Текст книги "Забытое королевство"

Глава XII
Самоубийства и обряды томба

Лицзян мог бы претендовать на сомнительное звание мировой столицы самоубийц. Семьи, в которых не нашлось бы одного, а то и двух покончивших с собой родственников, были здесь скорее исключением. Самоубийство считалось удобным и вполне приемлемым выходом из запутанных любовных отношений, в ситуации серьезной “потери лица”, тяжелой ссоры, смертельного оскорбления, несчастливого брака и при целом ряде других неприятных обстоятельств. Самоубийцам не грозило ни всеобщее осуждение, ни перспектива вечно гореть в адовом огне. И дело не в том, что в насийском аду не было огненных печей – они были, однако гореть в них полагалось за намного более тяжелые прегрешения. Тем не менее наси считали, что на том свете самоубийцы определенно оказываются за чертой рая, где проживают предки всех наси, наслаждаясь отдыхом и жизнью в полном достатке среди белых яков и табунов лошадей, бескрайних урожайных полей и цветущих лугов, роскошных домов, вина, женщин и песен.

Духи мужчин и женщин, умерших внезапной смертью либо наложивших на себя руки, не имея во рту волшебной монеты, открывавшей для мертвых двери рая, оставались привязаны к земле и перемещались туда и обратно, обретаясь в довольно-таки приятном нейтральном пространстве между мирами живых и мертвых. Ничуть не похожее на ад, выглядело оно практически так же, как и земная реальность: там были горы и долины, реки, озера и сочные альпийские луга, где цвели прекрасные цветы юву (слово “юву” буквально означает “самоубийство”, так что у наси даже был особый вид цветов, посвященный самоубийцам). Однако существование в этой приятной юдоли было довольно-таки бессмысленным. Духи могли питаться нектаром цветов юву и пить росу, могли возлежать на облаках, беседовать с друзьями, если таковые у них были, и заниматься бесплотной любовью сколько хотели. Но рано или поздно все это им надоедало, и они начинали тяготиться своим подвешенным состоянием. Они скучали по семье, будучи навсегда от нее оторваны. Вернуться на землю они не могли, а чересчур редкое и непродолжительное общение с близкими и родными через медиумов-саньи их только расстраивало. Не могли они и воссоединиться с покойными родственниками, поскольку дорога к вратам рая была им неизвестна, а сами врата охраняли злые и жестокие духи. В итоге несчастных часто спасала земная родня, заказывая шаманам обряд харлалу, открывавший для бесприютных духов врата рая, где обитали их предки.

Здесь не принято было накладывать на себя руки поспешным, недостойным или небрежным образом, как это делается на Западе, где люди бросаются под трамваи или поезда, прыгают с высоких зданий или засовывают голову в духовку газовой плиты. Наси, как и другие народы Востока, считали переселение в мир иной делом серьезным и подходили к нему со всеми необходимыми церемониями. Пересекать порог небытия как попало, в растрепанном виде или неподобающе одетым считалось таким же нарушением этикета, как и являться на аудиенцию в королевский дворец в грязных лохмотьях, с ведром и метлой в руках.

Церемониальное самоубийство-юву предполагало соблюдение определенных правил, позволявших выйти из физического тела благородным и приличным образом в наиболее подходящем для этого месте. Кончая с собой дома, следовало делать это в гостиной. Если самоубийство в домашних условиях было невозможно, как в случае беглых влюбленных пар, следовало выбрать уединенное и красивое место в неприступной части гор. Самоубийце полагалось одеться так нарядно, будто ему предстояло посетить официальный обед. Если в загробном мире духи сохраняли черты своего земного характера, то и одежда, несомненно, оставалась той же, что и перед смертью, так что одеваться в грязные или неподобающие случаю вещи было бы глупо – не ходить же в них потом целую вечность. Кроме того, рано или поздно для умершего могли отвориться врата рая предков, а что сказали бы предки, увидев, как потомок входит в небесный дворец в лохмотьях?

