Текст книги "Ночью на белых конях"

4

Вечером, закончив свои дневные дела, Сашо нехотя поплелся в «Варшаву». Только сейчас он понял, что кондитерская надоела ему до смерти, что своих белых мышей он предпочитает всем этим давно знакомым физиономиям, из которых кое-какие стали его просто раздражать, как, например, физиономия Кишо. С тех пор как тот занялся частным промыслом, в его характере словно бы появилось что-то мещанское, мелочное и неприятное. Он уже неплохо зарабатывал, но жался, отсчитывая стотинки официантам. Вот, отказывается, куда пошли деньги – на «трабант». А ведь, верно, и сам не знает, зачем ему машина, – к его родинкам больше всего подошел бы какой-нибудь хромой осел.

За эти полгода Сашо не сумел завязать в институте никаких дружеских связей. Если, конечно, не считать Аврамова, но то, что его объединяло с Аврамовым, не выходило за стены института. Что тот делал, уходя с работы, Сашо не мог себе даже представить. Куда ходил – тоже оставалось для него тайной. Может быть, ложился и вставал с птицами? Его жена и дочь были сейчас в Швейцарии, несколько дней назад Аврамов с волнением сообщил своему помощнику, что операция прошла очень удачно, девочка была спасена. Но вое остальные – что они делали, куда ходили, чем занимались? Сашо, верно, немного испугал их на собрании, сейчас коллеги как-то опасались и даже сторонились его. А может, и завидовали. Еще бы – не успел прийти и сразу же получил самостоятельную тему. Но никто из них не спросил, чем он зажимается, как идут его опыты, есть ли виды на успех, словно люди боялись получить положительный ответ. Между собой они говорили о рыбной ловле или лыжах, в зависимости от времени года, о телевизионных программах или футбольных матчах, о машинах, фильмах, девушках, страховых взносах, налогах, о том, как учатся и играют их дети, – словом, обо всем, кроме биологии. Словно именно наука их ни капли не интересовала. Игра в конкурс на этот год закончилась, больше не имело смысла притворяться биологами. Было, правда, пять-шесть человек, которые везли на себе всю работу; других это устраивало. Все остальное мог делать и технический персонал.

Сашо застал Донку и Кишо за оживленным разговором. Кристы еще не было. Это было не совсем обычно, чаще всего она приходила первой. Садилась лицом к окну, разглядывала входящих и выходящих и в одиночестве развлекалась, пожалуй, лучше, чем в компании.

Кишо, видимо, был очень возбужден своими успехами на поприще автослесаря и болтал без умолку. Лицо он кое-как отмыл, но ногти у него все же были черными, а родинки, казалось, стали еще крупнее, словно гордились, что у них такой талантливый хозяин.

– Поет, как соловей! – хвастался он. – И работает, как часы. Это не машина, а часовой соловей или соловьиные часы, как вам больше нравится. Еще немного, и поедем к «Счастливцу».

– Еще чего! – нехотя проговорил Сашо. – Один только счастливец и остался в этом мире, а ты и его хочешь сделать несчастным.

– Тогда мы поедем с Донкой. Деньжата у тебя найдутся, девочка?

– Постыдился бы наконец! – ответила девушка. – Ты же частник, денег куры не клюют.

– Потратился на машину. Последние левы на бензин…

В это время пришла Криста. Как всегда, улыбающаяся и слегка возбужденная, только взгляд какой-то непривычно холодный и неподвижный. Компания подвинулась, уступая ей место, и Криста села, вызывающе закинув ногу на ногу. Это было не в ее привычках, обычно она сидела, сжав колени.

– Взял бы у своего чурбана! – сказала Донка. – Две тысячи тебе должен…

– В том-то и дело, что он и не собирается их отдавать.

– А если автоматы испортятся? – спросил Сашо. – Ты ведь говорил, что никто, кроме тебя, их не починит.

– В этом вся заковыка!

И Кишо рассказал, что с ним произошло. Автоматы работали несколько месяцев, и его в конце концов взяло сомнение, как это ни один из аппаратов за столько времени не испортился. Однажды он взял да и съездил в тир, где они были установлены. А там, к великому своему удивлению, увидел, что в одном из аппаратов ковыряется Дитя-Голопузое.

