Текст книги "Женитьба Лоти"

X

Как-то мы собрались в гости к Тиауи, в ее дальнюю деревню. Рараху заранее радовалась этому путешествию. Рано утром мы вышли по дороге в Фаа с легким по-таитянски багажом за плечами: белая рубашка для меня, два парео и розовая муслиновая тапа для малышки.

В этом эдеме путешествуют, как в золотом веке, если, конечно, в те незапамятные времена уже изобрели путешествия.

Нет нужды нести с собой ни оружия, ни денег, ни еды. Вас везде приютят, накормят – задаром, от чистого сердца. Нигде на Таити вы не встретите хищных зверей, кроме нескольких, завезенных из Европы. Да и те почти все обретаются в Папеэте.

Наш первый привал был в Папара на закате первого дня, когда туземные рыбаки возвращались с уловом на крошечных пирогах с балансирами. Деревенские женщины встречали их на берегу и наперебой предлагали нам ночлег. Одна за другой причаливали к берегу остроконечные пироги: гребцы со всей силы лупили веслами по воде и громко трубили в раковины, подобно античным тритонам.[57]57
  Тритон – здесь: древнегреческое морское божество, сын бога моря Посейдона; в скульптуре изображался обычно трубящим в рог из раковины.


[Закрыть] Удивительная картина, простая и безыскусная, как на заре мира…

На рассвете мы продолжили свой путь. Природа вокруг стала более величественной и девственной. Единственная тропка вилась по горному склону: океан открывался во всей своей необозримости. Тут и там плоские островки с удивительной растительностью; панданусы допотопного вида; джунгли, будто оставшиеся с лейасового периода[58]58
  Лейасовый период. – Автор ошибается: лейас – более мелкая геохронологическая единица, а именно – эпоха. Лейасовой эпохой называют самое раннее подразделение юрского периода; она продолжалась около 20 млн. лет; 190–170 млн. лет назад (по другим определениям – от 208 до 187 млн. лет назад).


[Закрыть]… Старинное свинцовое небо… Солнечный луч, пробивший толщу тяжелых облаков, серебрит мрачные воды…

Изредка попадались деревни, притаившиеся под пальмами, – овальные хижины, крытые соломой; неподвижные аборигены дремлют на корточках, созерцая вечные свои сны; татуированные старцы с глазами сфинксов застыли как статуи… Что-то странное, дикое уносит воображение в неведомые дали…

Загадочна судьба полинезийских племен: они похожи на остатки первобытных народов, живут в созерцательной неподвижности, цивилизация для них губительна… Должно быть, грядущее столетие не застанет их на земле…

XI

На полдороге до Папеурири, возле Мараа, в горном склоне нам повстречалась большая пещера, распахнутая, как церковные врата; она была полна птиц. Рараху застыла от восхищения. Колония береговых ласточек залепила своими гнездами скалистые стены пещеры; наше вторжение поразило их: они сотнями носились в воздухе, щебетали и пели, возбуждая друг друга.

В поверьях таитян эти ласточки – ВАРУЭ – души умерших. Но сейчас для юной дикарки они были просто большой птичьей стаей. Девушке никогда ранее не приходилось видеть столько птиц зараз: незнакомое зрелище околдовывало – ей так и захотелось остаться в этой пещере, слушать и петь, как легкие быстрые ласточки.

Да, жить бы Рараху в краю, где полно певчих птиц, и целыми днями слушать их щебет в ветвях!

XII

Подходя к округу Папеурири, мы увидели Техаро и Тиауи – они вышли нас встречать. Заметив нас, они очень обрадовались и громко закричали: шумно встречать друзей совершенно в характере таитян.

Наши славные аборигены проводили медовый месяц, который на Таити так же сладок, как и везде в мире; оба очень милы и гостеприимны самым сердечным образом.

Дом их чист и ухожен, в остальном же – классический гаитянский, вплоть до мельчайших подробностей. Для нас уже приготовили большую постель, устланную белыми циновками и закрытую, как здесь принято, занавесками из вытянутой и размятой коры бумажной шелковицы.[59]59
  Бумажная шелковица – это дерево носит название бруссонеции бумажной; внутренняя сторона его коры идет на изготовление тапы.


