Текст книги "Забытое королевство"

Глава XVI
Прогресс

К лету 1949 года число индустриальных кооперативов достигло сорока пяти. Среди них были шерстепрядильные, ткацкие и вязальные сообщества, артели по производству латунных и медных товаров, сообщество мебельщиков-миньцзя, кооператив по изготовлению сухой лапши, мастерская по литью деталей для плугов, тибетские сапожные и скорняжные кооперативы и множество других мелких компаний. Два прядильных и ткацких кооператива целиком управлялись женщинами и притом входили в число наилучших. В одном из них председательствовала пожилая женщина на редкость могучего телосложения. Она не умела ни читать, ни писать, однако орлиным взором следила за всеми финансовыми операциями. Всю шерсть она закупала самостоятельно, а реализация пряжи происходила под ее строжайшим контролем и надзором. Участниками кооператива – двенадцатью женщинами и тремя мужчинами – она управляла железной рукой, временами колотя мужчин до бесчувственного состояния за проступки или чрезмерное курение опиума. Но строгость ее компенсировалась справедливостью и честностью, и подчиненные преклонялись перед ее управленческим талантом – помимо всего прочего, их кооператив загребал деньги лопатой.

Осуществлять надзор за кооперативами, расположенными в городе, было несложно, однако некоторые из них находились в далеких деревнях или в горах – подобно медедобывающей компании на берегу Янцзы, где я повстречал баронессу из черных лису, так что время от времени мне приходилось отправляться в дальние поездки.

Железодобывающий кооператив в Нгацзе представлял собой диковинный эксперимент. Самый большой из всех кооперативов, он насчитывал сорок три члена. Среди них были наси, тибетцы, боа, мяо и чжунцзя, а также один китаец. То, что в таком составе он просуществовал несколько лет, было поистине чудом – это предприятие могло служить редким примером успешного сотрудничества между разными народами. Как ни странно, его участники работали вместе без каких-либо трений и выказывали неизменное дружелюбие по отношению друг к другу и ко мне. Возглавлял компанию очень энергичный, но жуликоватый мужчина по имени Тай Цзицзу – наси из Во-бо, квартала, расположенного в нескольких шагах от винной лавки г-жи Ли на Главной улице. За ним нужен был глаз да глаз, однако мне так и не удалось добыть доказательств его жульничества, а участники кооператива были вполне довольны его работой на посту управляющего. Возможно, на стороне он подрабатывал торговлей опиумом с ицзу – все же Сяоляншань был совсем близко, однако в этих краях подобные вещи серьезным проступком не считались. Его кооператив располагался в шестидесяти с лишним километрах от Лицзяна, неподалеку от бумажной артели в Верхнем Нгацзе. Однако разница в местоположении этих соседних по отношению друг к другу кооперативов была колоссальная. Рудник Тая находился на дне узкого, словно окоп, ущелья, на высоте не более 1200 метров над уровнем моря, в то время как бумажная артель парила над ним на высоте 4200 с лишним метров. Отправляясь в те края, я всегда посещал и рудник, и бумажную артель – по прямой от Лицзяна до нее было почти восемьдесят километров.

Путешествие к железодобывающему кооперативу требовало некоторой подготовки. Во-первых, Тай и другие члены сообщества были людьми крайне бедными – иногда мне казалось, что на всех у них не набралось бы и одного доллара. Лишней постели у них не нашлось бы, поэтому я всегда возил спальные принадлежности с собой. Во-вторых, с едой у них тоже было негусто, так что свинину, овощи и вино приходилось везти из Лицзяна. По-хорошему такое караванное путешествие должно было бы занимать дня два, однако поскольку между Лицзяном и Нгацзе не было ни одной деревни или даже хижины для ночлега, дорогу приходилось преодолевать за один день. Это сильно усложняло задачу. Я всегда старался выехать из Лицзяна еще перед рассветом, не позже четырех утра, что позволяло нам – с учетом остановки на обед – достичь рудника около пяти часов пополудни. После пяти в долинах и ущельях становилось темно, а я слишком боялся оступиться на узкой тропе, вившейся вдоль череды обрывов.

