Текст книги "Забытое королевство"

Глава II
Лицзян

Мы спустились с перевала, и я был до глубины души поражен очарованием раскинувшейся перед нами долины – чувства переполняли меня каждый раз, когда мне приходилось путешествовать в Лицзян в весеннее время. Я спешился, чтобы в полной мере насладиться райской прелестью этих мест. Воздух кружил голову, как шампанское; он был теплым, но в то же время свежим – благодаря величественной Снежной гряде, возвышавшейся над долиной. Гора Сатцето сверкала в лучах заходящего солнца, а вершину ее украшал ослепительно-белый плюмаж – там, на высоте, бушевала метель, и хвосты мелкого снега развевались над горой, словно перья над шляпой. У подножия горы царило спокойствие. За розово-белыми рощами цветущих персиковых и грушевых деревьев, перемежавшихся перистым бамбуком, прятались бело-оранжевые домики разбросанных по долине деревень. Всюду цвели розы. Мелкие белые розочки гроздьями свешивались с живых изгородей; большие белые, розовые и желтые вьющиеся розы свисали с деревьев и крыш; крохотные одиночные розочки распускались на лугах и полянах. Аромат роз сбивал с ног и кружил голову. В полях зеленела озимая пшеница, а между ними текли глубокие, кристально чистые ручьи с ледяной водой, в которых, словно локоны волос, лениво колыхались темные водяные растения. Вода, стекавшая с ледников, ветвилась бесчисленными ручьями и потоками – на свете немного мест, которые орошались бы так же хорошо, как Лицзянская долина. Журчание быстрых ручейков сливалось с пением жаворонков и других птиц в божественную музыку. Извилистая дорога вела нас из одной деревни в другую.

Сам Лицзян все еще был скрыт от наших глаз: он прятался за небольшой горой, на вершине которой отчетливо виднелся красно-белый храм. Толпы крестьян из племени наси, самого многочисленного в Лицзяне, возвращались с рынка – улыбающиеся мужчины и женщины вели под уздцы лошадей; их разговоры и песни слышно было издалека. Со многими крестьянами я был знаком – в их приветствиях чувствовалась непосредственность и искренняя радость, а на лицах играл румянец от выпитого на дорогу, согласно обычаю, вина. Вино в глиняных горшках везли на себе лошади и несли в корзинах женщины, чтобы было чем согреваться холодными горными вечерами. Из-за поворота показалась группа молодых людей в коротких штанах и безрукавках из оленьей кожи – они играли на тростниковых флейтах и пели. Это были аттолаи, загадочное племя, жившее глубоко посреди Наньшанских гор; они радостно поприветствовали меня. Впереди раздавался шум – звон колокольчиков, лязг железа, крики и стук копыт: из города возвращался тибетский караван. Вскоре показались его хозяева – они ехали на широкоспинных, мохнатых лошадках. Эти тибетские господа были одеты в роскошные рубахи из красного шелка и плотные длинные куртки, перепоясанные кушаками, а на головах у них были шитые золотом шляпы.

– Куда едете? – поприветствовал я их по-тибетски.

– В Лхасу, – с улыбкой ответили они, после чего один из них на отличном английском языке предложил:

– Сигарету, сэр? – и протянул мне пачку “Филип Моррис”.

Они степенно двинулись вперед, и вскоре к нам подъехал сам караван. Мы переместились на обочину, чтобы его пропустить. В отличие от караванов миньцзя, что ходят между Сягуанем и Лицзяном, тибетские караваны передвигаются неспешно, так что опасность столкновений им почти не грозит. Лошади и мулы не возят в Тибет тяжелых грузов в 140–180 фунтов – на них нагружают не более 80–100 фунтов поклажи; кроме того, в отличие от караванщиков миньцзя, тибетцы не подковывают своих животных, чтобы их копыта не скользили на каменистых тропах. Тибетские караваны проходят в день совсем небольшие расстояния – не больше тридцати километров. За животными тщательно ухаживают, они всегда вычищены и хорошо накормлены. Легкие грузы, короткие перегоны и хороший корм – необходимость, без которой они не пережили бы трехмесячный поход из Лицзяна в Калимпонг через Лхасу. Дороги между этими местами нет – только извилистая тропа, так что им приходится взбираться по крутым горам и спускаться с них через темные каменистые ущелья, переходя вброд ревущие потоки ледниковой воды, а иногда и увязая в коварных горных болотах. Несмотря на всю заботу, мулы и лошади прибывают в место назначения обессиленными, с изрезанными копытами, и проходит немало времени, прежде чем они полностью поправятся.

