Текст книги "Соленое озеро"

– Ну хорошо, – сказала она, – закончим эту сцену. Что это пришло мне в голову навязать вам такую работу? Отнесем завтра эти документы какому-нибудь кассиру в банк Ливингстона, и...

Пастор кротко покачал головою.

– Нет, Анна, нет. Я не могу согласиться на ваше великодушие. Не посмеют сказать, сестра моя, что я до сих пор не исполнил первого и единственного желания, которое вы высказали. Несмотря на отвращение, которое, извиняюсь, я не мог скрыть от вас, я повинуюсь, Анна. Я составлю этот баланс до конца. Ах! никогда Лаван не давал Якову столь тяжелой задачи.

С бесконечной усталостью положил он перед собою горсть документов и принялся за выписки.

– Я впишу, – объяснил он, – каждую из этих ценностей в правую колонку, на стороне полковника Ли. Со стороны полковника О’Бриена я поставлю вопросительный знак перед 210 тысячами долларов, которые, я сосчитал, должны достаться вам. Это чтобы не продолжить до бесконечности спора, в котором наши отношения так неприятно обострились.

Она хотела заговорить...

– Нет, нет, сестра моя, нет, не протестуйте. Я начинаю перепись документов вашего супруга. Во-первых, сто облигаций общества Deseret Iron Company, выпущенных по сто долларов. Сегодня по курсу они стоят пятьсот пятьдесят долларов. Я запишу 55 тысяч долларов. И сбоку поставлю букву X.

И пояснил:

– Ценности в портфеле можно разделить на три категории: хранить, наблюдать, ликвидировать. Айрон Компани вполне надежные бумаги, обеспеченные как видами на продажу железа, так и осторожностью, с которой действует ее административный совет. Когда цена на облигацию подымится до семисот долларов, мы посмотрим. А пока я пишу X, хранить.

Он перешел к другой связке документов:

– Гумбольдт Крик: десять акций, выпущенных тоже по цене в сто долларов. Теперешний курс 1.250 долларов. Итак: 12.500 долларов. Несмотря на это головокружительное повышение, я, не колеблясь, напишу букву X. Залежи буры, эксплуатируемые обществом Гумбольдт Крик, расположены как раз по линии, которую федеративное правительство признало подходящей для проведения железной дороги от Атлантического до Великого океана. Нам останется только наблюдать за администраторами, у которых, как мне кажется, слишком широкий размах. Но мы имеем право совещательного голоса в собрании.

С удивлением смотрела на него Аннабель. Он улыбнулся ей.

– Вас удивляют мои познания? А вы за ничто считаете долгие дни болезни, когда вы оставляли меня одного с Deseret News? Благодарение Создателю, потому что чтение биржевых бюллетеней в этой газете сделало меня способным теперь помочь вам. Бог знает, куда он ведет нас. Каждый, умеющий читать, всюду найдет Его слово... Мантийский уголь, поставим его на третье место. Двадцать две акции – какое смешное число – выпущенные по пятидесяти долларов; теперь цена им шестьдесят четыре, а всего 1.408 долларов. Хранить по причине незначительности суммы. Во всяком случае, я не скрываю перед вами, что я не питаю большего доверия к будущности этих копей, хотя и уверяют, что тамошний уголь так же хорош, как уголь из Элмлениса. Но во всяком случае хранить... Я написал, например, не колеблясь ни секунды, на группе акций Нью-Лебанона, которая упоминается вместе с № 4 в прилагаемой здесь росписи – ликвидировать. Замечу в скобках, что роспись эта очень добросовестно составлена, и была мне чрезвычайно полезна.

– Очень счастлива, что слышу это, – сказала Аннабель. – Отец д’Экзиль, по моей просьбе, начал ее составлять.

Удивленная последовавшим за ее словами молчанием, она подняла голову. Она успокоилась. Гуинетт невозмутимо продолжал свое дело.

– В-пятых, сорок облигаций реки Зеленой. Опять документы на предъявителя. Вообще, дорогая Анна, не очень-то умно хранить у себя такую массу документов на предъявителя. Эта становится большой неосторожностью, если позволить, как вы позволяете, первому встречному разбираться в ваших ценностях в портфеле.

– Первому встречному! – вскричала она.

– Да, Анна.

– Но ведь только вы да отец д’Экзиль занимались этими делами.