[Закрыть]

В нашу честь хозяева закатили большой пир. Мы провели в Папеурири несколько чудесных дней. Но по вечерам становилось грустно: как нас ни развлекали, в сумерках я остро ощущал, сколь дик и заброшен этот Богом забытый уголок. По ночам слышались печальные звуки тростниковых флейт, мрачный хрип ракушечных труб – я тосковал о далекой родине; непривычное чувство щемило мне сердце.

Тиауи устраивала ради нас роскошные обеды; на них созывалась вся деревня. Меню составляли местные блюда. Особенно хороши были поросята, запеченные в листьях; изумительные фрукты на десерт… После обеда гости плясали и пели дивные химене.

Я ходил по-таитянски: босиком, в белой рубашке и коротком парео. И чувствовал себя туземцем, в душе мечтая, чтобы так оно и осталось; тихое счастье наших друзей – Тиауи и Техаро – вызывало зависть. В родной стихии Рараху была естественней и прелестней; я опять видел наивную смешливую девочку из Апире во всем бесхитростном очаровании и впервые подумал: быть может, нет выше счастья, чем жениться на малышке и остаться навеки с нею в самой глухой деревушке, на самом далеком и неведомом острове в королевстве Помаре – чтобы все забыли меня, чтобы умереть для света, лишь бы Рараху сберечь такой, какой я любил ее – своенравной дикаркой во всей ее простоте и наивности.

XIII

Как хорошо было в Папеэте в 1872 году! Столько праздников, вечеринок!.. Столько песен и плясок!..

Каждый вечер начиналось какое-то безумие. К ночи все таитянки украшали себя яркими цветами. Частая дробь барабана созывала всех на упа-упа; все устремлялись туда; женщины с распущенными волосами; в муслиновых тапах, едва прикрывающих грудь, – исступленные сладострастные пляски продолжались до утра.

Сама Помаре являлась на эти сатурналии,[60]60
  Сатурналии – в Древнем Риме – народный праздник по окончании полевых работ в честь бога Сатурна; здесь: бесшабашный кутеж, разгульный праздник.


[Закрыть] оставшиеся в наследство от минувших времен (один губернатор пытался их запретить, но тщетно): так она пыталась развлечь любимую внучку. Маленькая принцесса таяла на глазах, как ни старались приостановить ее болезнь, и ее веселили любыми средствами.

Чаще всего пляски устраивались перед террасой дворца, и собирались здесь все женщины Папеэте. Царственные особы, возлежа на циновках при лунном свете, безмятежно любовались плясуньями.

Таитянки били в ладоши и хором пели под тамтам быстрые буйные песни. Каждая по очереди исполняла фигуру танца: сперва медленной поступью в медленном темпе, вскоре же танец убыстрялся, достигая исступления. И когда танцовщица в изнеможении внезапно замирала при оглушительном ударе барабана, ее место сразу же занимала другая, превосходя подругу бесстыдством и неистовством.

Девушки из Паумоту образовывали свои группки, еще более дикие, и соперничали с таитянками. С растрепанными как у безумных волосами, зачесанными вверх и образующими экстравагантные короны, они отплясывали в еще более странном и неровном ритме настолько зажигательно, что трудно было решить, кому из островитянок отдать предпочтение.

Рараху обожала эти представления, распаляющие кровь, но сама никогда не танцевала. Она, как и другие молодые зрительницы, распускала по плечам блестящую массу тяжелых волос, украшала себя редкостными цветами и целыми часами, молчаливая, сидела подле меня на ступенях, наслаждаясь восхитительным зрелищем.

Домой мы возвращались словно в лихорадке, опьяненные музыкой, плясками и праздничным шумом, открытые для любых необычайных ощущений.

В такие вечера Рараху казалась мне совершенно другой.

Упа-упа пробуждала в ее нецивилизованной душе первобытное сладострастие.

XIV

Рараху обычно носила туземную одежду – свободную |унику без пояса, которая называлась «тапа». Легкая ткань спадала изысканными вялыми складками, делая наряд девушки почти по-европейски элегантным.

Она уже научилась разбираться в моде; природное чутье помогало ей улавливать тончайшие нюансы в новом крое рукавов и лифов, выбирать фасоны, безошибочно отличать изящное от вульгарного. Дикарка стремительно превращалась в кокетливую, вполне цивилизованную куколку.