Караван, попавшийся нам навстречу, ничем не отличался от прочих тибетских караванов. Морду ведущей лошади закрывала маска, обильно украшенная бирюзой, кораллами, аметистами и зеркальцами; над ушами развевались красные ленты, а к сбруе был прикреплен треугольный оранжевый флажок с зубчатой зеленой каймой, на котором по-тибетски значилось “Прямой переход из Лицзяна в Калимпонг”. Каждое звено из двадцати лошадей сопровождал пеший тибетец с ружьем и громадный мастиф с красной шерстяной косынкой на шее.

Наша дорога проходила через деревни на окраине города, и женщины, стоявшие в дверях своих винных лавок, махали нам и зазывали пробовать вино. Чтобы не обижать хозяек, мы выпили по чашке в каждой из лавок. Отвечая на приветствия соседей, мы неспешно добрались до середины холма и вошли сквозь ворота в усаженный цветами двор нашего дома.

Дом наш был старым, но крепким и просторным. Все дома в Лицзяне были двухэтажными, в три или четыре флигеля, а то и больше. Независимо от размеров строились они по одному и тому же образцу. Нижнюю часть складывали из высушенных на солнце кирпичей; снаружи ее – по вкусу хозяев – белили или красили в оранжевый, желтый или даже голубой цвет с элегантным черным или синим бордюром. В центральной части располагался мощенный камнем дворик с тремя приподнятыми цветочными клумбами в окантовке из камня. Из комнат нижнего этажа в середине каждого флигеля вели во дворик четыре или шесть дверей, украшенных замечательной тонкой резьбой. Другие комнаты украшали окна в резных или решетчатых рамах. Внутренние стены обшивали деревом, чтобы скрыть грубую кирпичную кладку. Верхний этаж представлял собой одно большое помещение, иногда с довольно низким потолком – при желании его можно было разделить перегородками на множество комнат поменьше. Наси почти всегда предпочитали жить на нижнем этаже, а верхний использовали для хранения припасов, зерна и вещей. Потолка на верхнем этаже не было, а поскольку деревянные стены не вплотную примыкали к крыше, по нему свободно гулял ветер. На улицу выходило несколько окон, а во двор – целая их вереница; открывались они поворотом рамы по горизонтальной оси. Вместо стекол к решетчатым рамам крепилась тонкая рисовая бумага, как в японских домах, так что по вечерам, когда со Снежной горы прилетали порывы холодного ветра, они почти не защищали от стужи. Крышу покрывали тяжелой глиняной черепицей; углы ее, в типичном китайском стиле, слегка загибались кверху. Обычно черепица была серой, но иногда однообразие нарушали белые линии вдоль края крыши.

Снять в Лицзяне целый дом приезжему было весьма непросто. В лучшем случае можно было рассчитывать на один или два флигеля в доме, где также проживала семья хозяина. Это влекло за собой массу неудобств – общая кухня, хозяйские дети, любопытные глаза.

Приехав в Лицзян, я оповестил всех о том, что для полноценной работы и жизни мне необходим отдельный дом. Прошло несколько недель, прежде чем я по случайности услышал о доме, сдающемся целиком, но в бочке меда имелась ложка дегтя. Хозяйка настаивала на одном условии: в доме останутся жить ее дальние родственники, заодно исполнявшие роль смотрителей, а также их единственный сын. Мне пришлось согласиться. Я был рад, что дом нашелся так быстро, однако, зная непростую ситуацию с жильем в Лицзяне, заподозрил, что с ним что-то не так – слишком уж поспешно согласилась хозяйка, да и цена была чересчур низкой. С одной стороны, дом стоял далековато от центра города, но с учетом его немалых размеров и выгодного расположения поблизости от главной дороги, ведущей из Лхасы, из него получился бы отличный постоялый двор. Отчего же он так долго пустовал? Наведя за спиной у хозяев справки среди моих новых друзей-наси и друзей моего повара-китайца из Шанхая, я узнал, что в доме живут привидения. По секрету мне пересказали и множество зловещих подробностей.

