Текст книги "Соленое озеро"

– Сударыня! Отец мой! – сказал он, изысканно расшаркиваясь перед ними.

Отец д’Экзиль подвел его к кровати, на которой лежал больной. В кратких словах объяснил в чем дело. Каждую подробность доктор подчеркивал одобрительным кивком головы.

– Так и есть. Да, это так!

Он задумался.

– Тут не может быть двух диагнозов. Боль в горле, боли в надбрюшной области, оцепенение, мурашки по телу, болезненные судороги, повторные обмороки... Прострация полнейшая, угасший голос, сухая кожа... Лихорадки нет, но большая слабость и сонливость. Ошибиться, повторяю вам, невозможно.

Он наклонился к иезуиту и к молодой женщине.

– Он погиб!

Аннабель всплеснула руками.

– Какой диагноз вы ставите? – спросил между тем монах.

– Болезнь, к счастью, чрезвычайно редкая. Но если уж она случается, то не выпускает своей жертвы. У этого несчастного – тяжелая форма желтухи, называемая злостной, или коварной желтухой, – острая желтая атрофия печени, или внезапное общее ожирение. Это та самая болезнь, о которой Рокитанский и Виндерлих...

– Нельзя ли чем-нибудь помочь? – спросила Аннабель.

– Ничем, – сказал Кодоман. – Это одна из тех болезней, перед которыми наука абсолютно бессильна. Ничего. Скоро обнаружится рожистыми пятнами желтуха. Потом будет бред с судорожным сжатием челюстей, судороги, потом – коматозное состояние, потом смерть.

– Несчастный, несчастный! – повторяла, ломая руки, Аннабель. – А нет ли у вас, доктор, средств, чтобы сделать менее ужасными его последние минуты?

– Постараемся, – сказал доктор.

И он стал прописывать лекарство: водный раствор магнезии, 5 граммов; хлорно-железистый лимонад, 10 капель; отвар разведенного камедью риса; Рабелевская вода, 20 капель; лауданум, 15 капель...

Он покачал головою.

– Сколько времени потребуется господину Крикету, чтобы доставить нам все это! Господин Крикет зарабатывает больше продажей слизней и наживки для рыбной ловли, чем продажей трав. Не найдется ли у вас кое-что из этих лекарств, сударыня?

– Не знаю... Думаю, что да, – сказала терявшая голову Аннабель. – Ящик, чемодан, где моя аптечка... Отец, Роза, откройте ее, скорей, скорей!

– Ах! – прошептал отец д’Экзиль, – последний чемодан. Единственный, который еще не тронули!

Тем не менее он вышел вместе с Розой. Скоро он вернулся, неся холщовые бинты, несколько флаконов и несколько коробочек с лекарствами.

Помогая доктору в его манипуляциях, он не спускал глаз с больного.

– Позволите ли, доктор, предложить вам вопрос? – спросил он, наконец.

– Пожалуйста.

– Не вызван ли этот припадок введением внутрь какого-нибудь ядовитого вещества?

Как миссионер отец д’Экзиль умел объясняться на всевозможных самых странных наречиях.

Доктор Кодоман посмотрел на него взглядом, полным сострадания.

– Вы, может быть, не знаете, с кем говорите?

– Нет, – сказал монах. – Я знаю, что вы были профессором медицинского факультета в Париже.

– И учеником Орфила, милостивый государь, Орфила и Труссо. А знаете ли вы, что говорят эти учителя, один в своем Трактате о всеобщей токсикологии, другой – в своем докладе о перевязке пищевода?

Иезуит жестом признался в своем невежестве.

– Знаете ли вы, между прочим, что на меня возложена была экспертиза в таких знаменитых делах, как самоубийства герцога Шуазель-Пралена и осужденных Суффлара и Эиме? Итак, будьте спокойны. В случае смерти от отравления вскрытие покажет нам это. А пока позвольте мне остаться при моем диагнозе.

– У меня не было намерения поучать вас, – нетерпеливо сказал отец д’Экзиль. – Я убежден, что диагноз ваш будет подтвержден вашим коллегою, главным хирургом Ирвингом, служащим в американской армии. Мы вынуждены были пригласить его, так как больной наш тоже служит в американской армии. Мы ждем Ирвинга с минуты на минуту. А пока не буду мешать вам заниматься вашим делом, а я займусь своим.

