленно скрылись за туалетной ширмой Фифы маленькой. Кишо вытащил откуда-то старый женский халат, и общими усилиями голова была наконец побеждена. Раскололи череп, вытащили челюсти, язык, мозги. Один глаз, отлетев, прилип к картине, изображающей старинный созопольский дом, и оттуда смотрел на всех угасшим взором. Наконец, опротивев сами себе, почти в отчаянии, они разложили мясо по тарелкам, но долго еще не могли заставить себя взяться за еду. И лишь потом, когда все наконец поели, Кишо довольно заявил:

– А все-таки стоило потрудиться!

– Брось! – мрачно заявил Фиф большой. – Нет зверя гаже человека.

– Да, хороши мы, нечего сказать! – скорбно поддакнул Кишо. – А еще рассказываем анекдоты о людоедах.

– И во сколько тебе обошлось это удовольствие?

– Что деньги? – все так же мрачно ответил художник. – Когда я чуть не погиб в расцвете сил.

– И бизнеса, – добавил Кишо.

Действительно, в последние два месяца Гари неожиданно стало везти. Да и как могло быть иначе, если его картинами заинтересовались всякие там академики и богатые американцы. Фифа маленькая похвасталась, что только за последний месяц они продали четыре картины.

– В рассрочку? – спросил Кишо.

– Ну, не все… Габровская галерея выложила наличными. Тамошний директор показал себя человеком.

– О, если ты у габровцев сумел получить деньги, значит, тебя ждет блестящее будущее, – сказал Кишо. – У вашего брата всегда так, стоит раз повезти.

– Ас чего все началось? – спросил Сашо. – С белых коней, которых купил мой дядя.

– Верно, – согласился художник. – Потому-то я и отдал ему их так дешево… А картина стоит самое малое в пять раз дороже.

– Живые лошади и то не стоят в пять раз дороже!

– Нет, правда, картина что надо! – сказал художник. – Лучше у меня ничего нет. Может, потому что все вышло как-то так, само собой.

– Как это – само собой? – не понял Сашо.

– У нас такое случается… Ищешь, скажем, одно колоритное решение, а находишь совсем другое. Если ночь писать только синим, всегда получается слюнтяйство! Я прибавил лилового, немного коричневого – ты, верно, и не заметил. Опять ничего не выходит. Мне нужно было плотное белое пятно, чтобы картина ожила. И тогда я вспомнил о лошадях. А оказалось, что они – все.

– Что – все?

– Ну все! – с досадой повторил художник. – Слепой ты разве, что этого не видишь?.. Во всяком случае, дядя твой не слепой.

– Что же это за искусство, – сердито сказал Сашо. – Если оно может получиться само собой.

Фифа маленькая сварила им полкастрюли кофе – натурального бразильского, как она похвасталась. А если дальше так пойдет, глядишь, и они купят себе какую-нибудь таратайку. Гари нужна машина, хоть он и не пейзажист.

– Лучше всего ему пишется на чердаке, а еще лучше – в подвале без всякого освещения, – она засмеялась. – Поначалу можно обойтись и «трабантом», подержанным, разумеется.

– А что, «трабант» – прекрасная машина, – сказал Кишо. – Я тоже собираюсь купить «трабант».

Все засмеялись. Как ни щедр бельгиец, он скоро уедет. Так что будет лучше всего, если Кишо купит себе велосипедик-пони, а еще лучше роликовые коньки – очень ему пойдут.

– Эти деньги я получу не от бельгийца, – сказал Кишо. – Их мне отсчитает частный сектор.

И Кишо, не спеша, рассказал им о своей последней сделке. В «Луна-парке» его нашел какой-то владелец спортивного тира и предложил ему сделать хотя бы две машины, такие же, как японские, пусть даже не очень красивые. Кишо с ним уже и о цене договорился – по две тысячи за каждую. А тот тип и материалы дает, и все, что нужно. Ему главное, чтоб стреляли «по живому», как он выразился.

