Текст книги "Забытое королевство"

Глава I
Путешествие с караваном в Лицзян

Дорога в Лицзян начинается в Куньмине, шумной столице провинции Юньнань. Около четырехсот километров отделяет Куньмин от Сягуаня, куда ведет знаменитая Бирманская дорога. От Сягуаня до Лицзяна – еще по меньшей мере двести пятьдесят километров по караванной тропе.

В те годы перспектива путешествия по Бирманской дороге наполняла меня ужасом. Хотя это замечательное шоссе представляло собой настоящее техническое чудо и поддерживалось в неплохом состоянии, славилось оно не только невероятно живописными видами, но и числом погибших там людей. Бирманская дорога проходит по нескольким горным грядам высотой около трех тысяч метров, и ехать приходится то по крутейшему серпантину, то вдоль головокружительных обрывов. Впервые я проехал по ней вскоре после того, как завершилось ее строительство, и увиденные мной тогда бесчисленные грузовики на дне глубоких ущелий, смятые до полной неузнаваемости, до сих пор стоят у меня перед глазами. В военное время дорога была жизненно важной артерией, по которой в Китай шли военные грузы и товары. Большинство шоферов были китайцами, в основном – приезжими из прибрежных регионов, где ландшафт преимущественно равнинный. Потребность в шоферах была такой острой и неутолимой, что армия и коммерческие фирмы готовы были нанимать всех подряд, независимо от наличия прав – достаточно было продемонстрировать, что умеешь водить. Платили шоферам хорошо, да и на стороне можно было заработать тысячи долларов. Непривычные к вождению в высоких горах, где погода бывает весьма капризной, а дорога часто идет под уклон или изгибается под невозможно острым углом, сотни таких шоферов погибали на первом же маршруте. Я неоднократно видел своими глазами, как шедший впереди грузовик падал с обрыва, и кровь стыла у меня в жилах от звука удара, эхом отражавшегося от стен глубокого ущелья. Многие шоферы, не принимая во внимание советов более опытных коллег, в сильный дождь упрямо пытались проехать известные своей опасностью места – и погибали под оползнями. Почти все грузовики были нагружены сверх меры; перед отправкой их часто никто не осматривал, и нередки были случаи, когда на крутых подъемах у грузовика отказывали тормоза, после чего он скатывался задом прямо в пропасть. Дорога таила в себе бесчисленные опасности для путешествующего, даже если не учитывать постоянной угрозы нападения бандитов.

Я обзавелся мудрой привычкой обходить старые коммерческие фирмы в Куньмине, прежде чем расплатиться за поездку, и расспрашивать, какие из грузовиков, направляющихся в Сягуань, поведут наиболее надежные шоферы. Чтобы не попасть под японскую бомбежку, грузовики обычно стартовали до рассвета с какого-нибудь неприметного места на окраине. Поверх основного груза укладывали багаж, а пассажиры – обычно двадцать – тридцать человек, мужчины, женщины и дети, – усаживались на самом верху. Когда грузовик доходил до подъема, который ему не под силу было одолеть, мы слезали вниз и толкали его – машина медленно вползала в гору, пыхая из радиатора паром, словно локомотив. Спускаясь вниз по крутым виражам горной дороги, шофер обычно ставил двигатель на нейтральную передачу, чтобы сэкономить бензин, и тогда нам оставалось только тихо молиться. Дорога длиной в двести пятьдесят километров обычно преодолевалась за три-четыре дня, с ночевками на придорожных постоялых дворах.

Сягуань представлял собой непривлекательное, продуваемое всеми ветрами место, окруженное голыми неприступными горами. Как и в Куньмине, здесь кипела жизнь – по городу разъезжали на джипах китайские, американские и британские военные, купцы отправляли и принимали товары на грузовиках и лодках, а по улицам толпами слонялись носильщики, шоферы и просто бездельники. Сягуань славился тем, что там водились на удивление крупные и живучие клопы.

