Текст книги "Ночью на белых конях"

Молодой человек, вероятно, понял, что взял неверный тон.

– Извините, если я вас обидел, – сказал он. – Но мы никогда не объединяли вас с вашим мужем. Вы же знаете, ваша дочь не встретила никаких препятствий при поступлении в университет, она получает стипендию. Мы видим в ней вашу дочь, а не дочь предателя.

– Но у меня действительно нет ни одной фотографии! – сказала Мария, и голос у нее дрогнул, словно предвещая слезы.

– Я верю, верю! – почти испуганно проговорил молодой человек. – И все же не могли ли бы вы нам помочь? Может быть, у вас был какой-нибудь, семейный фотограф? Иногда они сохраняют негативы.

– Нет, он не любил фотографироваться… Может, его брат…

– Пожалуй… – проговорил гость. – Но как у него спросить?

Марии хотелось задать один-единственный вопрос, хотя она и знала, что после этого будет себя смертельно презирать. Особенно, если ей не ответят.

– А где он сейчас? – все-таки спросила она чужим голосом.

Молодой человек помолчал.

– В Австралии! – неохотно ответил он.

– В Австралии? – поразилась она. – Да он же не знал ни слова по-английски.

– Нас это тоже удивляет. Потому-то мы и хотели идентифицировать его личность.

– И чем он, по вашим сведениям, там занимается?

– Работает по специальности. Но дело в том, что в штате Виктория не признают зарубежных дипломов о юридическом образовании.

– Вы хотите сказать, что он не работает по специальности, а использует ее только для маскировки?

– Нам положительно известно, что его основное занятие – политические интриги, – все так же неохотно ответил гость. – Ну что ж, извините за беспокойство. – Шляпу он надел еще в холле. – Очень сожалею, что разворошил неприятные воспоминания.

Проводив его, Мария вернулась в комнату сама не своя. Гость не просто разворошил прошлое, он словно откопал из могилы мертвеца. Образ, мелькавший иногда в ее памяти, Мария давно уже научилась очень быстро изгонять, хотя это было не так-то просто. Он превратился для нее в восковую маску, маску мертвеца – обесцвеченную, бескровную. Восковое лицо, веки и губы, как будто плотно стиснутые насильственным сном небытия. Мертвая, надвое рассекающая гладкий лоб вена, заострившийся полупрозрачный нос, подбородок с глубокой ложбинкой, ощущение мертвого холода. Только сейчас Мария отдала себе отчет, что таким он был и в ее жизни – нереальным, непроницаемым. А ведь ей случалось видеть его и пьяным, и веселым, и полным ненависти, истинную суть которой она поняла много позже. Почему он на ней женился – это она еще могла себе представить. Но зачем ему понадобился ребенок?.. Это душевное уродство было ей совершенно непонятно – настолько непонятно, что она, да, она вообще не считала Кристу его дочерью.

– Сегодня вы что-то выглядите усталой! – сочувственно сказал генерал.

Этот громадный генерал с бычьей головой, сидящей прямо на могучих плечах, которые легко могли выдержать десятки бандерилий, в своих больничных, мышиного цвета шлепанцах напоминал больного, сбежавшего из какого-нибудь военного санатория. Очень странный генерал. Взгляд у него был в одно и то же время добр и беспокоен, даже чуть подозрителен, как это случается с наивными людьми, которые вечно боятся быть осмеянными. Перед ним лежала целая груда идеально отточенных карандашей, хотя писал он на машинке. И писал так, словно колотил кого-то головой об пол. Этим бесподобным способом он уже отстучал толстенный том партизанских мемуаров, а сейчас заканчивал второй. Несколько месяцев назад Мария прочла его книгу и поразилась. Неуклюжий язык, эпитеты, как бильярдные шары, разлетающиеся при первом прикосновении, нескладные метафоры. Но образы людей были до того живыми и осязаемыми, что, казалось, они, как мыши, выскакивали прямо из-под клавиш.

– Нет, – ответила Мария. – Просто у меня сегодня была довольно неприятная встреча.