Иногда я ехал верхом, но чаще предпочитал проходить всю дорогу пешком. Наш небольшой караван состоял из трех-четырех лошадей с припасами и постелью, а также двух-трех местных из кооператива, обычно тибетцев или мяо, которые приезжали в Лицзян днем раньше на лошадях с грузом чугуна в чушках. Сперва мы долго тащились в сторону Снежной горы, у подножия которой расстилался большой и ровный альпийский луг, будто самой природой созданный для того, чтобы служить Лицзяну аэропортом, где взлетную полосу обозначали лишь несколько выстроенных в ряд белых камней. Над лугом начиналась другая долина – ее нам тоже нужно было пересечь. По ней там и сям были разбросаны низкие кусты, а из травы торчали базальтовые камни с острыми, словно бритва, краями, которые безжалостно врезались в копыта животных и сандалии людей. Наконец низкие горные хребты впереди сходились над впадиной, где бил ручей, – традиционное место привала для путешественников и караванов, следующих в Лицзян и из него. Мы разводили небольшой огонь, подогревали свои хлебцы-баба и заранее приготовленную еду, заваривали чай и неспешно обедали, устраивая долгий и приятный привал. Затем дорога шла через усеянный цветами сосновый лес. По одну его сторону тянулось ущелье Сапилома, или Коричное ущелье, заросшее деревьями, – позже тропа приводила нас на его край. В этом месте оно носило название Мбергохо, или ущелье Буйволиного рога, а на левой его стороне имелась огромная пещера, где, согласно легенде, жил летхисипу – призрак, в облике прекрасной женщины заманивавший простодушных мужчин к себе в пещеру и пожиравший их. Именно в этом ущелье отца Хэ Шо-вэня, парня из моей конторы, изрубили на куски бандиты.

По мере того как дорога поднималась все выше и выше, цветы вокруг становились все ярче и разнообразнее: лилии и синие древесные астры, темные пионы, ирисы, растущие на земле орхидеи. Наконец мы выходили на огромное плато – перевал Нгаба. Впереди по левую руку сверкали, будто бриллиантовое ожерелье, одетые в снег и лед вершины всей лицзянской Снежной гряды. Самой красивой из них была Гинамбу: ледник стекал с нее будто голубая вуаль. Величественную холмистую долину украшали одиночные сосны, между которыми росли великолепные глоксинии с яркими малиновыми цветками. Здесь, на высоте в 3350 метров над уровнем моря, было довольно холодно – зимой Нгаба покрывалась снегом, а ветер дул настолько пронизывающий, что многие бедолаги погибали, проходя через эти места. Дорога разветвлялась – поворот налево уходил к симпатичной деревне Таку на берегу Янцзы, а затем следовал поворот направо, вскоре приводивший нас в обширный лес. По мере того как мы спускались с горы, лес становился все красивее. Мох свисал с вековых деревьев словно длинные локоны, тут и там встречались купы ярко-зеленого бамбука и всевозможные вьющиеся растения. Под тенистыми сводами леса было прохладно и свежо; то и дело раздавались крики диких зверей, на дорогу летели брызги стекающих с гор ручьев, а воздух, напоенный ароматами огромных цветущих рододендронов и запахом сосен и елей, сотрясал отдаленный рев водопадов. Сквозь деревья открывался вид на многие километры вокруг – на горные потоки, сбегавшие вниз в зеленые долины и темные ущелья, бескрайние просторы, покрытые лесом, и изумрудные луга, посреди которых виднелись черные точки хижин ицзу, а надо всей этой панорамой парили фиолетово-белые блистающие заснеженные вершины, далекие и неприступные.

После медленного многочасового путешествия вниз по склону горы через зачарованный лес мы наконец достигали деревни Нгацзе – настоящего рая на земле. Особенно прекрасна она была в зимние месяцы: преодолев заснеженное плато Нгаба, продувавшееся ледяными ветрами, где царила самая беспощадная зима, всего несколько часов спустя путешественники оказывались в месте, где дома утопали в цветущих розовых кустах, над которыми жужжали пчелы и порхали бабочки. До чего приятно было рвать с лозы виноградные ягоды или поедать алые, как кровь, помидоры, созревшие на теплом солнце, наблюдая сквозь просвет между зелеными горами метель, бушующую среди заснеженных вершин. Деревня лежала посреди зеленой котловины как драгоценный камень в обрамлении поросших лесом гор.