Отсюда можно было отправиться в Лицзян либо с караваном, либо пешком. И то и другое я проделывал не раз, но особенно ярко мне запомнилось, как я, уже прожив в Лицзяне достаточно долго, возвращался туда с караваном. Это было весной, когда погода в тех краях стоит сухая и не такая жаркая, как в летнее время.

После прибытия в Сягуань я распорядился, чтобы мой багаж отнесли в дом к другу. Созвали караванщиков; они сосчитали грузы и разделили их на партии. Затем началась торговля, которая продолжалась около двух часов – хитрецы то и дело притворялись, будто отказываются от моего предложения, и уходили, но через некоторое время неизменно возвращались, всякий раз снижая цену то на пятьдесят центов, то на доллар за каждый груз. Наконец мы договорились, уплатили залог в один доллар и вздохнули спокойно. Вскоре появились крепкие женщины народности миньцзя, которые перенесли наши ящики и чемоданы на лодки. Вечером, после сытного ужина, мы пошли проверить багаж – он к тому времени был аккуратно уложен в большой лодке. Когда вышла луна, над лодкой поднялся огромный парус. Мужчины и женщины принесли местные мандолины и гитары, а также тарелку сыра и большой кувшин вина. Пока они играли и пели, мы угощались вином. Наконец лодка отдала швартовы и заскользила по бескрайней серебристой глади прекрасного озера Дали, а за ней последовали и другие грузовые лодки – мы провожали их взглядом, пока они не скрылись в темноте; нам предстояло проделать тот же путь на автобусе.

Проснувшись рано утром, я позавтракал местной ветчиной и мягким сыром с лепешками “баба” (для сдобности в тесто добавляют масло и обрезки ветчины), запивая их тибетским масляным чаем. Пришел мой слуга-наси по имени Хоцзучи; мы собрали нашу ручную кладь и пукхай (постель) и сели на скрипучий, переполненный автобус, который за час довез нас до Дали. Этот город многие считают одним из красивейших в мире, однако мне он никогда не нравился. После того как его разрушило землетрясение, он так и не оправился до конца – в воздухе витал дух запустения и смерти. Мы проехали сквозь южные ворота и быстро пересекли город, достигнув северных ворот. Там нас поджидали толпы извозчиков на “колесницах”, запряженных одной-двумя лошадьми. Мы сторговались о цене, погрузили, как смогли, наш багаж и втиснулись в полную пассажиров телегу. Я называю их “колесницами”, поскольку мне кажется, что нигде больше в мире подобные средства передвижения не водятся. Это были продолговатые деревянные коробки без передней стенки и с двумя скамейками для сидения внутри, поставленные на два колеса со старыми резиновыми шинами и затененные голубым навесом. Они выглядели настолько примитивно, что при виде них я каждый раз представлял себе, как фараон посылает нечто подобное за стариком Иаковом, желая призвать его в Египет. Дорога скорее напоминала тропу, петляющую среди огромных камней; местами ее пересекали горные ручьи, через которые никто не потрудился построить мостов, и наше сооружение, скрипя и качаясь из стороны в сторону, неслось сквозь все это со всей скоростью, на какую были способны две запряженные в него крепкие лошади. Я предусмотрительно сел впереди. Иногда нас трясло до того сильно, что пассажиров подбрасывало до самого потолка, так что один из них едва не раскроил себе голову. После обеда мы, все в синяках и царапинах, наконец добрались до пункта назначения – Тамакая, на другой стороне озера Дали. Единственным достоинством этой поездки была возможность любоваться красотой озера, которое сияло, словно изумруд в оправе из синих гор.

В Тамакае нас тут же встретил караванщик, который отвел нас к себе в дом. Остальные пассажиры уже собрались там же. Нас разместили со всеми удобствами и сообщили нам, что наш груз и вещи скоро прибудут – лодки уже показались на горизонте. Недавно построенный дом сверкал красотой. Деревянные двери, столбы и мебель были покрыты искусной резьбой. Вскоре нас пригласили на превосходный ужин, за которым было выпито немало кувшинов отличного вина. Кровати были накрыты яркими, как драгоценные камни, тибетскими коврами, поверх которых мы расстелили привезенные с собой постели.