Выяснилось, что некогда дом был процветающим постоялым двором; владел им пожилой вдовец. Он женился на нынешней хозяйке – как мне сообщили, она в то время была хорошенькой девушкой живого нрава и известной кокеткой. По-видимому, со временем ее взгляды на семейную жизнь изменились, поскольку через пару лет однажды ночью пожилой хозяин умер, корчась в судорогах, в одной из комнат на нижнем этаже. Горько плача, юная вдова заверила публику, что муж ее умер от переедания. Но поскольку перед смертью он потерял дар речи, соседи заподозрили иное. Они были убеждены, что причиной смерти стал классический яд наси – смертельно ядовитый настой из черного аконита, вскипяченного в масле. Действие этого беспощадного яда сопровождалось параличом гортани. В предсмертных корчах жертва в панике таращилась на своих беспомощных друзей, не в силах вымолвить ни слова. Противоядия никто не знал. Юная вдова с маленьким сыном унаследовала все имущество. Постоялый двор продолжал работать, однако репутация его пострадала. Наси – народ суеверный, и после распространения слухов очень немногие путешественники решались остановиться на ночь в таком дурном месте.

Однажды ночью до постоялого двора добрался уставший с дороги офицер из Куньмина. Роковая вдова подала на стол вкуснейшие яства и не раз подливала в чашку прозрачное, крепкое вино. Раскрасневшись от вина, мужчина разговорился – и засиделся за разговорами до глубокой ночи. Он рассказал, что только что удачно обделал одно дело и возвращается домой богачом – с немалой суммой денег, спрятанных в седельных сумках. Завтра на рассвете он продолжит путь в родную деревню, где не был уже много лет, чтобы наконец осесть, купить землю и построить большой красивый дом – возможно, не меньший, чем у госпожи хозяйки, – а может, и жениться. Вдова слушала с неподдельным интересом. Время было позднее, а других гостей на постоялом дворе не было. Военный выпивал одну чашку вина за другой. Он начал заигрывать с хозяйкой, и та предложила подкрепиться перед отходом ко сну. Она отправилась на кухню и вскоре принесла большую миску аппетитной тушеной свинины, обильно приправленной острым перцем, теплые лепешки и другие вкусности. После ужина вдова проводила гостя в спальню. Поздним утром следующего дня она в панике прибежала к соседям, жалуясь, что постоялец не выходит из комнаты, хотя она уже несколько раз звала его завтракать, и не открывает дверь. Соседи вошли в спальню. Офицер был мертв. Расследование ни к чему не привело: кто будет доискиваться, отчего умер в дороге одинокий путешественник – может, сердце подвело?