Конкретные способы оборвать нить своей жизни правилами не предписывались, однако существовал известный набор достаточно разнообразных и надежных методов, подходящих для такой цели. Лучшим и наиболее верным из них было отравление ядом из корня черного аконита, вскипяченного в масле, – этот способ действовал довольно быстро. Конечно, страдания он вызывал немалые, однако достоинство его заключалось в моментальном параличе гортани – благодаря ему умирающие самоубийцы не выдавали своего местонахождения предсмертными стонами и криками, по которым их легко могли обнаружить родственники, отправившиеся на поиски. Аконит ценился еще и за то, что не уродовал тело так, как смерть от утопления, повешения или падения со скалы. Однако истинная его ценность проявлялась в случаях двойных самоубийств: благодаря ему влюбленные могли быть уверены, что ни один из них не останется в живых. Случайно выжить, приняв этот яд, невозможно. При одновременном прыжке со скалы, в озеро или реку, ударе ножом или даже повешении всегда оставался шанс, что одна из сторон выживет – и возможно, не вполне против своей воли. Несмотря на это, перечисленные способы не считались совсем уж негодными, так что разнообразие возможностей давало почву для бесконечных обсуждений среди соседей – любителей смаковать кровавые подробности.

По моим оценкам, по меньшей мере восемьдесят процентов самоубийств в Лицзяне приходилось на двойные самоубийства влюбленных пар. Следующими по частоте были самоубийства женщин, несчастливых в браке, прочие же случаи объяснялись самыми разнообразными причинами. Такая необычная, пугающе широкая распространенность самоубийств среди молодежи объяснялась, вне всякого сомнения, насийскими брачными обычаями, совершенно не учитывавшими пылкий характер этого свободного, независимого народа. Перенимая китайскую культуру, правители наси действовали с таким рвением, что навязали своему народу среди прочего и строгий, непримиримый конфуцианский брачный кодекс, положения которого стали причиной бессчетных несчастий и смертей в этой в остальном счастливой долине. Согласно древнему китайскому обычаю, мужей и жен выбирают для своих детей родители, нимало не считаясь с их симпатиями и антипатиями. Хуже того, большинство помолвок заключаются между семьями, когда дети находятся в младенческом возрасте, а то и вовсе еще не покинули материнского лона. До свадьбы будущим женихам и невестам не полагается не только встречаться, но и знакомиться – это считается крайне неприличным и ненужным. На свадьбе они видят друг друга в первый раз в жизни, и никого не интересует, понравятся ли они друг другу после брачной ночи. Отныне они обязаны жить вместе, и больше тут обсуждать нечего. Помолвки, заключенные родителями, ни при каких обстоятельствах не могут быть разорваны.

У китайцев, которых тысячелетиями воспитывали в традициях полной покорности родителям и сыновней почтительности, эта система особых возражений не вызывала. Характер у них мягкий и дружелюбный, и ко многим из них после свадьбы постепенно приходила любовь. Но для наси такой подход к браку оказался совершенно противоестественным. С незапамятных времен они, как и их близкие родственники – тибетцы и лю си, у которых этот обычай сохранился до сих пор, – практиковали свободную любовь. Традиция эта была у них в крови и по сей день выражается в их жизнерадостном веселье, танцах и свободном общении между полами, которое не смогла вытравить даже китайская мораль. Поскольку в таких небольших сообществах, как Лицзян и прилегающие к нему деревни, невозможно подолгу скрывать какие бы то ни было секреты, девушки и юноши задолго до свадьбы узнавали, с кем и когда им предстоит сочетаться браком. Иногда будущие партнеры обнаруживали взаимную симпатию, и тогда все складывалось благополучно. Но во многих случаях чувства оказывались либо односторонними, либо взаимно неприязненными. Это приводило к непрерывному образованию извечных любовных треугольников, и романы на стороне в Лицзяне были скорее правилом, чем исключением. Иногда после свадьбы несчастные влюбленные расставались и угрюмо соединялись с нелюбимыми супругами, однако если любовь оказывалась сильнее, дело часто доходило до двойных самоубийств. Такой исход был особенно вероятен в случаях, когда девушка беременела, поскольку рождение внебрачного ребенка привело бы к колоссальному скандалу. Родители все равно убили бы несчастную, так что единственным выходом для нее оставалось самоубийство, присоединиться к которому для отца ребенка было делом чести.

