Текст книги "Забытое королевство"

– Она – правящая герцогиня из Сянчэна, а он – ее последнее приобретение.

– Вам не кажется, что у нее довольно-таки строгий вид? – спросил я.

Г-жа Хо налила себе и мне еще по чашке иньцзю и затем ответила:

– О да. Говорят, они уже ссорятся, как кошка с собакой.

– Забавно. Он такой сильный мужчина, – заметил я.

– Ну, не все то золото, что блестит, – с загадочным видом произнесла г-жа Хо и пошла навешивать на окна ставни.

На следующий день я повстречал своего друга-наси – того самого, который познакомил меня с ламой-бандитом. Я описал ему сянчэнскую герцогиню.

– О, я ее довольно хорошо знаю, – отвечал он. – Это богатая, влиятельная женщина, а в Лицзян она приехала, чтобы поразвлечься. Пойдемте со мной, я вас познакомлю, – предложил он. – Кстати, поговаривают, что она собирается развестись с нынешним мужем. Возможно, вы ей подойдете в качестве следующего кандидата, – пошутил он, едва заметно подмигнув.

Герцогиня приняла меня благосклонно. Она восседала на драгоценных коврах в окружении дам из своей свиты. По ее требованию слуги принесли вина, и завязалась беседа. Время от времени я называл ее “ван мо” (“могущественная женщина”) – официальным титулом, который используется по отношению к принцессам и герцогиням. Она была очень довольна.

– О могущественная женщина, – сказал я наконец, – вам повезло найти такого прекрасного супруга…

Еще не окончив предложения, я осознал, что допустил ужасную оплошность. Герцогиня рассердилась, щеки ее побагровели.

– Вы явились сюда за тем, чтобы меня оскорблять? – сухо спросила она.

Я был так смущен, что не знал, как отвечать.

– Наверняка вам рассказали обо мне какую-нибудь гадкую сплетню, – в гневе продолжала она. – Прекрасный супруг – лучше и не скажешь! – передразнила она меня. – Да, он хорош собой, но муж из него никудышный! – Голос ее чуть не срывался на крик. – Я дала ему две недели на то, чтобы восстановить свою мужскую силу, – ярилась она. – Иначе я вышвырну его за порог!

Чувствовалось, что она на грани истерики. Я рассыпался в извинениях, и мы выпили еще по чашке вина. Я напомнил ей, что в Лицзяне имеется врач западного типа и несколько аптек – мудрым применением определенных восстанавливающих средств хороший доктор вполне мог бы вернуть им счастье супружеской жизни. Она скептически покачала головой.

Недели через три я случайно наткнулся на беднягу “Петра Великого” на улице. Вид у него был подавленный и растрепанный, глаза опустевшие. Не обменявшись со мной ни словом, он скрылся в таверне. Я зашел к своему другу-наси.

– Разве вы не слыхали? – удивился он. – Она его все-таки выгнала. Теперь она уехала, а бедняга остался ни с чем – придется ему перебиваться самому.

Мне нравились тибетцы народности кампа, приезжавшие в город по нормальным, законным делам. В уличной или рыночной толпе эти великаны всегда бросались в глаза. Благодаря пушистым шапкам из лисьего меха они казались еще выше. Это был дружелюбный, приветливый и донельзя щедрый народ. В традиционных шапках они выглядели очень мужественно, однако без шапок имели несколько странный вид. Волосы у них были заплетены во множество мелких косичек, обернутых вокруг головы и подвязанных красными лентами, из-за чего они, в моих глазах, очень напоминали вагнеровских героинь – какую-нибудь Брунгильду или Кримхильду, переодетую в мужское платье. Я принимал некоторых из них в гостях. Их лица, загоревшие под жестоким высокогорным солнцем и огрубевшие под пронизывающим ветром, обычно были смуглыми до черноты, однако под одеждой, как мне довелось по случаю заметить, кожа у них была восхитительно белая и нежная, как бархат. Они никогда не мылись, но на ночь всегда натирались маслом. Естественно, именно поэтому кожа их оставалась мягкой, однако после такого гостя простыни становились настолько черными и так пропитывались маслом, что приходили в полную негодность – отстирать их было невозможно; запах пригоревшего масла не выветривался в доме еще много недель.

