Текст книги "Роман одного спаги"

VII

ПИСЬМО ЖАННЫ МЕРИ СВОЕМУ КУЗЕНУ ЖАНУ

«Дорогой Жан,

вот уже три года прошло с тех пор, как ты уехал, а я все жду весточки о твоем возвращении; видишь ли, я в тебя верю и твердо знаю: ты не станешь меня обманывать, но все-таки время тянется слишком медленно, по ночам иной раз меня разбирает такая тоска, и всякие мысли лезут в голову. Да и родители толкуют, что если бы ты захотел, то мог бы получить отпуск и навестить нас.

Думается мне, что есть кое-кто в деревне, кто их настраивает. Но верно и то, что наш кузен Пьер дважды приезжал домой, пока служил в солдатах.

А тут еще пошли слухи, будто я собираюсь замуж за долговязого Сюиро. Можешь себе представить? Что за глупость – выйти за круглого дурака, который строит из себя важную персону; пускай себе болтают, я-то знаю: для меня на всем белом свете нет никого, кроме моего дорогого Жана. Можешь быть спокоен, ничего страшного не случится, никто не уговорит меня пойти на танцы; и пускай думают, что я манерничаю; танцевать с Сюиро, либо с этим толстым болваном Туаноном, или еще с кем-нибудь подобным – нет уж, увольте; по вечерам я тихо-мирно сажусь на скамейку у двери Розы и все думаю, думаю о своем дорогом Жане, которого ни с кем не сравнить, где уж тут скучать, он лучше всех на свете.

Спасибо за фотографию, ты на ней все такой же, хотя многие говорят, будто здорово изменился; а я считаю, что лицо прежнее, только теперь ты смотришь на мир не так, как раньше. Я украсила твой портрет пасхальными веточками и поставила на камин, чтобы сразу видеть, как только входишь в комнату.

Дорогой Жан, я все еще никак не решусь надеть тот чудесный браслет негритянской работы, который ты мне прислал: опасаюсь Оливетты и Розы, они и так считают, что я строю из себя барышню, боюсь, будет еще хуже. Вот вернешься, мы поженимся, тогда другое дело. Тогда я стану носить и браслет, и тонкую золотую цепочку тети Тумелль, и ту, с чеканкой. Только приезжай поскорее, потому что, знаешь, я очень скучаю по тебе; иногда смеюсь вместе с другими, но зато потом нападает такая тоска, что я убегаю и горько плачу.

Прощай, мой дорогой Жан, обнимаю тебя от всего сердца.

Жанна Мери».

VIII

Кисти рук Фату, такие черные снаружи, с обратной стороны были розовыми.

Долгое время это пугало спаги: он не любил глядеть на ладони Фату, пусть маленькие, изящные, соединенные с округлой рукой тонким запястьем, вид их вызывал у него нехорошее, щемящее чувство, ему чудилось, будто это обезьяньи лапы.

В этой обесцвеченности изнутри, в пальцах, окрашенных лишь с одной стороны, было что-то нечеловеческое и потому внушало страх.

Пугали и некоторые интонации странного фальцета, вырывавшиеся у нее при сильном волнении; и еще некоторые позы, некоторые таящие угрозу жесты, наводившие на мысль о загадочном сходстве с животным.

Однако со временем Жан с этим свыкся и уже ни о чем не думал. В те минуты, когда Фату казалась ему милой и привлекательной, он со смехом любовно называл ее странным именем, означавшим на языке волоф девочка-обезьянка.

Фату страшно обижалась на дружеское прозвище и, принимая степенный вид, напускала на себя в таких случаях серьезность, забавлявшую спаги.

Однажды (в тот день стояла на редкость хорошая, пожалуй, даже мягкая погода и небо было удивительно чистым), так вот однажды Фриц Мюллер отправился в гости к Жану и, бесшумно поднявшись по лестнице, остановился на пороге.

Он от души повеселился, став свидетелем следующей сцены.

Жан с простодушной детской улыбкой на лице, казалось, тщательно изучал Фату: вытягивал ей руки, молча поворачивал ее, внимательно рассматривая со всех сторон; потом вдруг убежденно произнес:

– Ты в точности как обезьянка!..

Фату разобиделась:

– Ах, Тжан! Зачем ты говорить такое, белый господин! Ведь обезьяна не знает, как вести себя, а я знаю, и даже очень хорошо!

Тут Фриц Мюллер не выдержал и расхохотался, и Жан вместе с ним; особенно их насмешило благопристойное и добропорядочное выражение, которое Фату силилась придать лицу, всем своим видом протестуя против столь нелестных для нее сравнений.

