Текст книги "Забытое королевство"

Глава VIII
Тибетцы

В Лицзяне проживало немалое количество тибетцев. В выборе квартала для жительства их ничто не ограничивало, однако они всегда предпочитали селиться в домах поблизости от Двойного Каменного моста, пересекавшего реку Лицзян недалеко от парка. На лугах вдоль одинокой дороги, соединявшей мою деревню с этим районом, устраивали стоянку приходящие в город караваны. Авторитет и престиж тибетской общины в Лицзяне был куда более значительным, чем можно было бы предположить исходя из ее численности. Тибетские купцы и сановники занимали лучшие дома в городе, а наси готовы были ради их удобства и благополучия выполнять любые их пожелания и прихоти. Это особое отношение и нежное расположение объяснялось конечно же этнической близостью тибетцев и наси – последние именовали тибетцев не иначе как “старшими братьями”. Тот факт, что по меньшей мере один народ той же расы, что и они сами, сохранял полную независимость и обладал цивилизацией и культурой, пользующейся всеобщим признанием, весьма способствовал повышению самооценки наси. Однако братские чувства были не единственной – и, подозреваю, не главной – причиной столь радушного приема.

Когда весь береговой Китай оказался в руках у японцев и стало ясно, что Бирма долго не продержится, для торговли с внешним миром у Китая осталось всего двое “ворот”: Лицзян в Юньнани и Дацзяньлу в Сикане. Другой конец торгового пути упирался в Калимпонг, куда по железной дороге поступали товары из Калькутты и Бомбея. Лхаса стала главным перевалочным центром, и, будучи прирожденными торговцами, чиновники правительства Тибета, крупные и мелкие ламы, аббаты ламаистских монастырей и официальные лица более скромных званий без малейших колебаний ухватились за столь очевидный благоприятный шанс. Все имеющиеся в стране финансовые ресурсы были немедля мобилизованы – мне рассказывали, что в это предприятие была инвестирована среди прочего и значительная часть личного состояния далай-ламы. В Индию полетели кредитные письма, денежные переводы и просто заказы на доставку товара наложенным платежом. Тысячи тибетских купцов, мелких торговцев и обычных лоточников спустились с ледяных высот Пхари-цзонга и Джелап-Ла и заполонили душные калькуттские базары и харчевни. Все, что можно было увезти на яках или мулах, оплачивалось вперед, заказывалось или выкупалось на месте. Швейные машины, ткани, ящики лучших английских и американских сигарет, виски и джины известных марок, краски и химикаты, керосин в жестянках, туалетные принадлежности, консервы и тысячи других нужных мелочей непрерывным потоком потекли на поездах и грузовиках в Калимпонг, где их спешно перепаковывали и отправляли караваном в Лхасу. Там товар доверху заполнял залы и дворики дворцов и монастырей, после чего за него принимались профессиональные упаковщики и сортировщики. Наименее хрупкие вещи откладывались для северного маршрута – в Дацзяньлу, куда их возили на яках; другие упаковывались для доставки в Лицзян – в особенности алкоголь и сигареты, ценившиеся на вес золота в соседнем Куньмине, где изнывали в ожидании американские и британские войска. Чтобы товар пережил трехмесячный перегон по каменистым тропам, пересекающим высочайшую в мире горную гряду, и не пострадал ни от дождя, ни от палящего солнца, упаковывать его следовало умеючи и с бесконечным тщанием. И тибетцы справлялись с этим как нельзя лучше. Особенно тщательно они заботились о том, чтобы все тюки были одинаковыми по весу. Лошадь или мул могли перевозить на дальние расстояния не более 60 кэтти (1 кэтти = 1,3 фунта, или 600 граммов), а як – не более 50. Товар раскладывали небольшими кучками, которые затем заворачивали в шерстяные циновки, а то и в ковры, а потом аккуратно зашивали в мокрые шкуры. Высыхая, шкуры съеживались и сжимали содержимое тюка в единую массу – такой тюк можно было ронять, швырять, трясти, садиться на него сверху безо всякого вреда для содержимого. Ему не страшны были ни острые камни, ни толстые ветки, ни непогода. Ящики с сигаретами или швейными машинами укрепляли похожим образом, обтягивая их влажной сеткой из сшитых вместе полосок кожи.