Днем она нахлобучивала широкополую шляпу из белой таитянской соломки, надвигая почти по самые брови и нацепляя на низкую плоскую тулью цветы и листья.

Живя в городе, она побледнела. Без чуть видимой татуировки на лбу, которую я так любил, а другие высмеивали, она могла сойти за белую девушку. Но на солнце кожа ее отливала-таки необычайным розовато-медным оттенком – тогда проявлялась полинезийская порода, родственная американским индейцам.

В местном светском обществе она все больше и больше утверждала себя как неотразимая и благонравная маленькая жена Лоти; на приемах у губернатора королева, подавая мне руку, спрашивала:

– Как поживает Рараху?

Ее замечали на улице; вновь прибывшие на остров хотели познакомиться с ней; все с первого взгляда пленялись ее выразительными глазами, тонким профилем и восхитительными волосами.

Она расцвела; ее классическая фигурка сформировалась и округлилась. Но временами под глазами ее выступали синеватые круги и тот же легкий сухой кашель, как у несчастных детей Помаре, сотрясал грудь.

И во внутреннем мире малышки происходили большие перемены. Я едва успевал следить, как созревал ее разум. Она уже была развита до того, что не обижалась, когда я называл ее маленькой дикаркой, – понимала: именно этим, а не манерами белых женщин, она мне мила.

Она понемногу читала Библию. Заповеди Христа приводили ее в экстаз – у нее бывали периоды пылкой религиозности. Сердце ее переполняли противоречия – там переплелись самые противоположные чувства; одним и тем же человеком она не была даже двух дней подряд.

Ей еще не исполнилось пятнадцати лет; все ее понятия оставались зыбкими, детскими – именно поэтому так очаровывала меня эта путаница мыслей и чувств.

Бог свидетель: насколько хватало слабой веры моей, я направлял ее душу к тому, что считал добрым и чистым. Бог свидетель: ни единым словом я не поколебал ее простодушную веру в искупление и вечную жизнь, и, хотя она мне была наложницей, я обходился с нею как с женой.

Братец мой Джон много времени проводил у нас; несколько приятелей-европейцев – офицеров «Рендира» и французских колониальных чиновников – тоже часто посещали наше мирное жилище. У нас было хорошо… Мало кто из них знал по-таитянски, но нежный голосок и прелестная улыбка Рараху очаровывали и тех, кто не мог понять ее языка; все любили ее и особо отличали – она имела право на уважение, подобающее белой женщине.

XV

Я давно уже бегло болтал на «пляжном таитянском». Он так же похож на настоящий, как креольский[61]61
  Креольский – от креол; первоначально так называли белых потомков испанских колонистов, родившихся в Америке, позднее название было перенесено на всех потомков европейцев, родившихся в тропических странах; здесь автор имеет в виду колониальный вариант французского языка, распространившийся в Океании.


[Закрыть] на французский. Постепенно я освоил и древние грамматические формы, и построение длинных фраз… Помаре благосклонно беседовала со мной. Две женщины помогали мне в изучении языка, на котором скоро никто не станет говорить: Рараху и королева.

Мы разговаривали за долгими партиями в экарте; королева благожелательно поправляла мои ошибки: ей было приятно, что я с любовью изучаю ее родной язык, обреченный на вымирание.

А мне нравилось расспрашивать ее о преданиях старины, обычаях и легендах полинезийцев… Она говорила медленно, хриплым басом; из ее уст я слышал диковинные рассказы о незапамятных таинственных временах, которые туземцы называют «ночь».

Слово «по» по-таитянски означает и ночь, и тьму, и прадавние времена, которые даже старики не упомнят…

XVI

ЛЕГЕНДА ОБ ОСТРОВАХ ПАУМОТУ

Первоначально название островов Паумоту происходит от понятий «ночные» или «покоренные». Теперь по просьбе их вождей острова переименованы в Туамоту, то есть – дальние острова. Там и сейчас живут людоеды.

Эти ранее необитаемые острова заселились последними из всего архипелага.[62]62
  Архипелаг Туамоту расположен восточнее Таити и островов Общества; автор имеет в виду заселение Туамоту полинезийцами до прихода европейцев.


[Закрыть] Прежде их охраняли водяные духи – они так сильно били по воде большими альбатросовыми крыльями, что никто не мог туда подобраться. Но однажды, в незапамятные времена, бог Таароа победил их и уничтожил.