Обычай двойного самоубийства, по преданиям, возник столетия назад благодаря насийской девушке по имени Камегамики, которая сочла, что ее роман с неким красивым юношей не оставляет ей иного выхода. Ее собирались выдать замуж за богатого, но непривлекательного мужчину, и перспектива эта показалась ей невыносимой. В соответствии с бытовавшим тогда этикетом она, вместо того чтобы напрямую говорить молодому человеку о самоубийстве, передала свои намерения с помощью стихов, положенных на музыку варгана, который является одним из народных инструментов наси и широко используется в романтическом флирте. Сопровождая звуками варгана слова, произносимые шепотом, она устроила длинное жалобное представление, пустив в ход все свои чары и силы, чтобы убедить возлюбленного в безнадежности положения, единственным выходом из которого ей виделась смерть. Он совсем не стремился уйти вслед за ней в могилу и встретил ее план множеством возражений, высказав их в приличествующих случаю стихах, опять же под аккомпанемент варгана. Однако властная девушка стояла на своем, и ее настойчивые уговоры грозили довести юношу до помрачения рассудка.

Наконец юноша сдался и пообещал покончить с собой вместе с ней, но при условии, что она оплатит все нужные приготовления сама. Юноша нуждался в хорошем платье и других предметах одежды, необходимых для полного туалета, а также непременно хотел выставить богатое угощение и вино. Возможно, подумал он, девушке не удастся собрать столько денег. Однако, к его немалому огорчению, она без труда выложила нужную сумму – по всей видимости, недостатка в деньгах она не испытывала. Молодой человек попал в ловушку. Они отправились в уединенное место в горах, где наслаждались обществом друг друга, покуда у них не кончилась провизия, и затем, по преданию, приняли яд. Эта легенда и стихи записаны в древнем манускрипте под названием “Книга Камегамики”. Первая страница украшена иллюстрацией, на которой изображена дама в винно-красной блузе и синей юбке оттенка петунии. Даже в нарисованном виде взгляд ее больших, темных, блестящих глаз до сих пор поражает своей глубиной и будто бы скрывает в себе какое-то манящее обещание.

С тех самых пор история Камегамики вдохновляла все новых и новых самоубийц. Ее рассказывают в качестве пролога шаманы-томба, когда выполняют обряд харлалу, обязательно используя варган, как и предписывает история, в той части, где юноша и девушка заключают договор о двойном самоубийстве. Поскольку юноши-наси не имели ни копейки собственных денег, обряд юву всегда оплачивали девушки. Именно они закупали новую одежду, еду и вино. Затем влюбленные, взявшись за руки, ускользали в горы, где, наслаждаясь последними минутами жизни, вволю ели, танцевали и любили друг друга.

Даже перед лицом смерти лицзянские девушки выказывали свое превосходство над хилыми мужчинами. Многие мальчики не хотели умирать, однако их сильные духом подруги все равно принуждали их к действию. Мне рассказывали, что однажды некая девушка, угрожая любовнику обнаженным мечом и распугав людей, которые пытались ее остановить, подвела дрожащего от страха мальчика к краю высокой скалы и спокойно столкнула его вниз. Затем она, не теряя присутствия духа, заколола себя мечом.

Не были редкостью и массовые самоубийства – однажды я слышал историю о том, как в лесу у пика Лошадиное седло, рядом с Шангри-Мупо, нашли шесть повесившихся пар. Как-то раз в небольшом озере под Снежным пиком нашли двух несчастных девочек – они стояли в воде, держа друг друга в объятиях. Девочки связали вместе свои лодыжки, привязали к ним камень и спрыгнули в озеро. Когда подростки пропадали из дома более чем на два дня, родители сразу же начинали подозревать наихудшее. Не теряя времени, они бросались на поиски и спустя несколько дней в каком-нибудь отдаленном месте находили тела бедных влюбленных. Родители рыдали, били себя в грудь и начинали приготовления к обряду харлалу. Иногда в момент, когда разъяренные родители пускались на поиски, след еще не успевал остыть. Глядя на то, как они убиваются и горюют, можно было подумать, что, найдя своих детей вовремя и не дав им покончить с собой, они были бы вне себя от радости. В действительности все совсем не так. Если бы влюбленных удалось застичь живыми, их ждало бы всеобщее порицание, и ради спасения чести общины родители либо соседи, возможно, забили бы их насмерть. Принцип чести здесь был суров и непоколебим, как жестокое языческое божество, и имел большее значение, чем родительская любовь. Этот принцип требовал кровавых жертвоприношений в той или иной форме, и никакие иные соображения не могли его поколебать. Влюбленные это прекрасно понимали, а потому принимали все возможные меры предосторожности, чтобы не попасться родне живыми. Если молодой человек, которому девушка поклялась в верности, умирал где-нибудь вдали от Лицзяна, честь обязывала ее последовать за ним в мир иной.