Итак, местные жители держались от дома подальше, так что мой приезд был для хозяйки настоящим даром небес. Мой повар уговаривал меня не снимать дом, убеждая, что и года не пройдет, как духи сживут нас со света. В ответ я рассмеялся и пошел встречаться с хозяйкой в принадлежавшую ей лапшевню, известную на всю округу. Хозяйка возвышалась над плитой, на которой грелись два гигантских китайских чугунных котла, и половником накладывала в миски сероватую лапшу для посетителей, ждущих за столиками. Лицо этой женщины среднего возраста было нездорового, серовато-зеленого оттенка. Обстановка в лапшевне была настолько же грязной, как и давно не стиранное платье хозяйки. Но глаза ее – дерзкие, плутовские и хитрые – поневоле привлекали к себе внимание. Несмотря на то что она стремилась поскорее сбыть дом с рук практически на любых условиях, врожденная жадность взяла свое: хозяйка назвала заоблачно высокую цену – и это только на первый год. Предполагалось, что в последующий год цена удвоится, и так далее. Часть комнат в доме сохранялась за ней, пожилая пара должна была жить со мной постоянно, а еще хозяйка оставляла за собой право собирать в доме гостей по особо торжественным случаям. Любые вещи, купленные мной для дополнения обстановки, в момент истечения контракта переходили в ее собственность. Я пошел в контр-атаку, заявив, что я – высокопоставленное государственное лицо и при желании мог бы добыть ордер, согласно которому мне будет позволено жить в доме бесплатно. Кроме того, продолжил я, дом населяют привидения, а следовательно, он никому не нужен. Но меня это не беспокоит, поскольку я посвящен в тайны даосизма и обладаю большим опытом общения с духами; несколько спиритических сеансов – и я полностью избавлю дом от привидений и нечистой силы. Однако на это уйдет немало времени, так что я намерен прожить в доме не год и не два. Я был поражен тем, насколько быстро хозяйка сбавила цену. Выражение ее лица совершенно изменилось. Она пришла в восторг от моего обещания очистить дом от привидений и духов и сама предложила весьма низкую ренту, намного меньше, чем я ожидал, – всего сорок долларов в год – и контракт на шесть лет, который по их истечении можно будет продлить на такой же срок. Я, со своей стороны, согласился с тем, что в доме будут жить старики, и с тем, что хозяйка сможет по большим праздникам принимать там гостей. Таким образом, сделка состоялась, и мы отметили это, выпив по большой чашке вина.

Я распорядился, чтобы дом убрали, вычистили и вымыли. Центральную комнату, где умерли несчастные жертвы, я отвел под приемную. Верхний этаж с окнами на улицу я разделил перегородками и устроил там спальню и рабочий кабинет. В верхнем этаже соседнего крыла сделали комнату для гостей.

Короткий подъем по мощенной камнями дороге вел к красному храму на вершине холма, откуда открывался замечательный вид на город и долины. Лицзян уютно располагался между этим холмом и подножием северной гряды напротив. Город окружал холм со всех сторон, покрывая восточную долину и основную равнину, полого спускающуюся к югу. Сквозь море серых черепичных крыш проглядывали оранжевые, белые и красные пятна – стены домов и административных зданий. Внизу находилась квадратная рыночная площадь, заполненная людьми, – оттуда явственно долетал гомон толпы. Между крыш виднелись деревья и сады, там и сям поблескивали на солнце ручьи.

“Лицзян” по-китайски означает “прекрасная река”. Такое имя город получил благодаря великой Реке Золотого песка, широко известной под названием Янцзы, – она протекает к востоку и западу от города, образуя огромную петлю, внутри которой и расположен Лицзян. Расстояние до реки от города в любом направлении не превышает сорока километров, однако для того, чтобы добраться до верхней точки петли, что на севере, потребуется несколько дней. На языке наси город называется Губи. И город, и река полностью заслуживают эпитета “прекрасный”.

В отличие от большинства китайских городов, Ли– цзян не был обнесен крепостной стеной. Для малонаселенной провинции Юньнань город этот был довольно большим. Перепись в нем никогда не проводили, но по моим оценкам, в городской черте проживало около 50 тысяч человек. Город объединял в себе множество мелких деревень, что отражалось на названиях улиц: например, Главная улица также была известна как деревня Во-бо, а улица, на которой я жил, – как деревня У-то. Официозные китайцы присвоили ряду улиц свои названия: улица Чжуншаня (Сунь Ятсена), улица Чжунчжэна (Чан Кай-ши), но на эти нововведения никто не обращал внимания. Улицы с такими названиями имелись в каждом городе Китая – теперь они, вероятно, называются именами Мао Цзэдуна и Сталина.

