Текст книги "Забытое королевство"

Глава III
Рынок и винные лавки Лицзяна

Рано утром из отдаленных деревень начинали стекаться на рынок крестьяне, и ближе к десяти утра эти отдельные человеческие ручейки сливались в мощные потоки, занимая все пять основных дорог, ведущих в Лицзян. Улицы были запружены лошадьми, везущими на себе поленья для растопки, людьми с корзинами угля на спине и другими носильщиками, нагруженными овощами, яйцами и птицей. Мужчины по двое несли свиней привязанными за ноги к шесту, женщины же гнали их своим ходом, держа в одной руке веревку-поводок, а другой погоняя свинью хлыстом. Крестьяне и их вьючные животные несли и везли на продажу и другие, самые разнообразные товары. Улицы заполнял шум копыт, стучавших по твердому камню, громкие разговоры, крики и смех. На самом рынке царила суматоха – люди толкались, пытаясь разойтись друг с другом и занять на площади наиболее выгодные места. Вечером предыдущего дня в центре площади заранее устанавливали ряды крепких прилавков, разобранных из общей кучи либо вынесенных из окружающих лавок. Теперь женщины и девушки, нагруженные тяжелыми тюками мануфактуры, раскладывали на них рулоны тканей. В отдельных рядах торговали галантереей, приправами и овощами. Вскоре после полудня рынок начинал жить полной жизнью, и площадь превращалась в котел, бурливший людьми и животными.

Высокие тибетцы расчищали себе путь локтями сквозь шумную толпу. Крестьяне-боа в плащах, от которых они делались похожими на грибы, размахивали связками брюквы. Горцы-чжунцзя в грубых конопляных рубашках и штанах, со смешными тонкими косичками на бритых головах, беспокойно расхаживали туда-сюда с отрезами узкого, грубого конопляного полотна. Женщины-наси лихорадочно бегали за капризными покупателями. Многие мужчины и женщины самого экзотического вида из отдаленных деревень просто стояли столбом, глазея на заманчивые товары и элегантную лицзянскую публику.

Около трех часов пополудни базарный день достигал своего апогея, после чего торговля постепенно начинала сворачиваться. Ближе к четырем наступало “время коктейля”.

Вдоль Главной улицы располагались десятки “престижных баров”, и именно туда направляли свои стопы страдающие от жажды деревенские жители обоих полов. Обычным китайцам подобное явление незнакомо. Это не значит, что китайцы не пьют – просто вино у них ассоциируется скорее с застольем, и пить его принято в основном за ужином с друзьями. Женщины в Китае вместе с мужчинами не пьют, так что подобные застолья – исключительно мужская привилегия. Ради соблюдения приличий китаянки вообще крайне редко пьют алкогольные напитки на виду у всех – они предпочитают отпить глоток-другой за закрытой дверью своих покоев. Завершение длительных переговоров китайцы обычно отмечают чашкой чаю без молока и сахара. После утомительного базарного дня многочисленные чайные в китайских городах наполняются дружескими компаниями мужчин и женщин, отдыхающих за чашкой чаю. В этом отношении лицзянские обычаи весьма отличались от общекитайских. Чайных в городе не было, а если кто и пил чай в течение дня, то его заваривали в миниатюрном глиняном чайничке на жаровне где-нибудь в дальней комнате. Все – мужчины, женщины и дети – пили вино: белое жи или сладкое иньцзю. Ни один уважающий себя ребенок старше двух лет не отправлялся в постель, не выпив перед сном чашечку вина.

В “престижных барах” на самом деле не было ничего престижного, да и барами их не назовешь. Это были обычные лавки, где помимо соли, сахара, солений и галантерейных товаров продавали вино – его либо наливали в собственные кувшины посетителей, либо пили на месте. Все лицзянские лавки были небольшими, и кроме прилавка, выходившего на улицу, в них имелся второй прилавок – он шел перпендикулярно первому, вдоль узкого прохода от двери к внутренним комнатам магазина. У этого прилавка ставились две-три узкие скамейки, и на них рассаживались посетители, прихлебывая вино. То, что проходом пользовались и жители дома, в том числе собаки, задевая посетителей и время от времени проливая их вино, никого не смущало. На такие мелкие превратности жизни в Лицзяне никто не обращал внимания.

