Текст книги "Забытое королевство"

Глава XIII
Свадьбы

Свадьбы в Лицзяне – независимо от того, совершались ли они по любви, – всегда были веселыми и колоритными. Однако какими бы роскошными ни выглядели городские свадьбы, они не могли сравниться даже с беднейшими свадьбами в деревнях. У деревенских жителей было больше свободного времени и места. Запасы продовольствия, к которым добавлялись еще и подарки от соседей и друзей, были богаче, а потому угощать гостей можно было хоть до бесконечности, не переживая, что это обойдется чересчур дорого. Гости из отдаленных деревень могли задерживаться подолгу – в отличие от города, в деревне всегда было где переночевать, если не в доме у жениха, то у соседей. В городе свадьба была происшествием малозначимым и обезличенным, заметным разве что на небольшом отрезке улицы, где она происходила, в то время как в деревне свадьба была важнейшим событием, которым интересовались и в котором принимали участие все местные жители. Его с нетерпением ждали, начиная готовиться к нему за много месяцев вперед. На этом грандиозном светском мероприятии обновлялись и укреплялись дружеские связи с жителями других деревень; кроме того, оно давало возможность повидать старых друзей, живших далеко. Я старательно посещал все городские свадьбы, но вынужден признаться, что особую слабость питал к свадьбам деревенским. Притом чем отдаленнее была деревня и чем примитивнее был живущий в ней народ, тем с большим удовольствием я предвкушал поездку.

В городе приготовления к свадьбе начинались за пару недель до назначенного дня церемонии. Сидя в винной лавке г-жи Ли, я мог без труда наблюдать небольшую процессию, проходившую мимо, – обряд “посылания вина”. В ходе этого обряда представители семьи жениха официально сообщали день и час свадьбы родителям невесты. Около десятка замужних дам в восхитительных нарядах – новых черных митрах, шелковых блузах, подпоясанных широкими поясами, шелковых шароварах, плотно подвязанных у лодыжек, и вышитых тапочках с загнутыми носами – шагали по улице строем, как солдаты, по четыре в ряд, глядя прямо перед собой и не поворачивая головы. За ними следовали около десятка незамужних девушек-паньцзиньмэй, одетых похожим образом, за исключением митр, которые им заменяли экзотические черные китайские шапочки с красными розетками; волосы их были заплетены в длинные косы. Возглавляла шествие дама с начищенным медным чайником вина, украшенным красными бумажками, на которых были написаны приносящие удачу китайские иероглифы. Еще одна дама несла на медном подносе пару нефритовых браслетов. У других на подносах лежали гребешки, флаконы духов, зубные щетки, пудреницы и так далее. Каждая из дам и девушек держала в руках поднос с каким-нибудь предметом женского туалета. Они церемонно, в полном молчании вышагивали по улицам, давая прохожим понять, что счастливый день свадьбы не за горами.

Перед свадьбой еще одна процессия приходила в дом жениха, неся с собой приданое невесты – мебель, постельное белье и кухонные принадлежности из полированной меди и латуни. Тяжелые предметы несли на бамбуковых бревнах мужчины, а все остальное перетаскивали в корзинах женщины. Приданое составляли платяные шкафы, столы, стулья, пара латунных плевательниц, часы, два тяжелых стеганых одеяла в вышитых шелковых пододеяльниках: одно с драконом – для жениха, второе с фениксом – для невесты. За ними следовала кухонная утварь – медные ведра, тазы, хо-го, самовары, черпаки, кувшины и кастрюли. Длинную процессию замыкали носильщики с тяжелыми деревянными сундуками на ножках, выкрашенными в бледно-красный цвет и закрытыми на тяжелые резные замки необычайной красоты – в них хранилась одежда молодых на все возможные случаи.

В знаменательный день можно было увидеть, как гости стекаются к дому жениха. Нарядно одетые мужчины, старые и молодые, неспешно шли поодиночке или небольшими группами. Однако женщины всегда вышагивали строем, целыми взводами, с матерями семейств впереди и незамужними девицами в арьергарде. Каждая из них несла очередной поднос с подарком, выложенным на видное место посредине, даже если это был крошечный красный пакетик с парой серебряных долларов.