Все озадаченно взглянули на Кишо. Шутит он или серьезно? Но все это никак не походило на шутку.

– Разве машины не запатентованы?

– Патент? – засмеялся Кишо. – Кто будет спрашивать с него патент где-нибудь в Пирдопе пли Берковице. А что до самих машин, то я их сделаю получше японских.

– А материалы? – спросил Сашо недоверчиво.

– Об этом я вообще не думаю. Для частного сектора, мой милый, нет преград. Понадобится, они и тяжелую воду мне доставят. Я же видел этого моего заказчика, – за что ни возьмется, деньги сами в руки плывут.

– Значит, мошенник.

– Конечно, мошенник. Но, в отличие от директора «Луна-парка», замечательно умеет считать. Я прикинул, что всего лишь за три месяца он покроет все расходы. Остальное – чистая прибыль. Без всякого труда, вот разве время от времени придется вынимать кассовые коробки да доставать денежки.

Друзья смотрели на него все так же недоверчиво.

– Послушай, а тебе не приходит в голову, что ты обслуживаешь паразитирующий класс? – сказал Сашо. – Тот самый, в среде которого стихийно рождается капитализм.

– А что делать? – пожал плечами Кишо. – Я, что ли, виноват, что государство ничего не хочет у меня покупать? Сделаю эти две машинки, и конец. Мне важно хоть раз свозить Донку на «трабанте» на Витошу к «Счастливцу».

– Прошу прощения, но «трабант» – это не для Донки. Придется тебе поискать более подходящую даму, – заявила Донка.

– Ничего, найдется! – оптимистично ответил Кишо.

После кофе Криста собралась уходить. Вначале оживленная, она под конец совершенно сникла, забилась в угол диванчика и все время молчала. Попробовали ее удержать, но Сашо тоже решил идти. Дядя ложился очень поздно, после полуночи, почему бы не забежать к нему ненадолго и не поговорить? Когда они вышли, ледяная корка на тротуаре стала твердой, как стекло, молодые люди еле ползли по морозным улицам. Криста, все такая же молчаливая, уцепилась за него, как белка. Наконец до Сашо дошло, что с ней что-то происходит.

– У тебя плохое настроение, – сказал он. – Что-нибудь случилось?

– Ничего, – ответила Криста. – Я думаю.

– О чем?

– Думаю, почему доцент Азманов так поступил…

– Ясно почему… чтобы завоевать позицию получше.

– Ты хочешь сказать, он карьерист?

– Похоже, что это самое точное слово, – неохотно ответил Сашо.

Криста еще крепче вцепилась в его руку и, подняв голову, попыталась заглянуть ему в глаза.

– Сашо, я должна тебе кое-что сказать… Доцент Азманов – мой дядя.

– Какой дядя? – не понял Сашо.

– Обыкновенный. Брат моего отца.

Тут оба поскользнулись и чуть было не растянулись на обледеневшем тротуаре. Но Сашо, бывший фехтовальщик, сумел сохранить равновесие.

– Жаль! – сказал он, слегка сконфуженный. – Хотя для меня это не имеет никакого значения.

– Все же ты должен знать, – сказала Криста. – Ведь в будущем тебе придется иметь с ним дело.

– Во всяком случае, мне не грозит, что он станет моим директором, – ответил Сашо, еле скрывая раздражение. – Моим – никогда!

6

На второе заседание академик Урумов отправился без всякой охоты, с неясным чувством какого-то внутреннего омерзения. Хотя еще не все карты были открыты, основное направление игры уже вполне определилось. Группа доцента Азманова повела атаку не только на него, но и на все руководство института. Азманов, разумеется, не может рассчитывать на директорское кресло, для этого ему недостает прежде всего научной квалификации. Но на место Скорчева он вполне может пробраться.