Выпить вина в любой из лавок мог кто угодно, однако некоторые крестьяне облюбовывали те или иные конкретные лавки. Постоянные и верные посетители налаживали прочные отношения с хозяйкой и всегда предлагали ей первоочередное право на покупку товара, который они привозили на рынок. В качестве ответной любезности хозяйка давала им скидки на товары из своей лавки. Но этим отношения между постоянными клиентами и лавочницей отнюдь не исчерпывались: для многих из них хозяйка лавки была и посредницей, и банкиром, и почтальоном, и надежной советчицей. У нее оставляли на время корзины с покупками, чтобы не ходить по рынку с тяжелым грузом. У нее брали взаймы небольшие суммы денег под залог будущих партий товара или же подраставших кур и свиней. Когда клиент не мог расплатиться за напитки или покупки, хозяйка записывала их в кредит – точнее, звала мужа или сына, который делал запись на примитивном китайском языке. Иногда крестьяне, в чьи деревни часто наведывались грабители, оставляли на хранение хозяйке кошельки с деньгами. Поскольку почта в отдаленные деревни не ходила, в качестве адреса клиенты указывали адрес винной лавки. Письма попадали в надежные руки и неизменно доходили до адресатов. К хозяйке обращались за личным советом по поводу помолвок и браков, рождения детей и похорон. Естественно, всякая хозяйка винной лавки обладала полнейшей информацией обо всех событиях в округе. Она знала биографии всех окрестных жителей в радиусе сотни километров от лавки, и во всем Лицзяне не нашлось бы тайны, которая не была бы ей известна.

Ваш покорный слуга чаще всего захаживал в три лавки. Первой из них была лавка г-жи Ли в самой модной части Главной улицы, вторая принадлежала г-же Ян и находилась на рыночной площади, а третья, чьей хозяйкой была г-жа Хо, располагалась в тибетском квартале города, поблизости от Двойного Каменного моста. Будучи в Лицзяне, я неизменно посещал все три лавки почти ежедневно. Около пяти вечера я спускался к г-же Ян и проводил у нее около часа. В шесть я перемещался к г-же Ли, а к г-же Хо обычно приходил после ужина. Однако в тесный круг постоянных клиентов эти дамы приняли меня только спустя долгое время, когда убедились в том, что человек я уважаемый и честный. Я до сих пор в большом долгу перед этими умнейшими, очаровательными женщинами, и мне больно сознавать, что долг этот я, возможно, никогда не смогу им вернуть. Именно они снабжали меня мудрыми советами и точными сведениями, благодаря которым я смог успешно влиться в жизнь Лицзяна и наладить свою работу. Если бы не их бдительность и своевременные предупреждения, я наделал бы множество ошибок, которые рано или поздно привели бы меня к краху. Каждый день, проведенный в их лавках, пополнял мой жизненный опыт ценными знаниями и улучшал мое понимание этого непростого края и живущих в нем людей.

Вино, что продавалось в лицзянских лавках, не было ни привозным, ни бутылочным. Его изготавливали домашним способом – в каждой лавке имелся свой вековой рецепт, который держали в секрете. Разновидностей вина было три. Прозрачное белое вино под названием жи делали из пшеницы, и по крепости и вкусу оно больше всего напоминало джин. Сладкое иньцзю делали из сахара, меда, пшеницы и других ингредиентов – оно было янтарно-желтым и прозрачным, а по вкусу напоминало токайское или сладкий херес. Чем старше оно было, тем лучше становился букет. И наконец, сливовое вино, красноватого оттенка и довольно густое, напоминало мне балканскую сливовицу. Оно было довольно крепким, и я его не очень-то любил. Больше всего мне нравилось особое иньцзю старого урожая – самое лучшее наливали у г-жи Ли, и стоило оно чуть дороже обычного, хотя даже самое дорогое вино никогда не обходилось дороже пяти центов за чашку. Чтобы купить вина домой, нужно было принести с собой кувшин или бутылку. Бутылки в Лицзяне были весьма ценным товаром – пустая бутылка могла стоить до двух долларов.