– Во всяком случае, прехорошенькая обезьянка, – заметил Мюллер, всегда восхищавшийся красотой Фату. (Он долгое время жил в стране чернокожих и знал толк в суданских красотках.)

– Очень хорошенькая обезьянка! Если бы в галамских лесах были такие же, можно было бы свыкнуться с этой проклятущей, забытой Богом страной.

IX

Белый зал, продуваемый ночным ветром; две висячие лампы, о которые бьются крыльями обезумевшие от огня большие мотыльки-однодневки; шумное застолье одетых в красное мужчин и хлопочущие вокруг черные некрасивые женщины: торжественный ужин спаги.

Днем в Сен-Луи отмечали праздник: военный парад, смотр в казарме, конные скачки, состязания верблюдов и объезженных быков, гонки пирог – все как полагается, обычная увеселительная программа провинциального городка с небольшим дополнением, необычным, но весьма характерным для Нубии.

По улицам прошествовали в парадной форме все дееспособные солдаты гарнизона, моряки, спаги и стрелки. А также мулаты и мулатки в праздничных одеждах; престарелые синьярды Сенегала (метисы[50]50
  Метисы – потомки от браков представителей различных человеческих рас (в данном случае – негров и европейцев).


[Закрыть] высшего общества), важные и чопорные, с высокой прической, сооруженной при помощи ярких косынок, с двумя локонами по моде 1820 года; молоденькие синьярды в туалетах наших дней – смешные и уже поблекшие, пропахшие африканским побережьем. А кроме того, две-три белые женщины в свеженьких нарядах; и за ними, словно для контраста, толпа негров, увешанных амулетами и дикими украшениями: словом, Гет-н'дар в праздничном облачении.

Все, что осталось в Сен-Луи живого и радостного, – та часть населения, которую старая колония в состоянии еще вытолкнуть на омертвелые улицы, – все разом выплеснулось на волю, но лишь на один день, и завтра уже будет готово погрузиться в привычную дремоту молчаливых жилищ, покрытых однообразным саваном белой извести.

Спаги, весь день красовавшиеся по приказу на площади Правительства, тоже поддались стихийному волнению, вызванному столь необычной суматохой.

К тому же у них есть особый повод для торжества: с последней почтой из Франции получены сведения о повышении в чинах и награждении медалями; Жан, который обычно держится в стороне, присутствует вместе со всеми на праздничном ужине личного состава.

Ну и досталось черным дурнушкам, прислуживавшим за столами, и не потому, что спаги много ели, а потому, что страшно пили, и под конец многие оказались изрядно навеселе.

Сколько тостов было провозглашено, сколько лилось речей – поразительно наивных или циничных; сколько суждений было высказано, причем весьма и весьма резких, скептических, но в то же время ребяческих. Сколько было спето странных и довольно рискованных песен, долетевших сюда неведомо откуда – из Алжира, Индии или других мест; одни звучали в сольном, до смешного застенчивом исполнении, другие – в жутком хоровом, под аккомпанемент звона разбитых стаканов и ухарских ударов кулаками по столу. Повторялись старые, набившие оскомину невинные шуточки, в ответ раздавались молодые, задорные смешки, однако произносились и другие слова, способные вогнать в краску даже самого черта.

И вдруг посреди всеобщего безрассудного разгула какой-то спаги поднимает бокал шампанского и провозглашает неожиданный тост:

– За тех, кто пал в Меке и Бобдиарахе!

Что и говорить, странный тост, отнюдь не выдуманный автором этого повествования; весьма неожиданная здравица!… Дань почтения или кощунственная шутка в адрес тех, кто погиб?.. Спаги, который провозгласил этот зловещий тост, был сильно пьян, и мутный взгляд его был мрачен.

Увы! Через несколько лет кто вспомнит о павших во время беспорядочного отступления в Бобдиарахе и Меке, чьи кости уже побелели в песках пустыни?

Разве что жители Сен-Луи… Но через несколько лет и они не смогут повторить имена ушедших навеки…

Бокалы в честь тех, кто пал в Меке и Бобдиарахе, были осушены. Но странный тост, как бы набросив черный креп на торжественный ужин, заставил всех смолкнуть на миг в удивлении.