– Вы слишком впечатлительны, – сказал генерал. – Я при вас даже кашлянуть боюсь, вы тут же вздрагиваете.

Это была правда – его кашель обрушивался на Марию, как орудийный залп, и заставал ее врасплох.

– Нехорошо быть такой впечатлительной, – добавил он.

– Нет, хорошо! – ответила она.

Он сунул пальцы в волосы, жесткие, словно проволочная щетка. Свойственное ему непреклонное, упрямое выражение лица заметно смягчилось.

– Впрочем, может быть, вы и правы! – сказал он. – Только фашистские головорезы были бесчувственны, как чурбаны. Когда расправлялись с нами, конечно. А когда мы принимались за них, рыдали, как дети… Надка! – сказал он не слишком громко.

– Что? – где-то через две комнаты отозвался ясный женский голос.

– Как там с кофе?

– О-ой! – охнул голос, из чего стало ясно, что кофе давно перекипел. Квартира содрогнулась от мощного бега, стекла в книжном шкафу тихонько звякнули.

– Будем продолжать? – нерешительно спросил он.

Ей тоже не очень хотелось заниматься. Когда генерал не был готов к уроку, взгляд его становился виноватым, словно у громадного глупого пса, который только что сожрал хозяйского котенка.

– Надо! – сказала она.

– Почему надо?

– Вот и я об этом думаю. Зачем вам этот английский?

Генерал надулся.

– Потому что мой сын только в этом меня переплюнул. И мне надоело, что он постоянно тычет мне в нос эти свои языки. Будто никто, кроме него, не может выучить иностранный язык! Как бы не так!.. Я три дня пролежал в орешнике вот с этакой раной и все равно справился. А уж с каким-то там языком…

Так что урок пришлось продолжать. Когда наконец он кончился, у генерала был такой вид, словно он только что вышел из финской бани. Мария, беспокоясь за свои голубцы, ушла, даже не допив кофе. Голубцы, разумеется, сгорели, запах распространился по всему дому, но Криста только терла свой короткий носишко, не понимая, что происходит.

– Ну и девицы нынче! – возмущенно сказала мать. – Не видишь разве, что еда подгорает? Надо было снять кастрюлю.

– Я не догадалась, – виновато ответила девушка.

– У тебя дом загорится, ты все равно не догадаешься. Вот накормлю тебя горелыми голубцами, в следующий раз будешь умнее.

Но угрозы своей она не выполнила, а изжарила ей яичницу-глазунью. Себе Мария взяла голубцы, лежавшие на самом верху, хотя они мало отличались от тех, что были на дне. Но Мария уже привыкла к такому способу питания и механически жевала голубцы, продолжая думать о своем. Располнеть от такой еды, конечно, было невероятно трудно. Наконец она подняла голову от тарелки.

– Тинче, пойдем вечером в кино?

– Ой, мамочка. Да на этой неделе нет ни одного приличного фильма.

– Как не стыдно!.. А «Сатирикон»?

– На него разве попадешь?

Мать бросила на дочь продолжительный взгляд. Похоже, что сейчас она в самом деле рассердилась.

– Научилась уже и врать. Спокойно могла бы сказать, что вечером у тебя свиданье.

Эти слова прозвучали так неожиданно, что Криста похолодела от страха.

– И вообще перестань ломать комедию! – продолжала мать нервно. – Я не троглодит, понимаю, что у тебя может быть друг, что тебе это нужно.

– Мама, но я…

– Не нужны мне твои признания! – прервала ее мать. – Но и обманывать меня не надо. Себя тоже. Если я знаю, что ты ведешь себя разумно, мне этого вполне достаточно.

Мария с отвращением ткнула голубец вилкой. И больше не поднимала глаз на дочь, только почувствовала что та тоже перестала есть.

– Мамочка! – начала Криста и внезапно остановилась.

– Что «мамочка»?

– Мамочка, милая, я просто не хотела тебя огорчать

– Хорошо же ты знаешь свою мать. Чем ты могла меня огорчить? Но это, конечно, еще может случиться!

– Не случится! – горячо заверила ее Криста.