Зал и на этот раз был переполнен. Открыли двустворчатую заднюю дверь и за ней поставили еще несколько рядов стульев. К удивлению Урумова, Сашо вновь расположился в первом ряду. Вчера академик хорошо заметил его маневры и желание устроиться где-нибудь подальше. А сейчас он по собственному почину уселся в первом ряду. Ну что ж, пусть привыкает к мысли, что в будущем ему придется играть важную роль в жизни института.

Первыми выступили двое, наверное, из окружения Скорчева. Оба они доказывали, что до сих пор институт точнейшим образом выполнял утвержденный государственный план, два раза был провозглашен передовым. Так что все потуги доцента Азманова доказать обратное – беспочвенны и злонамеренны. И вызывают серьезное сомнение в его моральных побуждениях.

После второго выступления Азманов, весь красный, вскочил со своего места.

– Я говорю не только о формальных планах! – крикнул он. – Я говорю о настоящих, реальных задачах, которые нам вполне по плечу.

– Не крути, Азманов! – хмуро сказал Кынчев. – Ты вполне ясно заявил, что мы не выполняем правительственных заданий. Назови точно, какое именно задание мы не выполнили?

– Самое важное! – ответил Азманов. – В котором говорится о связи нашей работы с конкретными нуждами производства.

Потом выступил Скорчев. Держался он неспокойно и говорил довольно путано. В его высказываниях чувствовалось желание как можно более деликатным и вежливым способом отмежеваться от своего патрона и его исследований.

– Академик Урумов – несомненно ученый с мировым именем, – заявил он. – Его труды постоянно переводятся за границей. Правда, он работает в чуждой мне области, и потому я не стану навязывать вам свое некомпетентное мнение. Согласитесь, с чего бы это я стал сомневаться в научных достижениях, которые до сих пор не решалась оспаривать научная мысль всего мира? В любом случае академику Урумову необходимо создать наилучшие условия, чтобы он мог довести до конца свою научную работу. Это естественно. Но все же я считаю, что статья в «Просторах» несколько преждевременна. Нельзя высказывать такие мрачные предположения без достаточно веских научных доказательств. Слишком много страхов и кошмаров давит сейчас на мир, чтобы мы могли позволить себе добавить к ним еще один.

Скорчев тоже потратил немало времени, чтобы доказать, как успешно институт выполняет свои планы. Так что намеки доцента Азманова абсолютно недобросовестны. А если наши задачи ему не нравятся, пусть обратится к высшим инстанциям, которые, исходя из государственных потребностей, поставили эти задачи перед институтом.

Скорчев оставил трибуну слегка взмокший, но довольный. Его проводили аплодисментами. Слово было предоставлено старшему научному сотруднику Аврамову. Поднявшись на трибуну, он сморщился, словно собирался чихнуть. Первые его слова прозвучали довольно сварливо:

– Мне было по-настоящему стыдно, когда я слушал некоторых наших товарищей. Первый раз в жизни вижу, как аплодируют невежеству и дилетантству. Да еще в научном институте. Речь идет о выступлении доцента Азманова. Видимо, те, кто ему аплодировал, находятся на том же уровне. Или же у них какие-то свои расчеты, во что мне не хотелось бы верить.

Этот товарищ действительно не имеет никакого представления об усилиях и исканиях академика Урумова. Неужели не ясно, что задача, которую поставил себе академик Урумов, находится на исключительно высоком, я бы сказал, мировом уровне. Неужели вы не понимаете, что если академику Урумову удастся ее решить, то в вирусологии будет открыта новая эра? Практические результаты такого открытия были бы неизмеримы. Не говоря уже о том, что в этом случае академик Урумов поднимет престиж нашей науки, нашей страны, как ни один другой ученый, ни один другой болгарин. Мы живем в эпоху великих открытий, и, наверное, пора уже нам перестать хвастаться только басами и ансамблями песни и пляски.