Высокопоставленные тибетцы из Лхасы любили ездить в Лицзян как по делу, так и для отдыха, невзирая на дальнее расстояние. Тибетцы – заядлые путешественники, а караванное путешествие по Тибету, при правильной организации дела, – очень приятное занятие. Но одна аристократическая тибетская семья из Лхасы в итоге поселилась в Лицзяне. Семья включала двоих мужчин, женщину, ребенка и некоторое количество челяди. Это были мягкие, тихие люди, очень учтивые и тактичные. Один из мужчин был низкорослым, полным и бородатым. Обычно он носил пурпурно-красную тунику, подпоясанную кушаком, и желтую шелковую рубашку, что намекало на связь с религиозной организацией. Его компаньон также не вышел ростом. Волосы у него были коротко острижены, он тоже носил бороду, а его несколько аскетическое лицо выдавало незаурядный ум. Он ходил в одежде ламы, однако обычный для ламы плащ надевал редко. Женщина была высокая, очень белокожая и красивая. Одевалась она как лхасская аристократка высокого ранга и носила традиционный передник из полосок разноцветного шелка. Мальчику было около пяти лет, и должен сказать, что более красивого тибетского ребенка я никогда не видел. Несмотря на свой возраст, он щеголял в полноценном костюме тибетского мужчины, включая высокие сапоги и миниатюрный кинжал. Жили они у Двойного Каменного моста. В должный момент я был им представлен, и мы очень подружились. Окольным путем, от друзей и г-жи Хо, ставшей женщине конфиденткой, я узнал, что мужчина постарше и в самом деле лама. Это был сенешаль Ретинга, перерожденца из школы Сакья (Белой секты), одного из четырех титулярных королей Тибета. Его друг, мужчина в платье ламы, был при Ретинге духовным наставником. Я начал постепенно понимать, в чем дело.

За много лет до их прибытия в город в Лхасе разыгрался заговор, в центре которого был Ретинг. Правительство арестовало его и посадило в тюрьму. Мне приходилось слышать, что он умер от долгих и мучительных пыток; другие так же горячо убеждали меня, что это неправда и что он умер в тюрьме от болезни. Так или иначе, сенешаль с наставником успели бежать из Лхасы с немалым состоянием в золоте и ценных вещах. Мне не удалось узнать, произошло ли это после смерти Ретинга или же Ретинг успел предупредить их, что им лучше покинуть столицу вместе с имуществом. Речь шла о трагедии, так что расспрашивать их напрямую было бы с моей стороны немыслимым дурновкусием. В Лицзян они, как выяснилось, попали кружным путем, через Коконор, где у них были сторонники и друзья. По дороге сенешаль познакомился с красивой девушкой-кампа из хорошей семьи и, махнув рукой на свой обет безбрачия, женился и родил с ней сына. Похоже, они хотели остаться в тибетском Каме, однако щупальца лхасского правительства постепенно дотянулись до них даже в эту отдаленную область. В итоге они поселились в безопасном для них Лицзяне, продавая по необходимости свои ценности и золото, чтобы обеспечить себе пропитание.