– Хорошо, будем считать, что этого разговора не было. А завтра, обещаю тебе, я приготовлю шницели.

Это было лучшее, что мать умела делать, и Криста хорошо это знала.

Однако вечером она вместе с Сашо самым бессовестным образом пошла в кино и именно на «Сатирикон», который ее бедная мамочка тем самым пропустила навсегда. В зале было очень холодно, так что вышли они оттуда с синими носами и насморком. Еле добежали до «Варшавы», чтобы согреть хотя бы окоченевшие ноги. В кондитерской они заказали горячего чая с ромом и так быстро с ним расправились, что у Кристы загорелись даже уши. И может быть, именно из-за рома она внезапно выпалила:

– Знаешь, Цуцо, мама что-то о нас знает.

Сашо нахмурился.

– Ну и что?

– Ничего, – ответила Криста.

– Вообще я не могу понять, что за ископаемое твоя мать? В каком веке она живет?

– Не смей так говорить о ней! – возмущенно заявила Криста.

– Я и упоминать-то о ней закаялся!

– Наверное, я представила ее тебе в каком-то дурацком свете! Но она, правда, очень хороший человек.

– Охотно верю, – ответил Сашо с досадой.

Криста задумалась, лицо ее стало напряженным и даже испуганным.

– Я должна тебе кое-что о ней рассказать.

– Очень надо!

– Нет, правда. – В голосе Кристы дрогнуло такое отчаянье, что Сашо удивленно взглянул на нее. Криста смотрела на него умоляюще и испуганно. – Я просто обязана! – добавила она.

– Хорошо, хорошо, – торопливо проговорил он. – Ты только не расстраивайся.

– Я и не расстраиваюсь. Только закажи мне еще чаю с ромом. А можно и одного рома.

Он заказал чай с ромом. Пока его не принесли, Криста ни разу не взглянула на Сашо, не сказала ни слова. Никогда еще он не видел на ее лице такой холодности и отчужденности. Когда принесли заказанное, Криста вылила ром в чашку с чаем и еле уловимо вздохнула. Ужасный путь ждал ее, крутой, усеянный острыми, как ножи, камнями.

– Ты никогда не спрашивал меня об отце, – начала она так тихо, что он с трудом ее расслышал.

Сашо не раз задавал себе этот вопрос. И конечно, совершенно напрасно.

– Я знаю, что твои в разводе, – сказал он. – Чего же еще?

– Тысячи людей в разводе. И все же мать остается матерью, отец – отцом.

– Не всегда. Ты сама никогда не говоришь о нем.

– Да, ты прав. Но что я могу сказать, если сама никогда его не видела.

Сашо взглянул на нее с изумлением.

– У тебя нет отца?

– Есть, конечно! – ответила она хмуро. – Но он сбежал от нас, когда мне было чуть больше года. Можешь себе это представить? И сбежал не на другую квартиру или в другой город… Он бежал из Болгарии…

Сашо смотрел на нее пораженный, этого он никак не ожидал услышать. Все в этой маленькой семье внушало ему ощущение патриархальной порядочности.

– И как же это случилось? – пробормотал он.

– Сейчас расскажу. Разумеется, обо всем этом я узнала не от матери. Она вообще никогда не упоминает о нем, словно бы его и не было.

– Но это не мать! – возмущенно заявил он. – Она у тебя просто психопатка!

– Ты лучше на себя посмотри, может, ты сам психопат, – враждебно ответила девушка. – Разве можно было ребенку сказать правду? Да еще такую. А лгать мама не умеет. Она всегда считала, что ложь опаснее самой страшной правды.

Сашо нахмурился.

– Ладно, давай дальше.