– Я не хочу огорчать вас, Анна, но почему вы постоянно произносите это имя, имя, возмущающее всю мою душу?

– Как это? – немного смущенная спросила она.

– Да, сестра моя, оно возмущает мою душу, заставляя меня вспоминать, что я постоянно стараюсь забыть – возмутительную неблагодарность, составляющую основу натуры человека. Как, Анна! Вот человек, который жил у вас более года, – на ваши средства, сказал бы всякий, кроме меня. Вот уже около трех недель, как он простился с вами, – с какой грубостью, Боже сохрани меня и говорить об этом! И с того дня, сестра моя, ни слова извинения, ни слова благодарности, ни словечка воспоминания.

– Не будем больше говорить об этом, – тихим голосом попросила она.

– Слушаю-с, Анна.

После получаса работы преподобный провел финальную черту под колонною цифр, возглавляемых именем полковника Ли, и принялся подводить итог.

– По курсу дня капитал ваш равняется ста сорока пяти тысячам долларов, – сказал он. – Если считать по 6 процентов, то у вас будет дохода 8.700 долларов чистых.

– Чистых, – сказала она, – нет. Есть еще вот что.

Она вынула из конверта и протянула ему бумагу.

– Это? А что это такое? – спросил он, слегка нахмурив брови.

– Это последняя воля полковника Ли, – сказала она. – Он оставляет мне все свое состояние с условием, что я буду ежегодно выплачивать по четыре тысячи долларов в вспомогательную кассу ассоциации Whiteboys.

– Четыре тысячи долларов ассоциации Whiteboys! – вскричал он, подымая глаза к небу. – А знаете ли вы, сестра моя, что такое ассоциация Whiteboys?

– Знаю, – ответила она. – Это ирландская революционная организация, к которой принадлежали мой муж и отец.

Пастор сделал важную мину.

– Анна, я не имею права обсуждать ваше поведение. Но сейчас вы мне рассказали историю ирландской семьи из Баниласлое, и я выслушал ее. Позвольте же и мне в свою очередь рассказать вам историю, коротенькую историю, и выслушайте ее, сестра моя. Дело происходило десять лет тому назад. Один из моих друзей, достопочтенный Артур Темелти, был проездом в Лондоне. Он сидел в Джоо-сквере на скамейке и с восхищением любовался играми очаровательных малюток, охотно гуляющих в этом народном саду. Все было покой, счастье и наслаждение жизнью. Достопочтенный Темелти возносил со слезами на глазах благодарение Создателю. Вдруг появилось ужасное красное пламя, сопровождаемое ужасающим взрывом. Достопочтенный Темелти был повержен на землю. Когда он поднялся, со всех сторон убегали матери, а на траве, в луже крови, впитываемой черной землею, валялось четыре зверски истерзанных детских трупа. Это было дело рук Whiteboys.

Аннабель закрыла лицо руками.

– Что делать? – прошептала она.

– Что хотите, – холодно сказал Гуинетт. – Не мне, еще раз повторяю, диктовать вам ваш долг. Но на случай, если вы начинаете провидеть его, я могу успокоить вашу щепетильность, сказав вам, что все законодательства мира объявляют недействительными незаконные или безнравственные оговорки.

– Не будем больше говорить об этом, не будем, – просила она. – Ах! сойдем вниз, выйдем отсюда.

Она поднялась. Он остановил ее, взяв за руку.

– Мы еще не окончили задачи, которую поставили себе. Мы закончили опись движимого имущества. Но остается еще вилла.

– Она стоила шестнадцать тысяч долларов, – сказала она.

– Теперь она стоит двадцать пять тысяч. Я напишу 25 тысяч. Есть еще ваши драгоценности?

Она не отвечала. Он записал цифру.

– Наконец, ваши негры?

– Роза и Кориолан? – вскричала она. – Вы с ума сошли!

С невыразимым выражением грусти взглянул он на нее.

– Я родом из северных штатов, сестра моя, и вам известен, я думаю, взгляд этих штатов на жестокое учреждение, каким является рабство. Но мы, Анна, живем тем не менее в настоящее время на южной территории, законы которой подтверждают эту несправедливость. Вы не можете помешать тому, что оба ваши служителя – негры – подчинены экономическому закону, управляющему вещами, подлежащими обмену. В правильно составленном инвентаре должна значиться и сумма, которую они составляют. Сколько вы заплатили за них?