И, сев у изголовья постели Гуинетта, он принялся читать свой требник.

Было четыре часа. Доктор Ирвинг все еще не приехал. В углу доктор Кодоман шепотом рассказывал со всеми подробностями исполненной ужаса Аннабель об убийстве герцогини Шуазель-Пралена.

– 19 августа следователи приехали в отель Прален, д. № 85, в предместье Сент-Оноре. Спальня была еще совершенно в том виде, в каком она была в утро преступления. Только кровь из красной стала черной – вот и вся разница. Борьба и сопротивление герцогини были ясно видны. Всюду следы окровавленных рук, от одной стены к другой, от двери к двери, от звонка к звонку...

– Ради Бога, доктор, пощадите, – сказала, охваченная отвращением, Аннабель.

– Несчастная герцогиня была буквально искромсана, разрезана ножом, избита ручкой пистолета. Алар, преемник Видока в полиции, сказал нам: «Это скверно сделано. Настоящие разбойники работают чище, это дело рук светского человека».

– Какой ужас! – воскликнула молодая женщина.

В эту минуту с Гуинеттом сделался новый обморок. С досадой подошел к нему доктор. Он был сердит на больного за то, что он помешал ему эффектно закончить рассказ.

– А доктора Ирвинга все еще нет! – в отчаянии прошептала Аннабель.

– Я готов уступить ему место, – колко сказал доктор Кодоман. – Но разрешите мне все-таки сомневаться...

– Простите меня, доктор, простите, – сказала она, взяв его за руку. – Но видеть, как страдает этот несчастный, и не быть в состоянии помочь ему... ах! это ужасно...

Отец д’Экзиль, не отрываясь, читал свой требник.

Судороги у пастора успокоились; и доктор Кодоман получил возможность продолжать изложение своих токсикологических подвигов.

– Совершенно, как я имел уже честь докладывать вам сударыня: точно так же, как бывает в большинстве случае отравления мышьяком, вскрытие доказало, что в желудке герцога Пралена не было никакого струпа. Там было только легонькое воспаление. Но с печенью было дело другого рода. Там мы работали над отдельно взятыми 400 граммами этого органа. Во-первых, превращая его в пепел при помощи азотистого поташа; во-вторых, разлагая при посредстве хлора органическую материю. Мы не хотели прибегнуть к процессу обугливания через серную кислоту, столь прославляемому институтом, потому что он далеко не представляет тех преимуществ, какие представляют только что упомянутые методы. За достигнутые нами, таким образом, результаты мы удостоились похвалы от...

– Скажите, доктор, как это вы, занимая такое положение, какое вы должны были занимать, решились уехать из Парижа? – спросила Аннабель, желая переменить предмет беседы.

Чело Кодомана омрачилось.

– Я отказался присягнуть Империи, – сухо ответил он.

Губы отца д’Экзиля, читавшего молитвы, приостановились на минуту для улыбки. Он отлично знал обстоятельства, при которых доктор уехал из Франции. Он знал, что доктор манипуляциями своими причинил значительный ущерб рождаемости в округе, в котором он работал.

– A, – сказала Аннабель, – вот и доктор Ирвинг! Наконец-то!

Главный хирург, маленькое, робкое и деревенского облика существо, готов был провалиться, констатировав присутствие собрата, который, по всей вероятности, уже высказался у изголовья больного.

Аннабель, не давая ему времени прийти в себя, потащила его к кровати.

– Ваше мнение, господин главный хирург? Поскорее скажите, что вы находите. Умоляю вас!

– Мое мнение, гм! Сударыня, конечно... Подождите немножко... – сказал несчастный маленький человечек.

Он взял все еще инертную руку Гуинетта, но умоляющими глазами повернулся к Кодоману.

Доктор, холодный и достойный, казалось, не замечал этого жалкого обращения к нему.

– Ну что? – спросила Аннабель.

– Ну... 44, 45, 46... могу вам сказать... 48, 49... сударыня... 51, 52... что этот случай не относится ни к одной из моих специальностей.

– А вы специалист, дорогой коллега? – небрежно спросил Кодоман...