– Я узнала правду от тетки, уже когда училась в гимназии. Узнала с ведома мамы, которая решила, что мне будет легче услышать все это из чужих уст. Только не учла, что тетка расскажет мне гораздо больше, чем она думала. – Криста на секунду замолкла, лицо ее стало замкнутым и усталым, словно она объясняла все это чужому человеку, который все равно ее не поймет. И продолжала уже безо всякой охоты: – Девушкой мама была очень красивой. И в то же время очень деликатной и застенчивой. Замуж она вышла сравнительно поздно. Но в юности с ней произошла другая, не менее трагическая история. Это было во время войны. На одном балу она познакомилась с каким-то летчиком-истребителем, который поразил ее своей скромностью. Он совсем не был похож на прочих царских офицеров, которые, как выразилась тетка, составляли самую пустоголовую часть тогдашнего приличного общества. Свадьба была назначена молниеносно – через неделю. И ничего удивительного, это соответствовало характерам обоих. Несчастье произошло в самый день свадьбы, за час до окончания его дежурства. Мамин жених вылетел на своем истребителе против американских бомбардировщиков и больше не вернулся. – Криста отпила из чашки и продолжала уже гораздо более спокойно и уверенно: – Но и в самой его смерти было что-то трагическое. Самолет его был подбит, но он мог еще спастись, если бы прыгнул с парашютом. А он направил самолет на один из американских бомбардировщиков и сгорел вместе с ним. Дедушка – а он был очень передовым человеком – не хотел сообщать матери эти ужасные подробности. Но она все равно узнала обо всем из газет. Тетка говорит – рыдала безутешно и повторяла только одно слово: «Почему? Почему?»

– Как так почему? – недоумевая, спросил Сашо.

– Видишь, какой ты… – начала Криста чуть ли не с гневом, но внезапно остановилась. И продолжала тем же ровным, спокойным голосом: – «Почему?» относилось, разумеется, не к самому несчастью, а к его внутреннему смыслу. Почему он изменил своей любви, своему мужскому слову? Почему по своей воле решил погибнуть такой глупой и бессмысленной смертью? Вот чего она не могла ему простить.

– Ну конечно, – проговорил Сашо с затаенной враждебностью. – Чего еще можно ждать от женского эгоизма.

– Неужели ты не понимаешь, что он поступил как глупец?

– Не понимаю, – ответил молодой человек холодно. – Не каждый может пожертвовать своей жизнью за что-то высокое.

– Как же так? Ведь он сражался на стороне немцев.

– А может быть, он так не думал… Может, он считал, что защищает болгарских женщин и детей. Или собственную невесту.

– Ты не хочешь ее понять?

– Ошибаешься! А как потом она встретилась с твоим отцом?

– В сущности, это тесно связано с той историей, – неохотно продолжала Криста. – После гибели летчика мама не только не носила траура, но вообще не упоминала больше его имени. Но, видимо, была очень подавлена. Десять лет она жила совершенно одна, по выражению тетки, как икона. И лишь через десять лет вышла замуж за моего отца. По словам тетки, это был очень красивый, представительный, интеллигентный и вообще интересный мужчина. По профессии он был адвокат, к тому же довольно способный. И пользовался протекцией тестя, моего дедушки, который тогда был заместителем председателя Народного собрания, а потом юрисконсультом одного министерства. Через год с небольшим после моего рождения он поехал в командировку за границу и больше не вернулся. Если сопоставить все факты, то становится ясно, что он женился на моей матери с единственной целью – как-нибудь уехать из Болгарии. И хладнокровно осуществил свой план, хотя я была совсем младенцем.

Сашо сделал неудачную попытку сострить:

– Может, он как раз от тебя и сбежал. Ревела небось ночи напролет.

– Я была очень спокойным ребенком, – серьезно ответила девушка, – о чем сейчас и жалею. Но как ни толковать эти два случая, ясно одно: мама не может смотреть на жизнь как обычные женщины. Потому что прежде всего она сама – женщина необыкновенная.

Сашо понимал, что это абсолютно верно. И все же. был не в силах вызвать в себе сочувствие. Может, у него злое сердце?.. Подобная мысль никогда не приходила ему в голову. Он чувствовал, что должен что-то сказать, но не находил слов. Наконец он выдавил:

– В жизни всякое случается. Даже когда на первый взгляд в ней нет ничего особенного.

– А в твоей жизни что было?

– Что-нибудь, наверное, да было…

Оба долго молчали.