Перевозить товар на яках было опаснее, чем на мулах или лошадях, так что купцы по мере сил старались не пользоваться этими животными для транспортировки хрупкого товара. Хотя мне приходилось слышать о “караванах яков”, сам я с таким определением согласиться не могу. С моей точки зрения, караван – это организованная колонна груженых животных или автомобилей. Именно так выглядели караваны лошадей и мулов, прибывавшие в Лицзян. Но в движении яков никакой организации не наблюдалось, и колонной они никогда не ходили. Яки – не что иное, как примитивная и глупая разновидность коровы, и ведут они себя в точности как коровы, передвигаясь хаотичным, рассеянным стадом. Они то замедляются, то бросаются вперед, толкаясь и давя друг друга. Им, похоже, все равно, куда и как идти – нередко они пытаются протиснуться между двумя скалами или деревьями, несмотря на то, что препятствие можно было бы легко обойти. Помню, один мой друг как-то раз лишился ценной чугунной посуды, которую везли по его заказу из Индии. Не доходя до Дацзяньлу, як, нагруженный этой поклажей, решил пролезть между двух камней. Он ринулся в проход с такой резвостью, решимостью и силой, что от посуды остались только обломки железа, крышки да подставки. Яки – вовсе не мирные животные, как можно было бы предположить. Они подозрительны и свирепы и часто нападают на лошадей или незнакомцев. Мне не раз случалось спасаться бегством, неожиданно наткнувшись на стадо яков. Кроме того, яки не переносят теплого климата, так что работать на высотах ниже 3000 метров над уровнем моря они не могут вовсе, а лучше всего они чувствуют себя, когда пасутся на горных лугах на высоте от 3500 метров и выше.

По приблизительным оценкам, в операции “Караван”, когда все другие торговые пути в Китай были заблокированы во время войны, были задействованы около 8 тысяч мулов и лошадей и около 20 тысяч яков. Длинные караваны прибывали в Лицзян практически каждую неделю. Торговля была настолько оживленной и прибыльной, что некоторые отчаянные купцы продолжали возить товар даже в сезон дождей. Дело это было весьма рискованное, но жадность брала верх. В Тибете и на его границах сезона дождей очень боятся – в это время не ходят ни караваны, ни паломники. Дороги размывает и заносит грязью, реки и горные ручьи разливаются до невероятных размеров, горы заволакивает туманом, а редкие в обычное время лавины и оползни случаются непрерывно. Немало путников нашли свою могилу под многотонными грудами камней или погибли, унесенные разъяренным горным потоком.

Немногие осознают, насколько колоссальным и беспрецедентным был внезапный бум караванной торговли между Индией и Китаем – и какое значение он имел для этих мест. Это было уникальное, захватывающее явление. Полная его история до сих пор никем не описана, однако оно навсегда останется в моей памяти как одна из величайших авантюр в истории человечества. Более того, это явление очень убедительно продемонстрировало миру, что даже если какая-нибудь ядерная катастрофа разрушит все современные средства связи и транспорта, простая лошадь, древнейший друг человека, будет всегда готова прийти на помощь и заново наладить сообщение между утерявшими связь друг с другом народами и странами.