И лишь тогда полинезийцы смогли наконец поселиться на Паумоту.

XVII

ЛЕГЕНДА О ПЯТИ ЛУНАХ

Полинезийская легенда говорит: некогда в небе над Великим океаном висели пять лун с человеческими лицами. Они насылали порчу на первобытных жителей Таити: кто подымал голову и смотрел на лики лун, тот сходил с ума.

Великий бог Таароа стал заклинать их. Тогда они смутились, и люди услышали, как в бездонной глубине вселенского пространства зазвучали страшные голоса: это луны, отдаляясь от земли, пели колдовские песни… Но Таароа победил их своей силой: луны задрожали, закружились и с грохотом упали в океан. А океан вскипел и раскрылся, чтобы принять их.

И из этих пяти упавших лун образовались острова: Бора-Бора, Хуахине, Эимео, Раиатеа и Тобуаи-Ману.

XVIII

Я сидел на дворцовой веранде, а рядом со мной – принц Таматоа. Это было незадолго до тех ужасных поступков, за которые его заключили в тюрьму в Таравао. Он держал на коленях малютку принцессу Помаре V и нежно ласкал ее страшенными ручищами. Старая королева глядела на них с бесконечной нежностью и несказанной печалью…

Малышка тоже грустила: у нее в руках лежала мертвая птичка. Вся в слезах, девочка глядела на опустевшую клетку.

Певчая птичка – большая редкость для Таити. Эту привезли из Америки. Принцесса так радовалась ей…

– Лоти, – попросила она, – беловолосый адмирал говорил нам, что твой корабль скоро поплывет в землю Калифорнийскую (и те фенуа Калифорниа). Привези мне оттуда много-много птичек, целую клетку! Я их выпущу в лесах Фатауа, и, когда я вырасту, у нас здесь тоже будут петь птицы…

XIX

На острове Таити люди селятся по берегам океана, по взморью расположены все деревни. Середина же острова необитаема. Она покрыта непроходимыми дебрями и рассечена скалистыми хребтами неприступных гор; там царит вечная тишина. В лощинах природа сумрачна и величественна; в небо вонзаются остроконечные вершины – словно перед тобою диковинный собор, шпилем цепляющий облака. Летучие тучки, занесенные с моря пассатом,[63]63
  Пассат – ветер постоянного направления, дующий в тропиках, от субтропической области высокого давления к экватору; в Южном полушарии – юго-восточный ветер.


[Закрыть] разбиваются о базальтовые утесы, осыпаясь вниз росой или падая ручьями и водопадами. Обильные дожди, густые и теплые туманы очень полезны для здешних трав; невиданные мхи и удивительные по форме папоротники всегда зелены и свежи.

В противоположность искусственным каскадам Булонского леса[64]64
  Булонский лес – некогда настоящий лес к западу от Парижа, в излучине Сены; в 1852–1858 гг. превращен в лесопарковый ансамбль и сделался любимым местом гуляний парижан. В XX в. включен в состав Большого Парижа.


[Закрыть] и Гайд-парка,[65]65
  Гайд-парк – крупный парк в Лондоне, традиционное место гуляний, празднеств, а также митингов.


[Закрыть] водопад Фатауа низвергался, искрясь, в сердцевину древнего мира, нарушая монотонным гулом вечный покой горного ущелья.

Примерно в тысяче метрах от домика Хуамаине и Тахаапаиру вверх по течению ручья среди поросших лесом скал находится этот знаменитый в Океании водопад,[66]66
  После восторженного описания, данного П. Лоти в настоящем романе, водопад Фатауа сделался знаменитым и в Европе, а в особенности – у европейцев, проживавших в Океании или посещавших ее.


[Закрыть] который мне показали Тиауи и Рараху.

Со времени нашего переселения в Папеэте мы еще ни разу там не были, но как-то в сентябре решили совершить туда экскурсию.

Вначале Рараху захотела навестить дом своего детства; она вошла туда, держа меня за руку. Она остановилась под полуобвалившейся панданусовой крышей и молча рассматривала оставленную домашнюю утварь. Все в этом незапираемом на замок жилище было нетронутым с того самого дня, когда тело старого Тахаапаиру вынесли хоронить. Внутри домика стояли деревянные сундуки, грубые лавки, лежали циновки, висела на стене лампа туземного происхождения; Рараху взяла с собой только толстую Библию, принадлежавшую умершим приемным родителям.