А что получается? Вместо того чтобы постараться помочь академику Урумову если не своим трудом, то хотя бы активной моральной поддержкой, мы пытаемся приписать ему наши собственные недостатки. Неужели именно он виноват в том, что некоторые дамы предпочитают вязанье науке? И кто мешал доценту Азманову заниматься своей любимой биологической защитой растений, вместо того чтобы бросать нам шитые белыми нитками обвинения? Мы бы его поддержали, хотя эта тема и не совсем соответствует профилю нашего института. И быть может, ему удалось бы что-нибудь сделать, если бы он все свободное время не драил свою машину, а вместо этого прочел бы пару-другую книжек. Но, разумеется, гораздо легче пробивать себе путь локтями, чем заниматься серьезной наукой.

– Протестую! – громко крикнул Азманов.

– Можешь протестовать сколько хочешь! – с досадой ответил Аврамов. – Над нами не одна инстанция, и я перед каждой из них готов отвечать за свои слова. На этом я кончаю. Мне просто не хочется портить аргументы академика Урумова, он сам защитит себя гораздо лучше, чем это могу сделать я.

В конце зала раздались шумные аплодисменты. И именно в этот момент поднял руку Сашо. Урумов вздрогнул – такого неприятного сюрприза он никак не ожидал от племянника. Молодой человек вышел на трибуну внешне спокойный, но, как только он заговорил, академик уловил в его голосе скрытое волнение.

– Уважаемые коллеги, – начал он, – вчера я торжественно обещал академику Урумову не выступать на этом собрании. Он был прав, разумеется: когда родственники или друзья начинают защищать друг друга, это отнюдь не говорит об их хорошем воспитании. Да и все равно им никто не поверит, только себе напортят. Так что я ни слова не скажу ни об академике Урумове, ни о его научной работе.

Но после высказывания товарища Аврамова я, мне кажется, не имею права молчать. Истина должна быть все же выше всяких щепетильных соображений и предрассудков. Как нас учили в университете, она сама – высший этический закон. Тут многие товарищи, по-моему справедливо, усомнились в побуждениях доцента Азманова, в его добросовестности и объективности. У меня всегда вызывает некоторое подозрение, когда кто-нибудь начинает чересчур усердно бить себя в грудь и изо всех сил старается доказать, что он более ревностный католик, чем сам папа. И в этом смысле, мне кажется, я не имею права скрывать от вас то, что я знаю о доценте Азманове. У него действительно рыльце в пушку. Его брат Продан Дражев – невозвращенец, активный сотрудник радио «Свободная Европа».

– Никакой он мне не брат! – крикнул с места Азманов.

– В известном смысле Азманов прав, – продолжал Сашо. – Он официально отрекся от своего брата и имеет какое-то формальное право не упоминать о нем в анкетах. Но и в этом отношении он, по-моему, перестарался. Чем провинился перед ним его отец, что он отказался от его имени и принял фамилию матери? Разумеется, каждый человек отвечает только за свои поступки и ни с кого нельзя спрашивать за чужие грехи. Я бы вообще обошел молчанием эту страничку его биографии, если б она не была подкреплена другими фактами. В университете доцент Азманов был замешан в групповых склоках и был просто-напросто вынужден уйти оттуда. Я знаю, кто помог ему поступить в наш институт, хотя специалист по гистологии нам совершенно не нужен. Он сам расплатился за это. Азманов и его не пожалел в своих нападках на институт. Люди такого рода особенно беспардонны, они всегда способны укусить протянутую им руку.