Само собой, по поводу свадьбы старшего мужчины в Лхасе разразился скандал. Правящая церковь Тибета, Гелугпа, она же – Желтая, или Реформистская, секта, требует от своих лам и трап строжайшего обета безбрачия. Однако тибетцы – люди горячие и страстные, и многие из них становятся монахами не столько из религиозного пыла, сколько потому, что монашество в теократическом тибетском обществе остается практически единственным способом заручиться уверенностью в будущем и сделать карьеру. Каждая семья, в которой есть двое или больше сыновей, отсылает одного из них в монастырь с теми же надеждами и по тем же причинам, по которым бедная семья в Европе или в Америке послала бы мальчика учиться в университет. В этом отношении Тибет – очень демократичная страна. Правит в ней, по сути, духовенство, и не существует никаких препятствий, которые могли бы помешать бедному, но умному и амбициозному монаху дослужиться до наивысших государственных постов. Если ему хватит таланта, он может стать и регентом. Между прочим, покойный Ретинг тоже происходил из семьи бедняков. Прилежная учеба, мудрость и целеустремленность – вот и все, что требуется для блестящей карьеры.

Важно также вести высокоморальную и воздержанную жизнь. Монах может позволить себе некоторые вольности, однако при условии, что они не выйдут на поверхность. Публичное ухарство не допускается – аморальные поступки незамедлительно и строго наказываются. Таким образом, открыто женившись, мой друг, лама-сенешаль, совершил смелый, но в то же время безрассудный и возмутительный поступок. Я всегда подозревал, что в глубине души он чувствовал себя расстригой. Конечно, в Лицзяне ему жилось намного свободнее. Все лицзянские ламаисты принадлежали к старой, дореформенной Красной секте (Кармапа), которая вместе с сектами Сакья и Бон (Черной сектой) и составляла дореформенную церковь Тибета. Ламы Красной секты ограничивают себя намного меньше. Они едят и пьют все, что пожелают, и могут заводить жену и детей – не позволяется только, чтобы жены селились вместе с ними в монастыре. Однако лама может перевезти в свою хорошо обставленную монастырскую квартиру стареющего отца или овдовевшую мать, и они помогают ему с готовкой, уборкой и стиркой, пока сын-священник погружен в молитву или учение.

Мои визиты радовали обоих лам, а я получал огромное удовольствие от общения с их аристократическим семейством. Запинаясь, я говорил с ними на своем неуклюжем тибетском, что неизменно приводило их в восторг – хозяйка дома радостно хлопала в ладоши, когда мне удавалось довести до конца особенно длинное предложение, обычно не без помощи словаря, который я всегда носил с собой. У меня возникла было мысль, что такое одобрение с их стороны, возможно, на самом деле является мягкой формой насмешки, однако они заверили меня, что это не так. По их словам, они радовались не тому, что иностранец говорит на их языке, – это было им не в новинку, так как они уже встречали путешественников и миссионеров, говоривших по-тибетски, – но тому, что я произносил немногие известные мне фразы на подлинном лхасском диалекте, с использованием правильных форм и выражений особого учтивого языка, которым следует пользоваться при общении с ламами и представителями высшего тибетского общества. Я пояснил, что тибетскому языку я обучался во время поездки в Дацзяньлу у утонченного лхасского аристократа, а позднее успел попрактиковаться в беседах с князем и великим ламой Литана, а также с великим ламой из Дранго. Услыхав, что я был знаком с такими уважаемыми ламами, семья прониклась ко мне еще большей симпатией.

Старший лама почти не выходил из дому. Он страдал от кожного зуда, который я определил как разновидность экземы, а также от ревматизма. Я пытался помочь ему при помощи доступных мне лекарств, за что он всякий раз горячо меня благодарил. Обычно я приходил утром и проводил час-два, наслаждаясь атмосферой изысканного тибетского дома. Семья жила на широкую ногу и держала множество слуг. Гостиная была обставлена дорого и с хорошим вкусом. Ее заполняли кушетки и стулья, устланные редкими и красивыми коврами; инкрустированные медные чайники с тибетским чаем грелись на жаровнях, отполированных до такого блеска, что в рассеянных солнечных лучах, пробивавшихся через резные ставни на окнах и дверях, их рыжие бока пылали, словно залитые огнем. Чай здесь пили исключительно из нефритовых чашек с изящными филигранными крышечками из золота и серебра. На стене над алтарем в обрамлении шелковых шарфов висел большой фотопортрет покойного хозяина моих друзей в молодости. Ниже на алтаре стоял массивный золотой реликварий с фотографией молодого далай-ламы. Какие бы разногласия и интриги ни существовали между различными церквями Тибета либо между церковью и государством, далай-лама, король-бог, всегда остается выше политики, доктрин и фаворитизма. Он – верховный глава всех церквей, сект и государства. Все любят и почитают его, и все хранят ему верность.