На долгом пути из Лхасы в Лицзян караванам грозили не только опасности, связанные с сезоном дождей, болезни и другие неожиданные и непредвиденные бедствия. В Восточном Тибете – обширной области Кам, занимающей треть страны и известной как Священная земля, – действовали могущественные банды грабителей. Кам так далеко отстоит от центрального правительства Тибета в Лхасе и настолько мало исследован и исхожен, что даже жители Лхасы считают этот край таинственным и чарующим. Две другие области – У и Цанг, где располагается Лхаса – покрыты суровыми бесплодными горами и засушливыми равнинами, пыльными и пронизываемыми ветром, так что для обитателей этих краев Кам воплощает собой красоту и очарование природы, равных которым не найти во всем мире. Там, кристально чистые и нетронутые, бок о бок текут сквозь мраморные ущелья величайшие реки земли, а на горных склонах высятся обширные, величественные леса. Блистающие снежные вершины, девственные и неприступные, пронзают синее небо. Даже боги по достоинству ценят эти райские пейзажи – почти каждая вершина служит троном популярному божеству или идаму, самый знаменитый из которых – идам Демчог. По слухам, Кам богат золотом, и его ламаистские монастыри отличаются особой роскошью и красотой. Завидев кого-нибудь из кампа – народа, проживающего в Каме, – прочие тибетцы неизменно преисполняются восхищением. Мужчины-кампа, как правило, очень высокого роста и несказанно хороши собой; женщины миловидны, с белоснежной кожей.

Немалая часть этой огромной области была в начале века присоединена к Китаю и помещена под юрисдикцию сычуаньской администрации, а впоследствии вошла в состав свежесозданной провинции Сикан. В древние времена, когда Тибет еще не обратился в буддийскую веру, власть могущественных тибетских завоевателей доходила даже до Лицзяна. Однако пришествие и распространение буддизма лишило жителей этой гордой страны всякого боевого задора и сделало ее зависимой ото всех и вся.

Кам кишел грабителями и другими представителями преступного мира. Установлению такого положения вещей явно поспособствовало то, что провинция находилась под двойным контролем. Обделав дело в тибетской части, банды без помех скрывались на территории Китая – и наоборот. Дикий ландшафт этих мест – высокие горы, непроходимые доисторические леса, бурные реки – был будто создан для того, чтобы служить укрытием для разбойников. Однако далеко не все кампа промышляли грабежом; среди них немало было и людей кристально честных. Бандитизм в Тибете был давним и уважаемым ремеслом, которым обычно занимались только представители определенных племен или кланов. Ввиду недостатка точной информации о Тибете многие считают, что эта страна населена абсолютно однородным населением, одинаково одетым и говорящим на одном и том же языке, с одними и теми же обычаями и верой, безраздельно преданным далай-ламе и его правительству. В действительности это не так. Тибет делится и подразделяется на множество племен и кланов, небольших королевств, герцогств и баронств, управляющихся по феодальной системе, – их главы служат центральной администрации, подтверждая свое служение тем, что рекрутируют для нее солдат, а также присылают дань и богатые подарки Его Святейшеству далай-ламе. Кам не является исключением – он состоит из множества мелких княжеств как на тибетской, так и на китайской стороне границы. Самые значительные из этих карманных государств, уже разведанные путешественниками, – это королевство Мули, княжество Литан, великое герцогство Канцзе, герцогство Цосо, герцогство Юннин, княжество Бонцзера, не говоря о бесчисленных территориях черных ицзу, черных лису и других племенных маркизатах и баронствах. В Мули, Бонцзера и Литане не все жители принадлежат к тибетской расе, но тем не менее все они – ревностные ламаисты, и их правители издавна служили исправными поставщиками золота для сокровищниц далай-ламы. По воле случая король Мули был монгольского происхождения – его первым предком был генерал армии Хубилай-хана, вторгшейся в Лицзян и Дали через Мули: за доблестную службу великий хан пожаловал его вечным титулом короля Мули.

К северо-западу от Лицзяна и к западу от королевства Мули лежит одиночный горный хребет под названием Конкалинг. Он включает в себя три вершины высотой около 7000 метров. Открыл и сфотографировал его доктор Джозеф Рок, часто совершавший экспедиции в Мули – тамошний король был его близким другом. Эти горы – настоящее гнездо самых беспощадных разбойников, каких только видел белый свет. К западу от гор простираются две огромные территории, известные под названиями Сянчэн и Тунва. Их населяют два тибетских племени, промышляющих разбоем и грабежом. Они настолько дики, неукротимы и коварны, что даже тибетцы из других племен не решаются путешествовать по этим местам. Несмотря на то что своими размерами эти территории могли бы поспорить с рядом крупных европейских государств, ни один европеец не пересекал их границы – и вряд ли пересечет в ближайшее время. Без сомнения, в этих недоступных, неразведанных местах скрывается много интересного для путешественников и ученых. К примеру, в излучине реки Ялун в Сянчэне возвышается гордый заснеженный пик под названием Нэйдо Гьяла Пери. Те немногие из счастливцев, кому удалось увидать его издалека, оценивают его высоту в 8500 с лишним метров – вполне возможно, что эта вершина может бросить вызов и самой горе Эверест.