Но и эта причина недостаточна для того, чтобы я брал тут слово, и говорил о фактах, которые, так сказать, не относятся к сути дела. Меня до крайности возмутило другое. Старший научный сотрудник Аврамов очень хорошо охарактеризовал это как невежество и дилетантство. Азманов, может быть, разбирается в гистологии, но в нашей области он действительно абсолютный дилетант. И вот этот человек говорит о перспективах нашего института, о стоящих перед ним задачах. Извините, но это наглость. Я простил бы ему карьеризм, эта современная болезнь довольно широко распространена в научных институтах, но не могу простить ему невежества и посредственности. Он тут говорил о царящей в институте апатии, а сам не завершил ни одной сколько-нибудь полезной работы. Чем же объясняется его собственная апатия? Может быть, отсутствием интереса к делу? Или просто-напросто бездарностью? Я здесь недавно; но мне кажется, что вторая причина гораздо вероятнее. Нет ничего труднее, чем преградить путь посредственности. Ее, как и вирусы, не задерживают никакие фильтры, не обезвреживают никакие иммунные системы, не поражают никакие антитела. Потому что она не наш враг, а наш друг. Мы ходатайствуем за нее, проталкиваем ее с помощью родных и друзей, из-за нее мы ссоримся с ними и ужасно сердимся, если те пас не слушают и отвергают наших кандидатов.

– А тебя кто сюда протолкнул? – раздался в зале враждебный возглас.

– Мой диплом! – сердито ответил молодой человек. – Я кончил первым на курсе, моя дипломная работа скоро выйдет в ежегоднике Академии наук. Есть еще вопросы?

Вопросов больше не было. Вообще больше никто не пожелал взять слово, хотя до этого записалось еще несколько человек. Тогда Кынчев внушительно откашлялся и поднялся на трибуну. Негромко и словно бы нехотя он сообщил, что на собрании были подняты интересные и принципиальные вопросы. Партийное бюро в ближайшем времени обсудит их и сообщит свое мнение коллективу.

– А сейчас слово для ответа имеет академик Урумов, – закончил он.

Но академик никак не отреагировал на его слова, как будто вообще их не слышал. Некоторое время он, не двигаясь, сидел на месте, устремив взгляд в какую-то бездонную пустоту. Наконец нехотя встал и медленно подошел к трибуне. Вид у него был такой, словно он собирался пройти мимо нее и, как привидение, исчезнуть из зала. Потом он все-таки остановился и заговорил так тихо, что в зале его было почти не слышно.

– Должен вам прямо сказать, что выступление моего племянника лишило меня всякой охоты спорить с доцентом Азмановым. Молодой человек, разумеется, неправ. Истина, а тем более научная истина, может быть доказана только научными же аргументами, а не биографическими справками. Мы не имеем права пренебрегать никакой критикой вне зависимости от того, какими побуждениями она вызвана. Мы можем только сказать, верна она или неверна.

К сожалению, большая часть замечаний доцента Азманова в самом деле несостоятельна. В принципе он прав, говоря, что структура – это выражение сущности биохимической экзистенции, но это отнюдь не означает, что она однотипна и строго детерминирована. Даже самый обычный углерод имеет три структуры, две из которых отличаются друг от друга, как небо от земли. Во-вторых, доцент Азманов утверждает, что если бы вирусы действительно обладали свойствами, которые я им приписываю, они давно бы уничтожили человечество. Но я, кажется, ясно сказал, что иммунная система не парализуется действием вирусов, что она, как настоящая гвардия, сопротивляется до конца. Дело в том, что все более устойчивые мутации создаются не только у вирусов. Как вы знаете, недавно найдены бактерии в настолько радиоактивной среде, что теоретически в ней не может быть никакой жизни. И в том-то все и дело, что люди искусственно создают условия для ускоренных и частых мутаций, из которых отдельные приобретают исключительную приспособляемость и устойчивость. Человеческая самонадеянность, заставляющая нас верить, что при всех обстоятельствах человек победит природу, может обойтись нам очень дорого. Многочисленные опыты с химическим и бактериологическим оружием, которые часто проводятся в условиях, никогда на земле не существовавших, в состоянии породить организмы с совершенно другим принципом существования. Против них вся живая природа земли может оказаться бессильной, и это неизбежно приведет к ее гибели. Я не собираюсь пугать людей и создавать для них дополнительные кошмары. И все же лучше напрасно их испугать, чем близоруко успокаивать… И мы сейчас движемся именно в этом направлении, я говорю вам это со всем чувством ответственности, какое только может испытывать ученый моих лет.