– Я не отвечу вам, – сказала она. – Не хочу отвечать. Довольно с меня всех этих ужасов!

Он горько улыбнулся.

– Анна, Анна, – и в голосе его слышались слезы, – разве я не был прав, когда умолял вас избавить меня от этого креста и не заставлять заниматься вашими имущественными делами. Ах! Я, видите ли, слишком хорошо знал отвратительное могущество денег, которые могут самых близких людей в одну минуту сделать врагами.

Она молча плакала. Он обнял ее. Она улыбнулась.

– Я неблагодарная, – произнесла она. – Но мы не останемся здесь больше. Я задыхаюсь, сойдем вниз.

– Я кончил, Анна. Нужно подвести только маленький итог.

– Пожалуйста, – сказала она. – Только я больше за вами следить не буду. Я к этому решительно не способна.

На пальто, которое сбросил с себя, войдя в комнату, Гуинетт, лежала книга в черном переплете с золотым крестом. Аннабель взяла ее и принялась пробегать, ожидая окончания подсчета.

То была книга в 1/18 листа, в 243 страницы, напечатанная в прошлом году в Ливерпуле. Заглавие ее было: Compendium of the faith and doctrines of the Latter-day Saints[3]3
  Перечень верований и учений святых Последнего Дня.


[Закрыть].

Гуинетт поднялся. Он кончил.

– Вот как, – улыбаясь и протягивая ему книгу, сказала она, – вы читаете теперь произведения мормонской теологии! Вам, при вашей учености, эти глупости должны казаться очень смешными.

– Никогда, дорогая моя, – сказал он, взяв у нее свою книгу – произведение искреннего ума не должно вызывать насмешек другого искреннего ума.

С изумлением взглянула она на него. Но не в первый раз доставлял он ей повод удивляться, а она каждый раз все больше и больше любила его.

Они поженились, как и предполагал преподобный, 2 сентября. Аннабель выразила желание, чтобы церемония проходила в сумерки и чтобы никого, кроме приглашенных свидетелей, не было. Она предоставила пастору заботу о приглашении их.

К пяти часам в столовой виллы, где Роза приготовила ужин жениху с невестой, было уже темно. Снаружи слышался дождь, ливший уже целую неделю. Комната, освещаемая одной свечею, была мрачна. В хрустальном рожке на черном буфете стояла красная роза, качавшаяся каждый раз, когда отворялась дверь.

Гуинетт поднялся. Они вышли. До дороги их провожал с зонтиком в руке Кориолан. Дождь лил потоками.

Их ожидала коляска. Они сели в нее. Лошади тронулись. Из-за спущенного верха коляски из ночного пейзажа видны были только желтые воды вздувшихся, покрытых рябью ручейков, которые куда-то торопились, освещенные туманной луною.

Аннабель отыскала руку пастора и прижала ее к своей груди.

– Я боюсь, – прошептала она. – Ты ничему не научил меня в новой моей религии. Я никогда не была в церкви. Ты не боишься неловкостей с моей стороны?

Он ответил уклончиво.

– Наша религия есть религия души. Она ничего не взяла у пустого римского формализма. Будьте спокойны.

– Где находится церковь, в которой мы будем венчаться? – задала она еще один вопрос.

– Возле Сошёл-Холла.

Она не решилась помешать ходу его мыслей дальнейшими вопросами.

Они вышли из коляски перед маленькой дверью в стене. Надо было спуститься на четыре ступеньки вниз. Дверь открывалась в сводчатый зал. Четверо мужчин грелись там у огня.

– Брат Джемини, вы опоздали, – сказал самый старший из четверых, в то же время и самый высокий.

– Извиняюсь, брат Мердок, – смиренно ответил Гуинетт. – Из-за дождя лошади бежали медленнее обыкновенного.

Он обернулся, взял молодую женщину за руку и привлек ее в освещенный лампою круг.

– Представляю вам, братья, сестру Анну, – произнес он.

Она слегка поклонилась. Четверо мужчин не шевельнулись. Они молча смотрели на нее. Из четверых она знала только одного, некоего Джона Шарпа, который, как она смутно помнила, был на гражданской службе в Соленом Озере.

