Текст книги "В открытом море"

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

По разбитой проселочной дороге, увязая по щиколотку в глинистой жиже, шагали два немецких солдата, закутанные в плащи с островерхими капюшонами.

Дождь все усиливался. Грязь комьями налипала на подошвы тяжелых сапог, прорезиненные плащи потемнели и лоснились от влаги, а двое немцев, лениво поглядывая по сторонам, шли вразвалку, словно погода была самой благоприятной для прогулок.

Так они прошагали километров пять, не встретив ни пешеходов, ни подвод, ни машин. И вдруг впереди послышалось постреливание выхлопной трубы и гудение мотора. Солдаты уныло опустили плечи и вобрали головы поглубже в капюшоны.

Как только из-за поворота выскочила полуторатонка, нагруженная какими-то ящиками, они просительно подняли руки из-под плащей. Странных немцев не смущало то, что машина мчалась в обратную сторону. Но шофер сделал вид, что не заметил своих соотечественников. Он прибавил газ и пронесся мимо.

– Вот бандитская рожа! – по-русски выругался рослый солдат и вскинул было автомат, но меньший удержал его.

– Брось. Тактика у нас неправильная. Их нахальством надо брать.

– Так я ж и говорил, а тебе все хитрей надо.

Раздосадованные, они побрели дальше.

Низкие, лохматые тучи нависали над балками и горами. Дождь не переставал лить.

– Слышишь?.. Никак нагоняют, – сказал Восьмеркин.

Внизу на подъеме действительно слышалось понукание и скрип колес.

– Обоз, наверное… Спрячемся.

Друзья сошли с дороги, пробрались сквозь мокрые кусты и присели, поглядывая на дорогу.

Вскоре они увидели пару рослых артиллерийских коней, запряженных в четырехколесную повозку, покрытую заплатанным тентом на цыганский манер. На облучке сидел одинокий румын в высокой бараньей шапке.

– Вот и карета для нас, – весело сказал Чижеев. – Поехали, Степа; лучше не будет.

Спокойно бежавшие под горку кони отпрянули в сторону от неожиданно выросших на дороге немцев. Возница, догадываясь, что господам гитлеровцам не по вкусу в дождь идти пешком, натянул вожжи, удерживая коней, и, на всякий случай, боязливо козырнул.

Мнимые немцы, не ответив на приветствие, молча заглянули в повозку. Меньший, приметив сухую солому и мешки, произнес нечто, похожее на «гут», первым вскарабкался и завалился на мягкую подстилку под тентом. То же самое проделал и другой. Затем кто-то из них хлопнул румынского фашиста по плечу: «Трогай, мол, чего застрял?» И повозка покатила дальше.

Возница то и дело дергал вожжи и покрикивал на ленивых лошадей, желая угодить непрошеным седокам. Телегу трясло, лежать в ней было неудобно.

– Что дальше делать будем? – склонившись к Сениному уху, спросил Восьмеркин.

– Доедем до какого-нибудь перекрестка и вылезем. На сегодняшний вечер неплохо было бы коней достать. Ты можешь верхом?

– Попробую. Только боюсь, что без седла за холку зубами уцеплюсь и буду висеть на хребте, как собака на заборе.

– Ты цепкий, быстро научишься. Разве только корму набьешь, зато следа не найдут.

Дождь постепенно стих. Вдали, на равнине, показалось оживленное шоссе: проносились легковые машины, двигались военные двуколки, татарские пролетки и пешеходы. На скрещении дорог виднелась контрольная будка и строгая фигура регулировщика.

– Степа, а почему бы нам не сделаться регулировщиками? И будка у них хорошая есть. Тепло там.

– Да, погреться бы не мешало.

Друзья тычком в спину предложили румыну остановить коней и спрыгнули с повозки.

Оставшись вдвоем, они огляделись вокруг, проверили автоматы и уселись в кустах перекусить.

Увлекшись едой, моряки не замечали, что за ними неотрывно следят три пары настороженных глаз.