Так или иначе, но из ваших замечаний я понял, что в своей работе я допустил серьезные промахи. Никому еще не удавалось угнаться за двумя зайцами, тем более такому пожилому человеку, как я. Пусть другой займет мое место – более принципиальный и, главное, более энергичный, пусть он изгонит торгующих из храма. А я попытаюсь продолжать свою работу. Надеюсь, что наша власть не станет обращать внимания на фантомы, которыми ее пугает доцент Азманов. Так что с сегодняшнего дня я как директор говорю вам: «Прощайте» и «Здравствуйте» – как ваш коллега.

Академик вернулся на свое место. Зал сидел словно оглушенный. Хотя собрание и закончилось, все продолжали сидеть на своих местах, словно академик мог вернуться на трибуну и сказать им что-нибудь утешительное. Но академик не шевелился и только тихонько переговаривался о чем-то с секретарем. Значит – конец! Все еще не раздавалось ни звука, ни возгласа. Полуобернувшись, Сашо поглядывал на коллег со скрытым злорадством. Он ясно видел на их лицах беспокойство, ловил озабоченные взгляды. В сущности, за худой спиной своего директора они чувствовали себя весьма уютно. Отныне их ждала неизвестность, а может, и испытания. Плохо кончилось это собрание, а ведь как забавно и интересно оно началось. Столь неожиданного финала никто не предвидел.

Сашо опять повернулся к трибуне – там Аврамов о чем-то оживленно разговаривал с дядей. Наконец люди зашевелились, заскрипели стулья, раздался шум шагов. Академик улыбнулся утомленно, махнул рукой и подошел к нему.

– Может, стоило бы взять машину? – сказал он.

– Машина здесь, – ответил Сашо.

Старая, добрая машина, у которой зажигание включалось мгновенно, как вспыхивает спичка. Но внутри было очень холодно, молодой человек просто чувствовал, как дрожит дядя. Может, от холода, а может, и от нервного напряжения. Ничего, через несколько минут согреется.

– Ты отвратительно поступил сегодня, – сказал академик.

– Может быть… Но цели своей я достиг.

– Какой цели?

– Он никогда не пробьется туда, куда хотел. Ни сейчас, ни потом. Я просто отрезал голову этому пресмыкающемуся.

– Это тебе только кажется. Не удастся у нас, попробует удачи в другом месте. Но ты вывалялся в грязи безвозвратно.

Сашо включил скорость, машина медленно тронулась.

– Я совершенно не чувствую себя испачкавшимся в грязи или запятнанным! – сказал он сухо. – Я просто покарал подлеца. И воспользовался при этом его же собственным оружием.

– Да, вот именно, его собственным оружием! – кивнул академик. – Ведь ты взял слово не для того, чтобы обвинить его в невежестве, как ты это довольно ловко изобразил собранию. А чтобы иметь возможность сказать про его брата…

– Вот именно! – нервно согласился Сашо. – Я не могу позволить себе роскошь выбирать средства, если он их не выбирает. Это значит проиграть битву.

– Лучше проиграть, чем потерять достоинство.

– Что-то я не замечаю, чтоб я его потерял! – сказал Сашо. – Даже наоборот.

– Значит, у тебя нет совести.

– Может быть, и вправду нет, – ответил Сашо.

Машину слегка занесло на повороте. Сашо сбавил скорость. Непременно нужно сменить покрышки, с этими становится просто опасно ездить.

– Дядя, – сказал он, – а ты правда представляешь себе, что такое совесть?

Академик насмешливо взглянул на него.

– Наверное, тебе это в самом деле нужно объяснить. Совесть – это наш внутренний судья, который позволяет человеку отличать добро от зла. И таким образом контролировать свои поступки.