Удивительно, что лю си из Юннина, жившие практически в двух шагах от Лицзяна, никогда не были склонны к самоубийству. Однако следует учесть, что они сохранили обычаи свободной любви и сочетались браком либо жили с теми, кто им нравился. Разбитое сердце всегда можно было излечить, и искать утешения в преждевременной смерти не было нужды. Тибетцы и черные ицзу также заключали браки на основе свободного выбора и взаимной любви, так что и у них эпидемии самоубийств не наблюдалось. В частоте и легкости, с которой в Лицзяне совершались самоубийства, прослеживалось и губительное влияние шаманов-томба. Богатые вознаграждения за обряды харлалу позволяли им жить безбедно, так что они были напрямую заинтересованы в том, чтобы поддерживать высокий уровень самоубийств и потворствовать ему. Они вели среди легковерных людей искусную и коварную пропаганду, внушая, что самоубийство – разумный способ ухода от житейских проблем. Они из кожи вон лезли, расписывая прекрасную жизнь в пространстве между мирами, где обитали души самоубийц, и, вне всякого сомнения, преуспели в проталкивании своих идей. Столетия такой психологической обработки привели к тому, что баланс между жизнью и смертью у наси был весьма хрупок – они готовы были умереть в любую минуту, и для того, чтобы толкнуть человека на последний шаг, иногда достаточно было мелкой ссоры или вспышки гнева.

Примеры такой бездумной и жестокой алчности можно было найти не только среди томба. Мне вспоминается отвратительный, богомерзкий случай, произошедший в Лицзяне в военные годы. Небольшой группе солдат-гуркхов и нескольким беженцам из Бирмы чудом удалось дойти до Лицзяна, преодолев смертоносные ущелья и горные хребты, лежащие между Салуином и Меконгом. К сожалению, некоторые из них страдали от дизентерии и холеры. Наси, которым до того ни разу не приходилось сталкиваться с подобными эпидемическими заболеваниями, стали умирать сотнями, и плотники-миньцзя едва успевали делать все новые гробы. Когда эпидемия начала отступать и прибыль уменьшилась, плотники заказали роскошные богослужения во всех буддийских храмах Лицзяна, молясь Будде и другим божествам, чтобы те вернули высокий уровень смертности и не позволяли ему падать, дабы их дело процветало и впредь. По этому случаю мне вспомнился похожий рассказ у Толстого, в котором богатый купец, скопивший большой запас зерна, продавал его в голодное время с огромной прибылью. Он поклялся Богу, что построит новый собор с большими колоколами и всем, чем нужно, если Господь продлит голод еще на некоторое время. В ту же ночь все его амбары и склады сгорели.

Обряды харлалу были частью повседневной лицзянской жизни. Посторонних на них не звали, однако многие друзья специально приглашали меня, ибо относились ко мне практически как к члену семьи. Эти обряды всегда глубоко волновали меня – возможно, виной тому была романтическая часть моей натуры, которую приводили в трепет проявления любви до гроба. Особенно хорошо запомнилась мне одна из таких историй.

У девушки из деревни у подножия Лошадиного седла был молодой человек, солдат, сражавшийся в армии под Тайэрчжуаном. Однажды его семья получила телеграмму с известием о том, что он погиб в битве. Услышав от друзей эту новость, девушка горько заплакала, но ничего не сказала. Затем однажды ночью она надела свое лучшее платье, накрасилась, надушилась, и утром родители обнаружили, что она повесилась на притолоке в гостиной. Только после смерти горюющие семьи прощали заблудших влюбленных, и обряд харлалу родственники с обеих сторон обычно устраивали вместе. Именно на такой обряд, проводившийся в доме погибшего солдата, я и был приглашен.

Подойдя к дому, я увидел, что двор чисто выметен и украшен сосновыми ветками. Семья в белых холщовых одеждах поджидала гостей. У входа поставили два искусственных деревца, изготовленных из тонких палок, бамбуковых стеблей, листьев и веток. Увешанные флажками, лентами и талисманами, они выглядели весело, словно рождественские елки. Одно деревце посвящалось юноше, второе – девушке. Деревце юноши, помимо других вещей, украшали миниатюрные предметы мужской одежды – куртки, брюки и так далее, – вырезанные из цветной бумаги. Висели на нем и другие вещицы, которыми он пользовался при жизни и с которыми почти не расставался, – его любимый гребень для волос, трубка, кисет, зеркальце, бритва и прочие мелочи. На деревце девушки висели ее пудреница и помада, гребни и шпильки, простенький несессер, дешевые украшения и флакон духов, а также бумажные изображения предметов женского костюма. Все это выглядело очень трогательно и вызывало щемящую жалость.