После Нгацзе дорога резко уходила вниз. Низкий рокот бешено мчащейся воды где-то на дне глубокого ущелья, куда ноги несли нас с такой скоростью, что казалось, мы вот-вот покатимся кубарем, становился все громче и громче, и, спускаясь зигзагами со всей возможной осторожностью, мы наконец добирались до могучего потока. Сотрясая землю, он несся, кипел и бесновался среди огромных скал, преграждавших ему путь. То была знаменитая река Гъипер-гъина, что значит “Черная и белая вода” – по-китайски она называется Хэйбайшуй. Она была самой быстрой и самой шумной из всех горных рек в окрестностях Лицзяна. Подняв голову, можно было разглядеть высоко в горах две реки, из которых она рождалась, – Белую воду слева и Черную воду справа: их бурные воды сливались, давая жизнь еще более яростному потомку. Вода в реке, пополненная тающими снегами и дождями, стояла высоко, и шум ее был так громок, что мы не слышали за ним друг друга. Вскоре мы добирались до места назначения – железного рудника.

Я любил реку Хэйбайшуй, невзирая на ее бешеный нрав, и всегда радовался возможности провести несколько дней в железорудном кооперативе. Этот мощный поток казался мне живым существом, и я часами вслушивался в его громоподобный голос, восхищаясь его невероятной силой и жизненной энергией. По ночам, когда все прочие звуки стихали, шум реки звучал уже по-другому. Постоянный приглушенный фон словно распадался на отдельные голоса, из которых складывался грохот воды, – шепот, шипение, вздохи и даже веселый смех. Я часто подолгу наблюдал, как Хэйбайшуй играет камнями и галькой, швыряя их о скалы, или подрывает и медленно, сантиметр за сантиметром, с почти человеческой точностью двигает огромные валуны размером с небольшой дом, которые впоследствии, устав сопротивляться, опрокидываются и с оглушительным треском разбиваются о скалы ниже по течению.

Работа в железодобывающем кооперативе начиналась рано утром. Несколько рабочих добывали гематит из жил на склоне горы, где залегала очень богатая руда, содержавшая, как мне сообщили, около восьмидесяти процентов чистого железа. Из гематита состояли целые горные склоны, однако ручная добыча руды велась настолько примитивными методами, что в разработку шли только наиболее богатые жилы. Руду переносили в корзинах к расщелине у реки, где другие рабочие, сидя на земле, дробили крупные куски на части для переплавки. Рядом стояла большая печь из камней, кирпичей и глины, стянутая снаружи деревянными обручами. Раздробленную руду засыпали в открытое отверстие наверху печи, затем на нее насыпали слой угля, за углем – еще один слой руды, и так далее до тех пор, пока печь не заполнялась целиком. Наконец отверстие запечатывали и разжигали печь. Водяное колесо медленно качало огромные мехи, сделанные из ствола исполинского дерева. Печь горела целый день, после чего у ее основания открывали окошко, из которого неспешно струился на землю раскаленный ручей жидкого металла – застывая, он образовывал тонкий пласт кричного железа. Его кололи на крупные пластины и оттаскивали в сторону, где взвешивали, разбивали на меньшие куски и загружали в горн поменьше, работавший по тому же принципу. Вскоре в нижней части горна открывали дверцу, рабочий вытаскивал длинными железными щипцами пылающий ком железа и ловко клал его на наковальню. Ее тут же окружала группа помощников, которые начинали бить по комку тяжелыми молотами, за минуту-две превращая его в продолговатую чушку, которую затем сбрасывали на землю, где она постепенно остывала. Кузнечную часть работы выполняли исключительно мяо и чжунцзя, считавшиеся мастерами этого дела. Впоследствии чушки взвешивали и складировали для отправки.

Таким несложным образом был устроен трудовой процесс в этом кооперативе. Раз в неделю небольшой караван лошадей отвозил чушки в Лицзян, где продавал их нашему кооперативу по отливке плугов и нескольким другим кузницам; остатки отправляли в Хэцзин, Цзяньчжуан и Сягуань, где из них отливали замечательные кухонные котелки и изготавливали всякие полезные вещи: подковы, гвозди, ножи, косы.

Тибетцы и насийцы добывали руду и кололи ее на куски. Боа отвечали за изготовление угля. Мяо и чжунцзя ковали железо, а единственный китаец по имени А Дин служил кем-то вроде мальчика на посылках: он водил караваны в Лицзян, закупал провизию и был всюду на подхвате. Человек он был неприятный и не вполне чистый на руку, а кормился частично за счет своей сожительницы – вдовы из деревни Нгацзе. Тибетцы, очень простые, дружелюбные и приветливые люди, были из Чжундяня, что по другую сторону Янцзы. Боа и наси – люди довольно примитивные, подозрительные и дикие во всех отношениях – происходили из окрестных гор. Однако еще более примитивными и трудноуправляемыми были мяо и чжунцзя, жившие поблизости в долине вниз по течению реки.