Г-жа Ли была пожилой женщиной с необычайно гордой осанкой – статная, красивая, с орлиными чертами лица и огромными блестящими глазами, она принадлежала к сливкам лицзянского общества и пользовалась большим уважением в городе и окрестных деревнях. Ее знали все – и она знала всех. Муж ее был высокий, красивый старик с длинной седой бородой. Функция его была чисто декоративной – в дела лавки он никогда не вмешивался; если г-жа Ли отлучалась и оставляла его на хозяйстве, он совершенно терялся и вел себя по-детски беспомощно. Как-то раз он не смог даже найти нужный нам кувшин иньцзю, так что мне и моим товарищам по веселью пришлось доставать его самим. У супругов Ли был сын, школьный учитель; он был женат и имел дочь и маленького сына. Невестка была простой, крепко сбитой женщиной – послушная долгу, она всегда пропадала где-то в дальних комнатах, трудясь как пчела. За девочкой и младенцем присматривал старик; ребенок все время проводил у него на руках и кричал, если мать забирала его, чтобы покормить. Как и все лицзянские мужья, старый г-н Ли также помогал и с готовкой. Его всегда можно было найти в дальней комнате, где он лежал на кушетке или заваривал в маленьком чайничке чай – свой излюбленный напиток. Если время от времени он и покуривал опиум, то скорее за компанию.

Г-жа Ли была одной из самых расторопных и трудолюбивых женщин, встречавшихся мне в жизни. Помимо того, что с утра до вечера она стояла за прилавком, она успевала присматривать и за приготовлением предназначенных для продажи запасов, которые представляли собой бесчисленные ряды больших горшков с квашеной капустой, солеными огурцами и сливами, а также персиковым, апельсиновым и айвовым конфитюром, не говоря уж о вине. Все это изготавливалось дома при помощи невестки. Ранним утром я нередко встречал г-жу Ли с мешком пшеницы или корзиной слив из близлежащей деревни. Кроме этих дел, на ней был также сезонный убой свиней и соление ветчины, свиных голов и окороков для дома и на продажу. Иногда она жаловалась на усталость, но в то же время ее радовало, что в возрасте шестидесяти трех лет у нее еще находятся силы работать.

Все, что делала г-жа Ли, было первоклассного качества, аккуратное и вкусное. Мы не мыслили себе жизни без ее солений, конфитюров и джемов, сочной ветчины, зернистого сыра, напоминавшего рокфор, и дразнящего кисло-сладкого вкуса ее маринованного чеснока.

Лицзян был необычайно свободным местом, особенно в том, что касалось торговли и производства. Вино домашнего изготовления или какие бы то ни было другие товары, произведенные дома или на фабрике, не облагались никаким акцизом; для их продажи не требовалось ни лицензий, ни разрешений. Всякий мог свободно производить и продавать что угодно и где угодно – на рынке, на улице или в лавке.

Хотя лавка г-жи Ли открывалась в девять-десять часов утра, хозяйка обычно была так занята, что выходила к покупателям намного позже. Пока ее не было, в магазине никто не дежурил – любой прохожий мог войти в магазин, взять все, что ему нужно, и оставить деньги на прилавке. То же касалось и других лицзянских лавок, и я ни разу не слышал о случаях злоупотребления этой привилегией или кражи оставленных таким образом денег.