– Начнем, – сказал, наконец, брат Мердок. – Вам честь и место, брат Джон.

Маленький Джон Шарп взял толстую книгу, на которой сидел.

– Приблизьтесь! – прогнусавил он.

Он открыл книгу. Все присутствующие поднялись со своих мест.

Брат Джон стал читать:

– Брат Джемини, берете ли вы сестру Анну за правую руку в знак того, что она станет вашей законной супругой, а вы будете ее законным супругом ныне и вечно, и обещаете ли вы, что будете выполнять все законы, обряды и предписания, относящиеся к этому святому супружеству в новом и бессмертном договоре. Поступая, таким образом, в присутствии Бога, ангелов и этих вот свидетелей, действуете ли вы свободно и по свободному выбору?

– Да, – ответил Гуинетт.

– Сестра Анна, – начал опять Шарп, – берете ли вы брата Джемини за левую руку...

И он произнес ту же формулу.

– Да, – ответила Аннабель.

– Подпишитесь, – сказал Шарп. – Мы условились, что здесь присутствующий брат Джорам – свидетель брата Джемини, а здесь присутствующий брат Фанёил – свидетель сестры Анны.

Они подписались, а брат Мердок приложил руку последним, расчеркнувшись совсем внизу.

– Вы можете удалиться, брат Джон, – обратился он Шарпу. – Вы нам более не нужны. Сестра моя, братья, не перейдем ли мы в следующий зал?

Они пошли за ним. Сзади них Мердок тщательно запер дверь.

Аннабель оглядела помещение, в котором находилась. То была большая оштукатуренная комната с грубым столом по середине. С потолка ее заливала своим масляным светом скверная лампа.

– Это для вас, сестра моя, – сказал старик Мердок, указывая на длинную тунику из белой кисеи, лежавшую на столе.

– Для меня? – спросила она.

– Для вас. Это символ будущего искупления вашего. Будьте добры, наденьте эту тунику.

– Охотно, – улыбаясь, ответила она.

Она попробовала, но сразу это ей не удалось. Тяжелые пуговицы из стекляруса ее жакета цеплялись за кисею.

Гуинетт и брат Фанёил неуклюже помогали ей.

– Подождите, – сказала она, – так будет проще.

И сняла жакет. Сквозь прозрачное кружево шемизетки виднелась нежная, бледная кожа ее плеч и шеи.

Старый Мердок испустил рычание. В дымном зале пробежал смутный трепет.

Гуинетт вскочил.

– Наденьте свое пальто! – нервно бросил он. – Сию минуту наденьте. – Она смутилась и повиновалась. Через пять минут им удалось наконец закутать ее в кисейный футляр.

– Позвольте мне, по крайней мере, снять шляпу. На что я похожа в таком виде!

Говоря это, она сняла свою большую черную фетровую шляпу. Ее маленькие золотистые завитушки заблестели. Тот же смутный трепет снова прошел по собранию.

– Наденьте шляпу, – нетерпеливо приказал Гуинетт.

Она снова повиновалась. Не без удивления смотрела она на брата Фанёила, повязывавшего ей вокруг талии маленький четырехугольный передник, на котором были вышиты фиговые листья. Затем старый Мердок, который исчез было, снова появился, сам одетый в длинное белое холщовое платье. Они все прошли в третью комнату, меньшую по размерам, но лучше освещенную, и в которой стояли довольно приличные кресла. К стене была приделана кафедра. На нее поднялся брат Мердок.

Он говорил около часа. Впоследствии Аннабель никак не могла вспомнить, что он говорил. Она взглянула на Гуинетта. Он сидел рядом с нею. Глаза его были закрыты. Волосы казались еще более мягкими и более синеватыми, чем обыкновенно, цвет лица более матовым, красота более совершенной... А это выражение серьезной ясности! Боже мой, неужели ты можешь осыпать такими дарами существо, не вполне этого достойное?

Оба свидетеля находились позади их. Брат Фанёил, страдая полипом, сопел с такой силой, что Аннабель несколько раз думала, уж не храпит ли он. Она не могла его видеть; но, повернув немного голову, заметила брата Джорама. Он с таким выражением смотрел на открытый затылок молодой женщины, что Аннабель задрожала от стыда.