– Специалист, может быть, не то слово, которое здесь уместно, – смиренно ответил маленький человечек. – Правильнее было бы сказать, что у меня специфические больные. Военный врач, вы понимаете... Летом – дизентерия, зимою – бронхиты, и во все времена года ушибы, вывихи и болезни... болезни... Простите меня, но меня стесняет присутствие дамы.

– Понимаем.

– Для полноты картины должен еще прибавить, что, со времени экспедиций в северные широты, встречаются случаи цинги.

– Да, этого мало, – с гримасой сказал Кодоман, – таким образом не научишься определять болезни. Вернемся, впрочем, к интересующему нас больному; каково ваше мнение?

– Мое мнение, мое мнение, – бормотал в отчаянии Ирвинг, а глаза его бегали от двери к окну и обратно.

Все-таки ему удалось наконец придать своему голосу твердость и видимость авторитетности.

– Это, несомненно, серьезный, очень серьезный случай. И мое мнение прежде всего, что слишком много людей около больного. Господин аббат, сударыня, не будете ли вы так любезны, не выйдете ли на несколько минут, оставьте меня хоть на несколько минут одного с коллегою, – умолял он, кидая на Аннабель и иезуита взгляд, который смягчил бы тигра.

Отец д’Экзиль и молодая женщина вышли на террасу.

– Что это за комедия? – нахмурив брови, спросила Аннабель. – Хирург этот прямо чудак. Почему он заставил нас выйти?

– Почему? – сказал иезуит. – Да бедный человек этот готов на подносе преподнести своему сопернику ключи от своих жалких познаний. Вы его стесняете, и я – тоже. Впрочем, я не в претензии за эту маленькую интермедию.

Он пристально посмотрел на свою собеседницу.

– Помните ли вы, что мне сказали в понедельник?

– А что? – спросила молодая женщина.

– Вы меня просили не забывать, что в воскресенье 4 июля вы с ближайшим конвоем уезжаете из города Соленого Озера. Сегодня – четверг, 1 июля. Вы видите, я не забыл.

– Обстоятельства теперь изменились, – сказала Аннабель, и ресницы ее дрожали.

– А в чем же они изменились?

– А этот несчастный, который умирает, – сказала она. – Вы меня удивляете, отец мой!

– Я не понимаю, почему ваше присутствие может спасти его.

– Я предпочитаю не слушать вас, – сказала она. – Вернемся; я думаю, консилиум их уже кончился.

Было девять часов вечера. Главный хирург Ирвинг, затем доктор Кодоман, один за другим, удалились. Аннабель и отец д’Экзиль одни оставались около пастора. Они не обедали.

В саду послышался шум. На пороге показался лейтенант Рэтледж.

– Мы уезжаем! – вскричал он.

Аннабель выпрямилась, приложила палец к губам и указала на умирающего.

– Ступайте шуметь куда-нибудь в другое место, – сказала она.

Иезуит вышел с офицером.

– В чем дело?

– Армия выступает завтра утром из Соленого Озера.

И у лейтенанта навернулись слезы на глаза.

– Завтра утром? – сказал отец д’Экзиль. – Странно. Куда она направляется?

– Сейчас в Сидер-Уэлли, в сорока милях отсюда.

– Странно! – повторил отец д’Экзиль.

Он поразмыслил с минутку.

– Когда был отдан приказ о выступлении?

– Сегодня вечером, – отвечал Рэтледж.

– А раньше не знали этого приказа?

– Когда главный хирург Ирвинг приехал сюда, он еще не знал об этом приказе. Решение, должно быть, было принято сегодня утром.

– Очень странно все это, – пробормотал отец д’Экзиль.

– Мне надо собрать свои вещи, – сказал лейтенант. – Мы выступаем завтра, в шесть часов утра. Я должен ночевать сегодня в лагере.

– Вам помогут уложить их, – предложил отец д’Экзиль.

– А она? – спросил Рэтледж. – Она! Я хочу ее увидеть...

– Я пойду попрошу, чтобы она вышла проститься с вами, – сказал иезуит.

Он вошел в комнату и через минуту вышел оттуда один.

– У господина Гуинетта припадок. – Каждую минуту можно ждать рокового исхода. Миссис Ли не может покинуть его. Уж простите ее.