Народы мяо и чжунцзя состоят в близком родстве – их костюм и письмо различаются совсем незначительно, так что дальше я буду именовать и тех и других общим названием – мяо.

С моей точки зрения, мяо служат идеальным примером угасающей, вымирающей народности. Подобно тому как ицзу и лису делятся на черных и белых, мяо подразделяются на черных, белых и разноцветных. Разноцветные мяо живут на границах провинций Юньнань и Гуйчжоу; таким названием они обязаны своему колоритному, пестрому народному костюму. Можно сказать, что они в целом легче идут на контакт и охотнее общаются с чужаками, нежели прочие племена мяо. Другие мяо, которых называют белыми либо черными, исходя исключительно из цвета их костюма, могут по праву считаться самыми примитивными из всех ветвей этого народа. Те из них, что жили поблизости от кооператива, принадлежали к племени белых мяо, которые возвели изоляцию от внешнего мира и других людей в такой абсолют, что временами это доходило до абсурда. Они не просто боялись подойти к незнакомцу, иностранцу или китайцу, – как только они узнавали, что в их деревню идет кто-то чужой, они немедленно разбегались оттуда и прятались в лесу.

Когда я впервые отправился с Таем поглядеть на деревни мяо, расположенные неподалеку, к нашему появлению они полностью опустели – на хозяйстве остались одни свиньи да собаки. Эта смехотворная ситуация изменилась лишь намного позже, когда я подружился с мяо, работавшими в кооперативе. Поначалу они были настолько застенчивы, что в каждый мой приезд разбегались кто куда. Наконец, послушав Тая и других членов кооператива, они начали хотя бы оставаться на своих местах, когда я подходил поглядеть, как они куют железо. Затем я растопил лед, пригласив их на чашку вина после окончания рабочего дня. Тут они устоять не смогли, и после нескольких подобных случаев мы неплохо поладили.

Однажды мы решили, что отправимся с визитом в их деревни, и они пообещали, что их народ на этот раз не будет прятаться в лесу. Они пошли со мной вместе, держа меня за руки, будто дети с нянькой. Тай говорил мне, а позже я заметил это и сам, что пока я улыбаюсь, все идет хорошо, но как только лицо мое приобретает серьезное выражение, мяо пугаются и убегают. Поэтому, общаясь с ними, я всякий раз старался удерживать на лице улыбку.

Мы вскарабкались на утес и оказались на широкой равнине, где простирались их поля. В углублении лежал любопытный камень, на котором стояла маленькая пагода из соломы и коры. Это был храм мяо. Тропа спускалась в небольшую долину, где разливалась Хэйбайшуй, из ревущего потока превращаясь здесь в широкую, мелководную речку, в прозрачных водах которой виден был каждый камешек. Хижины мяо были низкими и темными, а внутри них сидели женщины в белых фартуках, ткавшие на примитивных станках конопляное полотно. В кронах невысоких деревьев рядом с хижинами я заметил огромные гнезда и уже задумался было над тем, что за птицы могли их построить, как вдруг из гнезд показались детские головки. “Это наши дети, – сказали мне мои друзья-мяо, – они всегда спят здесь. Мы живем очень бедно, и постелей у нас нет. По ночам холодно, так что дети спят наверху все вместе, согревая друг друга”. И действительно, все дети сидели в гнезде, зарывшись в сухие листья и укрываясь одной тряпкой на всех.