Благодаря тому, что в Лицзяне находилось Северо-западное управление комиссара-умиротворителя, город занимал в китайской бюрократической иерархии отнюдь не последнее место. Здесь имелась полиция, и весьма неплохая, хотя на улицах ее было практически не видно. Потасовки чаще всего улаживались вмешательством заинтересованных свидетелей либо соседей. О кражах из лавок или домов можно было в удобный момент сообщить непосредственно в участок. Мелких воришек, тянувших с прилавка продукты или сладости, наказывала сама потерпевшая сторона – чаще всего торговка, – выливая на их головы поток самой грубой площадной брани. Профессиональных карманников или грабителей банков в Ли– цзяне не водилось – для этого он был чересчур отсталым. Торговцы небрежно грузили тысячи долларов в банкнотах или сотни в слитках серебра в открытые корзины, и женщины-носильщицы степенно шли с этими корзинами на спине через весь город, минуя Главную улицу и рыночную площадь, и в целости и сохранности доставляли деньги на противоположный конец Лицзяна. Естественно, прохожие провожали эти невиданные богатства, проплывавшие у них прямо под носом, завистливыми и восхищенными взглядами, но не более того. Полиции приходилось спешить на место преступления только в случаях, когда муж закалывал ножом жену – или жена мужа.

Пологий спуск с нашего холма к рынку шел по мощеной улочке, посредине выложенной плитняком. По обе стороны возвышались покосившиеся продовольственные лавки и мастерские, где изготавливали необычайной красоты латунные висячие замки в народном стиле или тибетские сапоги. За мрачными фасадами скрывались уютные, украшенные резьбой жилые помещения.

В нижней части дорога становилась крутой и извилистой – это, как я обычно рассказывал друзьям, был самый “опасный” для меня отрезок на пути из города или в город. Здесь на ступеньках домов восседали крепко сбитые матроны-наси – они пряли шерсть, вязали, продавали фрукты или просто обменивались сплетнями. По отношению к дамам, вне зависимости от народности, я всегда использовал обращение “мадам”. В Китае это воспринимали хорошо – почему бы, подумал я, не поступать таким же образом и в Лицзяне? Вскоре после того, как мы обосновались на новом месте, мои прогулки в город стали ежедневной привычкой, и некоторые из женщин, мимо которых я проходил, стали приветствовать меня фразой “Куда направляетесь?”. В ответ я всегда улыбался и говорил: “Мадам!” Через несколько дней одна из женщин, которую я снова назвал “мадам”, поднялась и угрожающе двинулась на меня.

– Каждый раз, как проходишь мимо, ты называешь нас manda (дура)! – закричала она. – Еще раз это скажешь – и я тебя так отделаю, что мало не покажется!

Она была в бешенстве. Остальные женщины покатились со смеху. Я со всем возможным в такой ситуации достоинством попытался объяснить ей, в чем дело.

– Мадам, – ответил я, – это такое вежливое обращение. По-итальянски оно звучит как Ma Jama и значит то же самое, что по-китайски “Ма Да Ма” (мать великая мать). Даже у наси женщинам в возрасте говорят “дама”.

Не знаю, поняли ли они меня, но с тех пор я не перестал называть их “мадам”, и каждый раз какая-нибудь из женщин притворно сердилась на меня.

– Он опять назвал меня дурой! – восклицала она.

– Ну погоди, мы до тебя доберемся! – хихикали остальные. Это были не пустые слова: иногда они пытались выхватить у меня трость или тянули меня сзади за штаны, но потом всякий раз просили прощения и дарили мне в утешение апельсин, пару грецких орехов или пьяную сливу (их по нескольку месяцев выдерживали в крепком вине). Темными ночами они провожали меня вверх по холму, освещая путь горящими сосновыми лучинами-миньцзе.

У подножия холма дорога разветвлялась надвое. Одна тропа шла вдоль канала, огибая гору, а другая пересекала каменный мостик и вливалась в рыночную площадь. Просторная площадь посредине была вымощена булыжником, а по краям – крупными каменными плитами. Вероятно, то была единственная на весь Китай рыночная площадь, которая ежедневно тщательно мылась, притом силами самой природы. Рано утром шлюзы канала, который огибал подножие горы и проходил, таким образом, немного выше, чем другие протекавшие через город потоки, открывали, и площадь по щиколотку заливало водой – она лилась около часа, унося всю грязь в нижний рукав реки Лицзян по другую сторону рынка.