После прибытия в дом каждого гостя вежливо приветствовал жених, одетый, по образу и подобию китайского аристократа, в темно-синий шелковый халат и черную шелковую магуа (куртку), в китайской либо европейской шляпе и с большой розой из красной бумаги, приколотой на груди. Гость тут же проходил внутрь, к столу, обычно стоявшему в углу, и передавал свой подарок мужчине, который записывал все подарки в особый реестр на красной бумаге. Если дарились деньги, их количество и имя дарящего скрупулезно заносились в список. Если подарок представлял собой меру риса с четырьмя головами тростникового сахара, как это часто случалось на деревенских свадьбах, рис взвешивали, а сахар оценивали исходя из размеров голов и опять же заносили в реестр вместе с именем, полом дарителя и названием деревни, из которой он происходил. Впоследствии жених или его отец подносили гостю чашку чаю. На этом обязанности гостя кончались, и он мог приступать к общению с другими приглашенными. Дамы обычно присоединялись к матери жениха в соседней комнате. Затем все ждали прихода невесты, которая должна была добраться до дома жениха к часу, заранее назначенному астрологом. Опаздывать было нельзя, и поскольку ни в городе, ни в деревне точных часов ни у кого не водилось, невеста обычно прибывала намного раньше положенного.

Невесту несли в паланкине двое мужчин-миньцзя. Наряд ее всегда состоял из розового шелкового платья в старом китайском стиле, дополненного сложным голов-ным убором из искусственных жемчужных бусин, помпонов, сказочных птиц и других украшений. Все это убранство обычно бралось напрокат вместе с паланкином в том или ином из городских свадебно-похоронных бюро. Поскольку невеста появлялась слишком рано, ей нередко приходилось дожидаться наступления назначенного момента в паланкине час, а то и два. Во время ожидания невеста должна была изображать верх скромности, так что обычно она прикрывала лицо красным шелковым платком. Наконец время наступало, две подружки забирали ее из паланкина и подводили к воротам. Взрывались петарды. Невеста перепрыгивала через огонь, зажженный у порога, и присоединялась к жениху. На молодых бросали рис, а затем девушку, окруженную толпой паньцзиньмэй, поспешно препровождали в разукрашенные покои невесты, где она и оставалась на протяжении большей части следовавшего за этим пиршества. Особых брачных обрядов, как правило, не было. Того, что невеста на глазах у всего честного народа переступала через порог дома жениха, было достаточно, чтобы считать ее его законной женой.

К этому моменту дюжины столов и скамеек, главным образом одолженных у соседей, уже были готовы для традиционного свадебного застолья; столы сервированы палочками и чашками для вина. Гостей не нужно было упрашивать – спустя минуту все сидели за столами и ели. Женщины сидели с женщинами, мужчины – с мужчинами. Время от времени столы обходили жених и невеста. За ними следовал шафер с подносом, уставленным чашками с вином. Молодые кланялись гостям, те вставали и опустошали предложенные чашки, жених с невестой еще раз кланялись и шли к соседнему столу. По неписаному обычаю, гости не засиживались за угощением. Покончив с последней чашкой риса, они тут же вставали; столы поспешно убирали и накрывали заново, и за них усаживалась очередная толпа гостей. Эта застольная эстафета продолжалась часами. Отобедавшие гости не задерживались и в доме: они тут же отправлялись к себе. Так обычно выглядели свадебные торжества в городе.