Чтобы изгладить это омерзительное видение, она старалась слушать речь брата Мердока. Вдруг она уловила какой-то неприличный намек на Рим. «Ах, да! – подумала она, – это, значит, правда. Я уже больше не католичка. Больше не католичка!» Она почти вслух повторила эту фразу. Она испытывала при этом только удивление... Церковь Килдера!.. Капелла урсулинок в Сан-Луи!.. Не католичка больше... Затем вдруг ей вспомнился отец д’Экзиль, и у нее как раз хватило времени перевести взор на прекрасный профиль своего супруга, иначе ее охватил бы ужас.

Как раз в эту минуту Мердок кончил свою скучную речь, сошел с кафедры и направился к ним.

Он взял ее правую руку и вложил ее в левую руку Гуинетта.

– Клянетесь ли вы, – сказал он, обращаясь к пастору, – быть для нее всегда тем, чем Исаак был для Ревекки, чем Бооз был для Руфи, чем Иоаким был для Анны?

– Клянусь, – ответил преподобный.

– А вы, сестра моя, клянетесь ли всегда быть для него тем, чем Ревекка была для Исаака, чем Руфь была для Бооза, чем Анна была для Иокима?

– Клянусь.

– Клянетесь ли вы также, сестра моя, быть для него всегда тем, чем Сарра была для Авраама в отношении к Агари, чем были Рахиль и Лия для Якова в отношении к Бале и Зельфе?

– Клянусь, – с тем же доверием повторила она.

Брат Мердок выпрямился во весь свой высокий рост, причем тень его заплясала на стене.

– Итак, – с силой сказал он, – брат Джемини и сестра Анна, во имя Господа Иисуса Христа и данной мне священной духовной власти, объявляю вас законными мужем и женою, ныне и навеки: призываю на вас благословение Святого Воскресения с властью появиться в утро первого Воскресения одетыми в славу, бессмертие и вечную жизнь; призываю на вас благословения престолов, властей, начал, сильных мира сего, равно как благословения Авраама, Исаака и Якова, и я вам говорю: производите плоды и множьтесь, наполняйте землю, дабы вы могли найти в потомстве своем радости и наслаждения в день Господа Иисуса. Все эти благословения, как и все другие, вытекающие из нового и бессмертного договора, я распространяю на ваши головы при помощи вашей верности до конца, духовной властью во имя отца и сына и Святого Духа. Аминь.

Несколько мгновений стоял он, опустив голову и молясь. Затем сказал им:

– Ступайте, вы повенчаны.

Они вышли, прошли через оба зала. У ворот их ожидала привезшая их коляска. Дождя больше не было. На небе из-за мягких облаков выглядывали даже отдельные звездочки.

Оба супруга пожали руки брата Мердока и свидетелей, благодаря их.

– Верьте, – сказал Гуинетт, – мне очень тяжело, что из-за позднего часа нашего бракосочетания мы не можем пригласить вас к обеду.

– Ба! – своим грубым и тяжелым голосом ответил брат Мердок, – это не беда. В следующий раз пригласите нас.

Сидя уже в коляске, под спущенным верхом, Аннабель расхохоталась.

– Слышали, что сказал этот дурак? – с неудовольствием спросил Гуинетт, как только коляска тронулась.

– Да, – все еще смеясь, сказала она. – Человек этот ловко скрывает, что он шутник.

И она изо всех сил прижалась к пастору. На этот раз он не оттолкнул ее.

Совершенно равнодушные к дороге, избранной их кучером, позволяли они увозить себя.

Слышалось пение ручейков, такое сильное, что порою оно заглушало даже стук колес.

Гуинетт осторожно высвободился из ее объятий. Коляска остановилась.

– Мы приехали, дорогая.

Оба они стояли теперь на дороге у какого-то черного дома. Коляска уехала.

Аннабель овладела продолжительная дрожь. Она схватила пастора за руку.

– Приехали, – пробормотала она. – Приехали! Но я не узнаю сада. Где мы?

Он открыл портал. Она ощупью, в темноте, следовала за ним.

Он открыл дверь. Теперь они подымались по темной лестнице.

– Где мы? Где мы? – повторяла она.

Она почувствовала его губы около своего уха. Он ей шептал:

– Где мы, моя возлюбленная? В доме, более достойном служить убежищем для нашей любви, чем твоя пышная вилла.

Коридор. Еще дверь, которая отпирается и которую запирают. Лампа, которую зажигают. Глазам представилась большая пустая комната.