Особое впечатление случившееся произвело на Жана, глаза которого непривычно оживились при виде хмельного веселья, заразившего в тот вечер и его, но теперь он снова стал задумчив и серьезен, хотя не в силах был разобраться в причинах своей грусти… Пали там, в пустыне!.. Жан и сам не знал, почему эта картина, подобно вою шакала, вызвала у него дрожь; он весь похолодел…

Видно, не повзрослел еще бедняга Жан, не закалился в боях, не стал пока настоящим солдатом! Хотя был очень отважен и не боялся, нисколько не боялся драться. Когда заходил разговор о Бубакаре-Сегу, бродившем тогда со своей армией чуть ли ни у ворот Сен-Луи, в Кайоре,[51]51
  Кайор – прибрежная область Сенегала, расположенная между Сен-Луи и Дакаром.


[Закрыть] сердце Жана начинало биться чаще, и порой он даже грезил о схватке; казалось, такая встряска пошла бы ему на пользу, разбудила бы его; временами он сгорал от нетерпения: поскорее бы отправиться в бой, пускай даже против негритянского короля…

Ведь и в спаги-то молодой горец пошел для того лишь, чтобы сражаться, вовсе не собираясь прозябать и томиться скукой в маленьком белом домике под властью чар девушки из племени хасонке!..

Бедные парни, поднимайте тост за погибших, смейтесь, пойте, веселитесь от души и не бойтесь безрассудства, ловите минуту радости, она пройдет!.. Песни и шум веселья недолговечны и звучат фальшиво на сенегальской земле, ведь там, в пустыне, еще есть места, предназначенные для кого-то из вас.

X

«В Галам!»[52]52
  Галам – историческая область на востоке современного Сенегала, к югу от одноименной реки, по обоим берегам ее притока Фалеме. Первый французский пост (Сен-Пьер, позднейший Сенудебу) был основан в 1714 г. Область считалась зоной французского коммерческого влияния, колониальный режим тут был окончательно установлен в 1886 г., когда Галам входил в состав государства Бундо. Однако автор называет Галамом области, расположенные значительно выше по течению Сенегала.


[Закрыть] Кто поймет, какие сокровенные воспоминания могут пробудить эти слова в душе негритянской изгнанницы!

В первый раз, когда Жан спросил у Фату (было это очень давно, еще в доме ее хозяйки): «Откуда ты родом, малышка?» – Фату взволнованно ответила: «Из Галама…»

Несчастные суданские негры, изгнанные, выброшенные из родной деревни великими войнами, голодом и другими бедствиями, обрушившимися на этот первобытный край! Проданные, увезенные в рабство, они преодолевали иной раз пешком под ударами хозяйского бича пространства более обширные, чем вся Европа; но ничто не могло вытеснить из их черных сердец воспоминаний о родине…

Кто-то из изгнанников вспоминал далекий Томбукту или Сегу-Коро, заглядевшийся в Нигер своими величавыми белыми дворцами, а кто-то просто затерянную где-то в пустыне либо укрывшуюся в какой-нибудь неведомой расщелине южных гор бедную соломенную деревушку, от которой завоеватель оставил кучу пепла и груду трупов для стервятников…

«В Галам!..» – слова эти произносились с загадочным благоговением.

– В Галам, – твердила Фату. – Когда-нибудь, Тжан, я возьму тебя с собой в Галам!..

Древний священный край Галам – стоило Фату закрыть глаза, и она обретала его вновь. Галам! Страна золота и слоновой кости, страна, где в теплой воде под сенью высоких мангровых деревьев спят серые крокодилы, где в глухих лесах слышен тяжелый топот быстроногих слонов!

Когда-то и Жан грезил о стране Галам. Фату рассказывала о ней столько всяких чудес, что распалила его воображение, всегда готовое откликнуться на зов неведомого. Со временем любопытство ко всей африканской земле притупилось, а потом и вовсе пропало; он предпочитал по-прежнему вести в Сен-Луи ставшую уже привычной однообразную жизнь, готовясь к благословенному моменту возвращения в свои Севенны.

К тому же отправиться в страну Фату, лежащую так далеко от океана – единственного прохладного места, откуда долетают свежие ветры, откуда начинается путь, ведущий в цивилизованный мир, отправиться в эту самую страну Галам с еще более горячим и тяжелым воздухом, углубиться в удушливые внутренние районы – нет, он к этому уже не стремился, и теперь, пожалуй, сам отказался бы, если бы ему предложили поехать посмотреть, что там, в Галаме. Он грезил о собственной стране, о родных горах и студеных реках. При одной мысли о Галаме Жана бросало в жар.