Одной из лучших деревенских свадеб, на которой мне довелось присутствовать, была свадьба моего друга Уханя. Я много лет ждал этого счастливого события и пришел в восторг, когда однажды услышал от матери Уханя, что та наконец отдала последний взнос за его невесту и теперь пара наконец-то сможет соединиться узами брака. Я знал, что этот семейный союз будет и впрямь счастливым благодаря одной уникальной особенности: Ухань уже был знаком со своей будущей женой и любил ее, а она любила его. Как я уже пояснял ранее, такие радостные совпадения в системе насийских брачных обычаев были крайне редки. Я также знал, что Ухань – парень не бедный и не жадный, что друзья и родня его любят и что он позаботится о том, чтобы о его гостеприимстве на свадьбе вспоминали еще долгие годы. И действительно, список приглашенных казался бесконечным. В него вошли даже г-жа Ли с ее мужем, хотя сложно было представить себе, что эта занятая и важная женщина найдет время на визит. Красные пригласительные карточки получили все мои домочадцы, включая повара, а также служащие моей конторы.

Все они долго совещались о том, сколько денег каждый из приглашенных должен послать в подарок, что надеть и как организовать поход на праздник таким образом, чтобы не оставлять дом совсем без присмотра.

Перспектива провести два-три дня у Уханя в деревне, повидать старых друзей и завести новые знакомства была весьма привлекательной. Крестьяне в тех краях принимали меня как своего, и я знал, что отнесутся ко мне тепло и по-дружески. Я давно заверил Уханя, что никаких особых поблажек и удобств мне не требуется, и всегда настаивал на том, чтобы он обращался со мной так же, как и со своими друзьями-наси. Я сообщил ему, что, как и другие, приеду со своей постелью. Он попросил, чтобы я приехал пораньше, вечером накануне дня свадьбы, и прислал мула для перевозки моего багажа. Поскольку в Лицзяне для жениха считалось верхом элегантности жениться в костюме западного образца, я одолжил Уханю один из лучших своих костюмов, рубашку и галстук. Он был намного выше меня, однако в деревне на это никто смотреть бы не стал – само наличие костюма было куда важнее, чем то, насколько он хорошо сидел.

Почти каждый день, прожитый в Лицзяне, походил на праздник. Таков уж был этот край вечной весны. Однако день, когда я отправился пешком на свадьбу к Уханю, казался еще ярче обычного. Красота этой райской долины не приедалась и не страдала однообразием. Все здесь ежедневно менялось, каждый день привносил что-нибудь новое и замечательное. Снежная гора была не шаблонным нагромождением мертвых камней, льда и снега, а живой богиней со своим жизненным укладом и настроениями. Она менялась каждую минуту – укутывалась облаками и сбрасывала облачный покров, обвивалась у подножия лентами белого тумана, устремляла в лазурное небо белый снежный султан. Вершина горы, напоминавшая огромный развернутый веер, испускала золотые и серебряные лучи. Журчание бегущих в долину ручьев мешалось с песней жаворонка и криками цапель. Каждый день расцветали цветы новых видов и оттенков, и воздух всегда был напоен их ароматом. Все в этой чудесной долине, казалось, сверкало и искрилось – природа дышала, двигалась, улыбалась. Каждая загородная прогулка волновала сердце и воспринималась словно откровение – теплый ветерок пьянил, волны зеленых холмов, казалось, вот-вот начнут перекатываться, ручьи вились и пританцовывали, в воздухе порхали птицы и бабочки. Радовались и люди – в этом укромном райском уголке они то и дело улыбались, смеялись и пели от полноты счастья.

Дом Уханя стараниями хозяев превратился в волшебный дворец. Конюшни, сараи и старый двор куда-то исчезли. На их месте возникли анфилады свежих, элегантно обставленных комнат, украшенных резными ширмами и богатыми тибетскими коврами. Широкие скамейки вдоль стен также были покрыты коврами. Над двором протянули широкий полосатый навес, а землю под ним устилал ковер из свежих сосновых игл. Все некрасивые углы и щели были прикрыты сосновыми ветками и гирляндами из полевых цветов. Под навесом развевались цветные бумажные ленточки, а посредине покачивался большой шар из дутого стекла. В сарайчике за задней стеной была устроена временная кухня, на которой уже возились женщины, готовя угощение для завтрашнего пира.