Маленький Аджа Пэнцо (князь Аджа) играл с няней или с другими слугами. Это был очень ласковый мальчик. Иногда во время наших послеобеденных “коктейлей” у г-жи Хо он в сопровождении няни заглядывал к ней в лавку, чтобы купить конфет. Он с удовольствием забирался ко мне на колени и всегда просил отпить глоток-другой из моей чашки со сладким иньцзю. Поскольку все дети в Лицзяне пили, как маленькие лошадки, я без задней мысли давал ему выпить полчашки. Однако позднее мать мальчика попросила меня больше так не делать, поскольку выяснилось, что он каждый раз пьянел и плохо вел себя дома, бросаясь с кулаками на мать, отца и няню.

Наси и другим тибетцам очень льстило присутствие среди них такой аристократической тибетской семьи. Сенешаля и его наставника постоянно приглашали в гости и устраивали в их честь званые ужины. В благодарность за гостеприимство эти двое господ в один прекрасный день устроили поистине королевский вечер, на который был официально приглашен и я. Начало вечера, согласно обычаю, было назначено на три часа пополудни. Но только последний дурак заявился бы в три. Слуги трижды обходили приглашенных, созывая их на вечер, и около шести мы наконец явились. Весь дом преобразился. Стены скрылись за красными шелковыми шпалерами, а пол был устлан красными шерстяными ковриками. Скамейки и стулья были покрыты бесценными коврами. На семи или восьми круглых столиках, отведенных для наиболее почетных гостей, стояли нефритовые чайные чашки на золотых подставках и с золотыми крышками. Небольшие чашечки для вина были из резного золота, ложки – из серебра, а палочки для еды – из слоновой кости. В центре каждого стола на золотых и серебряных блюдах были сервированы арбузные, тыквенные семечки и миндаль, чтобы гости могли перекусить, пока не настало время ужина. Хозяйка дома вышла к нам в полном дворцовом убранстве, увешанная тяжелыми золотыми украшениями. Ее муж и лама нарядились в куртки с золотым шитьем. В доме неожиданно появились еще несколько элегантно одетых тибетских дам и господ. Вечер походил на сцену из “Тысячи и одной ночи”. Сам ужин конечно же состоял из блюд китайской кухни – его заказали у знаменитой местной поставщицы, также именовавшейся г-жа Хо. Крепкое вино нескольких сортов, заказанное в более чем достаточных количествах, разливали из золотых и серебряных чайников.

Тибетской кухни как таковой не существует. По причине ограничений, налагаемых религией этой страны, тибетская пища отличается редким однообразием и, как правило, плохим качеством приготовления. Тибетские женщины, несмотря на всю свою привлекательность и ловкость в торговых и денежных делах, готовят очень плохо, и еда у них выходит совершенно несъедобная. Может показаться, что я делаю слишком огульное обобщение, однако все так и есть. Мне не раз предоставлялся случай оценить результаты усилий тибетских дам, и, несмотря на голод, мне так и не удалось усвоить ни одно из приготовленных ими блюд. Бифштексы из яка не брал ни один нож – их можно было разве что рубить топором; жареная картошка оставалась сырой внутри, а суп представлял собой натуральные помои, в которых плавало нечто неописуемое. В Гардаре, что в провинции Сикан, мне пришлось два месяца прожить на еде, которую готовили тибетские женщины племени морова, и к концу этого срока я едва не испустил дух. Они ежедневно варили суп из почти не мытой свиной требухи, сушеного гороха и брюквы. За неимением иной еды мне приходилось питаться этим супом, и только частые визиты в соседний монастырь спасли меня от полного истощения.