XI

Если бы Фату довелось увидеть н'габу (гиппопотама), она могла бы свалиться замертво; один галамский колдун наложил это заклятье на ее семью; все средства были испробованы, чтобы разрушить чары. Немало приводилось примеров, когда ее предки погибали при одном взгляде на огромных животных: проклятье беспощадно преследовало их вот уже в нескольких поколениях.

Впрочем, в Судане такого рода порча встречается довольно часто: одни семейства не могут видеть льва; другие – ламантина;[53]53
  Ламантины – семейство морских млекопитающих из отряда сирен; у берегов Сенегала обитает вид Trichechus senegalensis.


[Закрыть] третьи – самые несчастные из всех – крокодила. И это поистине великая напасть, ибо тут уж никакие амулеты не помогут.

Легко представить себе меры предосторожности, на какие обрекали себя предки Фату в стране Галам: избегали прогулок на природу в излюбленные гиппопотамами часы, а главное, никогда не приближались к большим травяным болотам, где те охотнее всего предаются забавам.

Что же касается Фату, то, узнав, что в одном из домов в Сен-Луи живет молодой прирученный гиппопотам, она всегда делала огромный крюк, обходя стороной этот квартал из опасения поддаться искушению взглянуть на страшного зверя, подробного описания которого она ежедневно требовала от своих подружек: нетрудно догадаться, что причина столь жгучего любопытства крылась конечно же в колдовстве.

XII

Дни в жарком однообразии тянулись медленно и походили один на другой. Та же исправная служба в казарме спаги, то же солнце на белых стенах, та же безмолвная тишина вокруг. Слухи о войне против Бубакара-Сегу, сына Аль-Хаджа, давали пищу разным толкам среди мужчин в красных куртках, однако ни к чему не приводили. В мертвом городе – никаких особых событий, а отголоски европейских новостей доходили медленно, потускнев от жары.

Жан многое пережил за это время, были и взлеты, и падения, но теперь он зачастую не испытывал ничего, кроме смутной скуки и усталости от всего на свете; лишь временами давала о себе знать, казалось бы, навсегда уснувшая в сердце жгучая тоска по родине.

Приближался сезон дождей: океанский прибой постепенно стихал, наступали дни, когда воздуха в груди не хватало, когда разомлевший от жары океан становился вялым и гладким, точно масло, отражая в огромном зеркале своих вод мощные потоки знойного света…

Любил ли Жан Фату-гэй?

Бедный спаги и сам этого толком не знал. Впрочем, он относился к ней, как к существу низшего порядка, вроде желтого лаобе, и не доискивался, что скрывается на дне маленькой черной души, черной-пречерной, как кожа хасонке.

Маленькая Фату была скрытной и лживой, к тому же изрядно испорченной и хитрой; Жан давно это понял. Однако прекрасно сознавал ее глубочайшую преданность ему, похожую на преданность собаки хозяину, на поклонение негра своему идолу; и хотя Жан не отдавал себе отчета, до какой степени героизма может дойти подобное чувство, оно его трогало и умиляло.

Порой просыпалась его великая гордость, восставало достоинство белого человека. Слово, данное невесте и нарушенное ради какой-то черной девчонки, тревожило его совесть; он стыдился собственной слабости.

Но Фату-гэй стала такой красивой. Когда она шла, гибкая и стройная, покачивая бедрами – привычка, которую африканские женщины позаимствовали, верно, у диких кошек своей страны, – когда она шла, набросив, словно тунику,[54]54
  Туника – древнеримская одежда, род нательной рубахи, надевавшейся под тогу.


[Закрыть] белый муслин на круглые плечи и грудь, в ней чувствовалось совершенство античной статуи; а когда спала, закинув руки за голову, то была похожа на изящную амфору.[55]55
  Амфора – большой, суживающийся книзу узкогорлый сосуд с двумя ручками, широко распространенный в античном мире, а также в Киевской Руси.


[Закрыть] Под высокой янтарной прической в ее тонком, с правильными чертами лице иной раз проглядывало что-то от загадочной красоты выточенного из блестящего эбенового дерева божества: ее большие, полузакрытые глаза голубой эмали, черная улыбка, медленно открывавшая белые зубы, – все дышало негритянской прелестью, чувственным очарованием, могуществом грубого соблазна, чем-то неуловимым, идущим, казалось, и от обезьяны, и от юной девственницы, и от тигрицы и наполнявшим кровь спаги неведомым восторгом.