По обычаю, жених проводит предсвадебный день в компании своих друзей. Для него это последняя возможность насладиться свободной холостяцкой жизнью и побыть наедине с друзьями беспечной юности. С завтрашнего дня он станет женатым мужчиной, и в новой жизни у него будут совсем другие интересы и заботы. Он будет реже видеться со школьными друзьями, если, конечно, не продолжит учебу, и отношения между ними утратят былую непосредственность. Ночевали мы на верхнем этаже, где для этого освободили одну из комнат, служивших для хранения зерна и другого продовольствия.

Утром врата разверзлись, и в дом хлынул поток гостей. Среди них были и старики с длинными белыми бородами, и богато одетые дамы, и женщины в обычных синих блузах, и дети обоих полов, и незамужние девушки, и холостые юноши. Кто-то приходил пешком, кто-то приезжал на мулах или лошадях. Мужчины дарили деньги, в то время как женщины по большей части подносили меры риса или пшеницы, сахарные головы, кувшины белого вина, яйца, птицу, свиные окорока и кругляши ячьего масла.

Невеста прибыла в паланкине около двух часов пополудни. Зажглись петарды, она, как и положено, перепрыгнула через огонь, молодых осыпали рисом, и тут же началось пиршество.

Первыми за столы усаживались старики. По всем правилам хорошего тона с ними должен был сесть и я, однако я заранее сказал Уханю, что мне этого не хотелось бы. Есть со старшими было почетно, но я по опыту знал, как церемонно обычно ведут себя пожилые люди. Они говорят крайне мало, всегда взвешивая и просчитывая каждое слово; еда и питье тоже регламентируется множеством правил – кто первым поднимает чашку, сколько из нее отпивать, какие блюда есть в первую очередь. Вопросы и ответы, которыми они обмениваются за столом, носят строго протокольный характер. Меня же интересовали не церемонии и не почет, а задушевное и веселое застолье в компании добрых друзей. Так что я дождался, когда старейшины доедят, и уселся за стол с друзьями и родственниками Уханя. Мы замечательно провели время за едой, питьем и шутками, то и дело призывая жениха и невесту выпить с нами согласно обычаю. Сияющая мать Уханя лавировала между столами, одаривая каждого гостя добрым словом и очаровательной улыбкой. Впоследствии мы переместились в одну из комнат, где сели пить чай. К сожалению, тут объявился дядя Уханя с материнской стороны. Этот старый плут по кличке Шэбаба (“Отец непристойностей”) был пьян в стельку и лез ко всем и каждому с невероятно похабными шутками. Старики возмутились, а многие женщины с криками и смехом выбежали из дома. Под вопли и хохот Ухань и его двоюродный брат У Яоли бросились к старику и хотели было вывести его из дома, но в конечном итоге он свалился и уснул в углу, после чего его отнесли проспаться на сеновал.

Позже соседи разошлись по домам отдыхать, и толпа немного поредела. После заката наступило время очередной трапезы. Как только стемнело, столы составили вместе так, что получилось два длинных параллельных друг другу стола со скамейками по обе стороны; освещение давали керосиновые фонари. Все долго ждали возвращения стариков; наконец они пришли и уселись вокруг одного из столов, а женщины сели за другой. Ухань занял место во главе стола, чашки наполнили вином, старики провозгласили тост в честь жениха и отведали поданные им сладости и фрукты. Вскоре они встали и разошлись. Затем к столу пригласили меня и прочих друзей жениха. Рядом с нами на скамейки втиснулись и мальчишки. Второй стол заняли незамужние девушки и маленькие девочки. Все в один голос потребовали, чтобы невеста присоединилась к жениху. Немного посопротивлявшись для виду, она в конце концов вышла из своей комнаты и села рядом с Уханем. Затем началось тяжелое испытание – можно сказать, алкогольная пытка: каждый из друзей требовал, чтобы Ухань выпил с ним чашечку вина. Избежать этого он мог бы только за счет виртуозного умения играть в знаменитые застольные игры, позаимствованные наси у китайцев. Проигравший должен был в наказание выпивать чашку вина. Однако бедняга Ухань был не очень-то опытным игроком, так что ему пришлось опустошить не одну чашку – особенно много он проигрывал мальчишкам, с ловкостью ставившим перед ним непосильные задачи. Все это время, согласно обычаю, в адрес новобрачных выкрикивались ужасные непристойности, на которые им никак нельзя было обижаться.