Разбудили нас в четыре часа утра. Пока мы спешно завтракали, снаружи то и дело доносились крики и удары гонга. Грузы накрепко привязали к деревянным рамам и разложили по двору, и теперь погонщики, сыпля непечатными ругательствами, затаскивали во двор упирающихся мулов и лошадей. Мужчины по двое поднимали грузы и наскоро прикрепляли их к деревянным седлам, потом лошадей отпускали на улицу. Мою ручную кладь быстро привязали к такой же раме, а из постели сложили подушку, после чего всю эту конструкцию водрузили на лошадь, а затем подняли и усадили сверху и меня самого – и выгнали лошадь со двора, крикнув мне вслед, чтобы я пригнулся, проезжая под воротами. Улица постепенно заполнялась другими участниками каравана, выезжающими из соседних дворов. По удару гонга вывели ведущую лошадь в упряжи, разукрашенной красными лентами, помпонами и зеркальцами на лбу. Лошадь прошла вперед, оглянулась и, убедившись, что все готовы, быстрым шагом двинулась по дороге. За ней тут же последовала вторая по старшинству, менее ярко украшенная, но не менее уверенная в себе лошадь. Весь караван немедленно пришел в движение и выстроился за ними в колонну. За лошадьми побежали и караванщики, одетые в яркие синие куртки и широкие брюки. Их головные уборы представляли собой живописные широкополые шляпы из прозрачного шелка, не промокающего в дождь, с разноцветными лентами.

Я не переставал поражаться скорости, с которой двигался наш караван. На равнинах или под гору лошади бежали довольно быстро, а погонщики зорко следили за ними, не давая им замедляться без уважительной причины. Животных постоянно подгоняли при помощи самых непристойных ругательств, подкрепляя их бросанием камешков и комков засохшей грязи. После напряженного трехчасового перегона мы добрались до тихого ручья, рядом с которым раскинулся зеленый луг. Караван остановился, грузы были развьючены и уложены в ряд, затем началось приготовление обеда в больших медных котлах. Лошадей расседлали, накормили и напоили. Освободившись от груза, они со ржанием и визгом катались по траве. Плата за караван включала питание и проживание, так что всем нам выдали миски и палочки, и мы сели обедать вместе с караванщиками. Все устроились рядком друг напротив друга, угощаясь мясом и рисом из больших мисок, поставленных посредине. Караванщики не давали никому садиться в конец ряда: они были невероятно суеверны и считали, что если пассажир сядет в конец, “пути не будет” – в дальнейшей дороге случится какое-нибудь несчастье.

Ближе к вечеру мы добрались до Нюкая, где караван разделился на три части, каждая из которых остановилась в своем караван-сарае. Нас поселили наверху и снова накормили. После ужина мы решили искупаться в большом горячем источнике, которым славилась деревня, но выяснилось, что бассейн полон прокаженных. Я лег спать, но уснуть так и не смог. Лошади на нижнем этаже жевали овес с таким шумом, будто там вертелось большое мельничное колесо, по лицу время от времени пробегали большие крысы, а рассевшиеся вокруг костра караванщики болтали, не прерываясь ни на секунду, до самого утра.

На другой день мы преодолели высокие, заросшие лесом горы по перевалу, где на караваны часто нападали банды грабителей. На дороге в Лицзян таких мест было несколько. К вечеру мы приехали в Тяньвэй, а на следующее утро миновали Цзяньчжуан. Здесь, между Дали и Цзяньчжуаном, некогда располагались древние королевства миньцзя, достигшие вершины своей славы в момент основания великого государства Наньцзяо, которое впоследствии завоевал и разрушил Кубла-хан. Откуда на этих землях появился народ миньцзя – никому не известно. Единственный достойный внимания труд о миньцзя, “Башня пяти венцов” Фицджеральда, дает представление об их обычаях и верованиях, но не раскрывает тайну их происхождения. Возможно, как заявляют некоторые из них, они действительно бежали когда-то из Ангкор-Торна, но для подтверждения этой версии потребуются серьезные исследования.