После этого мы продолжили свой путь, углубляясь в долину по заросшим тенистым тропинкам, сдавленным скалами, под сенью девственных джунглей. Примерно через час стал слышен глухой могучий шум водопада. Мы добрались до того места в глубине темного ущелья, откуда ручей Фатауа серебрящимся снопом низвергался в бездну с трехсотметровой высоты.

И в этой бездне – подлинное чудо!

В полумраке, омываемые неиссякающим потоком, переплелись причудливо сросшиеся растения, по ним змеилась блестящая вода.

По отвесным черным утесам карабкались лианы; буйно разрослись папоротники, травянистые и древесные; землю ковром покрывали роскошные бархатные мхи. Сверкающая пыль водопада превращалась в буйные перевитые струи, ручьи, ливни… Бурлящая вода с клокотаньем устремлялась в углубленья скалы – много веков точила и шлифовала камни – и, вытекая из них, прежним ручейком продолжала свой путь под густой древесной тенью.

Пеленою висела поверх всего тонкая водяная пыль; сквозь нее едва проглядывалось небо, как со дна колодца, и пики мрачных утесов, полускрытых тучами.

Более всего Рараху поражало это вечное движение в неподвижной глуши: жизнь и смерть – косное вещество, движущееся беспрерывно бесконечно долгие годы от единственного толчка, данного от сотворения мира…

Мы пошли налево по козьим тропам вверх по склону.

Над нами висел плотный лиственный свод; стволы вековых деревьев – влажные, зеленоватые, гладкие, как величественные мраморные колонны, обступали нас со всех сторон. Толстыми змеями вились лианы; древесные папоротники широко раскрывали над нами ажурные зонты. Выше в горах нас встретили заросли цветущих роз! Это были бенгальские розы; они цвели всеми мыслимыми и немыслимыми красками в невиданном изобилье, по земле среди мхов стелился ковер земляники – настоящий сказочный сад!

Так далеко в джунгли Рараху еще ни разу не забиралась. Таитянки вообще ленивы; они не ходят в глубь острова и знают об этих местах не больше, чем о дальних странах. Мужчины изредка добираются сюда за дикими бананами или за ценной древесиной.

Рараху очаровали эти края – она была в восторге! В венке из благоухающих роз, ничуть не заботясь об одежде, она цеплялась за все попадавшиеся сучки.

Особенно мы любовались папоротниками, раскидывающими над нами роскошное кружево листьев свежайшего зеленого колера.

Чем выше мы поднимались, тем пустыннее и прохладнее становились окрестности. Под нами расстилались узкие долины, черные головокружительные пропасти. Огромные тучи с четкими краями то поднимались над головой, то стелились под ноги…

XX

К вечеру мы дошли до самой середины острова; в прозрачном воздухе с мельчайшими подробностями просматривались все вулканические провалы и горные кряжи. Из центрального кратера расходились лучами огромные базальтовые гребни, постепенно сглаживаясь к побережью.

А вокруг острова – необъятный ярко-синий водный простор: горизонт так далек, что по известной оптической иллюзии океан представляется огромной вогнутой линзой, края которой кажутся выше самых высоких островных вершин; лишь одна Орохена,[67]67
  Орохена – высота этой вершины 2241 м над уровнем океана.


[Закрыть] великанша меж таитянскими горами, вздымала над всем величавым пейзажем мрачную свою главу. Остров по синей глади опоясывало белоснежное кольцо коралловых рифов, линия вечных прибоев. Вдалеке виднелись два небольших острова – Тобауаи-Ману и Моореа; над их сизоватыми вершинами парили разноцветные облачка, словно подвешенные в безбрежном просторе.

С высоты, будто из потустороннего мира, взирали мы на величие полинезийской природы. Поразительная красота! Мы сидели рядышком на камнях и, потрясенные, молчали. Наконец Рараху промолвила:

– Э Лоти, э ахо та ое манао ити? (Лоти, о чем ты думаешь?)