Пастор стоял посередине этой комнаты. Он снял свое пальто, смотрел на Аннабель и с любовью раскрывал перед ней свои объятия.

Она бросилась к нему, прижалась, вся дрожала.

– Возлюбленный мой, возлюбленный мой, где же мы?

Все улыбаясь и не отвечая, притянул он ее к себе. Он снял с нее верхнее платье и обувь, тщательно сложил их на стуле в головах огромной белой кровати, блестевшей на плитах этой таинственной комнаты.

– Где мы? – еще раз попробовала она спросить. – Ах, да не все ли равно! С тобою, любимый мой, с тобою.

Она отдалась. Он сильно сжал ее в объятиях. Она не думала больше ни о каких расспросах.

Глава седьмая

Они заснули только на заре. Когда Аннабель проснулась, солнце уже высоко стояло и ударяло лучами в оконные стекла, по которым бежали друг за другом маленькие капельки голубого густого тумана. Она была одна.

Она не испугалась. Наоборот. Сначала даже почувствовала себя счастливой от этого. Натянув одеяло, потому что в комнате было холодно, она съежилась в своем теплом оцепенении.

Но скоро она почувствовала, что ей нельзя долго так оставаться. Ею овладело какое-то странное, неприятное чувство. Она стала доискиваться причины его и нашла – то был окружавший ее покой, абсолютное отсутствие шума. Все как-то странно-молчаливо было в этом доме.

Аннабель поднялась. В одной рубашке подошла к двери и открыла ее. Очень светлый, как и комната, коридор вел к лестнице. Она задрожала от охватившего ее порыва ледяного ветра. Она заперла дверь; затем, накинув на плечи большой плащ, в который куталась накануне, принялась более подробно изучать помещение, в котором находилась.

Она начала с окна, занавешенного жесткими белыми занавесками, по которым струилось бледное солнце. Попробовала раскрыть его, но напрасно: задвижка, хотя и новая, была заржавлена. Тогда Аннабель стерла рукой со стекла пар и всмотрелась.

То, что она увидела, было все очень обыкновенно. Комната находилась в первом этаже. Внизу был огород, обнесенный кирпичного стеною в 8 футов высоты. Над нею в ярком небе горы Уосеч вытягивали в виде зубьев пилы свои розовые вершины, на которых лежал выпавший за ночь снег. Утешительно сверкало солнце.

Зелень огорода была покрыта сероватым, отливавшим всеми цветами радуги льдом. В середине выделялся четырехугольный участок темной земли. Женщина, согнувшись, раскапывала его. Она вытаскивала из земли картофель, и бросала его в корзину. Аннабель показалось, будто она знает эту женщину. Она постучала в окно, сначала робко, потом громче. Но работница не повернулась. Она была далеко. Может быть, она и не слышала. Аннабель подумала, что ошиблась, и отошла от окна.

Стены комнаты были отштукатурены и голы. Ничто не украшало их, за исключением одного портрета, портрета Вениамина Франклина. В грубой раме выставлял он свое жирное хитрое лицо светского святого, свой черный жилет, квакерский галстук, все это ложное библейское добродушие, сделавшее из озера Мичиган близнеца Женевского озера. Ничего в ее молодой жизни не предрасполагало Аннабель к тому, чтобы понять, насколько изображение этого мрачного филантропа было нормально и уместно в этой западне. Тем не менее она отступила.

Одна из дверей плохо затворялась. Молодая женщина толкнула ее и очутилась в другой комнате, поменьше, в которой не было другого отверстия, кроме окна, выходившего в тот же огород. Эта комната имела претензию быть туалетною комнатою, то есть в ней был маленький стол, на котором стояли до смешного маленькие чашка и кувшин для воды, а внизу – железный жбан. В одном из ящиков стола – мыло и гребенка. Это было все.

Нет, там еще висело зеркало на стене, малюсенькое зеркало. Аннабель улыбнулась, вспомнив комнату у себя на вилле с двумя огромными зеркалами на ножках, где она, по желанию, могла видеть все самые скрытые подробности своего тела, и вдруг она вздрогнула при мысли, что больше, может быть, никогда не увидит это столь горячо любимое тело.

Желая прогнать этот нелепый страх, она стала думать о пасторе.