Цзяньчжуан представлял собой небольшой, обнесенный стеной городок с унылыми, серыми улицами. Ресторанов было всего два, да и они открывались только в базарные дни. Цзяньчжуанские миньцзя славились своей неприветливостью. И мужчины, и женщины одевались исключительно в черное и не могли похвастать обычной для этого народа веселостью и беззаботностью.

Дорога шла вдоль реки и наконец достигла места, откуда между гор уже виднелась заснеженная Лицзянская гряда – ее пики и ледники, до которых оставалось еще восемьдесят километров, блестели на солнце. Широкая долина, засаженная озимой пшеницей, начинала сужаться. Вскоре мы взобрались на небольшой холм, увенчанный белой пагодой, а оттуда спустились к живописным воротам. Мы добрались до границы между древними королевствами миньцзя и королевством наси, также известным как Му или Лицзян.

Очень скоро мы прибыли в деревню Цзюхэ, где в тот день был рынок. Улицы были заполнены миньцзя из Цзяньчжуана и Верхней долины, наси и другими народностями из округи. Мы повстречали множество друзей, приехавших на рынок, – в том числе лам, студентов-наси и нескольких женщин из Лицзяна, которые собирались там торговать. Обедая яичницей и вяленой говядиной и запивая их цзяньчжуанским мятным вином, мы увидели отца А Гу-и с одним из его сыновей. Мы давно подружились, и его семья принимала меня почти как родного. Это были одни из первых миньцзя, с которыми я близко сошелся, обосновавшись в Лицзяне. Как-то раз я отправился в мебельную лавку заказывать скамейки и познакомился там с молодым плотником, миньцзя по имени Цзе Гуань, и его сестрой А Гу-ей – они привезли в Лицзян товар на продажу. Цзе Гуань и А Гу-я начали бывать у меня в гостях, и я останавливался у них всякий раз, как проезжал мимо их дома по дороге в Дали или обратно. А Гу-я была девушкой энергичной и напористой, так что мне всегда казалось, что она намного больше подходит на роль главы семьи, нежели ее мягкий, спокойный отец или тихая, скромная мать.

Отец А Гу-и ждал нашего приезда и предложил нам направиться прямо в дом, стоявший на дальнем краю долины, – там для меня уже была подготовлена лошадь. Сам он собирался приехать позже вечером. Наш караван снова потянулся сквозь зеленые поля в сторону высоких, поросших лесом гор. Дорога сужалась, ехать стало тесно. Мы медленно, но верно поднимались в гору, и воздух становился прохладнее, чище. Вожак каравана начал бить в гонг, и эхо его тягучих звуков покатилось по долине.

На узких, кривых горных тропах каравану было не обойтись без гонга. Навстречу могли попасться крестьяне с тяжелыми корзинами или другие караваны, так что гонг предупреждал возможные столкновения. При скорости, на которой они передвигались, неожиданная встреча двух караванов могла закончиться для обоих катастрофой. Последствия были бы хуже, чем если бы столкнулись два поезда. Гордые, ревнивые лошади-вожаки, не желая уступать друг другу ни пяди, завязали бы драку и попытались бы столкнуть друг друга в глубокую водоотводную канаву у дороги или прижать к острым камням оврага. Остальных лошадей тоже было бы не остановить. Они с визгом бросились бы друг на друга, толкаясь и сбрасывая грузы и пассажиров. К моменту, когда караванщикам удалось бы с проклятиями их разнять, место встречи выглядело бы как поле битвы: тюки были бы разбросаны, хрупкий товар – к примеру, посуда – разбит на кусочки, а ошеломленные пассажиры, прихрамывая, выбирались бы из-под завалов, проверяя на ощупь, все ли кости у них целы. Заслышав звуки гонга, пеший путник спешил убраться с дороги и переждать караван где-нибудь на обочине – иначе лошади могли бесцеремонно спихнуть его в канаву или отдавить ему ноги.