В центре двора возвышался холмик из земли и песка, обнесенный деревянным забором. В середину холмика были воткнуты несколько разноцветных треугольных флажков с именами и титулами демонов самоубийства. Их изображения, нарисованные углем на некрашеных деревянных табличках, торчали из песка вокруг флажков. Демонов – ужасных созданий со змеиными туловищами и звероподобными человеческими лицами – было много; у некоторых торчали дыбом волосы, у других на головах были маленькие короны или шапочки. У дверей дома был устроен небольшой алтарь, покрытый шелковой тканью, на котором стояли фотографии покойных, а также подношения в виде фруктов и конфет и подставка для благовоний. На другой стороне двора находилась занавешенная беседка, в которой сидели шаманы, читая вслух отрывки из “Книги Камегамики” и других древних манускриптов. Чтение сопровождалось ударами гонга. Шаманов было семеро; одеты они были в длинные куртки из расшитого шелка со стоячим воротничком, а на головах у них красовались короны из пяти лепестков; обуты они были в китайские сапоги старинного стиля, с очень толстыми подошвами. Окончив чтение, они вышли во двор и, окружив холм с флажками и демонами, начали медленно танцевать под звуки небольшого барабана и колокольчиков-ндзелеров. Подняв одну ногу, они медленно поворачивались на другой и затем делали шаг вперед. Постоянно повторяя эти выверенные, но однообразные движения, они распевали заклинания, призывая демонов самоубийства и требуя, чтобы духи мертвых влюбленных еще раз проявились в родном доме. Заклинания звучали снова и снова, все более настойчиво.

– Приди! Приди! Явись! Приди! – металлическими, гипнотизирующими голосами требовали шаманы.

Семья и гости замерли в полной тишине. На лицах шаманов проступили капли пота, глаза их словно бы подернулись пленкой, взгляд обратился куда-то внутрь. Они явно вошли в состояние частичного транса.

– Явись! Явись! Приди! Приди!

Слова приходились на каждый удар ндзелера или барабана. Так прошло более часа, но монотонные, невыносимые призывы не стихали. Шаманы все так же медленно переступали с ноги на ногу и синхронно вращались. Напряжение возрастало, близился переломный момент. Внезапно шаманы остановились. В полнейшей тишине двор пронизало дуновение ледяного ветра. На короткое мгновение – долю секунды – все мы почувствовали, что влюбленные вернулись и встали рядом со своими подобиями. Я решил было, что такое впечатление возникло только у меня, однако тут обе семьи в едином порыве простерлись наземь перед маленьким алтарем. Вид у гостей был ошеломленный. Никто ничего не увидел, и ощущение рассеялось так же внезапно, как и возникло. Однако ни у кого не было ни малейшего сомнения в том, что духи влюбленных и вправду посетили дом.

Со слезами на глазах хозяева начали расставлять столы, и вскоре был накрыт простой деревенский поминальный стол из восьми блюд, как полагалось согласно обычаю. Отдельный столик с теми же блюдами накрыли для демонов, а на алтаре расставили тарелки для покойных. Полилось вино, люди постепенно пришли в себя и начали болтать и шутить, будто дело было не на поминках. После обеда шаманы зарезали двух черных петухов, положив им в клювы монетки, когда те умирали. Петухи символизировали покойных – после этого жертвоприношения для них наконец распахивались врата в рай предков, а их связь с земным существованием обрывалась. Затем последовал еще один шаманский танец – на этот раз томба были вооружены небольшими деревянными мечами. Этот танец был энергичнее и напоминал воодушевленное фехтование – теперь, после того как демоны были призваны на поминки и приняли угощение и дары, их следовало изгнать из дома в подземный мир, откуда они явились, и заклясть, чтобы они никогда больше не беспокоили родственников влюбленной пары и не подталкивали их к самоубийству.