Именно разбойники из Тунва и Сянчэна и подстерегали обычно богатые караваны, идущие из Лхасы. Конечно же все тибетские караванщики были хорошо вооружены, и на достаточно большие караваны негодяи нападать не решались. Их добычей чаще всего становились маленькие либо плохо вооруженные караваны. Тем не менее г-жа Александра Давид-Неэль в своей книге характеризует тибетских бандитов как “разбойников-джентльменов”. Я познакомился с этой замечательной женщиной еще в 1939 году в Да– цзяньлу и питаю к ней глубочайшее уважение. Вне всякого сомнения, она по праву может считаться одним из величайших путешественников на свете, и я рад, что разбойники, по счастью, обошлись с ней так милосердно и даже по-своему учтиво, столкнувшись в ее лице не только с беспомощной женщиной, но, ко всему прочему, еще и дэцзумой (преподобной аббатисой). Лично я предпочел бы иметь дело с китайскими или насийскими разбойниками, но только не с тибетскими. Китайский или насийский бандит редко убивает свою жертву. Он конечно же ограбит ее, однако сделает это с известной тонкостью и деликатностью, оставив по меньшей мере нижнее белье, чтобы бедняга мог добраться до ближайшей деревни, не нарушив правил приличия. Даму он обыскивать не будет и, более того, может даже прислушаться к ее возражениям, когда она попросит не отбирать у нее те или иные предметы туалета. Но тибетские грабители – совсем другое дело. Они руководствуются девизом “Мертвый не выдаст”. Они сразу же стреляют, а потом обыскивают тело и багаж убитого в поисках ценностей. Однажды я слышал занятную историю о том, как один тунва застрелил с большого расстояния человека, а потом обнаружил, что убил собственного отца.

Я готов признать, что тибетские разбойники из других племен могут проявить какую-то степень “джентльменства”, однако, судя по тому, что мне доводилось слышать от надежных тибетских и насийских друзей, уроженцев Тунва и Сянчэна идеализировать никак нельзя. Они отличаются такой алчностью и беспринципностью, что дружеские узы не имеют для них ни малейшего значения – известны случаи, когда некоторые из них убивали лучших друзей ради пары рупий за поясом. В Тунва и Сянчэне грабит, крадет и убивает каждый без исключения – ламы и трапы, купцы и крепостные, мужчины и женщины; даже дети с малых лет обучаются разбойничьему ремеслу. Встречая жителя этих краев, нечего и думать о том, разбойник он или нет, – раз он из Тунва или Сянчэна, с ним и так все ясно.

Разграбив караван и уничтожив или обратив в бегство свидетелей, грабители увозят добро, оружие и животных в свое логово. Там товар аккуратно упаковывают заново, навьючивают на животных – и вскоре роскошно разодетый предводитель банды уже въезжает в Лицзян как мирный богатый торговец во главе изрядных размеров каравана. Никто ни о чем его не спрашивает, да он и не снизошел бы до объяснений. Конечно, в городе ходят – и довольно быстро расходятся – слухи, но слухи есть слухи, а доказательства есть доказательства. Фальшивый торговец понимает, что люди все понимают, а люди понимают, что он это понимает, однако спектакль разыгрывается как по нотам. Купец продает товары, устраивает один за другим богатые ужины и делает щедрые подарки местным ламаистским монастырям, обретая духовные заслуги.