– Когда я была маленькой, мама однажды сказала мне, что рай и ад существуют на самом деле, – заговорила наконец девушка. – Не в природе, а в самом человеке. Наверное, так оно и есть…

Сашо проводил Кристу только до троллейбуса, так как обещал заглянуть к дяде. Он и без того задержался – время шло к десяти. Всю дорогу он чувствовал себя подавленным и расстроенным. И сам не мог понять почему. Может, эта исповедь была каким-то посягательством на его свободу, намеком на какое-то обязательство, которое он еще не был готов на себя взять? Разобраться в этом он не мог, но от таких мыслей ему словно бы стало еще холодней. Сашо поднял воротник пальто. Пошел снег, сухой и холодный, ветер расстилал его длинными перистыми полосами по вмятинам тротуара. И все-таки это лучше, чем потепление, приносящее всегда обильные снегопады. Потому что снег в этом городе никакой не снег, он немедленно превращается в отвратительную коричневую кашу, мокрую и скользкую, в которой буксуют автомобили, наполняя воздух ядовитыми газами.

Поднявшись на четвертый этаж, Сашо у самых дядиных дверей встретился с каким-то человеком, которого не сразу узнал. Ну, конечно, это Аврамов, только почему у него такое серое лицо? Заведующий лабораторией только кивнул юноше и мрачно стал спускаться по лестнице. Академик, несколько растерявшись от этой встречи, внезапно протянул племяннику руку. Это неожиданное, хотя и неловкое рукопожатие показалось Сашо очень приятным. У старика была красивая, худая, но сильная рука. Да, в этой руке еще много жизни, – с удивлением подумал он. А дядя, раз отступив от привычного стиля, продолжал уже в том же духе:

– Ты ужинал?

– Я не голоден, – ответил Сашо.

Никогда до сих пор дядя не приглашал его ни к обеду, ни к ужину. Как все пожилые люди, академик предпочитал есть в одиночестве.

– Все равно. Твоя мать наготовила каких-то тушеных перепелов. Поможешь мне справиться.

Дядя привел его в кухню и снял крышку с большой эмалированной кастрюли. Мать потушила птиц целиком, вместе с головками, птицы лежали печальной кучкой, словно в какой-то газовой камере. Тонкие отрезанные до колен ножки торчали укоризненно, как пальцы.

– А еще говорят, что человек не самый отвратительный из хищников, – с отвращением проговорил дядя.

Сашо не видел газовых камер, да и воображения у него на это не хватало. Наоборот, перепела показались ему очень вкусными.

– Зачем приходил Аврамов? – спросил он.

– Он, похоже, очень озабочен, – неохотно ответил дядя. – Ему кажется, что в институте готовится какой-то заговор.

– Заговор – это слишком сильно… Но что затевается какая-то заварушка, в этом я совершенно уверен.

– Почему же?

– Знаешь, дядя, сначала я беспокоился гораздо больше. Тем более, что сам заварил эту дурацкую кашу. Но сейчас, когда я немножко узнал людей, мне кажется, что страхи твои напрасны.

– Никаких у меня страхов нет, – недовольно ответил дядя. – Я только не могу себе объяснить этого… хм!.. как бы это сказать поделикатнее… брожения.

– В том-то и дело, дядя, что тебя окружают одни мещане. Большинство из них не имеют ничего общего с наукой. Просто нашли себе уютное местечко и заботятся только о своем спокойствии. А биология их вообще не интересует.

– Неправда! – строго сказал академик. – У меня есть несколько отличных сотрудников.

– Несколько, может быть, и есть.

Академик задумался.

– В твоем объяснении нет логики. Если они только оберегают свой покой, зачем им тогда ворчать?

– Потому что ты нарушаешь их спокойствие. Поворчат и перестанут. Как считает Аврамов, кто стоит в центре заговора?

– Доцент Азманов.

– Не думаю, – ответил Сашо после недолгого молчания. – Он мне кажется очень энергичным человеком.

– Ну и что из того? По словам Аврамова, это самый опасный карьерист в институте.

– Не люблю я этого слова, – хмуро заявил Сашо. – Кого называют карьеристами? Тех, кто добросовестно работает?