«Да что это, я с ума схожу, – пробормотала она. – Чего это я здесь пропадаю, когда он, наверное, внизу, и ждет меня, и даже, может быть, удивляется...»

Наскоро воспользовалась она гребенкой, холодной и жесткой водой и мылом, пахнувшим салом. Затем оделась с неизвестным ей раньше неприятным чувством вновь надеть платье, сброшенное накануне.

Она обулась. С того момента, как она встала, она ходила босиком по сосновому, впрочем, очень чистому полу.

Когда она была готова, то бросила взгляд в сад. Женщины, копавшей картофель, уже не было там.

Идя по коридору, Аннабель подошла к лестнице. Ее каблучки резко звучали по дереву ступенек, более звучному, чем паркет. Инстинктивно закончила она схождение с лестницы на цыпочках.

В большом, выходившем в сад, вестибюле было пусто. Прямо была дверь. Аннабель открыла ее. Эта дверь выходила на улицу, на пустынную улицу. Аннабель закрыла ее. Пройдя вестибюль наискосок, подошла ко второй двери. С бьющимся сердцем открыла ее.

Тогда она очутилась в первой, хоть приблизительно обставленной комнате в этом доме. То была большая кухня с очагом, в котором горел яркий огонь. Среди пламени стоял на двух необожженных кирпичах большой горшок из красной глины. Слышно было, как пело его содержимое. То была аппетитная, почти успокаивающая песенка. Аннабель села на скамеечку. Ей было холодно, она протянула руки и ноги к огню.

Бульканье котла стало явственнее. Крышка его начала приподыматься, пропуская клубы желтой пены. Клубы эти текли по бокам горшка, попадали на огонь; пламя трещало, угрожая погаснуть. Аннабель решилась действовать. С бесконечными предосторожностями вдела она кочергу в ушко тяжелого сосуда и отодвинула его немного в сторону. Ей доставило удовольствие, когда она услышала, что внутренняя буря несколько утихомирилась.

Но сажа с кочерги неприятно запачкала ей руки.

Тишина, царствовавшая вокруг, начинала тяготить ее.

Тишина эта была нарушена шумом отворяемой наружной двери. Теперь постучали в кухонную дверь.

– Войдите! – сказала Аннабель.

И она не могла удержаться, чтобы не подумать, как легко было проникнуть в этот дом. Вероятно, так же легко было и выйти из него.

– Миссис Гуинетт?

Аннабель поднялась навстречу вновь пришедшему. Это был разносчик писем. В Соленом Озере четыре человека исполняли эти функции, так как город был разделен на четыре сектора: северо-западный, северо-восточный, юго-восточный и юго-западный. Доныне Аннабель имела дело только с письмоносцем северо-западного сектора. У вошедшего на медной бляхе его перевязи стояли знаки Ю. В. Она его не знала.

Он вынул из своей сумки два письма.

– Миссис Гуинетт? – переспросил он.

Тогда только Аннабель вспомнила, что она и есть миссис Гуинетт. Она улыбнулась: «Уже письма!» – сказала она себе. И протянула руку, чтобы получить их.

Но письмоносец отступил на шаг.

– Я спрашиваю миссис Гуинетт в третий раз, – сказал он.

– Это я.

Письмоносец недоверчиво взглянул на нее.

– Миссис Гуинетт, супруга брата Джемини Гуинетта?

– Повторяю вам, что это я, – нетерпеливо сказала она.

Он еще раз взглянул на нее и опять положил письма в свою сумку.

– Я еще зайду.

И ушел.

«Вот недоверчивый человек», – подумала она.

Она посмеялась, но недолго. Смех вызывал какие-то беспокойные отзвуки в этой безмолвной кухне.

Прошло несколько минут. Опять раскрылась дверь.

– А! – вскричала, обрадовавшись, Аннабель.

В кухню вошла Сара Пратт.

Она была, по-своему обыкновению, вся в черном. Она принесла маленький медный жбан, полный молока, поставила его на стол и пожала протянутую Аннабель руку.

– Сара! Сара! Вот удача! Как я счастлива! – не переставая, повторяла молодая женщина.

– Я сама счастлива, видя вашу радость, – со спокойной улыбкой сказала Сара Пратт.

– Вы здесь, Сара! Дорогая моя Сара! Каким образом вы здесь?