Мне очень хотелось увидеть своими глазами, каковы же эти люди из Тунва и Сянчэна, и, к своему удивлению, я обнаружил, что многие из них часто приезжают в Ли– цзян, иногда и вместе с женами, с мирными торговыми целями. Мужчины выглядели и одевались так же, как и остальные тибетцы, только вид у них был чуть погрязнее и посвирепее. Женщины были одеты как жены кочевников, но с некоторыми отличиями. Женщины кочевых племен носят в волосах множество металлических монеток – они вплетают их в многочисленные мелкие косички, покрывающие всю спину; у богатых женщин все монетки золотые или серебряные, а у бедных – латунные или медные. Таким манером они носят на себе все свое состояние, вес которого может достигать от пятнадцати до тридцати и более килограммов. Так что и женщины самых примитивных народов готовы страдать ради моды и красоты, подобно тому, как их утонченные сестры в цивилизованном Китае и на Западе с улыбкой переносят пытки бинтованием ног и затягиванием в корсеты. Но женщины из Сянчэна и Тунва – вероятно, чтобы не терять свободы передвижения – довольствовались тем, что носили серьги в виде больших гроздьев маленьких плетеных кубиков из разноцветной коры. Серьги эти смотрелись необычно, привлекательно и очень элегантно.

Я повстречал компанию юношей из Тунва в винной лавке г-жи Хо. Один из них, по имени Дордже (Молния), очень ко мне привязался и ежедневно приходил меня навестить. Вскоре его друзья отправились восвояси, а он остался в Лицзяне. Однажды вечером я пришел домой и обнаружил, что он ожидает меня на пороге с узелком вещей. Он сказал, что ему пришлось задержаться в городе, чтобы завершить дела. Лицзянские таверны оказались ему не по карману, и он хотел узнать, не позволю ли я на несколько дней остановиться у меня. Мой повар и соседи пришли от этой идеи в ужас и, проводя ребром ладони по горлу, недвусмысленно дали мне понять, на какой исход я напрашиваюсь. Но я решил рискнуть – настолько хотелось мне узнать побольше об этом таинственном народе.

Дордже было всего семнадцать лет, однако для своего возраста он был рослым и крупным – и в то же время стройным, гибким парнем. В профиль он напоминал античного грека – выдающийся нос, точеный профиль, изящная линия губ, выразительные глаза. Свои длинные, с каштановым отливом волосы он подвязывал красным шарфом, обернутым вокруг головы. В левом ухе он носил серебряную сережку. Одевался он в древнюю серую куртку с нагрудными карманами, явно когда-то принадлежавшую китайскому офицеру. Если бы эта куртка умела говорить, она наверняка рассказала бы небезынтересную историю о том, как ей довелось попасть в руки к тибетскому мальчику из настолько отдаленных краев. Вокруг пояса у него была повязана обычная рубашка из неотбеленной шерсти, какие любят носить некоторые тибетские племена в Каме. Вместо обычных для тибетцев длинных брюк, заправленных в сапоги, юноша носил коротенькие кожаные шорты – такие короткие, что куртка почти полностью их прикрывала, создавая впечатление, будто на нем нет штанов. На улице он неизменно вызывал у беззастенчивых насийских женщин приступы безудержного веселья. Его костюм завершала пара мягких, доходивших до колен сапог с голенищами из красной шерсти и верхом из замши. На шее он носил несколько серебряных и медных амулетов на кожаных шнурках, а за поясом – короткий тибетский меч и кривой кинжал в кожаных ножнах. Таков был Дордже – этот удивительный Ганимед с тунванского Олимпа. Кожа у него была настолько светлой, что, оденься он по западному образцу, никто не догадался бы о его принадлежности к тибетской и вообще какой-либо азиатской народности.

Вопреки всем ожиданиям, он оказался воспитанным, скромным и ненавязчивым юношей. После ужина, когда я удалялся к себе в апартаменты читать книгу при свете карбидного фонаря – роскошь, которой наслаждался только я один, – он обычно приходил со мной посидеть. Вино, которое мы пили по вечерам, развязывало ему язык, и беседа наша становилась откровеннее. Однажды вечером он развязал свою тунику и показал мне несколько мускусных желез.