– Ах! – с отчаянием вскричал Рэтледж. – Я, значит, больше не увижу ее!

– Придется вам простить ее, – холодно сказал отец д’Экзиль.

Молодой человек опустил голову. Слезы потекли по его щекам. Отец Филипп взял его за руку.

– Вы, значит, любите ее? – прошептал он.

Наступило молчание. Луна струила свой свет на беловатые листья ив.

– Армия выступает завтра утром, – сказал иезуит. – А конвой, который должен был выступить из города Соленого озера в воскресенье вечером?

– Тридцать повозок, составляющих его, остаются в лагере, – прерывающимся голосом сказал Рэтледж. – Они в назначенный день, в будущее воскресенье, в восемь часов вечера выступят. Капитан Ван-Влит поручил мне передать миссис Ли, что четыре повозки до последней минуты остаются в ее распоряжении.

– Ах! – сказал иезуит, – может быть, не все еще потеряно.

Он схватил лейтенанта за руки.

– Вы говорите, что любите Аннабель Ли?

Вместо ответа Рэтледж взглянул на него и показал ему свое залитое слезами лицо.

– Так вот, сударь: любовь – только тогда любовь, когда она неэгоистична. Завтра вы уезжаете. Через месяц, через год, через двадцать лет вы вернетесь, может быть, почем я знаю!

– Если вы ее любите, пожелайте никогда не видеть ее больше, – здесь, по крайней мере.

Американская армия покинула Соленое Озеро в пятницу 2 июля в шесть часов утра, простояв на берегах Иордана менее недели.

В воскресенье, 4 июля, часов в восемь вечера, отец д’Экзиль вышел из комнаты, в которой он провел целый день у постели пастора в обществе Аннабель Ли. Доктор Кодоман, пришедший часов в пять, не констатировал улучшения в состоянии Гуинетта, но и ухудшения тоже не было. Он удалился, очень смущенный.

Выйдя из комнаты, отец д’Экзиль обежал весь дом. Все в нем, от тяжелого сундука до самой ломкой вазы, стояло на своих местах. Только валявшиеся то тут, то там соломинки указывали, что был момент, когда мог быть поднят вопрос об отъезде.

В кухне Роза и Кориолан заканчивали меланхолический ужин. Иезуит уклонился от беседы с бедными неграми: он сбежал.

Выдаются иногда среди лета вечера, в которые уже пахнет зимою благодаря молчанию голосов мелких животных и резкому запаху дыма! Этот вечер был из таких.

Перед раскрытой в черный и пустой сад дверью летал взад и вперед каменный стриж, испуская хриплым голосом раздирающие сердце звуки.

Отец д’Экзиль уселся под верандой. Наступила полная ночь...

Тогда в отдалении послышался шум. Шум этот родился на юге, но постепенно занял восточную часть темного пространства небесной тверди... Шум этот отражался медленными и глухими толчками от мрачной стены гор Уосеч.

То был последний американский конвой, уезжавший из Соленого Озера – без Аннабель Ли.

Охваченный безграничным унынием, отец д’Экзиль подпер голову руками и просидел так долго, пока совершенно не замер шум повозок, катившихся в спасительные восточные штаты.

Глава пятая

Время было около половины августа, а преподобный поправлялся так медленно, что приводил этим в отчаяние отца д’Экзиля. Гуинетт ел с аппетитом, но казалось, что ему мало шла на пользу нежная пища, которую ему приготовляли. Впрочем, он не жаловался. Он находился в постоянной прострации, часто возносил глаза к небу, словно призывая его в свидетели своих страданий и принося их ему в жертву. Взгляд свой он обращал на землю только для того чтобы с благодарностью переносить его на Аннабель. В первый раз за свою недолгую и пустую жизнь молодая женщина чувствовала, что приносит пользу. Благодарность Гуинетта была ничто в сравнении с благодарностью, которую она испытывала к нему, благодарностью за то, что он вызвал в ней это чувство. Каждое утро, одетая в белый батист, Аннабель, прежде чем зайти к пастору, разыскивала самую скромную из своих шемизеток и старалась откинуть назад свои прекрасные локоны; она даже заплетала их в строгие косы, но несмотря на все свои усилия меньше всего походила на диаконису. Входя к больному, отец д’Экзиль всегда находил ее склоненной над ним, причем ее белокурые волосы почти смешивались с темными волосами молодого человека. Она или поила его каким-нибудь лекарством, или поправляла его подушки. Он с важной улыбкой, с ясной красотой всегда свежевыбритого лица позволял все это над собою проделывать.