Я отвечал:

– Милая девочка, вряд ли ты поймешь мои мысли. Я думаю о том, что в океане рассеяны эти Богом забытые острова. И живет на них загадочный народ, которому в недалеком будущем суждено исчезнуть; что ты, малышка, дитя этого первобытного народа, и что я, сын Старого Света, рожденный на противоположной стороне земли, сижу с тобою на вершине дикого острова, вдали от всех смертных, и что я тебя люблю.

Видишь ли, Рараху, давным-давно, когда еще на планете не было ни одного человека, страшная рука бога Атуа[68]68
  Атуа – точнее: Атеа (в других районах Полинезии его зовут Ватеа, Фатеа или Уакеа) был одним из верховных богов-созидателей, сотворивший землю, а также всех ее обитателей, в том числе и людей.


[Закрыть] воздвигла эта горы из морской пучины, и остров Таити, раскаленный как железо в горне, родился из бури и пламени. Первые дожди, охладившие землю после этого катаклизма, проложили русло, по которому и поныне течет ручей Фатауа. И величественный вид перед тобой вечен: он останется неизменным и через столетия, когда исчезнет полинезийская раса, когда о ней сохранятся лишь легенды и предания в старинных книгах…

– Лоти, любимый, – спросила она, – я одного не понимаю, как полинезийцы сюда добрались. Ведь у них и теперь нет таких кораблей, чтобы в случае необходимости покинуть эта острова. Библия учит, что люди сотворены в очень далеких краях, как же они оказались тут? Что бы ни говорили миссионеры, наш народ совсем не похож на твой. И я очень боюсь, ваш Спаситель искупил ваши грехи, а нас не знает…

В Европе рождалось весеннее утро, солнце должно было скоро взойти – здесь же быстро закатывалось, освещая прощальными золотыми лучами грандиозную картину. Большие тучи, дремавшие в базальтовых расщелинах у нас под ногами, окрасились медью; Моореа на горизонте рдел, как потухающий костер; его красные горные пики слепили глаза.

И вдруг пожар сразу потух, и стремительно, без сумерек, спустилась ночь. В бездонном небе засветился Южный Крест, а с ним и прочие созвездия…

– Лоти, – спросила Рараху, – а высоко ли надо подняться, чтобы увидеть твою страну?

XXI

С наступлением темноты на Рараху напал обычный страх…

Нет ничего подобного здешней ночной тишине. Шум далекого прибоя сюда не долетает. Даже веточка не хрустает, даже листок не шелохнется, воздух неподвижен… Только в необитаемом краю, где нет даже птиц, возможна такая полная тишина.

Вокруг чернели силуэты деревьев и папоротников – как и внизу, в знакомом лесу Фатауа, – но здесь в бледном свете звезд временами мерцала, кружа нам голову, синяя впадина Океана. А мы находились в плену возвышенного уединения и беспредельности.

Таити – одно из немногих мест в мире, где ночью в лесу можно без опаски улечься спать, укрывшись парео, на ложе из папоротников и опавших листьев. Так мы и поступили, правда, сперва найдя открытое место, чтобы не ждать никаких неприятностей от тупапаху. Впрочем, эти мрачные ночные бродяги предпочитают более людные места, а сюда, наверх, в необитаемую глушь, вряд ли подымаются…

Я долго лежал и глядел в небо. Звезды… Звезды… Мириады сверкающих звезд в захватывающей дух синей бездне; целая коллекция невидимых в Европе созвездий медленно поворачивается вокруг Южного Креста…

Рараху тоже лежала с широко открытыми глазами, то улыбаясь мне, то глядя в ночное небо… Звездные туманности Южного полушария фосфоресцировали, а между ними зияли пустые пространства, большие черные дыры без следов космической пыли; легко представляешь грозную апокалиптическую бездну…

…Вдруг мы увидели, как с Орохены спускается что-то ужасное, огромное, черное… нечто невероятное, какой-то вестник стихийного бедствия… В одно мгновенье нас окружила непроглядная мгла, промчался шквал, осыпая листья и сухие ветки – и тут же ливень окатил потоками ледяной воды…

Кое-как мы нащупали ствол большого дерева и укрылись под ним, тесно прижавшись друг к другу. Мы оба тряслись от холода, а Рараху еще и от страха…

Ливень промчался – и настало утро, разогнавшее тучи и ночных призраков. Мы смеялись, сушили на ясном солнце одежду, потом скудно, по-таитянски, позавтракав, пошли вниз.