Однажды утром, около десяти, я сидел дома за столом, как вдруг пришли соседи – они хотели, чтобы я срочно посетил один дом неподалеку от ворот нашей деревни. В доме я обнаружил девушку в бессознательном состоянии. Как выяснилось, рано утром она выпила четыре унции опия-сырца, растворенного в стакане уксуса, и вдобавок проглотила два или три золотых кольца. Я сделал ей инъекции кофеина и апоморфина и приложил все возможные усилия, чтобы вызвать у нее рвоту. Однако колоссальная доза яда уже сделала свое дело – девушка с трудом дышала, щеки ее приобрели лиловый оттенок. Глаза у нее были открыты, однако в сознание она не приходила. Я продолжал делать все, что мог, и к трем часам пополудни она наконец пришла в себя и смогла поговорить с домашними. Она невероятно рассердилась на меня и выбила у меня из рук лекарства.

– Я хочу умереть! – кричала она. – Я должна умереть! Не смейте мне мешать!

Вскоре она снова провалилась в забытье. Я просидел рядом с ней до полуночи, делая ей уколы кофеина и других укрепляющих веществ. Она еще несколько раз приходила в себя, каждый раз восклицая, как ей хочется умереть. Затем она очень трогательно и с большой любовью попрощалась с сокрушенными родителями, сестрами и братьями. К полуночи ей, казалось, стало намного лучше, и родственники уговорили меня отправиться домой, однако после моего ухода она быстро потеряла сознание и к четырем утра умерла.

Как оказалось, девушка ходила со своими подругами в паломничество к Храму Плодородия на горе неподалеку от Лицзяна. Там девушки повстречали своих друзей-юношей и поужинали вместе с ними едой, которую сами же и приготовили. После возвращения домой тетка этой девушки, женщина дурного нрава и известная сплетница, начала ее попрекать. Она назвала ее “апиздя” (шлюхой) и множеством других слов, которыми так богат насийский язык. Также она намекнула, что племянница наверняка потеряла честь и в положенный срок произведет на свет ребенка. Эти-то незаслуженные упреки на глазах у соседей и довели обычно спокойную девушку до нервного срыва. Она чувствовала себя опозоренной и решила, что единственный способ доказать свою невинность – это покончить с собой. Убитая горем и разъяренная семья бедной девушки отомстила злобной тетке типичным насийским способом – родственники отправились к ней домой и разнесли все на мелкие кусочки.

Когда в доме происходит убийство или умирает в родах женщина, это место автоматически становится чоу (нечистым). После этого туда приглашают шаманов, которые проводят чоу-нав, или очистительный обряд, в ходе которого демонов нечистоты и бедствия призывают в дом, угощают и изгоняют. Обряд этот обходится очень дорого, так как для его исполнения требуется убить черного быка, козу или овцу, а также черную свинью и черного петуха. Проводится он по ночам.

Хэ Шо-вэнь служил у меня в конторе младшим писарем. Это был тихий, плотного телосложения юноша, временами, правда, проявлявший агрессивность. Когда он был еще ребенком, на его отца напали тибетские разбойники, изрезавшие его на тысячу частей. Жил он с вдовой матерью и дядей с отцовской стороны в доме на расстоянии примерно одного ли от нашей деревни, на пути к Ласибе. Мой повар обожал его до такой степени, что официально усыновил и сделал своим наследником. Мальчик стал жертвой одного из описанных мной нелепых брачных договоров, которые были так широко распространены в Лицзяне – ему предписывалось жениться на девушке, с которой он был помолвлен сразу же после рождения. В то время ему было всего несколько месяцев, девушке же – не то пятнадцать, не то шестнадцать лет, так что на момент брака юноше было двадцать два, а девушка превратилась в зрелую тридцативосьмилетнюю женщину, годившуюся ему в матери. Женщина тем не менее оказалась доброй и работящей и неплохо заботилась о муже и свекрови. К несчастью для нее, Хэ Шо-вэнь и его мать ее ненавидели. Как выяснилось, в своем вдовстве мать утешалась обществом мужчины, жившего неподалеку. Невестка прознала об этом и прониклась к ней презрением, так что в доме не прекращались ссоры, нередко кончавшиеся дракой между рассерженными женщинами. Наслушавшись наущений матери, Хэ Шо-вэнь тоже начал бить жену. Развязка наступила, когда мать в слезах донесла сыну, что утром невестка нанесла ей немыслимые оскорбления, которые можно смыть, только поколотив виновницу как следует. Нетрудно представить себе, насколько ужасная и унизительная сцена разразилась, когда муж вместе со свекровью набросились на беззащитную женщину. Они бросили ее, избитую и плачущую, на кухне, и отправились спать, поскольку дело было к ночи.