– Что это еще за Дитя? – не понял Сашо.

– Болгарин ты или нет? – рассердился Кишо. – Криста, объясни ему, пожалуйста.

– Что-то вроде вундеркинда из эпоса, соперник Марко-королевича, – проговорила Криста, не поднимая на него глаз.

– Просто невероятно! – вздохнул Кишо. – Парень с последнего курса какого-то техникума… Усов и то еще нет, как у скопца. Вы бы его видели – лоб низкий, лицо даже туповатое.

– Вся она такая, ваша научно-техническая революция! – сказала Криста, нервно покачивая ногой.

Только теперь Сашо заметил, что щеки у нее немного подрумянены.

– Нет, он просто гениален… Я ведь видел, какая у него хватка. Работает с вдохновением. А эта скотина платит ему по несколько левов в день.

– Да, плохо твое дело, – сказал Сашо.

– Наоборот, ты спасен, – возразила Донка.

– Считаешь, его нужно прирезать?

– Не потребуется, – сказала Донка. – Все можно сделать гораздо проще. Ты даешь ему двести левов, чтоб он немедленно испарился, не говоря никому ни слова. Пусть катится в Созополь, в Китен – куда хочет, месяца на два. А ты за это время стребуешь свои денежки.

– Вот это идея! – восхищенно воскликнул Кишо. – Никуда не денешься, придется ехать к «Счастливцу», надо же ее спрыснуть.

Оказалось, что желающих нет. Они поболтали еще с полчасика, наконец Донка поднялась первой.

– Хочешь, я тебя подвезу? – с надеждой опросил Кишо.

– Нет уж, мерси, хочу немного подышать воздухом.

– А вас?

– Мы – люди гордые! – сказал Сашо. – Нам подавай от «мерседеса» и выше.

Однако все пошли взглянуть на «трабант». Машина как машина, если не считать, что вся она была покрыта рыжей экземой шпаклевки. Покрышки, конечно, тоже никуда не годились – совершенно лысые.

– Хоть до угла! – взмолился несчастный Кишо – никто не обращал никакого внимания на его машину.

– Ладно, вези нас до парка! – наконец согласился Сашо. – Там мы выйдем.

Кишо, ухмыляясь до ушей, тронул машину и в целом вполне благополучно доставил их к аллее Яворова. Впрочем, сейчас эта бывшая аллея, по которой еще не так давно гуляли одни только влюбленные, превратилась в кошмарную автостраду, по которой наперегонки носились подвыпившие бездельники. Здесь так отвратительно воняло бензином, что Сашо и Криста бросились в парк, даже не попрощавшись с владельцем «трабанта». В парке было темно, где-то журчала поливальная машина, слышно было, как белки царапают коготками кору сосновых деревьев. И все еще встречались обнявшиеся парочки– мир жил по-прежнему. Только они двое молча шагали рядом, словно старики, которые вышли поразвеять свое одиночество. Внезапно Криста сунула руку ему под локоть – никогда не угадаешь, что может прийти в голову женщине.

– Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь!

– Что тебе оказать? – пробормотал он. – Можно подумать, что тебя интересуют мои дела.

– А тебя мои?

– Что в них интересного? Не расспрашивать же мне тебя о Софронии Врачанском?[11]11
  Софроний Врачанский (1739—1813) – болгарский писатель, деятель болгарского национального возрождения и народного просвещения.


[Закрыть]

– Ты, верно, считаешь, что все на свете начинается и кончается твоей биологией…

– Так оно и есть более или менее… Особенно для тебя!

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что знаю все, – ответил юноша. – Донка была так добра, что вовремя меня проинформировала!

Криста, пораженная, остановилась. Сашо показалось, что она от страха готова, точно белка, вскарабкаться на сосну.

– Это возмутительно! – воскликнула она.

И побежала вперед. Сашо тут же догнал ее, подладился под ее торопливые шаги.

– В конце концов кто-то же должен был мне это сказать… Это не только тебя касается.

– Только меня! – крикнула она.