Жана охватывал суеверный ужас при виде окружавших его амулетов; в иные минуты такое изобилие талисманов просто угнетало. Разумеется, он в них не верил; но знал, что назначение едва ли не каждой из заколдованных вещиц – удержать, опутать его. Было нестерпимо видеть их на потолке, на стенах, находить спрятанными под циновками или у себя под тарой. Притаившиеся, поражавшие странной формой и зловещим видом старые безделушки действовали ему на нервы. Порой, проснувшись утром, он обнаруживал их у себя на груди… В конце концов Жану стало казаться, будто его оплетают невидимыми, таинственными путами.

К тому же и денег не хватало. Он со всей решимостью говорил себе, что отошлет Фату. А оставшиеся два года употребит на то, чтобы заслужить золотые нашивки; кроме того, каждый месяц необходимо посылать старым родителям небольшую сумму – тогда им станет полегче. Какие-то деньги нужно собрать и на свадебные подарки Жанне Мери, и на расходы для устройства праздника по случаю их бракосочетания.

Что расстраивало эти планы: могущество амулетов, сила привычки или отсутствие воли, убаюканной здешним климатом? Бог весть. Только Фату продолжала держать молодого спаги в своих маленьких крепких руках, и он вовсе не думал ее прогонять.

Его невеста… Он часто о ней думал… Казалось, стоит ее потерять, и жизни наступит конец. В воспоминаниях она являлась Жану озаренная лучезарным сиянием. Он с восторгом пытался представить себе взрослую девушку, о которой писала мать, хорошевшую день ото дня, силился вообразить лицо юной женщины, преображая черты пятнадцатилетней девочки, которую оставил. Он связывал с ней все свои планы на счастливое будущее. Это был драгоценный клад, хранившийся где-то там, в надежном и безопасном месте, у домашнего очага. Образ Жанны сливался с прошлым, растворяясь в нем, а до будущего было еще очень далеко, и порою Жан просто терялся.

А старые родители, их он тоже очень любил!.. Отца почитал самозабвенно, испытывая к нему глубочайшую сыновнюю привязанность.

Но самое нежное чувство хранилось в его сердце по отношению к матери.

Возьмите любого матроса или спаги из числа отверженных молодых людей, которые проводят жизнь на чужбине, в далеких морях или странах изгнания, в крайне суровых и непривычных условиях; возьмите самые буйные головы, выберите самых беспечных, лихих и распутных, загляните к ним в сердце, в потаенный, сокровенный его уголок: зачастую в этом святилище вы найдете образ старой матери, какой-нибудь старухи крестьянки, уроженки Басконии в шерстяном капюшоне или же славной бретонки в белом чепце.

XIII

В четвертый раз наступил сезон дождей.

Изнуряющие дни без единого дуновения ветерка. Тусклое, свинцовое небо отражается в гладких как зеркало водах океана, где резвится множество акул; унылая полоса песков, идущая вдоль всего африканского побережья, приобретает под палящими лучами солнца ослепительно белый цвет.

Это время больших рыбьих сражений.

Спокойная водная гладь без всякой видимой причины на нескольких сотнях метров покрывается внезапно рябью, потом вздымается пеной и мелкими кипящими брызгами. Судя по всему, огромный косяк, уповая на скорость миллионов плавников, удирает по самой поверхности воды от прожорливой стаи хищников.

Это излюбленное время черных гребцов на пирогах, время долгих переходов и гонок.

Представьте себе, что днем, когда духота кажется европейцам совершенно невыносимой и жизнь как бы замирает – малейшее движение становится в тягость, вам удалось вздремнуть под сенью мокрого тента на каком-нибудь речном судне; так вот ваш тяжелый полуденный сон нередко могут нарушить крики и свист гребцов, громкие всплески воды, разметаемой лихорадочными взмахами весел. Мимо проносится целая флотилия пирог, оспаривая первенство в яростном состязании под жгучим солнцем.

И все черное население, проснувшись, высыпает на берег. Зрители подбадривают соперников громкими криками, встречая победителей аплодисментами, а побежденных, как и у нас, – шиканьем и свистом.

XIV

Жан проводил в казарме ровно столько времени, сколько предписывалось службой, да и то его нередко замещали товарищи. Начальство закрывало глаза на такого рода соглашения, позволявшие Жану большую часть дня оставаться у себя дома.

Теперь он стал всеобщим любимцем; обаяние его ума и честности, очарование внешности и голоса, умение вести себя мало-помалу покорили всех. Несмотря ни на что, Жан в конце концов сумел завоевать доверие и уважение окружающих, добиться особого положения, дававшего ему почти полную свободу и независимость; он был исполнительным, усердным солдатом, оставаясь при этом почти свободным человеком.