– Это и есть товар, с которым я приехал, – пояснил он, – однако местные пытаются сторговать его за бесценок. Потому-то мне и пришлось задержаться – дожидаюсь предложения повыгоднее.

На следующий вечер он наклонился ко мне и вытащил из-под одежды небольшой кожаный мешочек, висевший у него на шее. Когда он развязал его, я увидел несколько золотых самородков и горстку золотой пыли.

– Никому об этом не рассказывай, – попросил он. – На это я рассчитываю купить товар, с которым поеду домой.

Очень набожный и суеверный, он часто прикасался к своим амулетам, чтобы убедиться, что они все еще на месте, и бормотал классическую мантру – “ом мани падме хум”. Было видно, что он проникся ко мне безграничным доверием и принял меня как друга, – не исключено, что в его собственных краях, где невозможно, да и опасно кому бы то ни было доверять, настолько близкого друга у него никогда и не было.

Набравшись смелости, я начал расспрашивать его о Тунва, живущем там народе и разбойном промысле. С ним можно было говорить прямо, без лишних намеков и околичностей – в отличие от китайцев, в общении с ним особые церемонии были ни к чему. Если тибетец хочет что-нибудь скрыть, он об этом просто промолчит, а когда ему охота говорить, он обычно изъясняется открыто и прямо и того же ждет от окружающих.

Я конечно же рассчитывал, что в ответ услышу какое-нибудь интересное признание, но все же испытал шок, когда он спокойно, со всей возможной честностью подтвердил, что все жители Тунва – грабители, воры и, при случае, убийцы. Он признался, хоть и не без стыда, что и сам промышляет грабежом – иными словами, как гласит старая поговорка, с волками жить – по-волчьи выть. Однако соучастие в каких бы то ни было убийствах он горячо отрицал. “Я слишком сильно верю в Будду”, – утешал он меня, заметив мое огорчение. Так что же, эти мускусные железы и золото он тоже добыл грабежом? Он не отвечал ни да ни нет. Я пораженно смотрел на этого красивого юношу – такого спокойного, уверенного в себе и невинного с виду. Мне уже довелось сталкиваться с грабителями и разбойниками. Я провел много месяцев среди черных ицзу в даляншанских горах Сикана – профессиональных бандитов и воров. Мне случалось гостить у китайского главаря грабителей в Гелуве, которая тоже находится в Сикане. Но все эти люди выглядели так, что профессия их была очевидна с первого же взгляда – ошибиться было невозможно. Я не мог примириться с фактом, что этот нежный, благородный юноша – тоже разбойник. Я решил выложить карты на стол.

– Послушай, друг мой Дордже, – сказал я. – Означает ли это, что, прежде чем покинуть мой дом, ты вынесешь из него все ценное, а возможно, и прирежешь на всякий случай меня самого?

– Нет-нет! – воскликнул он, и лицо его заметно просветлело.