* * *

После ухода Чижеева, Восьмеркина и Вити Нину стало томить ожидание какой-то еще не ясной беды. Временами ей казалось, что несчастье уже свершилось, что оно непоправимо. Но в чем оно заключалось, она не могла ответить себе.

В Нинином воображении возникали бегущие по следу собаки, их открытые пасти с волчьими клыками… Огни выстрелов… Окровавленное лицо Чижеева…

«Фу, какие дурацкие бредни! – тут же стыдила она себя. – Надо отвлечься».

Нина пробовала заняться приборкой. Но работа не спорилась: веник выпадал из рук, вещи опрокидывались.

Ужинать уселись поздно, так как с минуты на минуту ждали возвращения Вити и моряков. Ели молча и неохотно. Звон упавшей на камни чайной ложечки заставил всех настороженно вскинуть головы: «Не вошли ли в проход пещеры?»

Но звонка не было ни ночью, ни утром, ни вечером.

Нинина тревога передалась и другим обитателям пещеры. Старики ходили хмурыми и придумывали себе всякие дела, чтобы не разговаривать с девушками. Даже Чупчуренко поднялся с постели и ни с того ни с сего начал примеряться: сумеет ли он, владея лишь одной рукой, стрелять из автомата.

Только Клецко лежал равнодушный и неподвижный. И это пугало Катю.

Ночью Тремихач с Калужским выходили на разведку. Вернулись они еще более озабоченными и хмурыми.

Нина, наконец, не вытерпела и заявила:

– С ними что-то стряслось. Я пойду в поселок. Слухи быстро разносятся. Там знают.

– Как же ты пройдешь, если такие парни не сумели? В наших местах, наверное, засада за засадой. И на дороге фары так и светятся. В поселке нельзя появляться новому человеку.

– Но нельзя же сидеть сложа руки и ждать! Может быть, нам удастся что-нибудь сделать.

– Для этого надо пробираться в штаб, идти по тем же тропам в лес. Наш район, наверное, под наблюдением. Эсэсовцы теперь вынюхивают каждый километр. Как бы нам не пришлось завалить проход в пещеру с суши.

– Тогда тем более надо предупредить наших. Переправьте меня ночью к скалам. Помните, где в прошлом году прятали катер? Я на тузике до берега дойду, вытащу и замаскирую…

– Но как же одна и ночью? – сомневался отец.

– Так же, как и другие. Не считайте меня трусливей вас, я ни разу не подводила. В воскресенье будет толкучка, хозяйки и девчата с виноградников пойдут на базар, и я к ним по пути пристану. Никто и не подумает проверять.

– Предположим, что тебе это удастся. А обратно как же?

– Вы меня подождете до темноты или, лучше, снова морем придете. Я буду уже у скал на тузике с сигнальным фонариком.

– Э-э, родная, не все ты додумала. Нельзя же оставлять одну Катю с больными. Теперь здесь наблюдай да наблюдай.

Чупчуренко приподнялся, внимательно прислушиваясь к разговору отца с дочерью.

– Считайте и меня в строю, – предложил вдруг он. – Хватит болеть. Я могу нести вахту. В случае беды – одной рукой отобьюсь.

– А вы не храбритесь? – усомнился Тремихач.

– Стрелять ему, конечно, рановато, – сказала девушка, – но наблюдать Чупчуренко сумеет. Температуры нет, заживление проходит нормально.

– От него больше ничего и не потребуется, – сказал Калужский. – Я все подготовил к взрыву. В случае опасности Чупчуренко придется только поджечь запальный шнур – и вход с суши будет засыпан.

– Вижу, что вы все в заговоре с дочкой, – подозрительно и вместе с тем хитровато поглядывая на свое немногочисленное войско, сказал Тремихач. – Хорошо, готовься, Ежик. Завтра ночью, если они не вернутся, выйдем в море.

* * *

Молодой кареглазый и курчавый партизан Тарас Пунченок со своей диверсионной группой с рассвета вел наблюдение за немецким пропускным пунктом на перекрестке трех дорог.