В полночь бедная женщина, страдая от унижения и дойдя до крайней степени отчаяния, развела в кухне огонь и сожгла свой пукхай (одеяло) и приданое. Затем она переоделась в парадную одежду – костюм замужней женщины из хорошей семьи, – затушевала косметикой распухшее лицо и губы, смастерила удавку и повесилась в гостиной. Никто ничего не услышал, и о происшествии стало известно только утром. Домашние нашли ее полузадохнувшейся, с посиневшим лицом. Она была еще жива, однако вскоре скончалась, так и не придя в сознание. Тут обнаружилась еще горшая новость: женщина была на третьем или четвертом месяце беременности. Ее смерть осквернила весь дом и навлекла на него проклятие. Муж и свекровь поспешно вызвали лам, и после короткой службы гроб отнесли на луг за пределами деревни. Там его поместили на погребальный костер, собравшиеся на лугу ламы провели еще одну короткую службу, и под гробом разожгли огонь. (Тела самоубийц, женщин, умерших в родах, и умерших насильственной смертью наси всегда кремируют. Этот обычай – остаток их древней традиции: похороны у наси появились только после того, как они переняли китайскую культуру.)

Следующий акт драмы разыгрался в доме Хэ Шо-вэня вечером. Семья вызвала шаманов, приготовила черных животных и расставила столы и скамейки для поминального ужина. Ламы сидели в комнатах второго этажа, распевая молебствия в сопровождении молитвенных колокольчиков и миниатюрных труб. Их масляные лампы горели ярким огнем. Мы поднялись наверх, чтобы посмотреть на службу. Вскоре все заметили, что в соседних комнатах происходит что-то необычное. Там раздавались громкие хлопки, похожие на пистолетные выстрелы, – они слышались из буфетов, стен и потолочных балок. Столы и скамейки трещали и едва заметно двигались по полу. Все побежали вниз. Я остался, поскольку меня всегда занимали подобные явления.

Затем томба начали бить в свои барабаны, и я, поскольку не хотел пропустить обряд очищения, которого никогда до сих пор не видел, пошел вниз. Было десять часов вечера, ярко светила луна.

В сверхъестественной тишине томба начали выкликать демонов нечистоты и бедствия. Их подобия были воткнуты в холмик посредине двора. Выглядели они по-настоящему жутко – с оскаленными зубами, иные без голов, все со змеиными туловищами: на сей раз перед нами были настоящие черти. Черных животных зарезали, забрызгав и измазав их кровью весь двор. Шаманы медленно вертелись под размеренный звон ндзелеров. Они погрузились в транс, и в их математически точных движениях было что-то механическое, бесчеловечное. Казалось, будто перед нами ожившие трупы: лица их были бледны, а невидящие глаза смотрели куда-то вглубь. На этот раз их призывы звучали иначе – более настойчиво, сильно, зловеще. Атмосфера невыносимого ожидания и мрака заполнила двор. Силы зла прибывали с каждой минутой. Люди дрожали и жались поближе друг к другу. Похолодало; казалось, даже луна померкла. Столы и скамейки, приготовленные для поминок, начали трястись и двигаться. Мои соседи с немым ужасом наблюдали за ними, не в силах двинуться с места. Внезапно дядя Хэ Шо-вэня забился в припадке. Он извивался на земле, изо рта у него пошла пена. Люди бросились к нему, пытаясь его удержать, но он стряхнул их с себя, как мух. Глаза у него вылезли из орбит. Из перехваченной глотки вырвался громкий, незнакомый голос. Повернувшись к Хэ Шо-вэню и его матери, он начал выкрикивать странным, потусторонним голосом проклятия в их адрес. Люди снова бросились к нему, пытаясь его остановить, заталкивая ему в рот листья и все, что было под рукой. Полузадушенный, он наконец затих. Соседи, в чьих глазах читался ужас, разбежались по домам; выпроводили и меня. Хэ Шо-вэнь упал в обморок. Конца обряда чоу-нав мы так и не увидели. На поминки никто не остался. На другой день мне сообщили, что в дядю вселился дух его брата, отца Хэ Шо-вэня, который завладел его горлом и говорил с родственниками напрямую. Он проклял свою жену и сына за смерть бедной женщины и пообещал, что отомстит за нее и что наказание не заставит себя ждать.