В вечернее время найти свободное сидячее место в лавке г-жи Ли было непросто. Когда сесть было совсем негде, она пускала меня за прилавок, на высокий табурет лицом к остальным посетителям. Мужчины и женщины заходили пропустить чашку-другую, прежде чем отправляться обратно в родные деревни; однако согласно обычаям наси женщины не садились рядом с мужчинами, а пили стоя, перед входом в лавку, одновременно болтая с г-жой Ли. Женщины нередко угощали вином мужчин – если они предлагали оплатить счет, никто не пытался им помешать. Допив свой напиток, клиент вставал и уходил, и на его место тут же садился другой. Я любил сидеть в дальнем углу лавки, в полутьме, и наблюдать сквозь боковое окошко, как по узкой улице проходят люди – в такие минуты мне казалось, что я смотрю на экран, где показывают цветной фильм необычайной красоты. Рано или поздно каждый, кто пришел в тот день на рынок, проходил по Главной улице по меньшей мере однажды, а то и дважды. Здесь встречали и приглашали на чашку вина старых друзей, а также заводили новые знакомства. При желании можно было подозвать любого незнакомца и предложить ему разделить с тобой кувшин вина, минуя всяческие церемонии; иногда и меня останавливали на улицах незнакомые люди, предлагая сигарету или выпивку. Женщинам подобные вольности не дозволялись, но время от времени одна из них, с которой мы были хорошо знакомы, хлопала меня по плечу и говорила: “Ну что, пойдем выпьем!” Пить ей, правда, приходилось стоя, чтобы не шокировать публику.

Освещенная ярким солнцем на фоне синего неба, улица сияла всеми цветами радуги; прихлебывая вино из фарфоровых чашек г-жи Ли, мы сидели и смотрели, как по улице проносятся в танце жизнерадостные юные горцы, наигрывая себе на флейтах, точно древнегреческие пастушки. В своих кожаных безрукавках и коротких брючках они выглядели словно дикие лесные жители. Их сменяла женщина, тащившая на веревках пару свирепого вида свиней, которые медленно брели по улице, уходя то в одну, то в другую сторону. Они перегораживали дорогу лошадям или пытались проскочить у кого-нибудь между ног, вызывая крики, смех и проклятия разгневанных прохожих. Из-за поворота внезапно выныривал караван, и лавочницы спешили собрать товар, пока он не перебился. Тяжело нагруженные поленьями лошади теснили мужчин и женщин с корзинами и останавливались то перед одной, то перед другой лавкой, пока лавочницы торговались с продавцом дров.

Компания, с которой я познакомился в винной лавке г-жи Ли, состояла из невероятно разнообразных и интересных людей. Бывало, что я проводил время с богатым ламой, бедным крестьянином-боа, еще более бедным чжунцзя, людьми из Лодяня, зажиточными землевладельцами-наси из близлежащей деревни и караванщиком-миньцзя. В другой раз моими собутыльниками могли оказаться богатые тибетцы, белые ицзу и причудливая смесь представителей других местных племен. Богачи и влиятельные люди здесь не брезговали обществом бедняков, а те, в свою очередь, держались с ними без раболепства и низкопоклонства. Все спокойно пили свое вино, курили и беседовали, если в состоянии были понять друг друга. Почти всегда меня угощали вином, после чего мне приходилось отвечать тем же. Поначалу я несколько раз совершил бестактность по отношению к собеседникам, показавшимся мне чересчур бедными, попытавшись заплатить и за свой заказ, и за те напитки, которыми они меня угостили. Каждый раз за этим следовала быстрая и неприятная реакция.

– По-вашему, я недостоин того, чтобы угостить друга вином? – возмущенно воскликнул один из них.

– Вы что, считаете меня нищим? – вскипел другой.

– Я не хуже вас, и если я хочу вас угостить, значит, я знаю, что делаю! – парировал третий.

С тех пор я вел себя осторожнее, стараясь не задевать самолюбие этих гордых и независимых людей. Ничто не злило их сильнее, чем демонстрация превосходства.