Нищета, в которой жили мяо, поражала воображение. В хижинах не было никакого даже отдаленного подобия мебели или кухонной утвари. Они пользовались посудой, изготовленной из древесной коры, бамбука или дерева, однако ни постелей, ни одеял у них не имелось. Сами они ходили в тряпье, полуголыми – им нечем было прикрыться ни ради соблюдения приличий, ни для защиты от холода. Дети, даже старшего возраста, ходили совершенно голыми, хотя девочки носили небольшой треугольничек вместо фигового листка. У большинства были вздутые животы от тяжелой и трудноперевариваемой пищи, а кожа у них, в отличие от гладкой, лоснящейся кожи наси и тибетцев, была землисто-серого оттенка и походила на мятую газетную бумагу. Но как им помочь? Они отказывались практически от всего, с помощью чего они могли бы улучшить свой удел. Я предлагал им семена различных овощей и кукурузы, но они сказали, что не станут их сажать – они этого не едят, не знают, как ухаживать за такими растениями, да и расти они в тех краях не будут. Никто и пробовать не захотел. Они с благодарностью принимали простые лекарства – примочки для глаз, хинин, серную мазь, – однако даже ими пользовались спустя рукава, оставляя их покрываться пылью в дальнем углу, если не наступало немедленного улучшения. Они нуждались в деньгах, однако продавать им было почти что нечего – разве что одну-двух куриц или неизменную свинью. Работа в кооперативе приносила кое-какой доход, но его явно не хватало. Деньги нужны были не столько для того, чтобы покупать еду, которой, пусть и низкого качества, им кое-как хватало, но для того, чтобы купить себе жену и устроить свадебный обед. Без этого никак нельзя было обойтись. Свадебный обед был для жителей этой деревни уникальным шансом наесться и напиться до отвала. Каждое из этих редких и важных событий становилось для них лучиком радости и счастья, позволявшим хоть на день забыть о непередаваемо убогой обстановке, в которой они существовали.

Иногда я привозил им подарки. Поначалу я делал множество ошибок, даря им такие вещи, как мыло или электрические фонарики – предметы, которые я обычно раздавал наси и другим народам. Однако мяо клали их на видное место и хранили так, будто я подарил им позолоченные каминные часы или статуэтку севрского фарфора. Тогда я начал возить им старую одежду, фунт-два соли, дешевые ткани или головы коричневого сахара и кувшины вина – эти подарки они принимали с такой благодарностью, что больно было смотреть.

Мяо оказались в безвыходном положении. Много столетий назад разрастающееся население Китая вытеснило их из Гуйчжоу в эти дикие, пустынные долины и ущелья, где им удалось укрыться от агрессивных соседей. Однако теперь они снова ощущали на себе давление цивилизации, только на сей раз – будучи на последнем рубеже. Незанятых мест больше не оставалось, отступать было некуда, спрятаться было негде.

Даже путешествуя в Лицзян, они избегали других путников. Сбившись в маленькие группки, они со страхом вглядывались в приближающихся путешественников или караваны и обходили их десятой дорогой, только бы не столкнуться с ними лицом к лицу. Строгий взгляд или громкое слово повергало их в безрассудную панику, и они тут же бросались наутек. Иногда они останавливались у меня дома, но никогда не задерживались надолго. Они тряслись от ужаса под взглядом моего повара, их пугал людской поток, шедший через мою контору.

Проведя два-три дня в железодобывающем кооперативе, я обычно поднимался в гору, где в Верхнем Нгацзе располагался бумажный кооператив. Его управляющий, мой добрый приятель Айя Айя, обычно спускался вниз накануне вечером, чтобы меня встретить. Этот наси был необычайно милым, способным и невероятно трудолюбивым молодым человеком. Чтобы одолеть подъем до наступления дневной жары, которая среди этих колоссальных гор была совершенно невыносимой, мы выходили рано утром. Чуть выше по течению от железодобывающего кооператива реку Хэйбайшуй пересекал каменный мост. Затем тропа начинала резкий подъем вдоль низкого холма, параллельно которому протекал другой ручей – приток Хэйбайшуй. Края эти были довольно опасными, поскольку считались чем-то вроде ничейной земли – здесь, среди густых лесов, жили народы и люди, сравнительно недавно населившие эти места: сычуаньские поселенцы, тибетцы из Чжундяня, мяо, белые ицзу, перемещенные наси и боа.

По дороге было две чайных, где мы останавливались на отдых. Как-то раз на одном из таких привалов Айя Айя начал беспокойно поглядывать на соседний столик, за которым сидели какие-то туземцы. Я заметил, что он пытается загородить меня от них, и спросил, в чем дело. Он пояснил, что многие местные, включая мяо, мастера наводить порчу. Делается это не оккультными методами, а при помощи забрасывания щелчком пальца микроскопического кусочка яда под названием ндук в чашку жертвы с чаем или вином. Человек, ни на что до тех пор не жаловавшийся, начинает с каждым днем чувствовать себя все хуже и хуже и через пару месяцев умирает. Я указал Айя Айя на то, что меня этим людям травить незачем, поскольку я им ничего плохого не сделал, однако это его не убедило. Он ответил, что психология у здешних племен совершенно иная – они подчиняются странным, иррациональным импульсам и нередко совершают ужасные поступки просто ради забавы.