Подобно богатым англичанам, решавшим свои кулинарные проблемы путем найма французских поваров, в тибетском высшем обществе пользовались помощью поваров китайских. Таким образом, то, что сенешаль Ретинга заказал по поводу праздника китайский ужин, было более чем естественно. Он явно дал г-же Хо карт-бланш, поскольку переменам блюд, казалось, никогда не будет конца. Мы сели за стол в семь, а встали из-за него, думаю, не раньше одиннадцати. Подавались все дорогостоящие и изысканные блюда, какие только можно было приготовить из доступных в Лицзяне продуктов, хотя количество этих продуктов на самом деле было не так уж велико. Так, среди угощений была курица в бульоне, жареная курица и печеная курица, а также теми же способами приготовленные утка, свинина и рыба. Еды осталось столько, что слуги наверняка еще пару дней ее доедали. Вино лилось рекой, похоже, даже чересчур щедро, поскольку многие гости уже готовы были сползти под стол. Им заботливо помогали слуги, сопровождая их по домам. Так или иначе, это празднество стало главным событием сезона. И если в самом угощении ничего неожиданного для гостей не было, то по крайней мере всех приятно удивило количество поданной еды. Но больше всего гостей впечатлило богатство этих тибетских аристократов.

Сенешаль с наставником вспоминали о Лхасе с ностальгией. Они сознавались, что ужасно скучают по дому. Настоящий тибетец не может быть счастлив, если ему не удается хотя бы изредка созерцать Священный город и бога-короля. Увы, от родины их отделял слишком большой разрыв во времени и в пространстве. Они конечно же признавали, что в Лицзяне им живется приятнее, свободнее и беззаботнее. В Лхасе высокопоставленным чиновникам приходится намного труднее. Каждый день перед рассветом они обязаны являться в палату государственного совета на аудиенцию с регентом и другими министрами. Вне зависимости от того, есть ли в этот день работа, им нужно сидеть в палате и церемонно прихлебывать из чашек тибетский чай. Этот строгий порядок, по их словам, в действительности существовал для того, чтобы все действия и перемещения могущественных и влиятельных лиц государства оставались на виду. Без такого надзора какой-нибудь крупный феодал мог легко ускользнуть в область, над которой он имел власть, и организовать там восстание – не столько против далай-ламы, которого любила и почитала вся страна, сколько против регента, который многим фракциям был не по душе. Ситуация в Тибете была аналогична довоенной ситуации в Японии, когда страной руководил не император, а люди, имевшие доступ к его персоне и проворачивавшие от его имени всевозможные дела.

Однако сенешаль с наставником не сидели на месте без дела, ожидая у моря погоды. Я помимо воли заметил, что они непрерывно получают и отправляют письма и телеграммы – в доме то и дело объявлялись гонцы из Цамдо и Коконора, а возможно, и из Лхасы. Очевидно, они строили тайные планы и плели интриги с целью реабилитироваться и обелить себя в глазах далай-ламы и его администрации. Я недостаточно долго прожил в Лицзяне, чтобы узнать, что с ними в итоге произошло, но еще до моего отъезда эту милую семью постиг тяжелый удар. Маленький князь Аджа заболел. Я осмотрел мальчика и заключил, что речь идет об обыкновенной простуде, прописав ему несколько таблеток аспирина. По прошествии недели ему стало намного лучше. Однако родители бедного ребенка, наслушавшись невежественных соседей, решили ускорить его выздоровление при помощи курса инъекций, рекомендованных одним шарлатаном из Хэ– цзина. Этот лжедоктор раструбил по всему Лицзяну, что его уколы практически мгновенно лечат все и всяческие болезни. Ничего мне не сказав, отец ребенка позвал этого негодяя, который за день успел сделать бедному мальчику шестнадцать уколов – мне так и не удалось выяснить, чего именно. К наступлению ночи маленький князь умер.