Голое ее звенел от ярости и возбуждения, Сашо и не подозревал, что у нее может быть такой голос. Он подождал, пока Криста немного успокоится, и тихо сказал:

– Вот уж не думал, что ты такая злючка.

– Такая! – резко бросила она.

– Но я не такой. И я хочу, чтобы ты выслушала меня спокойно.

Он даже сам удивился, как невыразительно прозвучал его голос.

– Хорошо, я тебя слушаю.

– Все, что мы делали, – словно через силу заговорил он, – происходило по доброй воле и взаимному желанию…

– Не совсем так, но пусть! – прервала Криста.

– Как это не так?

– Не так, и все… Но ты, конечно, вправе так думать. И я ничуть не собираюсь снимать с себя ответственность.

– Я тоже, – ответил он. – И должен тебе сразу же сказать, что соглашусь с любым твоим решением, каким бы оно ни было. Но если хочешь знать мое личное мнение, то этот ребенок сейчас нам ни к чему.

– Почему? – коротко опросила она.

– По-моему, ты сама должна это прекрасно понимать, – ответил он, начиная нервничать. – Я только-только начал свою работу, у меня и без того голова идет кругом. Все могу себе представить, только не возню с ребенком.

– Я тоже!.. Так что ты можешь быть совершенно спокоен.

Голос ее звучал очень решительно, в нем не было ничего от обычной женской сварливости. Он и не мечтал получить такой быстрый и ясный ответ.

– Разговорами тут не отделаешься, – еле слышно пробормотал он. – Но я сделаю все, что нужно.

– А моя мать?

Опять мать – похоже, все ее проблемы, словно в каком-то магическом фокусе, сосредоточены в этом словечке.

– Это не проблема. Скажешь, что мы едем на экскурсию дня на два. И проведем их на даче.

– Хорошо, – сказала она. – И чем раньше, тем лучше. Надо покончить с этим кошмаром.

И смолкла. Так они молчали, пока не подошли к выходу из парка. Там было очень светло, в пруду плавали два лебедя, которые настолько привыкли один к другому, что уже не обращали друг на друга никакого внимания. Один безуспешно пытался склюнуть сухой огрызок бублика – наверное, не был голоден, просто играл. Они прошли по переходу и вышли на другой стороне бульвара. Здесь Криста внезапно вырвалась, побежала и легко, слоено зайчик, вскочила в подошедший автобус. Он обескураженно застыл на месте, с тупым недоумением следя, как она исчезает из его поля зрения. Автобус медленно тронулся. Сашо знал, что если он побежит, то догонит машину. Может быть, Криста тоже это знала. Он не побежал, он медленно пошел дальше. Никакого облегчения, как ожидал, он не испытывал. Ничего, кроме какой-то гнетущей, все разъедающей пустоты. Хотелось найти в себе хоть немного сострадания, или ярости, или негодования, но ничего не получалось. Медленно, словно туман, тянулись в голове какие-то отрывочные мысли, что-то как будто относящееся к женщинам, ко всем женщинам. Они милы и добры, пока ты сам с ними добрый и милый. И делаются злы, словно осы, если нечаянно наступишь им хоть на мизинец. Сашо пересек улицу на красный свет, вслед ему устало свистнул милиционер. Автобус давно исчез из вида. Криста стояла на передней площадке и плакала. Слезы заливали ее лицо, девушка еле успевала вытирать их платочком и рукавами. Она пыталась собраться с мыслями, но ничего не получалось. Хотела прогнать обиду, и тоже напрасно. Медленно, как клочья тумана, мелькали в голове обрывки мыслей, наверное, о Сашо. Не нужны ей были ни его джентльменство, ни его чувство ответственности. Ничего ей не было нужно, кроме одного-единственного ласкового слова. Какого именно слова, она не знала, только чувствовала, что не может без него жить. И поскольку слово не могло возникнуть само собой, Криста все продолжала утирать и утирать слезы, не сознавая, куда везет ее этот неведомый автобус.

Дома Сашо застал мать у телевизора. Передавали какой-то матч по боксу, она смотрела как загипнотизированная, от увлечения время от времени нервно поднимая ногу, словно собака у дерева.