Сеть быстрых потоков, протекавших позади домов и пересекавшихся мостами, пронизывала весь Лицзян, отчего он напоминал Венецию в миниатюре. Ручьи были мелководные и текли слишком быстро, и плавать по ним было невозможно, – так или иначе, лодок в Лицзяне не было, но польза от каналов была немалая: они снабжали город водой, годившейся в том числе и для питья. Улицы Лицзяна, вымощенные каменными плитами или булыжником, отличались необыкновенной чистотой. Их постоянно тщательно подметали, а мусор сбрасывали в ручьи; туда же отправлялись и домашние отходы. Несмотря на это, ручьи и каналы не засорялись и не забивались мусором – по ним продолжала течь кристально чистая вода, сквозь которую виден был каждый камешек на дне. Течение было таким сильным, что все нечистоты немедленно уносило из города. Только в дальней части долины, где поток замедлялся и терял свою прозрачность, становилось заметно, что река не такая уж чистая. К выбрасыванию мусора в воду в Ли-цзяне горожане относились безразлично, однако истоки реки они берегли и любой ценой старались не загрязнять. Это было несложно, поскольку река вытекала из парка необычайной красоты в полукилометре от города, у подножия Слоновой горы, получившей свое название благодаря сходству с фигурой спящего слона. Именно отсюда, из-под сводов подземных пещер, и вытекала вкуснейшая, ледяная вода с ледников Снежной гряды.

Та из улиц, что уходила с рыночной площади налево, вела к домам зажиточных торговцев и к зданию ямыня со стенами цвета киновари и алыми колоннами. Эта длинная улица постепенно переходила в дорогу, ведущую к реке Янцзы. Вправо от площади отходила Главная улица. Как и все улицы Лицзяна, она была узкой, вымощенной плотно пригнанными друг к другу отшлифованными камнями. При каждом доме имелся магазин. Некоторые дома заваливались назад, некоторые – вперед, иные кренились друг на друга, отчего казалось, будто вся улица еще мгновение назад колыхалась и качалась в каком-то диковинном танце. Тротуаров не было, так что караваны тибетцев и миньцзя, которые по дороге в крупный торговый город Хэцзин в сорока восьми километрах к югу всегда проходили по этой улице, приводили в ужас и торговцев, и пешеходов. Качавшиеся грузы на спинах животных терлись о вывешенные снаружи полки магазинов, сметали товар на дорогу, разбрасывали аккуратно выставленные у дороги корзины и горшки. Отполированные камни мостовой были гладкими, как лед, – копыта на них скользили, ноги разъезжались, и время от времени лошади падали, калеча тех, кому не повезло оказаться рядом.

Лавки выглядели довольно темными и мрачными. Стеклянных витрин здесь было не встретить – на улицу выходили только деревянные прилавки, а товар выставляли на полках под ними. Однако, учитывая, что время было военное, лавки поражали разнообразием ассортимента. Тибетские караваны исправно и бесперебойно снабжали Лицзян товарами из Калькутты – как для местного потребления, так и для перепродажи в Куньмин. В Лицзяне можно было найти все лучшие марки английских и американских сигарет, любые ткани. Здесь продавались даже новые модели зингеровских швейных машинок. Цены, конечно, были довольно высокими, поскольку караван – самый дорогой вид транспорта в мире. В одной из лавок имелись небольшие запасы импортного пива по двадцать пять долларов за бутылку; позволить себе этот напиток богов могли немногие. Спички стоили пятьдесят центов за коробок – ими почти не пользовались, приберегая на крайний случай. Во многих домах в печи всегда оставляли несколько тлеющих угольков, и по утрам соседи заходили друг к другу, чтобы одолжиться огнем. Во всех лавках целый день горели курительные палочки, от которых курильщики зажигали трубки или сигареты. Горцы не признавали спичек. Они носили с собой кресало и запасы сухого мха – кусочек такого мха клали на кончик сигареты или в трубку, чтобы разжечь искру. Однажды я, пытаясь в дождливую и ветреную погоду развести костер, истратил почти два коробка драгоценных спичек, пока меня не пожалел проходивший мимо горец – у него огонь разгорелся моментально.