Однажды утром на этой неделе почтальон принес отцу Филиппу письмо; оно было из Морневилля и было подписано отцом Ривом, настоятелем ордена для епархий Оригона, Ута и Калифорнии.

«Получил я ваше письмо от 20 июня, писал настоятель. Согласно плану, который вы там излагали мне, вы, должно быть, с месяц уже как покинули Соленое озеро и находитесь сейчас в области реки Гумбольдта. Так как я не знаю точно вашего нового адреса, то настоящее письмо посылаю по старому в Соленое Озеро и надеюсь, что оттуда, не задерживая, перешлют его вам...»

Затем следовало несколько инструкций, интересных только для членов ордена и относившихся к проповедованию Евангелия среди индейцев племени шошоне. Об успехах просили отца д’Экзиля сообщить как можно скорее и подробнее.

Иезуит сунул письмо себе за кушак. Он был немного бледен.

– Превосходно! – прошептал он. – Нечего больше увиливать. Вот что вынуждает меня показать ясность и мужество. Ну что ж, да будет! Сегодня же я вооружусь и тем, и другим.

И, назначив в уме место и час сражения, он стал ожидать.

Как раз в этот же день пастору разрешено было выйти из комнаты и сидеть за общим столом. Завтрак по обыкновению был сервирован под верандой. Была хорошая, немного свежая погода. В зеленой стене грабовой аллеи то тут, то там пробивались покрасневшие листья.

– Обещаю вам на десерт хороший сюрприз, – усаживаясь, сказала Аннабель.

Все время завтрака она была прекрасна и весела, как никогда. Иезуит с беспокойством смотрел на эту радость и на эту красоту.

Когда Роза поставила фрукты на стол, Аннабель показала широкий, запечатанный красным, конверт.

– Знаете ли вы, что в нем заключается? – спросила она.

«Эге! – подумал монах. – Это, верно, прибыло сегодня утром по почте».

– Что я вам говорила! – продолжала Аннабель. – Ах, вы не знаете, какой опасности вы подвергались? – закончила она, обращаясь к Гуинетту.

– Опасности? – повторил с беспокойством преподобный. – Вам угодно шутить.

– Судите сами! Неделю тому назад пришел такой же конверт, как этот, адресованный на ваше имя, господин Гуинетт. Я вскрыла его. Да, я это сделала, – смеясь, прибавила она. – Вы были разбиты, в прострации, не могли читать. А я опасалась содержания этого официального конверта.

– И... о чем же шла речь?

– И вы спрашиваете? Вы получили приказ – самый форменный, прошу верить мне – в течение недели присоединиться к армии, расположенной в Сидер-Уэлли. За вами должна была приехать повозка. Я взяла перо в руки, вернула генералу Джонстону его приказ, приписав от себя несколько строк.

– Вы решились!.. – в ужасе воскликнул Гуинетт.

– Да. И вот, что я получила с обратным курьером: передо мною извиняются, а вам дан отпуск на три месяца с того дня как местный врач, то есть доктор Кодоман, констатирует начало вашего выздоровления.

И она с торжеством бросила на стол письмо главнокомандующего.

Гуинетт схватил его, прочел внимательно и затем, положив руку на сердце, сказал:

– Годы могут пройти, а я не...

Его перебил отец д’Экзиль.

– Я тоже получил письмо, – значительно сказал он.

Наступила минута молчания. Гуинетт, которого перебили при его излияниях, старался скрыть свою злобу. Аннабель меньше владела собою. Иезуит с ужасом увидел едва заметный жест нетерпения, которым она выразила свое сожаление о том, что ей не удалось полностью выслушать благодарность преподобного.

– Вы тоже получили письмо? – все-таки спросила она тоном, доказывающим, впрочем, полнейшее безразличие ее.

– Письмо от моего настоятеля, отца Рива.

– A! – сказала она, – что же он от вас хочет?

– Он спрашивает у меня сведений о моей миссии в Идахо, которые я должен был ему отправить уже месяц тому назад... Я должен уехать.