– Добрый вечер, – поздоровался он.

Мать еле взглянула на него, потом устремила на него пристальный взгляд.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Дядя просил тебя позвонить, если вернешься не слишком поздно.

– Хорошо.

И прошел прямо в комнату, хотя телефон стоял здесь же, в холле. На экране боксер в белых трусах тыльной стороной перчатки ударил своего противника по лицу. Ангелина почувствовала удовлетворение, потому что болела именно за него. До сих пор ему не везло, а сейчас он здорово того съездил. Публика возмущенно взревела, судья сделал предупреждение ее коротконогому любимцу. Бой шел все хуже, что-то, словно пылинка в глазу, царапало мозг, хотя, что именно, она никак не могла осознать. Наконец она встала и, не постучавшись, вошла в комнату сына. Тот лежал на кровати, взгляд его блуждал где-то за открытым окном.

– Ты будешь звонить дяде?

– Завтра, – коротко ответил Сашо.

– Почему завтра?

– Сегодня у меня нет настроения. Неприятности на работе.

– Может быть, он поэтому тебе и звонил?

– Нет, не поэтому.

Мать некоторое время молчала, устремив на него своя прозрачные холодные глаза.

– Очень уж ты честолюбив, – наконец проговорила она. – Мы не такие.

– Вы не такие, – сказал он. – Но мой отец, верно, был таким.

– Твой отец любил пожить. Его жизнь волновала.

– Как же он, по-твоему, из неграмотного подмастерья превратился в одного из лучших софийских портных?

– Это неважно. Его волновала только жизнь – в этом суть.

Мать вышла. Ну и что из того, что он честолюбив, подумал Сашо с досадой. Разве это порок? Мир создали честолюбцы, а не гуляки и лентяи. Честолюбие плюс талант – это все. Сашо знал, что у него есть и то и другое. И все же никак не мог избавиться от ощущения гнетущей пустоты, которое охватило его еще там, возле автобусной остановки.

Была ночь, белые высокие волны налетали из мрака, заливая опустевшие пляжи. Может быть, именно там он и потерял все. Да, наверное, так оно и было. Сейчас он помнил только ежевику, растущую вдоль оград, сложенных из пористого, осыпающегося камня. В зеленой спокойной воде плавали рыбки. Ребятишки собирали на берегу еще не остывшие от горячего песка раковины. Утомленно кричали чайки. Где-то далеко в море, в самой его густой синеве, словно призрак, скользило крохотное белое судно. Он смотрел на него с мокрого, на ржавых железных столбах причала и знал, что больше никогда его не увидит. Сузи, Сузи, честолюбивая, отчаявшаяся девочка, брось ты эту проклятую скрипку, она никогда не была тебе нужна. Скрипка только погубила твою жизнь.

Вот что говорило ему той ночью теплое, шумящее море, так внезапно пробудившееся в его памяти.

5

Ему и в голову не могла прийти такая странная развязка. Как всякий настоящий ученый, он не верил ни в судьбу, ни в провидение. По его мнению, все в этом мире было связано, как камни в деревенской ограде – на первый взгляд хаотично, но всегда в некоем строгом, хотя и нелегком для понимания порядке. И, наверное, это и рождало в нем обманчивое ощущение, что произошло нечто случайное и неожиданное.

Академик три раза прочел письмо, хотя смысл его был совершенно ясен. Нашел в словаре единственное слово, в котором был не до конца уверен. Ничего не изменилось, письмо осталось таким же. В конечном итоге, самые простые вещи оказываются словно бы и самыми непонятными, думал он. На первый взгляд и сфера – самая простая из всех геометрических фигур: ни граней, ни углов. Но именно поэтому она особенно сложна и труднее всего поддается измерениям. И когда одна сфера касается другой, они просто-напросто остаются чуждыми друг другу – настолько незначителен контакт между ними.