Как-то раз в Лицзян прибыл светский юный тибетец – кажется, это было ближе к концу 1946 года, когда война уже стала делом прошлого. Путешествовал он с шиком – сперва прилетел самолетом из Калькутты в Куньмин, а затем приехал оттуда в Сягуань на частном автомобиле. Он остановился у одного из моих друзей, полунаси, полутибетца. Как и следовало ожидать, мы с этим образованным юношей были друг другу представлены. Он одевался на европейский манер и прекрасно говорил по-английски. Звали его Ньима. Выяснилось, что он служит личным секретарем Кушо Кашопы, члена тибетского кабинета министров. Ньима сказал, что прибыл в Лицзян по делу, но по какому именно, я узнал лишь позднее.

У хозяина дома, в котором остановился Ньима, была очень красивая дочь. Между привлекательным тибетцем и этой насийской девушкой завязался роман, и в должное время ее “продали” Ньиме за немалую сумму денег – иными словами, они поженились. Прожив пару месяцев в Лицзяне, они уехали в Лхасу. Спустя примерно год они вернулись, и я узнал, в чем заключалось дело, с которым приезжал Ньима.

Как я уже писал, во время войны караванная торговля между Лхасой и Лицзяном достигла небывалого расцвета, изрядно обогатив многих лицзянских торговцев и их лхасских партнеров. Но тут Япония капитулировала, внезапно воцарился мир, снова открылись порты в Шанхае, Гонконге и Кантоне, и в континентальном Китае начисто пропал интерес к перевозке дорогостоящих грузов караванами. Однако в этот момент в Лицзян как раз начали прибывать крупные караваны, вышедшие из Лхасы за месяц или два до прекращения военных действий. Большую часть товаров тибетские торговые дома, желая заработать побольше, выслали наложенным платежом, с тем чтобы получить деньги после продажи товара на месте. Лицзянские купцы, получая товар, послушно пересылали его дальше, в Куньмин, где он продавался с огромным убытком или оседал на складах. Лхасские торговцы в панике слали ежедневные телеграммы, требуя оплаты товара, однако ничего не получали. К этому моменту в товар, уже прибывший в Лицзян, был вложен капитал почти в полмиллиона индийских рупий, так что торговцы и правительство страны оказались в весьма затруднительном положении. Не считая капитала торговых домов, в караванную торговлю было вложено множество денег из государственной сокровищницы, а также личных средств членов правительства, включая и министра Кашопу.

Наверняка в Лхасе кое-кто испытывал недобрые предчувствия по поводу такого невероятного разрастания караванных перевозок в Китай, и наиболее мудрые люди, скорее всего, понимали, что золотой дождь долго не продлится. Именно из этих соображений, как мне кажется, Ньима и был послан в Лицзян и Куньмин, чтобы оценить, насколько велик рынок сбыта в этих городах и насколько можно доверять отдельным насийским и хэцзинским купцам. Похоже, молодой человек отнесся к своему заданию со всем тщанием и послал руководству благоприятный отчет. В ином случае поток караванов остановился бы. Однако бедный Ньима никак не мог предвидеть внезапного краха могущественной Японской империи и мгновенного заключения мира. В конце концов, он был всего-навсего способным секретарем и дельцом, а не Оракулом Нечунга, и, по всей видимости, кризис не ухудшил ни его репутацию, ни его положение.

Тибетцы – люди рассудительные, и в том, что касается разумных рисков, проявляют себя как истинные короли торговли. Масштабы постигшей их торговой катастрофы были (совершенно справедливо) восприняты ими как воля провидения. Кто мог предсказать появление атомной бомбы и внезапное перемирие, если до того война тянулась множество лет и ей не видно было конца? Однако излишним легковерием тибетцы не отличались, так что шедшие из Лицзяна и Хэцзина телеграммы, в которых утверждалось, что за товар не удалось выручить ни копейки, на веру они не принимали. Правительство страны решило провести расследование по факту неоплаты товара, благополучно прибывшего по месту назначения.