У ней вырвался жест неприятного изумления.

– Уже! – прошептала она тоном сожаления, не бывшего притворным.

И это было все.

«А! – сказал самому себе несчастный. – Ей не пришло бы в голову вскрыть адресованное мне письмо и самой ответить моему настоятелю».

Несмотря на все, мысль эта заставила его улыбнуться.

– Правда, я не болен, – пробормотал он. – Болен... – Он, громко рассмеявшись, повторил это слово.

Пастор и молодая женщина переглянулись.

– Вы больны? – робко спросила Аннабель.

– Я, – сказал он, проведя рукой по лбу. – Разве я сказал что-либо подобное? Ах, да! Прошу прощения. Не об этом совсем речь.

Он снова овладел собою. Он повторил:

– Прошу прощения.

И прибавил, обратившись к пастору:

– Я желал бы поговорить с вами по поводу этого письма, господин Гуинетт.

– По поводу какого письма? – спросил пастор.

– По поводу этого, а также по поводу вон того, – сказал иезуит, вытащил из-за кушака письмо отца Рива и положил его на письмо генерала Джонстона.

– Когда вам угодно? – спросил Гуинетт.

– Сейчас.

В эту минуту Аннабель встала, чтобы взять что-то с буфета. Отец д’Экзиль имел несчастье неправильно понять ее движение.

– Вы можете остаться, сударыня, – сказал он. – Вы не лишняя здесь, напротив.

– Надеюсь, – высокомерно ответила Аннабель. Это высокомерие заставляло ее иногда выпрямиться, внезапно стряхивая ее обычную мягкость.

– Недоставало, в самом деле, чтобы миссис Ли оказалась лишней у себя в доме, – с рабски-угодническим смешком добавил Гуинетт.

«Я не то хотел сказать», – готов был ответить Аннабели несчастный; но замечание пастора сковало ему уста. Он задрожал весь и взглянул на него. Мужчины измерили друг друга взглядом. Затем отец д’Экзиль улыбнулся. Эта враждебная атмосфера вернула ему полное самообладание.

Без излишней перебранки, он немедленно перенес атаку на неприятельскую территорию.

– Как вы себя чувствуете сегодня, господин Гуинетт? Мне кажется, вам гораздо лучше.

На это ответила Аннабель:

– Гораздо лучше! Где же ваши глаза? Жаль, что вас не было час тому назад, когда ему надо было встать. Он был так слаб, что чуть не упал. Я вынуждена была позвать Розу, и мы вдвоем привели его сюда. Правда, Роза?

– Правда, госпожа, – пробормотала дрожащая негритянка.

– Странно! – сказал иезуит.

– Что вы видите здесь странного? – почти задорно спросила молодая женщина.

Пастор жестом успокоил ее.

– Осмелюсь попросить вас, дорогая миссис Ли, дать господину аббату возможность точно и без обиняков определить, что, собственно, он думает.

И он прибавил, намеренно скандируя каждый слог:

– Без обиняков.

– Я завел разговор именно с этим намерением, – вежливо сказал иезуит. – Обещаю вам, господин пастор, что вы будете довольны.

Он налил себе стакан воды.

– Сегодня 11 августа, – сказал он.

– Это факт, – признал Гуинетт.

– А вы оказали честь миссис Ли заболеть у нее в доме 2 июля. Прошел ровно один месяц и девять дней. Хорошо. Если я сейчас, господин пастор, употребил выражение странно относительно вашей болезни, то я дурно выразился, или по крайней мере я к частному вопросу приложил совершенно личное мнение. Сознаюсь, что есть другое определение, лучше подходящее к данному случаю.

– А какое?

– Определение несвоевременно.

– Если я верно понял, – с величайшим спокойствием ответил Гуинетт, – вы, оставляя сейчас при себе свое мнение о характере и происхождении моей болезни, желаете рассматривать только последствия ее. С этой точки зрения вы считаете ее несвоевременной.

– Совершенно верно, – сказал иезуит. – С вами просто удовольствие спорить.

– Несвоевременно. Нас здесь трое человек. Вы находите болезнь эту несвоевременной не с точки зрения моих выгод?

– Вы сами этого не пожелали бы, – с самой презрительной улыбкой ответил отец д’Экзиль.