Письмо пришло еще вчера, но потерялось в ворохе газет. Сегодня оно случайно попало ему на глаза, и Урумов вскрыл его. Вот так обычно и случается в жизни – человек, словно слепец, натыкается на одни беды. Спал он беспокойно, но проснулся в чудесном настроении. Где-то ворковали голуби, и это внезапно напомнило ему воскресные утра в Вершеце, где он когда-то проводил каникулы. Он и тогда вставал рано и, ступив босиком на прохладные доски пола, счастливый, прислушивался к сытому воркованию своих турманов, которое доносилось с крыши. За окнами тогда еще не свистели шины, не визжали зловеще автомобильные тормоза. Но этих звуков он и сейчас не слышал, особенно если голова была чем-нибудь занята.

И где он пропадает, этот мальчишка? Ангелина, чем-то уже шуршавшая в кухне, сказала, что Сашо обещал прийти. Академику казалось, что, только когда Сашо узнает обо всем, это наконец станет реальностью. Но племянник задерживался, новость угрожала остыть. А он с детства знал, что горячий бублик и бублик остывший – две совершенно разные вещи. И все же, если вдуматься, какая это, собственно, новость? Может, только надежда – не более. Наконец часов около восьми в дверь позвонили. Академик сам открыл дверь. Свежий, гладко выбритый Сашо внимательно взглянул на дядю. Или, может быть, несколько удивленно. Неужели на лице у него что-то написано?

– Во сколько же ты уходишь на работу? – посмеиваясь, спросил Урумов.

– Приблизительно в это время.

– Не поздновато ли?

– Директор случайно мой приятель, – в свою очередь засмеялся Сашо.

Они вошли в кабинет, каждый расположился на своем привычном месте. Молодой человек был уверен, что вот сейчас, сию минуту, он узнает какую-то хорошую новость. И не надо было никакой интуиции, дядин вид был достаточно красноречив. Академик заглянул в стол и вынул оттуда лист красивой плотной бумаги.

– Прочти-ка!

Сашо взял письмо. Оно было написано на официальном бланке красивым, четким машинописным шрифтом.

Светло-синие буквы выглядели очень приятно. Сашо первым делом взглянул на бланк – биохимическая лаборатория Корнуэлльского университета в Соединенных Штатах.

– Дай, лучше я! – нетерпеливо произнес академик. – Самому тебе будет трудно справиться с переводом.

Сашо отдал ему письмо.

– Уитлоу, кажется, сейчас в Корнуэлле?

– Именно, – ответил дядя. – Письмо от него.

– Значит, все-таки он тебя опередил? – удивленно спросил юноша.

– Слушай внимательно! – сказал Урумов и стал медленно читать:

«Уважаемый академик Урумов! Несколько дней назад я с большим интересом прочел английский перевод вашей статьи, опубликованной в журнале „Просторы“. То, что статья напечатана не в научном, а в литературном журнале, нисколько не обесценивает ее в моих глазах. Даже наоборот. Известно, что современные ученые слишком осторожны и говорят только часть того, что они знают или допускают. И я предполагаю, что вы нарочно выбрали этот журнал, чтобы получить возможность высказаться более свободно. Должен вам сообщить, что ваша статья произвела на меня исключительное впечатление. И это не случайно. Я тоже довольно долго занимался этой проблемой, прежде всего с точки зрения биохимии, и мысли, которые вы высказываете в статье, мне отнюдь не чужды. Я говорю вам это не для того, чтобы оспорить приоритет вашей гипотезы. У вас хватило смелости опубликовать ее раньше меня с уверенностью и решительностью, которые делают вам честь. Может быть, вам известно, что недавно на симпозиуме в Йеле я очень осторожно упомянул о некоторых моих наблюдениях и опытах в этом направлении. Коллеги встретили мои идея довольно враждебно, главным образом потому, что у меня еще нет достаточных доказательств, хотя даже те, которыми я сейчас располагаю, нелегко оспорить.