Вооружившись необходимыми рекомендациями и доверенностями от Кушо Кашопы и главного министра, Ньима снова полетел в Лицзян, захватив с собой жену. Одновременно с этим сделки насийских и хэцзинских купцов в Лхасе подверглись небольшой проверке, а на дальнейшее отправление ими денег в Индию и Китай был наложен запрет. По правде говоря, их фактически взяли в заложники.

Во второй свой приезд Ньима застал в Лицзяне совсем иную атмосферу. Обычную приветливость и радушие главных насийских и хэцзинских купцов в отношении их тибетских братьев словно ветром сдуло. Эти хитрые лисы быстро разнюхали основную причину приезда Ньимы. Вместо богатых ужинов началась игра в прятки. Визит в одну фирму выявил, что ее хозяин стоит на пороге смерти, так что увидеться с ним нельзя. В другом месте Ньиме заявили, что хозяин несколько дней назад уехал в Куньмин. В третьем ему сообщили, что организовать встречу не выйдет, так как руководство до сих пор не вернулось из Сягуаня. Подобные отговорки встречали его всюду. В истинно восточной манере изысканно-учтивый Ньима не стал ни впадать в ярость, ни угрожать кому-либо преследованием по закону. Вместо этого он спокойно объяснил, что приехал в Лицзян погостить у тестя, заботясь главным образом о здоровье жены, а деловые визиты совершает исключительно по случаю. Он сообщил, что остается в Лицзяне на неопределенный срок и, возможно, будет время от времени наведываться в Хэцзин и Куньмин, чтобы навестить старых друзей-купцов, которые так некстати разъехались из Лицзяна кто куда. Тем временем он обратился в местную администрацию и начал собственное расследование. Наконец “заболевшим” купцам пришлось выздороветь, а уехавшим – вернуться. Начался цирк. Надев самые старые свои халаты, эти миллионеры плакали навзрыд, жалуясь, как разорили их колоссальные убытки, которые им пришлось понести, и как голодают их семьи. Они предъявляли свои конторские книги, чтобы подтвердить масштабы убытков, и проделывали множество трюков, чтобы сорвать миссию, с которой приехал Ньима, и не уплатить ни доллара. Почти еженедельно Ньима телеграфировал в Лхасу длинные отчеты. Он взял с меня клятвенное обещание молчать и попросил помочь ему с переводом сообщений на английский язык – об их содержании не должны были догадаться его противники, которые подкупили служащего на телеграфе, чтобы он снимал для них копии. Ньима определенно не стеснялся в выражениях, описывая этих мошенников.

Несколько платежей удалось с невероятными трудностями выбить, часть непроданного товара нашлась – мошенники хранили его у друзей либо в тайниках. Некоторые владельцы фирм, объявивших себя банкротами, в виде компенсации предложили свои дома. Однако правительство Тибета находилось далеко и было совершенно не заинтересовано в приобретении этого недвижимого имущества, а кроме того, по окончании торгового бума стоимость домов в Лицзяне резко упала. После войны город быстро утратил важное торговое значение и вернулся к своему прежнему положению тихой маленькой столицы забытого племенного королевства, которое мировые события всегда обходили стороной. В конечном итоге в Лицзян пришли красные, и Ньима благоразумно прекратил бесплодный сбор невыплаченных долгов и покинул город вместе с женой – на том же самолете, что и я сам.