Вскоре гости начали покидать дом. На лугу за воротами соорудили огромный костер – девушки, чьи щеки раскраснелись от вина, уже танцевали вокруг него, а вскоре к ним присоединились и юноши. Танцевали “паровозиком”: юноша клал руки на плечи ведущей девушки-паньцзиньмэй, другая девушка клала руки на плечи юноши – и так далее до тех пор, пока вокруг костра не замыкалась длинная цепь танцующих, медленно извивающаяся в такт ритмичному пению. Все неторопливо, шагом продвигались вперед, через равные промежутки времени делая шаг вбок. Пение было импровизацией, без сопровождения каких-либо музыкальных инструментов. Кто-нибудь из юношей или девушек заводил песню, пропевая какие-нибудь смешные куплеты, а остальные должны были продолжать в том же духе. Время от времени куплеты прерывались припевом “До чего же печальное зрелище!”, поскольку речь в куплетах шла о воображаемых неудачах, постоянно преследовавших героя или героиню песни. Так они танцевали, а точнее – переступали с ноги на ногу, всю ночь до рассвета; те, кто уставал, время от времени выпадали из цепочки, чтобы передохнуть и выпить холодной воды, а затем возвращались в круг. Монотонный ритм шагов и накатывающее волнами пение действовали на участников цепочки гипнотически. Помимо того, что танец явно доставлял им удовольствие, он обладал еще одним, менее очевидным значением, свидетельствующим о хороших манерах и деликатности народа наси. Танцоры – а их было около сотни – приехали на праздник из дальних деревень. Они прекрасно понимали, что мест для ночлега в доме жениха и в соседских домах на всех не хватит. Спать им было негде, однако они не хотели подчеркивать это обстоятельство, слоняясь по дому, засиживаясь на скамейках вокруг столов или задремывая по углам и тем самым ставя семью жениха в крайне неловкое положение – чтобы не ударить в грязь лицом, Уханю пришлось бы подыскать им место для ночлега. Танцы, пусть и утомительные, тем не менее создавали иллюзию, что гости вовсе не устали и решили провести ночь на ногах по собственному соизволению. И действительно – пляски прекратились только с рассветом. Избранных гостей, в том числе и меня, поселили на втором этаже и в нескольких комнатах первого этажа. Мы расстелили на полу свои одеяла и коврики, разделись и улеглись бок о бок тесными рядами. Наси всегда – и в тепле, и в холоде – спали обнаженными. Однако некоторые молодые люди всю ночь просидели во дворе за маджонгом и покером, и из-за доносившегося снаружи пения, смеха и стука костяшек для маджонга выспаться мне так и не удалось.