Надо признать, что г-жа Ли все же отличалась некоторым снобизмом – она не приветствовала среди посетителей винной лавки совсем уж диких туземцев или людей, которых она считала никуда не годными или склонными к воровству. У нее была замечательная агентурная сеть по всему городу, так что она всегда в точности знала, кто есть кто. Иногда я приводил к ней на чашку вина нового деревенского знакомого, а потом выслушивал в свой адрес упреки – и советы никогда больше не иметь дела с “этим мошенником”. Первое время я воспринимал подобные рекомендации скептически, но впоследствии научился высоко ценить ее мнение. Если она говорила, что с тем или иным человеком что-то не так, впоследствии я неизменно убеждался в ее правоте. Она постепенно указала мне практически всех сомнительных жителей Лицзяна и его окрестностей. Среди них были сыновья богачей, прославившиеся своей беспутной жизнью, курильщики опиума, игроки и даже воры. Были и просто деревенские хулиганы, которые тоже курили опиум, играли на деньги и при случае могли кого-нибудь ограбить или обокрасть – иногда и у меня пропадали из дома вещи, когда эти жуликоватые типы заходили ко мне якобы попросить лекарство от какого-нибудь недуга. Однако время от времени г-жа Ли проявляла неожиданный энтузиазм по отношению к какому-нибудь экзотическому горцу, зашедшему к ней в лавку. Не раз она знакомила меня с людьми, с которыми у меня позднее завязывалась искренняя дружба.

Я ни разу не видел, чтобы в лицзянских винных лавках, а тем более в баре г-жи Ли, кто-нибудь дрался. О городе в целом этого сказать было нельзя – все же лицзянцы были людьми весьма пылкими и обидчивыми. Час от часу между мужчинами или женщинами вспыхивали бурные ссоры, в которые вовлекались и соседи. Женщины выкрикивали в адрес друг друга самые ужасные слова, на какие были способны, после чего разражались горьким плачем. Тут обычно вмешивались соседи, которые поспешно утешали стороны и мирили их. Но бывали и такие ссоры, которые длились сутками – крики, ругань и драки не затихали ни днем ни ночью. Враждующие стороны вываливали друг на друга такие непристойности и оскорбления, что я не мог понять, как они после этого ухитряются не расплеваться на всю оставшуюся жизнь.

Случались и события, шокировавшие или развлекавшие весь Лицзян. Помню, однажды на рынке объявился абсолютно голый мужчина – он неспешно покинул площадь и пошел по Главной улице. Я в этот момент сидел у г-жи Ли. Мужчина ходил от одной лавки к другой, спрашивая где вина, где сигарету. Женщины плевались и отворачивались от него, однако никто не пытался его остановить. По правде говоря, циничных лицзянских женщин таким зрелищем было не напугать, однако, чтобы не напороться на ехидные, язвительные насмешки со стороны мужчин, им приходилось разыгрывать скромность и смущение. Полицейские на улицах практически не попадались, так что только ближе к вечеру, когда кто-то не поленился вытащить одного из них из участка, сумасшедшего наконец увели. За решетку его сажать не стали, поскольку в Лицзяне не было законов, карающих за нарушение правил приличия в общественном месте. В таких вопросах решающее значение имело мнение общественности. В нескольких сотнях ярдов от Главной улицы, в ближайшем парке, всегда можно было увидеть, как десятки голых тибетцев и наси плавают в реке или загорают на солнце на виду у прохожих, перед окнами стоящих рядом домов. Женщины и девушки, проходя мимо, хихикали и перешептывались, но никто не жаловался. Тем не менее это не значило, что местные жители считают приемлемым обнажаться на рынке.

Другой неловкий случай произошел однажды ближе к вечеру в лавке г-жи Ли, где я отдыхал после напряженного рабочего дня. Мы с друзьями попивали вино, а г-жа Ли занималась своими делами. Вдруг у двери остановился какой-то бедный горец. Г-жа Ли спросила, что ему нужно. Он ответил, что пришел ко мне на осмотр и за лекарством – у меня к тому времени уже сложилась репутация человека, сведущего в медицине, и люди знали, что я держу в кабинете шкафчик с самыми необходимыми лекарствами. Я всегда отказывал тем, кто приходил за мной в винные лавки, поскольку не хотел устраивать там филиал своей врачебной практики и тем самым мешать основному промыслу хозяев. Г-жа Ли сказала горцу, чтобы тот приходил на следующий день на прием ко мне домой.