Партизанам стало известно, что для усиления гарнизона в их район прибывает новая воинская часть гитлеровцев. Но по какой дороге она пойдет, никто не знал, а «новичков» надо было встретить таким громом, чтобы они с первых же дней научились бояться лесных жителей.

Пунченок, на всякий случай, заминировал обе проселочные дороги и оставил дежурных запальщиков, которые, по его сигналу, должны были присоединить провода к скрытым в кюветах контактам. Из предосторожности они не оставили на поверхности проводов, чтобы гитлеровцы прежде времени не обнаружили их. Но на главном пути подрывники не сумели заложить взрывчатку, – по шоссе то и дело сновали мотоциклы жандармов и чаще обычного проходили патрули с собаками.

«Как обработать шоссе? – лежа в кустах, думал Пунченок. – Автоколонна может свернуть с шоссе у самого поселка. Тогда пропала взрывчатка и работа двух бессонных ночей. Если бы овладеть контрольным пунктом и направить машины на заминированную дорогу… Но как это сделаешь?»

Пунченок издали заметил приближавшуюся румынскую повозку.

Повозка неожиданно остановилась против притаившегося партизана. С нее спрыгнули на землю два немецких солдата и прошли в кусты.

«Секреты, видно, расставляют. Значит, автоколонна скоро пойдет, – строил про себя догадки Пунченок. – Ну конечно. Вон они уселись переобуваться… Еду достают… Надолго застрянут…»

Партизан отполз к двум своим товарищам, сидевшим поблизости, и шепотом сказал:

– Надо без шума приколоть. Их автоматы и плащи пригодятся. Вы вдвоем наваливайтесь на высокого, а я справлюсь со вторым. Только смотрите, чтоб пикнуть не успел.

Партизаны повытаскивали увесистые, выточенные из напильников стальные ножи, запихали их за голенища сапог и, крадучись, осторожно ставя ногу с пятки на носок, стали приближаться к ничего не подозревавшим пришельцам.

Пунченок, как более ловкий, раньше товарищей оказался за спиной своей жертвы. Преградой оставался только небольшой куст. Выжидая, когда приблизятся с другой стороны партизаны, Пунченок поднял руку, чтобы дать знак товарищам для одновременного нападения. И вдруг услышал русскую речь:

– Тряпки, которые дал Калужский, у тебя? – спросил меньший.

– Тут они, – ответил сдержанным басом второй.

«Кто такие?.. Почему, по-русски говорят? Не чеемы ли в самом деле?» – застыв в напряженной позе, в недоумении соображал Пунченок.

До партизан доходили слухи о появлении каких-то храбрых и неуловимых мстителей, метящих свои жертвы двумя непонятными буквами, но они не очень доверяли фашистским бредням и приписывали все слухи страху солдат, перепуганных таинственным исчезновением зондерфюрера. Теперь же Пунченок собственными глазами видел странных парней, говорящих по-русски. «Может, действительно существуют чеемы? По слухам, они мастера переодеваться. Своих бы не прирезать…»

На всякий случай Пунченок просигналил товарищам, чтобы те остановились там, где находятся, и еще больше напряг слух.

В этот момент у кого-то из партизан под ногой хрустнула ветка. Странные пришельцы вскинули головы.

– Слышал? – спросил шепотом меньший и торопливо сунул руки под плащ.

– Не хватайтесь за оружие, нас здесь много, – сказал Пунченок. Он поднялся с занесенной над головой гранатой.

– Вверх руки!

– А ноги куда деть? – видя перед собой грозного парня в гражданском, как можно наивнее спросил Чижеев.

Пунченок заметил, что из-под плаща насмешника выглядывает наведенное на него дуло автомата.

– Учтите: ваши головы взяты на мушку. Одно неосторожное движение – и в них появятся дырки, – предупредил партизан. – Вытащите руки из-под плащей.

– Не можем, погода мокрая… насморка боимся, – продолжал так же насмешливо Чижеев.

Видя, что противников не запугаешь и что они только по одежде походят на немецких солдат, Пунченок решился задать вопрос в лоб:

– Вы чеемы?