Затем он уверил меня, что это решительно невозможно. Во-первых, он считал меня своим лучшим, самым дорогим другом. Я был к нему чрезвычайно добр, добавил он, а истинной дружбой дорожат даже жители Тунва. Но главная причина, по его объяснению, заключалась в его личной репутации и репутации его племени на великом и свободном лицзянском рынке. Ни один человек из Тунва или Сянчэна не пошел бы на то, чтобы совершить преступление в Лицзяне. Это было бы равносильно признанию и доказательству факта, что оба племени и вправду состоят сплошь из бандитов и воров. Конечно же властям и жителям Лицзяна их дурная слава была хорошо известна, и слухи об их набегах воспринимались всерьез. Однако дурная слава и слухи – это одно, а дела – совсем другое. Не будучи пойман, грабитель или вор в этих приграничных регионах имел полное право считаться человеком порядочным. Какие бы грабежи и кровопролития ни происходили в отдаленных Тунва или Сянчэне, лицзянские власти на них не реагировали. Этим должно было заниматься правительство Тибета. Однако в мирном Лицзяне подобных преступлений никто терпеть бы не стал. Виновнику – и не только ему, но и всему его племени – пришлось бы иметь дело со всей городской милицией, полицией, а заодно и с разгневанными горожанами. Само собой, преступник был бы застрелен, однако этим дело не кончилось бы – всех представителей его племени, живших в Лицзяне и ведших там свои дела, подвергли бы допросам и изгнали из города, после чего всему племени запретили бы когда-либо появляться в городе и торговать на здешнем замечательном рынке, а хуже наказания не придумаешь. Таким образом, вся хозяйственная жизнь племен Тунва и Сянчэна могла рухнуть из-за одной-единственной жалкой кражи или ограбления. Куда же после этого возить добычу на продажу? Уж точно не в Лхасу, где эти племена хорошо известны и где пострадавшие купцы с легкостью опознают свой товар. Они и рта не успеют раскрыть, как их арестуют и подвергнут пыткам. Доказывать свою невиновность надменной и безжалостной тибетской полиции – и в итоге разориться на взятках? Нет уж, терять бесценный Лицзян было никак нельзя. Такова была истинная причина примерного поведения и кристальной честности этих племен в Лицзяне. Они прекрасно понимали, на чем держится их хозяйство.

После этих разговоров мы с Дордже сблизились еще больше. Он все время настаивал, чтобы я съездил с ним посмотреть Тунва. Я воспринял это как приглашение наведаться, выражаясь библейским языком, в логово льва, и сказал ему, что он явно вознамерился выступить в качестве приманки, дабы привести меня к верной гибели. Он воспринял мои слова как шутку, однако впал после этого в задумчивость. В конце концов он признал, что, скорее всего, ему не хватит сил, чтобы защитить меня от тех жителей Тунва, с которыми он не слишком дружен. Я весьма огорчился, когда он объявил о своем скором отъезде – я успел к нему привязаться. Дордже подарил мне маленький серебряный реликварий и оставил на память свой кинжал, а также предложил в уплату за постой и прокорм немного золотой пыли, от которой я отказался. Он обещал вернуться примерно через год с коврами из Лхасы и другим товаром. Возможно, он и сдержал свое обещание, однако спустя год меня в Лицзяне не было.

Совсем иной характер имело мое знакомство с племенем из Сянчэна. Один друг-наси сообщил мне, что в Лицзян прибыл очень богатый и влиятельный сянчэнский лама, который остановился в одном из роскошных особняков неподалеку от дворца короля Му. Мой друг решил, что мне наверняка интересно будет с ним познакомиться и что мне стоило бы наведаться к нему, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Понизив голос, он добавил, что лама руководит крупным монастырем в самом центре Сянчэна, монахи которого – известные бандиты. Самое интересное, прибавил он, что этот самый лама и его монахи всего несколько месяцев назад подстерегли в засаде и ограбили караван из ста пятидесяти лошадей, а теперь лама привез на продажу в Лицзян заново упакованный краденый товар. Поговаривали, что некоторые из городских купцов получили из Лхасы сообщения с просьбой следить, не появятся ли в продаже товары, которые можно опознать как принадлежащие определенным перевозчикам из Лхасы. В этом случае неминуемо разразился бы большой и громкий скандал. В такой-то наэлектризованной атмосфере я и отправился в сопровождении моего друга с визитом к ламе-торговцу. Пройдя через лабиринт коридоров и веранд, мы очутились в просторном помещении, где этот большой человек восседал, скрестив ноги, на богатых коврах, постеленных поверх возвышения посреди комнаты. Перед ним дымилась жаровня, на которой грелся огромный инкрустированный медный чайник с тибетским чаем. Вопреки моим ожиданиям, лама не поднялся мне навстречу, но указал на ковер рядом с собой, приглашая меня сесть, – очевидно, он не счел меня настолько важной персоной, чтобы демонстрировать ради меня хорошие манеры. Будь я человеком чувствительным, я бы немедленно вышел из комнаты, однако поднимать бурю в стакане воды мне не хотелось. Я всегда старался избегать таких конфликтов, даже ценой небольшого ущерба для моего достоинства. Лама был крупным, очень сильным мужчиной. Он смотрел на меня пронизывающим, испытующим взглядом. На нем была шелковая куртка золотисто-желтого цвета, соответствующая его положению ламы, и винно-красный монашеский халат, завязанный вокруг талии. Голова его была выбрита. Со скучающим видом он предложил мне тибетского чаю в новенькой деревянной чашке, инкрустированной серебром, и выпил немного сам. Мы поднесли ему в знак доброй воли и уважения традиционную кхату – шарф из белой газовой материи – и поприветствовали его. Мой друг рассказал ламе, кто я такой и чем занимаюсь в Лицзяне. Узнав, что я не миссионер и не государственный чиновник, лама смягчился; глаза его подобрели, и он принялся жизнерадостно болтать о том о сем. В конце концов он отдал строгую команду одному из монахов, который тут же выбежал из комнаты.