– А что у вас такое? – мимоходом спросила она. Не успели мы опомниться, как мужчина спустил штаны, обнажив интимные части тела. Г-жа Ли залилась краской, схватила метелку из перьев и ударила ею мужчину. – Убирайся отсюда, дурачина! – велела она.

Однако все, что могло случиться, уже случилось. Г-жа Хо, владевшая кондитерской напротив, уже покатывалась со смеху. Г-жа Ли сделала вид, что ужасно сердится, и осыпала глупого горца бранью. История разнеслась по всему Лицзяну – о подробностях случившегося меня расспрашивали и в конкурирующей винной лавке г-жи Ян, и у г-жи Хо.

Бар г-жи Ян, несомненно, был классом ниже, чем у г-жи Ли. У нее даже не было лавки как таковой – ее заведение находилось под аркой ворот нового дома, который в тот момент еще строился. Располагалось оно у каменного мостика, пересекавшего прозрачные воды верхнего канала – непосредственно за ступеньками этого моста начиналась рыночная площадь. Перед аркой проходила многолюдная улица – в одну сторону она уходила вверх поперек холма, в другую вела к Двойному Каменному мосту. Таким образом, лавка пристроилась на очень людном и стратегически важном пятачке. Рядом с мостом прямо у стены стоял небольшой низкий столик, окруженный несколькими низкими скамейками. Остальное пространство занимал товар г-жи Ян – новые корзины, деревянные ведра и лохани. За лавкой был внутренний дворик и собственно дом, частично уже отделанный. Я чаще всего сидел за столом, а г-жа Ян – на каменной ступеньке, с шитьем или другой работой. Сперва ее очень смущало мое присутствие: она считала, что я компрометирую себя посещением ее заведения и к тому же лишаю ее доходов, распугивая робких клиентов. Но через пару недель ко мне все привыкли, и я превратился в местную достопримечательность.

Г-жа Ян была застенчивой женщиной средних лет. Будучи вдовой, она трудилась изо всех сил, чтобы обеспечить свою большую семью. Однако дело ее по самой своей природе не могло принести ей большого дохода, так что она всегда жаловалась на недостаток средств. Однажды ей пришлось попросить у меня в долг пятьдесят долларов, и я ей не отказал. Она обслуживала беднейшие и самые неразвитые племена, жившие в далеких горных деревнях и селениях, в Лодяне и вдоль малоизвестных притоков Янцзы. Она знала всех боа, чжунцзя и мяо, всех белых ицзу и лису и дружила с похожими на гномов сычуаньскими поселенцами, жившими в лесах Снежной гряды и в загадочной деревне Нгъиперла в потрясающем воображение ущелье Ацанко глубиной более трех тысяч метров, на дне которого в вечной полутьме ревет великая река. Добрейшая г-жа Ян всегда жалела этих полуголых, дрожащих от холода мужчин и женщин, зачастую приходивших в город из мест, чьи названия ничего не говорили даже окрестным жителям, и приносивших с собой на продажу мешочек каких-нибудь странных корешков или пару-тройку грубо сработанных скамеечек. Бар г-жи Ян нравился мне больше всех прочих питейных заведений в Лицзяне – здесь я мог воочию наблюдать трагедию беспомощных, вымирающих мелких народов, их надежды и разочарования, и ненавязчиво им помогать, когда выдавался такой случай.