Дядя с неудовольствием отодвинул тарелку, потемневшая от соуса лысая, безглазая головка вызвала у него настоящее отвращение.

– Как раз наоборот! – сказал он. – Карьерист не интересуется ничем, кроме своей карьеры.

– Я тоже интересуюсь своей карьерой.

Дядя недовольно взглянул на него.

– И ради карьеры ты готов оттолкнуть человека, который способнее тебя? Угодничать, клеветать, отказываться от собственного мнения?

– Но Азманов, по-моему, совсем не такой! – пробормотал молодой человек. – Может, у него просто слегка агрессивный характер, вот и все.

– Если хочешь знать, для ученого это тоже не достоинство. Те, кто чересчур честолюбив, ошибаются чаще всего. Природа всегда богаче человека. И подходить к ее изучению нужно добросовестно и с огромным уважением. А не открывать в ней самого себя.

Сашо не был с этим согласен, но промолчал. Ни одной большой цели нельзя достичь, если ее упорно не преследовать. Лучше ошибаться, чем топтаться на одном месте. Все старые ученые просто трепещут перед природой. И боятся любого дерзкого вывода или дерзкого обобщения. Научный материал словно бы захлестывает их своей необъятностью. «Такой человек не может быть настоящим ученым», – думал он. Дядя как будто догадался о его еретических мыслях, потому что неохотно добавил:

– Возьми, например, Аврамова. Он не орел. И все же достиг гораздо более высоких вершин, чем ты.

– Но я еще только учусь летать, – ответил Сашо шутливо. – Пока я только иду по твоим следам.

И это было, разумеется, лучшим способом заставить дядю замолчать. Они поговорили еще о том о сем, и Сашо ушел. Академик медленно прошелся по другим комнатам. Было жарковато, люстра заливала все предметы ярким светом. Что-то не хотелось ему оставаться сегодня вечером наедине с самим собой, со своими неприятными мыслями. А включить телевизор – еще того хуже, голова просто пухнет от пустословия. Академик сам не мог понять, почему эта история подействовала на него так угнетающе. Он прекрасно знал, что ему не нужны ни посты, ни институты. И в отставку ему надо было бы уйти прежде всего в интересах его собственной работы. Разумеется, при условии, что ему дадут возможность спокойно завершить свои исследования. Но кто может запретить это всемирно известному ученому, какая бы клевета на него ни сыпалась?

Академик вошел в спальню, которая, с тех пор как сестра взяла на себя заботы по дому, просто сверкала чистотой. Он все-таки открыл окно, чтобы проветрить комнату. Ветер утих, снег спокойно устилал задний двор, пока еще не оскверненный человеческими следами. Если погода не изменится, подумал он, к утру все будет засыпано снегом и даже на фонарях вырастут высокие белые шапки. Как отличалась эта холодная и светлая ночь от той, сентябрьской, которую он никогда не забудет.

…Урумов повернул назад и медленно пошел по темным, без единого огонька, пустынным улицам. Площадь тоже была совершенно пуста, только перед зданием милиции горела яркая электрическая лампа. На посту стоял молодой, но совершенно лысый человек в белой рубашке и синем костюме. Он был похож на начинающего адвоката или молодого врача, поставленного тут по какому-то недоразумению. Но профессор заметил, что автомат он сжимает крепко и глаза его смотрят зорко.

– Что случилось, товарищ?

Голос как у молодого учтивого дантиста. Да к тому же такого, которому попался легкомысленный пациент.

– Я хочу поговорить с вашим начальником.

– По какому вопросу?

– Я бы сказал, по секретному. Мне нужно сделать весьма важное сообщение.

Молодой человек ничуть не удивился. К ним, наверное, каждый день приходили люди с важными сообщениями.

– Входите, – сказал он. – Первая дверь налево.

В узкой прихожей спокойно похрапывал на стуле еще один молодой человек. На первой двери налево была надпись «комендант», старательно выписанная от руки красным карандашом. И дверь была довольно роскошной – большая, дубовая, с красивой бронзовой ручкой. Здание, вероятно, было построено в начале века как административное помещение курорта. Чтобы не разбудить часового, Урумов постучал совсем тихо и тут же вошел. И нерешительно остановился на пороге.