Вот почему ваша статья так меня обрадовала. Может быть, мы с вами – единственные на свете люди, разделяющие эту безумную идею. Мне очень хорошо известны все ваши труды, нашей информационной службе вменено в обязанность переводить каждую вашу строчку. К сожалению, эта ваша статья долгое время не попадала в поле моего зрения, потому что мы, естественно, не следим за литературными журналами. Уверенность и внутренняя убежденность, с которыми она написана, подсказывают мне, что я знаком далеко не со всем в вашей работе. Я предлагаю вам, уважаемый господин Урумов, продолжить нашу работу совместно, разумеется полностью учитывая преимущества, которыми вы обладаете по сравнению со мной. Льщу себя надеждой, что мои познания в клинической биохимии дополнят ваш великолепный опыт в микробиологии и вирусологии. Хочу, кроме того, сообщить вам, что в Корнуэлльском университете в настоящий момент монтируется уникальная ультрацентрифуга, которая может сыграть решающую роль в наших научных опытах. Если они удадутся, человечество, без сомнения, выиграет намного больше, чем от любого другого открытия, сделанного нашей наукой за последние сто лет.

Итак, жду вашего ответа. И поскольку я моложе вас, то готов первым приехать к вам в Софию.

С глубоким уважением

ваш Гарольд Уитлоу».

Урумов откинулся на спинку стула, прямую, высокую, обитую темно-вишневым бархатом. На этом фоне его тонкий, спокойный профиль вырисовывался особенно выразительно.

– Ну что ты скажешь? – осторожно спросил он.

– Страшно! – ответил юноша.

– Что же тут страшного? – еле заметно улыбнулся академик.

– Все страшно, особенно центрифуга!

Сашо был необычайно возбужден, ноздри у него вздрагивали, как у зверька, попавшего в капкан.

– И представь себе, что она действительно уникальная. Сейчас вы работаете вслепую, именно это вас и держит… У тебя ведь даже никогда не было хорошего материала… А на этой центрифуге, кто знает, вы, того и гляди, откроете вирус рака. Рака человеческого организма, я хочу сказать… Это будет как землетрясение.

– И даже страшнее! – ответил Урумов, внезапно почувствовав, как по его спине пробегает какая-то смешная мальчишеская дрожь.

– Дядя, ты не можешь без такого биохимика, как Уитлоу… Хотя ты наверняка обогнал его в этой области. Даже Флеминг ничего бы не добился, если бы в дело не вмешались химики.

– В принципе ты прав, – кивнул академик. – Но и Аврамова нельзя недооценивать.

– Кто об этом говорит!.. Но Аврамов все-таки не лауреат Нобелевской премии.

– Вывеска – это еще не самое главное, мой мальчик.

– Что ты? – изумленно уставился на него Саше. – Да с этой вывеской ты их всех положишь на обе лопатки. Перед тобой сразу же откроются все двери. И все оппоненты тут же, как шавки, начнут юлить у твоих ног.

Академик засмеялся.

– Как бы ты постудил с ними на моем месте?

– С шавками? Камень на шею и в реку.

– Вполне в твоем академическом стиле! – сказал Урумов.

Но молодой человек словно бы его не слышал, радостное оживление внезапно исчезло с его лица.

– А в сущности, дядя, чем мы его встретим? Кроме моих разглагольствований в журнале, конечно.

– Ты прекрасно знаешь, чем!

– Я хочу сказать, кроме того, что ты уже опубликовал.

– Я довольно давно не печатался, – ответил академик. – Так что фактически он не знает и половины того, что я сделал.

Юноша снова просиял.

– Значит, ты считаешь, что мы его не разочаруем?..

– Смотря чего он от нас ждет!

– Чего он может ждать?.. Если судить по его выступлению…

– По выступлению судить не надо. В том мире идеи покупаются и продаются, как вещи. А кто же понесет на базар то, что не собирается продавать.

Молодой человек глубоко задумался.

– Кажется, я тебя понимаю, – сказал он. – И это означает, что мы, чтоб не оказаться в дураках, тоже должны покупать и продавать.

– В сущности, эти дела лично меня не касаются, – ответил дядя. – У меня нет никакого желания торговаться. Но как болгарский ученый я должен думать о престиже нашей науки.

– А за последние месяцы у тебя есть что-нибудь новенькое?

– Последние месяцы я все время ждал, когда ты задашь мне этот вопрос.

Сашо смутился. Дядя, конечно, прав, только сейчас он понял, в каком некрасивом свете выставил он себя в его глазах. Вообще-то, это вполне в его характере – дело надо доводить до конца! И конечно, не любое, а прежде всего свое собственное.