– А вы кто?

– Крымские партизаны.

– Тогда мы – крымские чеемы.

– Откуда знаете Калужского? – задал проверочный вопрос Пунченок.

Сеня сообразил, что Калужского мог знать только кто-либо из партизанского штаба. Курчавый парень на штабиста не походил, он больше смахивал на связного, о котором рассказывали в пещере.

– Оттуда же, откуда знаем, что тебя зовут Тарас Пунченок, – сказал Чижеев.

Это так поразило партизана, что он невольно опустил в карман гранату и уже растерянно спросил:

– Разве мы знакомы?

– Ага! Через Витю, если знаете такого.

– Значит, свои? – обрадовался партизан. – Тогда руку, товарищи.

– Вот теперь можно и нам не опасаться простуды, а то друг у меня хилый, – сказал Чижеев, кивая на Восьмеркина. Он дружески протянул руку и спросил: – Где ваши остальные?

– Здесь они. Мы прирезать вас хотели.

– Зря, могли на боксерский удар нарваться. Будьте знакомы – чемпион бокса Степан Восьмеркин, флотский тяжеловес и тяжелодум.

Из кустов вышли еще два человека.

– Тише, нас могут заметить, – обеспокоился Пунченок. – Сорвем всю музыку. Вы тоже автоколонну поджидаете?

– Нет, мы продуктами больше интересуемся, но и автоколонной можем заняться.

– Пока вот здесь все наше войско – я и Степа.

– Тогда нужно совместно действовать, по общему плану.

Пунченок наскоро поделился своими планами и высказал пожелание захватить контрольный пункт.

– Ладно, регулировку движения мы со Степой на себя берем, – сказал Чижеев. – Направим, куда следует. А вы побольше мин закладывайте и людей с гранатами тащите, чтоб жарче было.

* * *

Моряки условились о сигналах, вместе с двумя партизанами пересекли у балки шоссе и, сделав большой полукруг, подобрались с другой стороны к контрольной будке. Здесь они нашли окопчик, залегли в нем и стали наблюдать.

Они ясно видели, как у немцев произошла смена постов. У контрольного пункта осталось всего лишь четыре человека. Один регулировщик находился против указателя с немецкими надписями у разветвления дорог, а остальные – два солдата и ефрейтор – ушли в будку. Регулировщики сменялись каждый час.

К вечеру движение на дороге резко сократилось: за час пронеслись только три грузовых машины и один мотоцикл. Начало смеркаться. Моряки и партизаны подползли еще ближе к будке и притаились за поленницей мелко нарубленных дров.

Вскоре на шоссе показался небольшой отряд мотоциклистов.

Забрызганные грязью мотоциклисты остановились у контрольного пункта и покатили дальше. Ефрейтор больше не возвращался в будку, он остался на дороге с регулировщиком.

– Видно, их квартирмейстеры или передовое охранение, – шепнул один из партизан. – Верный признак, что скоро появится автоколонна с войсками. Надо быстрей захватить будку, иначе проскочит мимо.

– Сейчас мы им смену устроим, – сказал Чижеев.

Он подкрался к будке и осторожно заглянул в окошко. Тесное помещение освещалось только колеблющимся светом железной печурки, у которой сидел на корточках рыжеволосый немец и ворошил дрова. Другой регулировщик спал на скамье, закрыв шапкой лицо.

Момент был удобный. Чижеев махнул рукой партизанам и Восьмеркину: «Выходите, мол, пора действовать».

Степан, как было условлено с Чижеевым, поднялся, набрал полную охапку дров и деловой походкой направился к дверям сторожки. С дороги на него никто не обращал внимания. Восьмеркин обтер у порога ноги, толкнул легкую дощатую дверь и, согнувшись, протиснулся в помещение.

Солдат, сидевший у печурки, решил, что вернулся ефрейтор, и, не поворачивая головы, о чем-то заговорил.

Восьмеркин молча бросил дрова в угол и выпрямился, зажав увесистое полено в правой руке.