Поднимаясь в гору, мы проходили мимо деревни под названием Саньдавань, населенной сычуаньскими поселенцами, которые днем мирно трудились на полях, но по ночам, как поговаривали, превращались в безжалостных разбойников. За деревней подъем забирал круче в гору; тропа входила в обширный лес, посреди которого в лощине стояла маленькая деревня, окруженная внушительным бревенчатым забором. То была колония прокаженных, где жили несколько китайских семей из Сычуани и другие несчастные, пораженные этой ужасной болезнью. Затем, уже после полудня, мы делали последний рывок и взбирались в гору, через густой лес, на небольшой выступ на крутом склоне, где стоял бумажный кооператив – вытянутое, приземистое здание, закопченное дымом древесных печей, из-за холодов горевших здесь днем и ночью. Перед ним были три больших и глубоких квадратных каменных бассейна. Ниже располагались два огромных чана, под которыми горели печи, и мелкий вытянутый бассейн, обложенный камнями. С вершины горы падал небольшой, но поразительно сильный и шумный поток ледяной воды, который, протекая мимо здания, вращал деревянное колесо, подведенное к дробильной машине. В крохотном огороде за забором росли несколько голов капусты и репы; вокруг бродили крупные свиньи и куры, а к бревенчатому забору были привязаны на цепи два свирепых тибетских мастифа.

В кооперативе состояло восемь членов. Управляющим был Айя Айя; ему помогал старик-отец, никогда не отлучавшийся с фабрики. Остальными участниками были горцы-наси и сычуаньцы, один из них – техник. Материалом для бумаги служила разновидность горного бамбука под названием “арундинария” – тонкие растения фиолетового цвета, растущие густыми купами на высоте не менее 4500 метров над уровнем моря. Утром того же дня, когда мы прибывали на место, несколько кооператоров отправлялись срезать бамбук – позже им предстояло вернуться с толстыми связками, перекинутыми через спины мохнатых лошадок. Бамбук раскладывали на земле и, выдержав несколько дней на воздухе, загружали в дробильную машину с водным приводом, откуда измельченная масса попадала в длинный бассейн. Там ее засыпали известью и оставляли до полного размягчения. Подготовленную массу перемещали в чаны и варили с добавлением реактивов, получая пульпу, которую закладывали в каменные бассейны, где к ней примешивали сок из корней карликовой сосны. Теперь из нее можно было делать бумагу. В бассейн аккуратно окунали раму с сеткой из конского волоса; на ней оседал тонкий слой пульпы которую ловко переносили на чистую доску. Там она практически сразу застывала. На первый лист тут же наносили следующий слой пульпы и продолжали в том же духе до тех пор, пока не получалась кипа бумаги, которую убирали, чтобы освободить место для следующей. В бассейн непрерывно добавлялась новая пульпа, вода и сосновый экстракт. Бумажные кипы разделяли на отдельные листы, которые затем развешивали на длинных шестах внутри здания и сушили при помощи жаровен. Высохшие листы снова складывали в стопки – теперь они были готовы для продажи. Бумага получалась толстая, желтоватого оттенка и слишком грубая для письма. Ее использовали для упаковочных и других домашних нужд, но главным образом при родах – она служила вместо гигиенических салфеток и полотенец. Стоила она копейки, и доходы от ее производства были более чем скромные.

Я прозвал бумажную артель “заоблачным кооперативом”: вид оттуда открывался захватывающий, не хуже, чем из окна самолета. С высоты 4500 метров было видно все на десятки километров вокруг – до темного ущелья, где располагался железодобывающий кооператив, и горных хребтов, которые, словно колоссальные волны, уходили вдаль и растворялись в синей дымке далекого горизонта. Иногда вид закрывали облака, однако до артели они не добирались, паря внизу, словно бескрайнее серебристое море, из которого фиолетовыми островками торчали горные вершины.

Самый дальний из моих кооперативов находился в Эръюане, более чем в ста двадцати километрах к югу от Лицзяна, в краях, где жили одни только миньцзя. Эръюань был столицей того самого маленького королевства, чья прекрасная королева совершила ритуальное самоубийство путем самосожжения на костре после того, как ее мужа убил король Наньцзяо.