– Но, дядя, если бы ты взял меня к себе…

– Знаю, знаю! – прервал его академик. – А ты не понял, что я нарочно поставил вас на фланги… Ганнибал может еще раз оказаться правым.

Вообще, академик был явно в хорошем настроении. И не только в это утро. Он и сам не знал, с чего все началось, но чувствовал себя возродившимся. Вся внутренняя энергия, которая последние годы словно бы утекала в какие-то невидимые щели, сейчас вновь сконцентрировалась, чтобы найти выход в спокойных и уверенных действиях.

Когда Сашо ушел, Урумов позвонил Спасову. Хотя было еще только начало рабочего дня, ему ответил усталый, недружелюбный голос:

– У телефона Урумов.

– Какой Урумов? А, это вы, товарищ академик? Очень рад вас слышать.

И ничуть он не радовался, это было слышно по голосу. Свои любезные слова он произнес со скрытой досадой, впрочем скрытой не слишком старательно. Наверное, Спасов давно уже разговаривал так со всеми, кроме самого высокого начальства, разумеется. Почему это, черт побери, ему непрерывно звонят, почему опрашивают о том, что его вообще не интересует.

– Не могли бы вы принять меня сегодня? – спросил академик.

– Сегодня? Как раз сегодня, дорогой мой Урумов, у меня две иностранные делегации. Плюс один официальный обед.

На этом обеде он, верно, произведет самое лучшее впечатление. И главным образом, своим превосходным аппетитом. Но академик не стал высказывать вслух этого предположения.

– Как вам угодно, – ответил он. – Но боюсь, что разговор касается именно вас.

– Меня? – недоверчиво спросил Cпасов. – Почему именно меня?

– Так мне кажется.

– В чем же дело?

– Дело в некотором роде секретное, товарищ вице-президент. Но если вы действительно заняты, я могу поговорить и с кем-нибудь другим.

Ответ задержался только на секунду. И в эту секунду Урумов словно бы увидел племянника, который, расположившись в кресле, беззвучно ему аплодирует.

– Хорошо. Найду для вас окошечко, – сказал Спасов. – В три часа вам удобно?

– Вполне, – ответил Урумов и, не попрощавшись, положил трубку.

Он пообедал с хорошим, здоровым аппетитом, потом немного вздремнул на диване у себя в кабинете. Но проснулся вовремя, тщательно оделся и ровно в пять минут четвертого был у Спасова. Как всегда, в это время в кабинете царила сонная послеобеденная пустота, пепельница была чиста, кофе не пахнул, наверное, Спасов выдумал эти свои иностранные делегации. Но обед, несомненно, состоялся, глаза вице-президента подозрительно блестели.

– Чашечку кофе?

– Я не пью кофе, – терпеливо напомнил Урумов.

– Да, конечно, кока-колу.

Секретарша даже не дала себе труда объяснить, что кока-колы у них нет. Сама она предпочитала соки.

– Напрасно вы на меня сердитесь, товарищ Урумов. Я к вам очень расположен. Обещал вам новый электронный микроскоп, и он у вас будет.

Урумов дал ему письмо Уитлоу. Спасов только мельком взглянул на него своими круглыми дальнозоркими глазами.

– Я не очень хорошо знаю английский, – сказал он скромно.

– Хорошо, тогда слушайте.

И прочел ему все письмо. Когда он кончил, наступило недолгое молчание, потом Спасов воскликнул:

– Но это же чудесно!

Прекрасно натренированный голос. Но Урумов почувствовал, что в глубине души ему хотелось воскликнуть:

«Ну и влипли же мы!»

– Как видите, фантомы могут оказаться реальностью, – шутливо заметил Урумов.

– А я никогда и не сомневался, – сказал Спасов, – в вас, разумеется. Почему бы им и не быть реальностью, если они нам полезны? Ученый должен быть свободен от предрассудков… Когда вы получили это письмо?

– Вчера.

– Вы очень правильно поступили, что сразу же пришли ко мне. Разумеется, я поставлю Комитет в известность. Но уже сейчас могу вам гарантировать, что вам будут предоставлены самые широкие возможности… Когда вы думаете его пригласить?