Сара не тотчас ответила. Она была занята переливанием молока в кастрюлю.

– Вы, вероятно, желаете завтракать? – сказала она наконец.

– Правда, Сара, я голодна. Но в особенности я счастлива, так счастлива, что нашла вас.

Сара подошла к очагу и поставила свою кастрюлю на горящие уголья.

– Большой горшок не стоит там, где я поставила его, – заметила она.

– Я сняла его с огня, Сара.

– Вы плохо сделали. Овощи не сварятся.

– Я думала, что хорошо делаю. Мне казалось, что вода слишком сильно кипела. Я не знала.

– Надо было знать, – просто сказала Сара Пратт.

Она стояла перед очагом, опустив голову. Пламя освещало ее прекрасный бесстрастный восковой лоб.

На поверхности молока образовалась желтая пенка. Она вздулась, лопнула и дала вылиться белой пене.

– Возьмите чашу, вон там, на буфете, – приказала Сара.

Она наполнила принесенную Аннабель чашу, потом отрезала большой ломоть хлеба, намазала его маслом и протянула ей.

– Кушайте.

– А вы, Сара?

– Я уже позавтракала, – ответила она.

Аннабель не решалась задать еще вопрос. Наконец, решилась.

– Не нужно ли приготовить еще чашку?

– Вторую чашку? А для кого?

– Но... для пастора.

– Не надо, – сухо сказала Сара Пратт. – Он уже позавтракал тогда же, когда и я... Здесь рано встают, знаете ли, – прибавила она.

Аннабель, смущенная, стояла перед своей дымящейся чашкой.

– Кушайте, ведь вы голодны, – проговорила Сара, вздергивая плечами.

И, повязав сверх своей черной юбки синий передник, она принялась чистить картошку. Постучали.

– Войдите, – сказала Сара.

Это снова был разносчик писем.

– Миссис Гуинетт? – с порога спросил он.

Обе женщины одновременно поднялись со своих мест. У письмоносца были в руке прежние два письма.

– Давайте, – промолвила Сара.

И взяла их у него. Он поклонился и вышел, но предварительно бросил строгий взгляд на Аннабель.

– Вы позволите, не правда ли? – сказала Сара.

Она вскрыла печати и стала читать. Аннабель сильно побледнела.

– Эти письма... – пробормотала она.

– Ну, что же, – спросила, не прерывая чтения, Сара. – Я читаю их.

– Вы их читаете!..

– Я их читаю, потому что они мне адресованы.

– Они вам адресованы?!.. Но, Сара, ведь они адресованы миссис Гуинетт.

– Конечно, конечно, – сказала Сара. – Адрес неполный; там должно было значиться: миссис Гуинетт номер один. Но вы понимаете, что у меня еще не было времени известить моих корреспондентов о новом браке моего мужа.

– Вашего мужа?

– Нашего мужа, если вам это больше нравится, дорогая Анна.

– Нашего мужа! – повторила Аннабель.

Она стояла. Теперь подошла к Саре. Сара спокойно смотрела, как она приближалась к ней; не переставая чистить картофелину, которую держала в руках.

– Где он? – резко спросила Аннабель.

– Кто, он?

– Он, пастор!

– Если вы говорите о Джемини, – небрежно сказала Сара, – то перестаньте величать его титулом, которым его больше величать не надлежит. Надеюсь, впрочем, что он скоро получит другой, более важный, более соответствующий его дарованиям, которые, действительно, исключительны.

– Я вас спрашиваю, где он?

– Вы спрашиваете и не даете мне даже времени ответить вам. Сейчас он в скинии, вместе с Кимбеллом, Уэлзом и двенадцатью апостолами. Президент Брайам, увлеченный его качествами, о которых я сейчас говорила вам, а также его нашумевшим обращением, желает, чтобы его посвящение в теологические таинства было обставлено таким образом, чтобы как можно скорее возможно было дать ему высокое назначение. Если Брайам Юнг будет на этом настаивать, то наш Джемини раньше чем через месяц будет принят в орден Мельхиседека. Попасть в орден Мельхиседека в тридцать четыре года! Подумайте-ка об этом, сестра моя! Только Хайрем Смитт, родной брат пророка Брайама, Кимбелл и великий Ореон Пратт, мой дядя, удостоились в этом возрасте такой чести. Сознайтесь, дорогая Анна...