Этим малопонятливым, неумелым народам приходилось нелегко. Они уже давным-давно отстали от жизни и не знали, как сократить этот разрыв. Они голодали, ходили полураздетыми и мерзли и, несмотря на все свои усилия, никак не могли заново приспособиться к окружающему миру. Все их попытки выжить были жалки и тщетны, поскольку ни для себя, ни на продажу они не делали ничего такого, без чего не могла бы обойтись быстро развивающаяся экономика мира, в котором они жили. Центром этого мира был Лицзян, а назвать нынешний Лицзян неразвитым было никак нельзя. Кому нужны были теперь их неуклюжие скамеечки или травы? Если их и покупали, то почти за бесценок. Чтобы заработать эти жалкие гроши, они по нескольку дней шли в город пешком, страдая от моросящего дождя или пронизывающего ветра, но что можно было купить на эти деньги? Конечно, не все клиенты г-жи Ян принадлежали к таким несчастным племенам. Другие народы, несмотря на примитивную одежду и дикарский вид, выглядели намного живее и динамичнее: такими, например, были таинственные аттолаи из Наньшаня – в одежде из шкур, но высокие, красивые, энергичные и с блеском в глазах. Казалось, это лесные боги спустились к нам, смертным, из своих вечнозеленых рощ, и, не в силах сдержаться, то и дело начинают наигрывать на флейтах и дудках и пританцовывать.

Поначалу аттолаи не обращали на меня никакого внимания. Этот чувствительный народ в гордости не уступал черным ицзу. Я каждый раз наблюдал за тем, как они шествуют на рынок. Первыми прибывали на великолепных мулах мужчины. За ними следовали женщины, нагруженные новыми корзинами и деревянными ведрами – товаром для продажи. На них были тюрбаны и плащи из толстой овечьей кожи с красными шерстяными накидками на плечах – иногда я видел такие и на мужчинах. Как мне стало известно позднее, это был признак того, что носительница собирается по пути домой заночевать либо в Лицзяне, либо в какой-нибудь деревне по дороге: такие плащи служили вместо спальных мешков. Женщины оставляли товар у г-жи Ян и время от времени приводили к ней возможных покупателей. Если им не удавалось в течение дня продать все, что они привезли, остаток так и хранился в лавке. Ближе к вечеру и мужчины, и женщины возвращались в лавку и отдыхали за чашкой вина. После этого мужчины уезжали верхом, а женщины собирались в нелегкий пеший путь домой с корзинами, полными покупок, поверх которых привязывали еще и тяжелый кувшин белого вина, наполненный г-жой Ян. Редко кому из них доводилось добраться домой в тот же день – чаще всего они останавливались на ночлег в Ласибе, у большого озера.

Наконец однажды вечером стесняющийся аттолай угостил меня вином. Мы разговорились, и я выяснил, что зовут его У-Цзин и живет он в самой дальней деревне Наньшаня. У него была очень большая семья; один из дядьев был полковником юньнаньской армии и время от времени посылал им деньги и подарки. Вскоре я познакомился через него со множеством других аттолаев; он и его друзья, иногда вместе с женами, останавливались у меня в доме. Их немало привлекали мои медицинские возможности, которыми они часто пользовались. У-Цзин и его друзья любили музыку и часто танцевали под западные пластинки, подыгрывая граммофону на своих флейтах и дудках. Я всегда сочувствовал женщинам аттолаев, которые таскали на спине тяжелые корзины с провизией и вином, пока их мужчины гарцевали на лошадях. Как-то раз я спросил женщину, только что взгромоздившую себе на спину такую корзину:

– Мадам, отчего же вам приходится нести тяжелый груз, тогда как мужчины из вашего племени едут домой верхом и почти с пустыми руками?

Обернувшись ко мне, она ответила:

– Какой женщине понравится ночевать с усталым мужем?

Меня всегда поражали огромные количества вина, которые женщины ежевечерне уносили к себе в деревни. Однажды я сказал об этом аттолайке.

– Ах, – вздохнула она, – мужчинам нужно угождать. Сколько бы ни было у женщины денег и власти, без мужа она – никто.