Наконец мы прибыли на край долины, обрамленный отвесными горами. Караван снова разделился на несколько частей и разошелся по условленным караван-сараям. Мы попрощались с главным караванщиком и дали ему указания, касавшиеся доставки нашего багажа в Лицзян. Караванщикам никогда не платили вперед: они восприняли бы это как величайшее оскорбление. Полагалось дать лишь небольшой залог – доллар или около того; полная сумма выплачивалась на следующий день после прибытия. Товары и багаж не свозились на какую-нибудь станцию или в депо, но распределялись по домам или складам хозяев груза самими караванщиками, которые также гарантировали сохранность груза, исключая случаи, когда в ход перевозки вмешивалась стихия или своеволие бандитов. Последний отрезок пути в Лицзян был в этом смысле наиболее опасным – среди окружавших его диких скал скрывались самые страшные разбойничьи шайки.

Дом А Гу-и стоял в горах над дорогой, по которой проходили караваны. Сама она – крепко сложенная девушка около двадцати двух лет от роду, с круглым лицом и румяными щеками – уже поджидала нас. Как все женщины народа миньцзя в этой части долины, одета она была в синюю блузу, доходившую до лодыжек и подпоясанную широким поясом, и синие штаны. Ее головной убор состоял из хитрым образом переплетенных платочков – синего, красного и белого. Платочки были завязаны у висков так, что кончики их торчали кверху, будто кошачьи ушки. Меня всегда приводил в восторг этот кошачий вид девушек миньцзя, и я часто говорил им, что они напоминают мне кошек, наряженных в цвета голландского народного костюма. А Гу-я ушла на кухню, где уже возилась ее мать.

Ее отец и брат по имени А-цзэн вернулись с рынка поздно. Старик извинился, пояснив, что по дороге заехал к начальнику стражи – договориться, чтобы тот отрядил десять человек, которые сопровождали бы меня утром следующего дня.

– В горах орудует большая банда – на прошлой неделе ограбили караван, – сообщил он.

– Что ж, если банда и в самом деле большая, десять парней с ней не справятся, – ответил я. – Лучше поеду один, с Хоцзучи, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, а может, и А-цзэна захвачу, если он согласится.

После долгих переговоров мы наконец сошлись на том, что я, дабы не уронить своего престижа, поеду в сопровождении пяти стражников.

При свете миньцзе – сосновых лучин, горевших на специальных глиняных подставках, – мы сели ужинать. На огонек зашли еще несколько друзей-миньцзя. Хозяева принесли большой кувшин вина для всех и небольшой кувшинчик для меня.

– Это твое любимое иньцзю – медовое вино, – пояснил отец семейства. – Купил на прошлой неделе в Ли– цзяне специально для тебя.

На столе появились традиционные блюда кухни миньцзя – все, в соответствии с традицией, в небольших пиалах. Там была домашняя ветчина, жареная курица, жареные водяные каштаны, маленькие рыбки, печеные угри, жареная картошка и соленая свинина. Вокруг раздавались шутки и смех; несколько человек достали мандолины. Мелодичная, немного монотонная музыка и печальное пение доставляли мне несказанное удовольствие. Песни были очень романтичны – все они рассказывали о любви, красавицах и смельчаках. Каждый раз, когда А Гу-я приносила новые блюда, один из молодых людей за столом заметно краснел.

– Это, должно быть, будущий муж А Гу-и? – толкнул я локтем А-цзэна. Громкий смех присутствующих заставил молодого человека залиться краской; кивки соседей подтвердили мою догадку.