– Но я не испытываю никакой потребности в подобном мистическом судье, для этого мне вполне хватает разума.

– По-видимому, не хватает, – сказал академик. – Иначе ты не поступил бы так безобразно. Совесть – это не только разум, она еще и отношение к миру, чувство.

Оба долго молчали, потом Сашо несколько неуверенно сказал:

– Похоже, у меня нет ни такого отношения, ни такого чувства… Я привык все оценивать. И потом, зачем мне совесть, дядя, если во мне самом нет зла, как, наверное, нет и добра. Но, по-моему, я неплохо их различаю, когда с ними сталкиваюсь.

Дядя промолчал. Возможно, в эту минуту он просто не знал, что ответить, выглядел он хмурым и подавленным. Наконец машина остановилась перед домом академика, но тот не спешил выходить.

– Как ты решил насчет Аврамова?

– Но, дядя, именно сейчас мне не хочется оставлять тебя одного.

– А это что такое, по-твоему? – хмуро спросил академик. – Не совесть?

– Скорее инстинкт самосохранения.

– Я хочу, чтобы ты работал с Аврамовым! – твердо сказал академик. – Это нужно мне!

– Хорошо, дядя… Завтра… завтра ты придешь?

– Я вообще нигде не появлюсь, пока у меня не примут отставку. Думаю, завтра меня вызовут.

Но его вызвали только через неделю. Принял его опять Спасов, хотя академик ожидал, что на этот раз он встретится с президентом. В кабинете было еще два человека, но Спасов представил их только по фамилиям. Оба они в продолжение всего разговора, который протекал отнюдь не гладко, не проронили ни слова, словно их и не было в комнате.

– Мы тут подумали, товарищ Урумов, – спокойно и мягко начал Спасов, – и решили принять вашу отставку.

– Очень вам благодарен! – сказал Урумов. – Хотя это не имеет для меня никакого значения. Мое решение окончательно.

Спасов бросил на него оскорбленный взгляд. С тех пор как он сел в это кресло, никто еще не позволял себе говорить с ним таким тоном.

– Почему? У нас была и другая возможность. Мы могли, например, отправить вас на пенсию.

– Вы преувеличиваете свои права, товарищ вице-президент, – насмешливо проговорил академик. – Но и этим вы меня не испугаете. Вот уже второй год меня зовут в Ленинград, условия работы там намного лучше.

– Не сомневаюсь… Хотя ваши идеи вряд ли особенно их заинтересуют.

– Ваше личное мнение для меня недостаточно компетентно. Как и для вас мое мнение о вашей математике.

– Я думаю! – Голос Спасова звучал все обиженней. – Но могу вам сказать, что это мнение разделяют и наверху.

Академик нахмурился.

– Что это значит «наверху»? – спросил он сухо. – Очень часто люди вроде вас называют этим словом самую обычную канцелярию. Дальше они не имеют доступа.

Профессор Спасов заметно смутился.

– Это не канцелярия, – сказал он.

– И каковы же возражения? Вроде азмановских?

– Нет, просто ваши исследования кажутся им бесперспективными.

– Послушайте, товарищ Спасов, если спрятать голову в песок, опасность не станет меньше.

– Я не собираюсь с вами спорить! – недовольно проговорил Спасов. – Неужели вам мало, что мы даем вам возможность спокойно работать?

– Мало! – ответил твердо академик. – Мне нужен новый электронный микроскоп. Иначе я буду вынужден искать его там, где он есть.

Спасов пристально поглядел на него.

– Вы что, угрожаете? – спросил он раздраженно.

– Ничуть. Хотя мне ясно, что рано или поздно вам придется отвечать за последствия.

– Но я же обещал вам этот микроскоп. Еще весной.

– Спасибо. Этого мне совершенно достаточно, – сказал академик и встал.

– Куда вы? – Спасов удивленно взглянул на него. – Подождите, сейчас принесут кофе.

– Я не пью кофе.