– Вы оба мне нравитесь! – взревел он. – Давайте выпьем!

Монах вернулся с полным кувшином белого вина; появились чашки, и мы начали произносить тосты в честь друг друга, закусывая канбаром – полосками сушеного ячьего мяса. Так мы просидели, должно быть, не меньше часа, замечательно проведя время с этим необычным ламой.

Примерно через неделю до нас донеслись слухи, что товар ламы продается как нельзя лучше вследствие умелого руководства г-жи Хо, ловкой посредницы с обширными связями. Ей удалось заработать на сделке многие тысячи долларов, умело сбив назначенные ламой цены осторожными намеками на сомнительное происхождение его товара. Мы с другом были немало удивлены, получив в один прекрасный день приглашение на ужин у ламы, а перед отъездом он еще раз зазвал меня к себе, чтобы выпить со мной тет-а-тет. Как выяснилось, я ему понравился, и он предложил мне съездить вместе с ним к нему в монастырь. Я решил, что и в этом случае лучше всего сработает честность. В ответ я сказал, что высоко ценю его приглашение и сам давно хотел повидать его неизведанные края, однако не готов с открытыми глазами идти навстречу собственной гибели, поскольку надеюсь еще некоторое время задержаться на этом свете. Лама ответил, что мог бы меня защитить, однако уверенности в его голосе я не услышал.

Как-то раз я был заинтригован появлением на улице неподалеку от Двойного Каменного моста тибетской женщины в роскошном наряде, которую на почтительном расстоянии сопровождали две более скромно одетые дамы – очевидно, ее свита. На ней была вышитая золотом шляпа в виде полуконуса, расшитая золотой парчой куртка и юбка в форме колокола, также из вытканной золотом ткани. Роста она была среднего и выглядела лет на три– дцать. Лицо ее нельзя было назвать ни красивым, ни уродливым; глаза у нее были холодные и властные, и держалась она с большим достоинством. Я уважительно поклонился ей, на что она ответила простым кивком. Позже я встречал ее еще несколько раз, однажды – в компании тибетца огромного роста в настолько же великолепном наряде. На нем была похожая шляпа с золотой вышивкой, роскошная шелковая куртка пурпурного цвета, подпоясанная поясом с золотыми и серебряными украшениями, короткий меч в серебряных ножнах и черные плисовые брюки. Его волосы не были заплетены в косы, как обычно у тибетцев, – черные локоны свободно рассыпались по плечам. Лицо у него было округлое, с ярким румянцем, глаза большие. Зубы поражали своей белизной. В детстве я несколько раз видел ростовой портрет Петра Великого, навсегда врезавшийся мне в память. При виде громадной, атлетической фигуры этого великолепного мужчины с таким же округлым лицом и румяными щеками, большими глазами и черными локонами до плеч я был потрясен его сходством с царем, давно отошедшим в мир иной. Даже одежда его напоминала платье той эпохи. В тот же вечер после ужина я поспешил в винную лавку г-жи Хо и описал ей странную пару. Она рассмеялась.