Раннее утро выдалось очень холодным – на траве лежал иней. Мы плотно позавтракали. Я взобрался на приготовленную для меня дикую тибетскую лошадку, Хоцзучи привязал к седлу корзину с едой и ручную кладь, и мы двинулись в путь. Почти сразу же тропа привела нас к отвесному утесу. Вдоль него шла извилистая мощеная дорога, под весьма крутым углом поднимавшаяся вверх сквозь кустарник. Я спешился и, отделившись от Хоцзучи, направился в гору по боковой тропе, чтобы срезать путь. Мы долго взбирались вверх посреди рододендронов и сосен. Там и сям порхали через дорогу и скрывались в кустах яркие фазаны; тишину разрывали только доносившиеся издали трубные голоса оленей и крики горных птиц. Чем выше я поднимался, тем холоднее становился воздух и тем труднее было дышать. Сверху послышались свист и оклики: я был не один. Вид с тропы открывался захватывающий – меня окружали высокие горы и темно-зеленые леса, а по обе стороны лежали глубокие скалистые ущелья. Далеко внизу блестело изумрудное озеро и виднелась желтая нить караванной тропы, ведущей в Дагу. Наконец я, запыхавшись, добрался до вершины перевала – путь отсюда на плоскогорье лежал сквозь темную, мрачную расселину. Там, дрожа от холода, меня поджидали пятеро молодых ребят со старомодными ружьями.

– Вы – охрана? – спросил я, и они кивнули в ответ. Мы сели, дожидаясь Хоцзучи с лошадью.

Затем мы двинулись по узкой тропе, прилепившейся к самому краю головокружительного ущелья, и вскоре вышли на бескрайнее плоскогорье, там и сям испещренное карстовыми воронками. Такой пейзаж типичен для окрестностей Лицзяна – огромные провалы, заросшие по краям деревьями, которые укрывают от взгляда эти бездонные дыры, уходящие глубоко в толщу земли. Вокруг не было видно ни души – только море сосен, окруженное горами. Мы условились, что, доведя нас до известного в тех краях места под названием Храм Разбойников, где тропа начинала плавно спускаться вниз к Лицзяну, наши сопровождающие повернут обратно. Это место было самой высокой точкой плоскогорья, расположенного на высоте 3350 метров. Шагая час за часом в гнетущей тишине и полном одиночестве, мы совсем умолкли.

Наконец мы подошли к повороту, откуда уже виднелся пользовавшийся дурной славой храм. Внезапно на дороге как будто ниоткуда появилась банда из десяти человек – одеты они были бедно, но каждый имел при себе старое ружье. Мы не стали останавливаться, и они присоединились к нашей группе. Спустя какое-то время один из них заговорил.

– Куда идете? – спросил он меня на языке наси.

– В Лицзян, – бодро ответил я.

Он призадумался.

– А ты понимаешь наси, – улыбнулся он.

Между ними и моим слугой завязалась оживленная беседа; охранники из осторожности молчали. Хоцзучи объяснил, кто я такой, где живу и откуда мы едем. Я немедленно разгадал род занятий незнакомцев, однако решил до поры до времени помалкивать. Смерть меня не пугала, однако перспектива явиться в Лицзян раздетым до нижнего белья радовала мало. Мы подъехали к симпатичной полянке среди сосен, где я спешился и пригласил всех присесть. Из корзины, которую вез Хоцзучи, я достал кувшин и миску, наполнил ее до краев и сказал:

– Пейте вино.

Миска пошла по кругу; мужчины постепенно развеселились и смягчились. Интерес к моей поклаже сошел на нет, и никто уже не спрашивал, сколько я везу с собой денег. Я как бы невзначай упомянул, что денег у меня с собой нет вовсе, поскольку их отправили заранее с караваном.