– На конец августа.

– Не слишком ли рано? К этой встрече нужно подготовиться как можно лучше. Нельзя допустить, чтобы мы произвели на него несолидное впечатление. Уитлоу может немного подождать.

– Он, конечно, подождет… Нельзя, чтобы ждала проблема. Вы представляете себе, сколько миллионов людей ежегодно умирают от рака?

– Да, вы правы. Но мы не можем себя компрометировать. Нельзя, чтоб он подумал, будто мы тащимся в. хвосте мировой науки… Есть у нас, например, центрифуга?

– Есть сепаратор… Производит отличную пахту.

– Вот видите, – покачал головой Спасов. – И все же я боюсь, как бы мы не просчитались… Эти приятели ничего не дают даром… А Уитлоу, раз уж он готов мчаться даже в Софию…

– Уитлоу очень корректный человек! – холодно прервал его Урумов. – И отличный биохимик. Без него нам будет очень трудно…

– Но все же мы справимся, не так ли?

– С большим запозданием, главным образом потому, что у нас нет подходящей аппаратуры и никто нам ее не продаст… А я уже сказал вам, с чисто гуманной точки зрения…

– Да, да, гуманной, я вас понимаю… – пробормотал Спасов. – Но этого мы с вами решить не можем, вопросом будут заниматься другие… Я убежден, что они с вами согласятся… Хотя я на вашем бы месте…

Спасов сделал многозначительный жест.

– Выдоили бы коровку до последней капельки, так?

– Именно так! – кивнул Спасов и углубился в свои мысли, не слишком веселые, если судить по его лицу. – И знаете что? – проговорил он наконец.

Урумов, естественно, не знал, но Спасов не спешил с объяснением. Его гладкая, словно у девушки, шея слегка покраснела от напряжения.

– Придется восстановить вас в должности, – с трудом наконец проговорил он.

– Зачем?

– Ну все-таки непорядок, чтоб над вами, первым в науке, кто-то был начальником.

– Какой начальник? Аврамов и сейчас помогает мне в работе.

– И все же непорядок.

– А дам не приходит в голову, что мы без всякого повода нанесем человеку обиду? – сердито сказал академик.

– Но этого требуют высшие государственные интересы. Он нас поймет.

– В этом не будет необходимости! – решительно сказал Урумов. – Так что лучше выбросьте из головы эту нелепую мысль.

Увидев, что прямая атака не удалась, Спасов начал долгий обходной маневр. И, разумеется, безуспешно. Урумов остался непреклонным.

Наконец академику удалось отделаться от докучливого собеседника, который совсем забыл об иностранных делегациях и пил уже вторую чашку кофе. Дома он еще раз просмотрел материалы Йельского симпозиума. Уитлоу, несомненно, оказался там в одиночестве и теперь искал союзников. И не случайно, что он их искал за рубежом, – в своей стране у него, похоже, совершенно не было единомышленников. Часов в семь опять пришел Сашо – узнать новости, разумеется. То, что ему рассказал академик, вполне его удовлетворило.

– Все бездарные люди хитры, – заявил он. – И все хитрецы бездарны. Это абсолютная, железная зависимость. Встретится тебе хитрец – беги, никакого толку от него не будет.

– На что ты намекаешь? – не понял академик.

– Да вот на эту плоскую и жалкую хитрость – снова сделать тебя директором.

– Мне и в самом деле непонятно, почему он так этого добивался.

– Ясно почему… Сейчас вся эта история станет достоянием гласности. И гласности весьма для них неприятной. Представь себе, что скажут наверху, когда узнают, что Спасов снял тебя с должности чуть ли не потому, что ты с ней не оправлялся… А ученый с мировым именем и нобелевский лауреат безоговорочно признает твое превосходство.

Урумов и сам догадывался, что так оно и есть на самом деле. И все же этот негодник вызывал у него какое-то сочувствие, почти сострадание.

– Спасов не такой уж плохой человек, – нехотя проговорил он. – Он не завистник, не бессердечен, злонамеренности в нем тоже нет. И почему он, математик, обязан разбираться в биологии?