Лавки открывались ближе к полудню, а рынок начинал работать лишь после обеда. По утрам рыночная площадь и улицы пустовали. Почти ни у кого в городе не было наручных часов, да и стенные часы были редкостью. Даже в богатых домах часы держали скорее для украшения интерьера, нежели для того, чтобы узнавать по ним точное время. Такого понятия – точное время – просто не существовало. Часы в здании ямыня – префектуры – могли показывать девять часов, в другом месте – восемь или десять; да и кого это интересовало? Время определяли по солнцу. Когда оно поднималось над восточными горами, это означало, что пора вставать и готовить завтрак. Когда стояло высоко в небе – пора было идти на рынок. Назначать встречи на определенное время было невозможно, так что человек, с которым вы договаривались на восемь, мог прийти в десять, в одиннадцать, а то и в полдень.

В лавках, за редчайшими исключениями, заправляли женщины. Они в точности знали, что нужно клиенту, где это найти и насколько можно сбавить цену после упорного торга. Эти практичные, пробивные дамы никогда не упускали своей выгоды. Если торговке приходилось отлучиться, в лавке за нее дежурил муж. Мужья чаще всего сидели где-то у дальней стены с ребенком на руках, выходили к прилавку неохотно и оказывались абсолютно беспомощны – они не могли найти ни спичек, ни солений и не знали, в каком кувшине находится вино, которое спрашивает клиент. В большинстве случаев дело кончалось тем, что муж сдавался и предлагал клиенту зайти попозже, когда вернется жена. Даже профессиональные продавцы-мужчины в больших магазинах не умели обращаться с клиентом – они вели себя невнимательно и грубо, и всякий раз, когда важная сделка, казалось, вот-вот сорвется по их вине, они бежали за женой хозяина, чтобы та спасла положение.

Покупатели рассчитывались за товар панкаями – серебряными китайскими монетами достоинством в полдоллара, которые чеканились в Куньмине специально для этих мест. В американских деньгах стоимость их составляла около восьми панкаев к доллару, однако с ними нужен был глаз да глаз – в монетах нового выпуска содержалось больше меди, чем серебра, так что торговцы либо отказывались их брать, либо принимали по смехотворно низкому курсу. В последние несколько лет перед падением националистического режима до Лицзяна добрались и бумажные деньги – их завезли торговцы из Хэцзина и государственные банки. Бумажные доллары народ принимал неохотно; многие не признавали их вовсе. Чтобы отличить одну банкноту от другой, нужно было знать китайские иеро– глифы, чем могли похвастать далеко не все жители Лицзяна, а с простого горца сталось бы спутать с банкнотой даже обертку от сигаретной пачки. К несчастью для крестьян, этим нередко пользовались нечистоплотные торговцы из Хэцзина и Дали. Десятки выдавали за сотни, сотни – за тысячи. Меня постоянно останавливали на улице крестьяне с просьбой объяснить им, что за купюру они держат в руках – десять или сто долларов. Так или иначе, основной денежной единицей оставался серебряный доллар, и все цены рассчитывались исходя из этого; те же, кому доставались бумажные деньги, всегда старались немедленно перевести их в серебро. Менялы – а ремесло это было почти исключительно женским – процветали.

Тибетцы, ицзу и другие горные племена предпочитали расплачиваться за покупки золотой пылью, самородками или слитками серебра, которые всегда имелись у них при себе. Процедура оплаты была хорошо отработана и ни у кого не вызывала затруднений. Лавочница и ее покупатель отправлялись в близлежащую ювелирную лавку; там золото проверяли и отмеривали нужное его количество либо же отпиливали от серебряного слитка в форме полумесяца четверть или половину. Золото, серебро и монеты не хранили в банках, поскольку в Лицзяне не было ни одного заведения, заслуживавшего названия “банк”. Их держали в прочных деревянных сундуках, закрытых на тяжелые замки местного производства и спрятанных во внутренних покоях дома, а в деревнях нередко складывали в глиняные горшки и зарывали в потайном месте под полом.