Приблизительно через год после этой веселой свадьбы, когда Ухань уже обзавелся симпатичным сынишкой, мне понадобилось съездить в медедобывающий кооператив на реке Янцзы, которым управлял мой приятель Ху Вэй. Мне нравилось бывать в тех местах, однако я всегда побаивался обрывов, мимо которых шла дорога. Рудник находился в девяноста ли (около пятидесяти километров) от Лицзяна, так что путь туда занимал целый день. Как и практически всюду в окрестностях Лицзяна, с тропы открывались горные панорамы необычайной красоты и величественности. Пройдя первые шестьдесят ли по почти что ровной дороге, мы дошли до точки, с которой открывался вид на великую реку. Ее воды, словно жидкий изумруд, катились на дне пропасти, от глубины которой у меня закружилась голова. Река вилась и изгибалась, словно зеленый дракон, пенясь на крутых порогах узких, глубоких ущелий. С этого места тропа круто забирала вниз под углом градусов в сорок пять, и мы вместе с нашими бедными лошадьми начали спускаться по ней. Спуск этот был похож скорее на тщательно сдерживаемое падение. В некоторых местах тропа была такой крутой, что мне приходилось хвататься за растущие по ее сторонам деревья. Лошади воспринимали происходящее с удивительным стоицизмом: все то время, что мы преодолевали этот опасный участок – а на это ушли часы, – я боялся, что какая-нибудь из них переломает себе ноги. Но по-настоящему я испугался, когда мы добрались до висячего моста, под которым на глубине около тридцати метров мчался ревущий поток. За мостом тропа вилась вдоль края отвесной скалы высотой в несколько сотен метров. Несмотря на то что Ху Вэй все время меня поддерживал, меня подташнивало от страха и ноги подгибались в коленях.

Деревня, где находился рудник, ютилась на небольшом уступе над ревущим потоком. К ней вели узкие ступеньки, вырубленные в скале, – ни перил, ни какой-либо другой защиты от падения с головокружительной высоты к ним не прилагалось. После обеда меня уговорили наведаться в новый медный рудник, разработанный неподалеку по течению реки. Проводники утверждали, что дорога совершенно безопасная, и я согласился. Тропа шла по узкому выступу, на высоте в пятьсот с лишним метров над рекой. Под увещевания Ху Вэя и его друзей и с их поддержкой я с трудом прошел по ней около полутора километров. В одном месте уступ обвалился, и тропа следовала через провал по стволам деревьев, вколоченных в его каменные стены. Сквозь щели между стволов были видны буруны реки, катившейся далеко внизу, под ногами. Затем тропа резко оборвалась на крошечной площадке, выступавшей над рекой. Голова у меня кружилась так сильно, что я неминуемо свалился бы с обрыва, если бы друзья вовремя не подхватили меня под руки. Ноги больше не слушались меня – я не мог сделать ни шагу, ни вперед, ни назад. Я и сейчас толком не могу вспомнить, как снова очутился в деревне – меня то ли дотащили под руки, то ли и вовсе перенесли.

Населяли деревню горные наси – простой и гостеприимный народ, ходивший в одежде, сшитой преимущественно из шелковых тканей. Жили горцы довольно бедно, поскольку плодородной почвы в окрестностях деревни почти не было. Единственное вкрапление зеленых полей и рощ, где росли митоу – лицзянский сорт апельсинов, светившихся среди темных крон высоких деревьев, словно фонарики, – располагалось внизу, под обрывом, где река с шипением огибала скалу. Эти апельсины – а может, и мандарины – были лицзянской достопримечательностью. Очень крупные, близкие к среднего размера грейпфрутам, они обладали мягкой, рыхлой и легко снимающейся кожицей. Сами плоды были необычайно сочные и имели приятный вкус, непохожий ни на апельсиновый, ни на мандариновый.

Повидаться со мной в медедобывающий кооператив пришло много народу, и меня неожиданно пригласили на свадьбу, которая должна была состояться вечером того же дня. Я с радостью принял приглашение, поскольку меня заверили, что на празднике будут присутствовать представители самых разных экзотических народностей. Насийские обычаи в этих краях отличались от лицзянских, так что праздник обещал быть интересным.

Дом жениха находился где-то неподалеку от реки. В сгущающейся темноте мы спустились к реке с факелами в руках по тропе, с обеих сторон густо заросшей высоким молочаем. Внизу меня поджидал очередной кошмар: нам пришлось преодолеть почти километр, перепрыгивая с камня на камень – а между ними шумела и бурлила темная вода. К месту празднования я прибыл изрядно уставшим. Дом располагался на уступе прямо над рекой, и костры, горевшие на берегу, отражались в быстрой воде. Снаружи и внутри толпились люди. Молодежь в синих тюрбанах и кожаных жилетках и штанах играла на флейтах и улуссе – местной разновидности волынки без мешка, с трубками из бамбуковых стеблей и пустотелыми тыквами для усиления звука.