Однажды утром, сидя у себя в кабинете, я услыхал звон серебряного колокольчика и бросился к окну, чтобы посмотреть, кто идет. Возможно, это была дурная привычка, но я никогда не мог удержаться – подходил к окну всякий раз, как с улицы доносился звон колокольцев, стук копыт по мощеной дороге или другие необычно громкие или незнакомые звуки. Причиной тому было мое желание видеть все, что стоило увидеть, и не пропускать ничего из происходившего в этом волшебном городе. Я был неизменно благодарен провидению за то, что оно поселило меня в доме, так удобно расположившемся прямо на главной дороге, которая вела к множеству деревень, населенных разными народами, а также в Сягуань и в саму Лхасу. С раннего утра до поздней ночи она была заполнена не– обычными людьми и колоритными, поразительными зрелищами, какие ни за что нельзя было упускать.

Покачиваясь в серебряном седле великолепного черного мула, которого вел под уздцы солдат в черном шерстяном плаще и с винтовкой, по улице ехала красивая молодая дама в синей плиссированной юбке, красной куртке и невероятных размеров тюрбане из алого шелка. За ней бежали две женщины в голубых платьях, босые, но в серебряных украшениях. К моему удивлению, мул остановился у наших ворот, и солдат начал открывать их. Я успел сбежать вниз как раз вовремя, чтобы выйти навстречу даме в момент, когда она ступила на порог. Она улыбнулась мне и представилась.

– Я – королева А У-цзинь из Лодяня, – с элегантной простотой произнесла она. – Мне всегда хотелось увидеть ваш дом, – добавила она очаровательным серебристым голосом.

Она была небольшого роста, необычайно хорошенькая и живая как ртуть. Я поклонился и жестом предложил ей подняться наверх. Она взбежала по лестнице, а за ней последовали две фрейлины и солдат. В кабинете она пошла прямо к моему столу и уселась на стул. Босые дамы в синих тюрбанах сели на пол вместе с солдатом. Я спросил королеву, не желает ли она чаю. Сморщив нос, она ответила “нет”. Быть может, кипяченой воды? – снова спросил я. В ответ она рассмеялась.

– Неужели у вас нет ничего получше? – спросила королева, с вызовом глядя на меня.

Намек был понят. Слуги принесли чашки, и я достал кувшин лучшего иньцзю. Она очень быстро опустошила свою чашку, и я налил ей вторую. Она требовала, чтобы я не отставал, и сама протянула чашку солдату, пояснив, что на самом деле он – ее рыцарь. Фрейлины с жадностью выпили налитое им вино. Все развеселились. Вскоре мы уже задавали друг другу вопросы сугубо личного толка. Я рассказал ей о себе, о том, чем я занимаюсь и сколько мне лет. Она сообщила, что ей всего-навсего восемнадцать и она только что развелась с шестым по счету мужем. Она приехала в Лицзян за покупками, а также чтобы навестить родственников, живших неподалеку от деревни Шуво.

Наконец она встала и подошла к граммофону.

– У вас есть музыка для танцев? – спросила она.

Я поставил медленный фокстрот.

– Вы умеете танцевать? – был следующий вопрос. Я ответил, что умею.

Не помню, как долго мы танцевали – должно быть, больше часа. Как все тибетцы и наси из отдаленных горных областей, танцевала она прекрасно, ни разу не пропустив ни одного шага или движения. Поскольку музыка и танцы у наси, тибетцев и черных ицзу, живущих вдоль реки Янцзы, по ритму и характеру исполнения в точности похожи на западные, мне не потребовалось ничего объяснять или показывать. Особенно ей понравились мои записи буги-вуги, и мы танцевали джиттербаг, пока я не выбился из сил окончательно.

Наконец она села, и мы выпили еще несколько чашек вина.

– Приезжайте в Лодянь, – сказала она и беспечно добавила: – Возможно, мы даже могли бы пожениться.

Я сделал вид, что шокирован ее словами.

– В моем возрасте! – воскликнул я. – Вы ведь так молоды!

Она отмахнулась:

– Выйдя за иностранца, я обрету еще больший престиж в глазах общества. Вы будете окружены удобством и роскошью.