– Мы – люди бедные, – сказал один из незнакомцев, – зарабатываем чем можем. – Он снова отхлебнул вина из миски. – Однако ты, как видно, хороший человек. Мы о тебе не раз слыхали. Я тебя вижу в первый раз, но однажды ты спас жизнь мне и моему другу. Помнишь старуху, которая приходила к тебе в прошлом году и спрашивала лекарство для мужчин, которые обожглись при взрыве пороха? – С этими словами он опустил штаны до колен и показал мне шрамы на ногах и на животе.

Я тут же все вспомнил.

– Так это было для тебя! – воскликнул я.

– Да, – подтвердил он, надевая и подвязывая штаны.

Воспоминание встало у меня перед глазами. Однажды, вернувшись домой поздно вечером, я обнаружил, что во дворе сидит старушка из горной деревни и горько плачет. Сквозь рыдания она объяснила мне, что в тот самый день после обеда ее сын с двумя друзьями делали порох для охоты в большом котле. Один из мужчин по рассеянности бросил прямо в котел зажженную сигарету…

– Они еще дышат, – сообщила она мне, – но вся кожа на бедрах и животе у них сгорела.

Больницы в Лицзяне не было, так что старушка решила, что помочь ей смогу только я, и прошла сорок ли (больше двадцати километров), чтобы попросить у меня лекарство. Случай был весьма серьезным; я подумал, что при такой площади ожогов мужчины наверняка умрут. Что делать? Если я дам лекарство, но оно их не спасет, меня будут считать убийцей, и разгневанные члены семей и родственники умерших наверняка не оставят меня в живых. Таковы здешние обычаи. И тем не менее долг требовал сделать все, что в моих силах. Я созвал слуг и соседей и вынудил старуху дать при них клятву, что семья не будет требовать с меня ответа за смерть этих мужчин – а такой исход, честно предупредил я, более чем вероятен, если их ожоги действительно настолько велики. Она поняла меня и поклялась великим богом Саддоком со Снежной горы, всеми прочими богами и духами могущественных нагарадж, что живут в горах, озерах и деревьях. Я снабдил ее немалыми запасами ваты и сульфаниламида в порошке и велел каждый день аккуратно присыпать раны пострадавших.

– Но главное, – настоятельно рекомендовал я, – следи, чтобы они все время пили воду целыми ведрами.

Она схватила лекарства и ушла. Через неделю она пришла снова и принесла несколько яиц.

– Они все еще дышат и пьют воду, – сказала она.

Я поразился. Еще через неделю старуха снова пришла и принесла яйца.

– Они начали понемножку есть, – сообщила она.

Две недели спустя она принесла горшочек меда и еще некоторое количество яиц.

– Они начали ходить. Спасибо! Спасибо вам большое!

Несколько недель спустя старуха пришла еще раз – на этот раз с курицей. Лицо ее сияло.

– Теперь они могут даже спать со своими женами, – восторженно заявила она.

Именно этих мужчин я и повстречал. Они учтиво помогли мне сесть на лошадь, пожелали всем нам приятного путешествия и растворились в сосновом лесу.

До Храма Разбойников – небольшого полусгоревшего сооружения – оставалось совсем немного. Там мы попрощались с сопровождавшими нас молодыми людьми, поблагодарили их за услугу и, как требовал обычай, дали им небольшие чаевые. Мы обменялись многозначительными взглядами, но о происшествии в лесу никто не упомянул.

Мы в полном одиночестве поехали дальше по плоскогорью, не видя ничего, кроме лесов и высоких гор вдалеке. Вскоре, однако, на горизонте возник величественный пик горы Сатцето, чьи блестящие ледники отражались в красивейшем синем озере Ласиба. Показалась и деревня Ласиба с домиками, выкрашенными в белый, оранжевый и красный цвета. Достигнув деревни, мы остановились перекусить и затем продолжили путь по неглубокой долине, посреди которой раскинулось обрамленное лесистыми горами озеро. Мы медленно поднялись вверх к перевалу, ведущему в Лицзян.