Гуинетт и бровью не повел.

– С точки зрения ваших выгод, может быть? – осторожно допытывался он.

Иезуит еще подчеркнул выражение своей улыбки.

Гуинетт слегка побледнел.

– Нет? При этих условиях мысль ваша ясна. Продление, значит, моего пребывания в этом доме является угрозой для интересов здесь присутствующей миссис Ли.

– Совершенно верно, – просто сказал иезуит.

Тут захотела вмешаться Аннабель, но пастор снова остановил ее.

– Прошу вас, миссис Ли. Я, конечно, не боюсь и сам могу защищаться.

Он значительно помолчал.

– Я мог бы, господин аббат, напомнить вам, что под этот кров я был принят благодаря вашему покровительству. Но мне противно прибегать к доказательствам ad hominem. Можете вы мне сказать, чем вредит мое присутствие интересам миссис Ли, интересам, которые, из элементарного чувства благодарности, по меньшей мере так же дороги мне, как они могут быть дороги вам?

– Господин пастор, – сказал отец д’Экзиль, – я рассчитывал, когда ввел вас сюда, что ваше присутствие ускорит отъезд миссис Ли, а не задержит его. Я не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь. Если бы я мог угадать, что лейтенант Рэтледж уедет в течение недели...

Аннабель покраснела. У пастора вырвался жест целомудренного протеста.

– Если бы я мог это угадать, – с силою повторил иезуит, – то, дорогой господин Гуинетт, несмотря на вашу скорбь, несмотря на Прощание Адольфа Моно, несмотря даже на Эмерсона, вы бы никогда, слышите ли, никогда не могли рассчитывать на то, чтобы войти в этот дом. Я говорю это с ясностью, которая не может не коснуться души человека, столь предубежденного против двусмысленной речи.

– Констатирую, – сказал пастор, – что вы сыграли тогда маленькую комедию, которая обращается против вас же. Предоставляю миссис Ли судить о таком поведении. Но что я могу тут сделать?

– Вы можете уехать, – сказал монах. – Ваша должность призывает вас к вашим солдатам.

– Уже очень давно ваша должность призывает вас к вашим индейцам, – кротко сказал пастор, – так что вы не имеете права противопоставлять мне подобный аргумент. Но после всего, – сказал он, внезапно возвышая голос, – по какому праву вы требуете у меня ответа? Неужели миссис Ли дала вам это право? В таком случае мне нечего больше сказать. Говорите, миссис Ли, говорите, – пылко продолжал он. – Сейчас я умолял вас, чтобы вы молчали. А теперь заклинаю вас, говорите! Скажите, вы дали мандат этому господину так со мною обращаться?

– Я действительно получил этот мандат, – сказал, начиная выходить из себя, иезуит, – и получил его от человека, имевшего на то право. Я получил миссию не уезжать из этих мест, пока хозяйка сама не покинет их. Не так ли, сударыня?

Аннабель не отвечала.

– Какой же опасности подвергается здесь миссис Ли? – спросил пастор.

– Господин пастор, – иронически отвечал иезуит, – должен ли я напомнить вам об отвращении, которое напало на вас самих и которым вы поделились со мною в тот день, когда я встретил вас на берегу Иордана? Если пребывание в Соленом Озере не совсем прилично для методистского пастора, то почему вы думаете, что оно подходит для молодой дамы, католички?

– Теперь моя очередь напомнить вам, что вы мне ответили тогда, – любезно сказал Гуинетт: – Мы носим опасности в себе самих. И, как мне кажется, мы поступаем несправедливо относительно миссис Ли, если предполагаем в ней столь слабую душу...

– Господин пастор... – сказал, теряя терпение, иезуит.

Но он сдержал себя. Ему удалось даже улыбнуться.

– Как я жалею о нашей напрасной ссоре! Не лучше ли рассмотреть прямо факты? Видите ли, господин Гуинетт, я обещал, и миссис Ли знает это, охранять ее и помочь ей выехать из Соленого Озера. Вы, с другой стороны, это, правда, – и звук его голоса имел в себе что-то невыразимое, – по состоянию своего здоровья не можете сейчас уехать из города.

– Не правда ли? – порывисто спросила Аннабель.