Перед ним оказалась очень большая комната с выцветшими, синими с золотом, отделанными лепниной стенами. Громадная хрустальная люстра отбрасывала слабый, унылый свет, потому что в ней оставались только две похожих на свечки лампочки. Но все это Урумов заметил гораздо позже, сейчас его поразил сам комендант. За столом сидела совсем юная девушка в батистовой блузке, заколотой у ворота красивой старинной брошкой. Холодные голубые глаза были устремлены прямо на него, но, похоже, она его не видела, потому что именно в этот момент говорила по телефону:

– Ну и что из того, что он акционер? Поймите, товарищ Белчев, мы должны были что-то дать людям. Здесь, кто знает с каких пор, не выдавали ордеров на мануфактуру. Одних речей мало, нужно и делать что-то… Да, да, понимаю, ну и пусть подает в отставку. Выберите себе другого регента, могу вам порекомендовать своего дядю… Я не издеваюсь, это вы надо мной издеваетесь. Вы что, хотите, чтоб я пошла по домам и стала отбирать то, что только что раздала? – Она сердито швырнула трубку. – Пожалуйста, господин профессор, – любезно сказала девушка. – Чем могу быть вам полезна?

– Я хотел бы поговорить с комендантом.

– Я и есть комендант.

Урумов недоверчиво взглянул на нее. Хотя почему бы ей не быть комендантом, раз она позволяет себе таким тоном говорить с центром? В конце концов это даже к лучшему, по крайней мере он имеет дело с человеком, который его знает. Он сделал несколько шагов и оглянулся, отыскивая стул. И только теперь заметил, что в комнате есть еще один человек. Он стоял на коленях в самом углу, лицом к стене, белые его ручки молитвенно вздымались к потолку. Он действительно молился, отчаянным плачущим голосом повторяя всего несколько слов: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного! Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного!»

– Не обращайте на него внимания, – с легкой досадой сказала девушка, – вот уже два часа талдычит одно и то же. Фамилия его Козарев, может быть, знаете. Смешно вспомнить, каким он был надутым и важным.

Да, это был он, один из бывших директоров полиции, хотя Урумов не был с ним знаком. Козарева словно бы притащили сюда с какого-то приема – белая шелковая рубашка, лакированные туфли, брюки в полоску, до предела обтянувшие толстый зад. Лица его Урумов не видел, но мертвенно белую плешь на темени заливал жирный пот. «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного!»

– Молитву и ту не мог выучить, – с презрением сказала девушка. – Садитесь сюда, господин профессор.

И подала ему самый простой кухонный стул, желтый, словно разрезанная тыква.

– Я не могу говорить при этом человеке, – сказал он.

– Да вот жду каждую минуту, что за ним приедут из Софии. Шина у них там в дороге лопнула, другое что случилось, не знаю. Сейчас его выведут.

Она нажала какую-то кнопку, где-то снаружи зазвенел звонок, который вдруг напомнил ему сигнальные звонки в кинотеатрах его юности. Какой сладостный трепет нетерпения вызывали они когда-то, а сейчас он только вздрогнул. В ожидании часового Урумов заметил:

– Видно, у вас какие-то неприятности с ордерами.

– Дурацкая история! – сердито сказала девушка. – Я конфисковала мануфактуру на ткацкой фабрике Распопова. И, конечно, раздала ее населению. – Она скупо улыбнулась. – Пожалуй, раздала немного лишнего, но не в этом дело. И надо же – один из нынешних регентов оказался в числе акционеров. Теперь шлет нам всякие ультиматумы.

– Кто это?

Она помолчала, потом неохотно ответила:

– Ваш коллега. Профессор Венелин Ганев.

Когда они остались одни, Урумов подробно рассказал ей о своем неожиданном посетителе. Девушка выслушала его внимательно, но у профессора сложилось впечатление, что ему не удалось встревожить ее в достаточной степени. Только лицо ее стало более озабоченным.