Одна из улиц, отходивших от Главной, вела на площадь Медников. Ее целиком заполняли мастерские, где делались всевозможные товары из меди – в каждой из них кузнецы что есть сил лупили по своей посуде, так что на площади стоял невероятный шум и звон. Лицзянские изделия из меди славились своей красотой, прочностью и долговечностью. Их ковали и полировали вручную, и они отличались поразительным лоском. От выставленных наружу товаров вся площадь словно полыхала огнем. В лицзянской меди было много золота, поскольку ее добывали в богатых золотом месторождениях вдоль Реки Золотого песка, на расстоянии одного дня езды от Лицзяна. На площади продавались классические лицзянские ведра округлой формы на подставке, чайники и кувшины всех возможных размеров и подносы с накладным орнаментом и рельефными краями, которые часто играли роль церемониальных подарков. Самовары – в каждом доме имелся по меньшей мере один, в котором постоянно кипела вода для бесконечных чаепитий, – отличались по своему устройству от русских: вместо двух небольших ручек у них была одна большая, а вместо краника – длинный носик. Продавались здесь также и бесчисленные хо-го больших и маленьких размеров – как и самовары, они встречались в каждом доме, вне зависимости от достатка его хозяев.

Для наси хо-го и, в меньшей степени, самовар символизировали счастье и довольство жизнью. Без них невозможно было представить себе какие бы то ни было собрания – от свадеб и похорон до пикников на свежем воздухе. В самом деле, обедать или ужинать в холодные зимние дни, не согреваясь близостью хо-го и самовара, было бы весьма тоскливо. Хо-го – это китайское изобретение, нечто среднее между переносной печкой и плиткой: большая миска с крышкой на подставке, с дымоходом по центру. В миску наливают воду, а уголь, горящий в дымоходе, согревает ее, после чего в воду закладывают сырые овощи, мясо и другие продукты – и вскоре все это превращается во вкуснейшее рагу. По мере того как едоки расправляются с блюдом, в миску подливают еще воду и подкладывают новые продукты, а в печку добавляют угля, так что горячая еда не кончается до тех пор, пока продолжается застолье. В разных местах хо-го носит разные имена, однако суть этого устройства не меняется – его используют по всей Азии, от Лхасы до Шанхая и от Харбина до Джакарты; японский вариант этой печки известен под названием сукияки.

Красивая улица неподалеку от площади Медников вела к дворцу династии Му. Границу этого аристократиче– ского квартала обозначала перекинутая над улицей триумфальная арка. Сам дворец, хаотичное сооружение в китайском стиле, использовался в качестве начальной школы округа. К нему прилегал ряд обнесенных стеной домов, где проживал бывший король, его семейство и другие члены королевской семьи. Перед королевской усадьбой возвышалась покрытая искусной резьбой каменная арка с надписью из двух иероглифов – “Верный и правый”: этими эпитетами наградил короля в семнадцатом столетии император династии Мин. Титул “король” или “начальник”, которым в народе до сих пор обозначали главу династии Му, был не более чем данью почета – во времена правления Маньчжурской династии феодальное деление на королевства было отменено, и Лицзян стал префектурой (фу). Некоторое время должность префекта сохранялась за королями династии Му и передавалась по наследству, однако позже они утратили и эту привилегию, и последующие префекты назначались правительством Китая. Династия Му, чьи корни уходят во времена прославленной империи Тан, породила множество героических и справедливых правителей, время от времени перемежавшихся бездарными королями. К концу правления Маньчжурской династии королевское семейство Му успело изрядно продвинуться на пути разложения. Члены семьи усвоили новую в те времена моду на курение опиума и другие утонченные пороки китайского двора, так что падение было довольно болезненным. Лишившись доходов от некогда обширных владений, семейство вынуждено было продавать один за другим предметы искусства из столетиями собиравшейся коллекции и драгоценные памятные вещи своих предков, чтобы удовлетворить ненасытную жажду опиума; поговаривали, что некоторые принцы продавали даже мебель и свадебные наряды своих жен. Авторитет и репутация славной династии пошли прахом.