– Хорошо! Но нет ли способа уладить все это? Пусть миссис Ли уезжает! А вы можете остаться здесь. Ее отъезд вовсе не влечет вашего отъезда. Ее уход, конечно, незаменим, но в конце концов должны же найтись в Соленом озере сиделки, которые могли бы ее заменить, если не в отношении усердия и преданности, то, по крайней мере, в отношении фактического ухода. Мне кажется, например, что Сара Пратт...

Отец д’Экзиль говорил вполне чистосердечно и не заметил исполненного ужаса взгляда, который бросил на него Гуинетт, или, если заметил, не понял причины его.

– Сара Пратт или Бесси Лондон, или всякая другая, – продолжал он, – если допустить, что мужского ухода недостаточно.

– Я никогда не буду помехой покою миссис Ли, – изменившимся голосом сказал Гуинетт.

– Я никогда не сомневался в этом, – ответил отец д’Экзиль.

– Ну, что же, кажется, все затруднения теперь устранены?

Наступило молчание, во время которого иезуит считал, что он выиграл дело.

Тогда послышался отчетливый и дрожащий голос Аннабель, которая говорила:

– Я не уеду из этого дома, пока совершенно не восстановится здоровье мистера Гуинетта.

– Значит, вы будете жить здесь столько времени, сколько ему захочется, – хладнокровно констатировал отец Филипп.

– Господин аббат, – кротко произнес Гуинетт, – вы как будто переступили через все границы.

– Вы на самом деле переступили их, – сказала Аннабель Ли.

Преподобный, очевидно, понял, что наступил момент, когда ему надо сделать решительный ход.

– Вы, конечно, поймете, сударыня, что мое присутствие под вашим кровом отныне несовместимо с присутствием этого господина.

– Я сам того же мнения, – сказал отец д’Экзиль, в эту минуту не сомневавшийся в успехе.

– Миссис Ли должна высказаться, – сказал Гуинетт, знавший, что у него на руках имеются козыри, о которых не знал его противник.

Аннабель, не отвечая, поникла головой.

Отец д’Экзиль побледнел.

– Вы не слышали? – сурово спросил он ее.

Она взглянула на него умоляющими глазами, глазами загнанного животного. Но упорно молчала.

– А! – сказал он, – хорошо, этого достаточно, я понял.

Он повторил:

– Я понял.

Аббат встал.

– Через несколько часов, сударыня, ваше молчаливое желание будет исполнено. Вы будете избавлены от моего присутствия.

И вышел.

С Гуинеттом, когда он остался наедине с молодой женщиной, сделалось дурно. Он покачнулся и едва не упал.

Она бросилась к нему, схватила в свои объятья и помогла ему сесть.

– Какая ужасная сцена, – вся дрожа, говорила она. – Ах, вы не сердитесь на меня, скажите, вы не сердитесь на меня.

– Ангел дорогой, ангел Божий, на вас сердиться!

И он возвел глаза к небу.

Когда больной, лежа в постели, Игнатий велел позвать к себе Франциска-Ксаверия и сказал ему, что он назначил его для проповедования Евангелия в лазоревых городах, восточных жемчужинах Мелинде, Тютикорине и Мелиапоре, иезуит вернулся в свою комнату с душой, исполненной радостью. Он стал приготовляться в дорогу... Мелиапор, Тютикорин, Мелинда, Гоа Альбукерка! Какой-нибудь Клод, какой-нибудь Гуинетт показался бы среди отливающих всеми красками улиц этих таинственных городов человеком в сюртуке и в очках в толпе прекрасных обнаженных баядерок. Но святой Франциск будет там так же на месте, как всюду, так же, как на месте отец д’Экзиль у теплой постели Аннабель Ли.

Совершенно как святой Франциск в своей римской комнате, стал приводить отец Филипп в порядок багаж у себя в комнате. Прежде всего он занялся серым чемоданом, в котором находился разборный алтарь; затем своими личными вещами, жалким бельем, много раз заштопанным; со стены снял он образ Святого Кристофа, патрона путешествующих. Он вложил его между страницами старого экземпляра Духовных Бесед. Долго колебался он в раздумье над дюжиной тонких носовых платков, подарком Аннабель Ли. Он начал с того, что исключил их из своего имущества и выложил на стол.