За сотни лет пешеходы изрядно стерли каменные плиты рыночной площади и брусчатку на Главной улице, отполировав их до блеска. Бедные тибетцы в сапогах на мягкой подошве из необработанной кожи скользили по ним, словно коровы на льду. Попытки идти побыстрее неизменно увенчивались тем, что тибетец падал ногами кверху. Глядя на несчастного, весь рынок покатывался со смеху и хлопал в ладоши. Падал ли с лошади всадник, сталкивали ли в канаву прохожего, роняла ли хозяйка на камни полную корзину яиц – первым порывом окружающих было расхохотаться. Меня всегда поражала местная привычка смеяться над несчастьем другого, однако за кажущимся злорадством скрывалось искреннее добродушие – отсмеявшись, люди тут же спешили помогать бедняге.

Надо сказать, веселыми были далеко не все уличные происшествия. Однажды, отправившись к соседке г-жи Ян покупать спички, я увидел в углу ее лавки человека, на первый взгляд похожего на тибетца из каких-нибудь отдаленных мест – возможно, из Сянчэна. Забившись в угол, он с ужасом смотрел на меня, дрожа всем телом. Раздался предостерегающий девичий оклик. Когда я потянулся за спичками через прилавок, мужчина с пронзительным воплем бросился на меня, замахнувшись кинжалом. Я избежал серьезной раны только благодаря молниеносной реакции девушек, тут же схвативших незнакомца. Он никогда в жизни не видел европейца и решил, что я – воплощение злокозненного идама.

В лавках по соседству с г-жой Ян дежурили бойкие девушки, которые помогали матерям или замужним сестрам вести торговлю и заодно выступали – совершенно самостоятельно – в роли менял. В перерывах между делом они сидели на ступеньках и вязали свитеры из яркой шерсти или вышивали разноцветными шелками “семь звезд”, которыми украшают свою одежду все женщины наси, замужние и незамужние, – их вышивают на национальном кожухе из овчины, а точнее – небольшой накидке, которая защищает спину женщины от вечно висящей на ней корзины. Накидку надевают овчиной внутрь, а снаружи к ней пришита широкая полоса из темно-синей шерсти, идущая от плеча к плечу. Вышитые на ней изящные “звезды” (на самом деле – кружки) имеют около пяти сантиметров в диаметре. В прежние времена женщины вышивали два кружка побольше, символизировавших солнце и луну, но теперь этот рисунок вышел из обихода.

Девушки отличались беззаботным, озорным и вечно веселым нравом, а иногда даже устраивали разные шалости. Однако в глубине души они были добрыми, а кроме того, обладали выдающимся деловым чутьем. Одна группка, в которую входило восемь, кажется, девушек, образовывала своего рода клуб – они постоянно сидели вместе, обсуждая всех и вся. Самой юной из них, А Цзоу-ся, было около шестнадцати лет – это было симпатичное, очень светлокожее и проказливое создание. Ее кузине, А Ни-ся, было около двадцати. У нее было округлое, почти совершенно белое лицо, золотистые волосы и зеленые глаза. Весьма искушенная в житейских делах, о городе и горожанах она, казалось, знала все. Их подружками были темноволосая, полногрудая А Сэ-ха – девушка с большими, сверкающими глазами, а также крепко сбитая, с грубоватыми чертами А Гуа и мягкая Ли Дя.

С другими девушками я был почти незнаком, но меня всегда восхищала красота одной из них, по имени Фэй Доу-ся – она возвышалась над прилавком с пряностями на рынке. Она уже успела выйти замуж, и в головном уборе, который носят все замужние женщины – круглой черной митре, – выглядела в точности как царица Нефертити. Я показал ей фотографию бюста знаменитой древней правительницы Египта, и она сама признала, что сходство необычайное. В ту же компанию могла бы входить и брачного возраста дочь г-жи Ян, А Фоу-ся, но она была настолько занята, помогая матери по хозяйству, что у нее не хватало времени на девичьи сплетни и шалости. Эта недружелюбная девушка с землистым лицом постоянно кричала на клиентов лавки. Думаю, мое присутствие было ей не по нраву – общались мы всегда корректно, но со скрытой враждебностью. Когда она слишком расходилась, я напоминал ей, что девушки с таким характером с трудом находят себе мужей – обычно это ее на некоторое время усмиряло.