Дорога в Эръюань отделялась от главной караванной тропы из Лицзяна в Сягуань в Нюгае, где было множество горячих источников. Эръюань – маленький, но очень живописный городок – лежал в идеальной формы котловине из зеленых лесистых гор, за большим озером, которое полностью отрезало его от равнины, если не считать узкой насыпной дороги, местами проходившей по высоким горбатым мостикам. Под мостиками по каналам, прорубленным в бескрайних зарослях камыша и лотоса, проплывали тяжело нагруженные лодки.

Вокруг Эръюаня было зелено – город окружали сочные луга, так что там я основал маслобойную артель. Артель пользовалась покровительством очень влиятельной и могущественной местной семьи по фамилии Ма – прогрессивной, патриотичной и твердо намеренной улучшить путем внедрения новых отраслей производства положение местных миньцзя (семья здесь со всеми состояла в более или менее отдаленном родстве). Время тогда было военное, и в Куньмине, где иностранное население сильно разрослось, возник большой спрос на хорошее сливочное масло, привозить которое из-за границы было крайне сложно. Конечно, в Эръюане и до того производилось некоторое количество масла, однако делалось оно негодными методами, получалось грязным и почти немедленно горкло.

Около двадцати юношей-миньцзя из хороших фермерских семей, у которых были собственные коровы, решили объединиться. Я написал американским друзьям, и они тут же подарили нам сепаратор солидного размера; его отправили по воздуху в Куньмин, откуда я с большими сложностями доставил его в Эръюань. Плотницкая артель миньцзя изготовила вполне приличного качества маслобойку, а бидоны и другие сосуды из луженой меди поставила артель медной посуды. Семья Ма предоставила артели чистое здание. На нижнем этаже изготавливалось масло, а на верхнем жили вместе члены кооператива. Приступить к изготовлению масла самостоятельно они не могли, поскольку их представления о гигиене и машинном оборудовании оставляли желать лучшего, так что я прожил вместе с ними в Эръюане около месяца, работая как вол и обучая их маслобойному искусству на европейский лад.

Каждое утро я вставал в шесть часов, а после завтрака фермы по соседству привозили нам молоко в герметично закрытых бидонах. Его взвешивали и проверяли при помощи лактометра. Если молоко было слишком холодным, его слегка подогревали. Затем его заливали в сепаратор. Этот сепаратор я никогда не забуду. День за днем мне приходилось часами вращать его, поскольку обучить мальчиков этой премудрости оказалось крайне тяжело – его следовало раскручивать очень плавно, постепенно набирая скорость, а затем строго поддерживать нужное количество оборотов. Прошло около месяца, прежде чем они осознали эту важную особенность, и даже после того я не мог доверять им безоговорочно.

К сепараторам, особенно большим, я относился с почтительной опаской – я всегда считал, что при неправильном обращении они могут быть весьма опасны, и прилагал все усилия, чтобы внушить такое же отношение членам кооператива. На словах мальчики всегда со мной соглашались, однако по выражению их лиц я видел, что они все еще относятся к этой машине как к какой-то новой, забавной иностранной игрушке. Но машина решила поддержать меня и преподала им урок сама. Однажды я на минуту вышел из молочной, оставив рукоятку сепаратора на попечение одного из ребят. Не знаю, как ему это удалось – видимо, он начал вращать ее слишком быстро, – но в помещении прогремел ужасный взрыв. Я бросился обратно. В молочной царил полнейший хаос. Барабан и тарелки были разбросаны по всей комнате в лужах молока, посуда была перебита, а в углу, у ног кричащего парня, валялась на полу тяжелая центрифуга. Выяснилось, что, поскольку он резко начал вращать рукоятку быстрее положенного, по сепаратору пробежала крупная электрическая искра, и массивную, вращавшуюся на большой скорости центрифугу подбросило до самого потолка. Она ободрала мальчику ногу и за счет высоких оборотов оставила на коже глубокий, почти до мяса, ожог в виде широкой полосы.

После этого происшествия миньцзя наконец прониклись уважением к современной технике, и с тех пор обучение пошло на лад; вскоре мы уже производили до 50 фунтов масла в день. В небольших бочонках его увозили на грузовике в Куньмин, где разрезали на фунтовые, полуфунтовые и четвертьфунтовые куски, заворачивали и продавали в магазине. Дело наладилось; все шло к скорому расширению производства.