– Придется вам немного подождать.

Потом она сняла трубку и связалась с Софией. Урумову пришлось терпеливо выслушать свой собственный рассказ, переданный без всякой паники. С того конца провода последовали подробные наставления. Голос звучал оживленно и очень резко, но сквозь потрескивание трубки он различал только отдельные слова: «Очень осторожно… что есть в наличии… без паники». Наконец она сказала: «Слушаюсь, товарищ Голованов», – и положила трубку.

– Сам Голованов приедет, – сказала она с уважением. – Он сказал, чтобы мы осторожно окружили дачу, но чтобы без него ничего не предпринимали. Придется подождать.

Урумов не спросил, кто такой Голованов, можно было и так догадаться. Бог весть почему, он представил себе сероглазого мужчину с бритой головой и в кожаной куртке. Спустя примерно час перед комендатурой остановились два джипа, и в комнату вошел невысокий седой человек в мятом пальто, напоминавший скорее хозяина кофейни. Зубы у него были очень плохие, отчего он слегка пришепетывал.

– Добрый вечер, профессор, – свойски заговорил он и протянул ему руку. – Нам известно, что в Школе что-то готовится, мы только не знали, что именно. Во всяком случае наши ребята там предупреждены, так что никаких сюрпризов мы не допустим.

– Вы ждете, пока они начнут? – удивленно спросил Урумов. – Чтобы иметь доказательства?

– Доказательства нам действительно нужны, – ответил Голованов. – Не можем же мы арестовать всех командиров, этого нам никто не позволит. Но, может быть, Кисев скажет нам все, что нужно.

Урумов на секунду замялся.

– Надеюсь, вы не будете устраивать мне очной ставки.

– Постараемся избавить вас от этой неприятности, – сказал Голованов. – Но если все же придется… Хотя не думаю, эти голубчики обычно болтливы, как монахи. Стоит нажать кнопку, как они выкладывают все, что у них спрашивают и чего не спрашивают.

Голованов сразу же вышел с парнями, которые прибыли вместе с ним. Через полчаса все вернулись обескураженные – птичка явно улетела.

– Наверное, почуял окружение, – неохотно проговорил Голованов. – Кисев – стреляный воробей. – Потом он взглянул на профессора и добавил: – Не надо вам туда возвращаться. Мы дадим вам новую квартиру.

Урумов ушел из комендатуры с легким сердцем. И долг свой гражданский выполнил, и никто из-за него не пострадал. В конце концов вполне возможно, что Кисев выдумал всю эту историю с заговором. В сущности, чем еще мог он сейчас привлечь людей, как не такого рода выдумками? И все же профессор прекрасно понимал, что если и вправду что случится, то он, Урумов, за свои действия ответит головой. Бывший полицейский не простит ему предательства.

Прошло два дня, Урумов окончательно успокоился. Советские войска вошли в Софию. И тут его вызвали в комендатуру. Было уже за полночь, поселок давно спал. Парнишка, которого за ним прислали, оказался очень близоруким, он несколько раз споткнулся, хотя освещал себе путь карманным фонариком. И за всю дорогу не проронил ни слова. Нехорошее предчувствие сжало сердце профессора. Когда наконец они пришли в комендатуру, их встретила все та же девушка. Сейчас она была в военной гимнастерке без погон, но вид ее от этого не стал более внушительным.

– Очень неприятно, господин профессор, – сказала она. – Нужно, чтобы вы помогли нам опознать один труп.

Труп лежал на полу, лицо его было прикрыто каким-то грязным полотенцем. Посредине груди зияла громадная безобразная рана, словно в человека выстрелили из противотанкового орудия.

– Откройте его, – сказала девушка.

Один из парней снял тряпку. Урумов сразу же узнал лицо Кисева, голубовато-бледное и напряженное, словно в последнюю свою секунду он изготовился к страшному смертельному прыжку. И хотя профессор повидал в своей жизни немало трупов, он почувствовал, что ему становится дурно. Этот мертвец не был похож на других, у этого он сам отнял жизнь, хотя и не своими руками.