Семья приняла меня очень радушно, но на сей раз мне пришлось сесть за стол в компании стариков. К счастью, ужин длился недолго. После трапезы Ху Вэй подвел ко мне жениха.

– Сюда прибыли важные гости, – сказал мне Ху Вэй, – и мы хотели бы вас с ними познакомить.

Я проследовал за ними на верхний этаж. У стола сидела дама весьма благородного вида в синей юбке и малиновой куртке; рядом сидел ее муж, пожилой мужчина с длинными усами. Должно быть, она из благородных ицзу, подумал я.

– Познакомьтесь с баронессой и ее супругом, – произнес в этот момент Ху Вэй.

Женщина встала, улыбнулась и указала на место рядом с собой.

– Мы принадлежим к племени черных лису, – сказала она. – Это мой муж.

Я поклонился.

– Мы живем в замке на вершине вон той горы на другом берегу И-би (Янцзы), – сказала она, указывая в нужном направлении. – Живется нам в последнее время непросто. Эти собаки – дикие ицзу – напали на нас и сожгли в моей деревне три дома. К счастью, нам удалось от них отбиться. Я хотела сегодня взять с собой сыновей и дочерей, но они не смогли поехать – им пришлось остаться защищать замок, – продолжила она будничным тоном.

Я сел рядом с ней. Она предложила мне чашку белого вина и указала на блюда с едой, и я сделал вид, что угощаюсь. Для своего возраста – ей наверняка было лет сорок восемь, а то и пятьдесят – она прекрасно выглядела. На ней был высокий серебряный воротник с застежкой и длинные серебряные серьги, оканчивавшиеся пустотелыми серебряными шариками яйцевидной формы. Лицо ее мужа раскраснелось от выпитого; его, похоже, клонило в сон. Оглядевшись по сторонам, я заметил, что в углу комнаты стоят несколько ружей.

– Это наше оружие, – сказала баронесса. – Приходится всегда держать его под рукой.

Она, конечно, была права. Только тут я понял, что деревня, в которой мы находимся, расположена прямо на границе печально известного Сяоляншаня, где кочуют беззаконные ицзу, грабя и сжигая мирные деревни. Однако черные лису не уступали им в боевитости и могли дать достойный отпор. Я задумался, что же настолько тесно связывает семью жениха и это благородное семейство, – скорее всего, решил я, тут не обошлось без торговли опиумом и оружием, но обсуждать это напрямую было бы немыслимо. Черные лису в оружии нуждались не меньше, чем черные ицзу, и у них был опиум, который с такой охотой покупали китайцы. Честный обмен – не грабеж; я подумал, что прочная дружба с этой опасной семейной парой наверняка основывалась именно на этом принципе.

Дворик – совсем небольшой – находился прямо под комнатой, в которой мы сидели.

– Пойдемте смотреть на танцы, – предложила баронесса. Я последовал за ней. Вокруг костра уже извивалась змееподобная цепочка из юношей и девушек. Здесь никто не пел: танцевали под музыку флейт и улуссе, на которых играли около дюжины мальчиков-горцев. Нежная, мелодичная музыка по ритму практически не отличалась от фокстрота.

– Давайте потанцуем! – предложила баронесса.

– Ритм мне знаком, но я не уверен, что помню все фигуры, – запротестовал я.

– Ничего страшного. Я вас научу, – сказала она, присоединяясь к танцующим. Я положил руки ей на плечи, и она повела меня в танце.

– Ай, вы наступили мне на ногу! – вскрикнула она, когда я оступился.

Я попросил прощения.

– Какое бесстыдство, – проворчала она себе под нос. – Видите вон ту женщину? Так и лезет к парню, которому она в бабки годится, – прибавила она, кивнув головой в сторону женщины в возрасте, фактически висевшей на шее у красивого мальчика-горца в одежде из шкур.

Жители этой деревни явно не стесняли себя условностями. Все флиртовали направо и налево; девушки танцевали, как в гипнотическом трансе, обхватив своих парней за талию и глядя на них как на богов преданными собачьими глазами. Флейты, трубы и улуссе взревели все вместе, и мальчики выбежали в центр двора, играя на своих инструментах и танцуя что-то вроде казацкого танца, высоко выбрасывая ноги, обутые в сандалии. За этим последовал другой танец, в точности похожий на биг-эпл; девушки налетели на юношей как маленькие фурии, и те вертели их в танце, пока не начали валиться с ног от усталости. Время было очень позднее, все много выпили. Я пожелал баронессе спокойной ночи, а она настаивала, чтобы я выбрался за реку к ним в гости – завтра они возвращались домой.

Наутро мы вышли их проводить. Барона с баронессой встречали три плота. Каждый плот был сделан из двадцати – тридцати надутых свиных кож, которые удерживала вместе хлипкая бамбуковая рама. Плоты подтащили настолько близко к деревне, насколько позволял поток. Баронесса с мужем легли на один из них, другие заняла их свита. Плоты направляли по течению обнаженные мужчины, плывшие по реке и поддерживавшие их одной рукой. Поток мчался с огромной скоростью, так что плоты вертелись и подпрыгивали на волнах, однако вскоре они достигли нужного места на противоположном берегу. Там путешественников уже поджидали слуги с лошадьми, и вскоре они начали подниматься по голому склону горы, направляясь к лесу, где располагался их замок.

Так выглядели свадьбы в Лицзяне и его окрестностях. Для девушек, большинство из которых не любили своих мужей, после свадьбы кончались золотые деньки, когда они, будучи незамужними, свободно гуляли с друзьями и подругами, танцевали и флиртовали с кем хотели. В Лицзяне романы между насийскими девушками и юношами никто, как правило, не осуждал, однако по отношению к чужакам люди испытывали совсем иные чувства. Неписаное правило гласило: “насийские девушки – для насийских юношей и больше ни для кого”. Внутри одной народности дозволялось что угодно, однако если бы с насийской девушкой начал флиртовать миньцзя или китаец, это могло бы закончиться для юноши весьма печально – многие из них гибли от руки ревнивых насийских мужчин. Помню историю одного юного китайца, сбежавшего от японских властей и приехавшего в Лицзян заниматься торговлей. Ему понравилось, с какой непосредственностью местные девушки общались с мужчинами, и он начал ухаживать за хорошенькой девушкой-наси. Однако вскоре среди бела дня его окружили трое насийских мужчин, чьи лица были прикрыты платками. Они прострелили ему щеку со словами: “Это – только предупреждение. В следующий раз будем стрелять в сердце”. Молодой человек поспешно покинул Лицзян.

Когда девушка становится замужней дамой, ей отрезают длинную косу, и с этого момента она должна непрерывно носить черный головной убор жены. Спит она в боковой комнатке первого этажа, и общаться со старыми подружками ей больше не дозволяется. Муж, как правило, ночует в гостиной. В дневное время его постель, застланная коврами, служит в качестве тахты. В отличие от Китая и других стран, здесь не знают двуспальных кроватей – муж и жена не спят по ночам вместе, и если бы вдруг соседи узнали о том, что кто-нибудь так поступает, пару ославили бы на всю деревню. Даже пукхаи (стеганые одеяла) всегда шьют на одного человека – двуспальными они не бывают. К друзьям это ограничение не относится: друзья мужского пола, оставаясь ночевать в гостях, всегда ложатся вместе с хозяином, по два-три человека в одной постели, а если компания большая, то все укладываются по двое – по трое на другие имеющиеся в доме кровати. Так же поступают и женщины, когда у них остаются на ночь подруги. Спят все совершенно голыми, причем спальню прогревают угольными жаровнями до невыносимой температуры. Самых везучих и почетных гостей в качестве особой привилегии укладывают спать в одной кровати с дедушкой.