Принесенные дрова, видимо, озадачили солдата: его начальник не имел привычки таскать топливо для подчиненных. Гитлеровец, недоумевая, повернулся и вдруг различил освещенную красноватыми отблесками пламени огромную фигуру незнакомца. Он отпрянул в сторону, но тяжелый удар по голове свалил его навзничь.

От шума заворочался и регулировщик, спавший на скамейке. Восьмеркин подскочил к нему, и фашистский солдат так и не понял спросонья, что произошло. Со скамьи он уже не поднялся.

Захватив сторожку, Восьмеркин выдавил окошко и, тяжело дыша, шепнул Чижееву:

– Оба готовы… Противная работа… Обозлился я очень. Говори, что еще делать?

– Надо каким-нибудь способом заманить в будку ефрейтора.

– Но как?

– Давайте зашумим или запоем, точно шнапсу мы напились, – предложил один из партизан. – Может быть, он и прибежит.

– Дельно придумано, – одобрил эту мысль Чижеев. – Давайте попробуем.

Через некоторое время до перекрестка донеслось нелепейшее пение. Только пьяные могли так горланить, и ефрейтор некоторое время вслушивался в доносившийся к нему дикий рев, а затем выругался и рысцой поспешил к будке.

Разъяренный ефрейтор бежал с твердым намерением заткнуть глотки разгулявшимся солдатам, так как с минуты на минуту могло прибыть начальство. Веселенькая будет встреча! Он резко рванул дверь и заорал:

– Руих! Штиль!.. Швайне!

Но тут чья-то сильная рука сгребла его за грудь и рывком втащила в помещение. Потом словно потолок рухнул на голову ефрейтора. Обмякшее тело мешком осело на землю…

– И с этим всё, – сказал Восьмеркин.

Сменять оставшегося на дороге регулировщика Чижеев пошел с партизаном, переодетым в дождевик ефрейтора. Рост у партизана примерно был такой же, как и у покойного фашиста. Он не вызвал подозрения у регулировщика.

Дорога была темной и пустынной. Озябший на ветру, промокший регулировщик с радостью передал переодетому Чижееву фонарь и указку с фосфоресцирующим кружком, козырнув мнимому ефрейтору, он побежал греться в будку. Вскоре оттуда послышался сдавленный вскрик, и через минуту все затихло.

– Всё, больше ни одного не осталось, – сказал Чижеев.

Поправив огонь в фонаре, он стал с ним на перекрестке. Пора было приниматься за исполнение обязанностей регулировщика. Вдали показалось синеватое сияние автомобильных фар.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Нина высаживалась ночью. Часть пути шли на катере. Было туманно и холодно.

Отец с Николаем Дементьевичем осторожно опустили на воду тузик – крошечную шлюпку, поцеловали девушку на прощанье, помогли ей усесться и подали весла.

– Придем завтра в полночь, – сказал отец. – Твоего сигнала будем ждать два-три часа. Не дождемся – придем через сутки вторично. Не сможешь сюда вернуться, уходи в лес… Чего примолкла? Страшно одной?

– Нет, я стараюсь запомнить. – Девушка видела, что старику трудно расстаться с ней.

– Возьми на всякий случай «вальтер», только не входи с ним в город. Спрячь где-нибудь на берегу.

Отец отдал ей трофейный пистолет и еще что-то твердое, завернутое в бумажку. Нина на ощупь определила, что это шоколад.

– Все пройдет благополучно, – сказал Калужский. – Это место у гитлеровцев считается неудобным для десанта. Они наблюдают за ним лишь с мыса, в темноте нас никто не приметит. Запомните: пройти можно только вдоль ручья и по правой стороне. Счастливого возвращения.

Нина оттолкнулась от катера и осторожно заработала веслами.

Девушке не хотелось думать об опасности, но словно кто-то шептал ей на ухо: «Там в темноте могут появиться вспышки… Ты выстрела не услышишь, но все это увидит отец… А у него сердце старое, больное».

Нина всегда почему-то больше тревожилась не за себя, а за близких. Она боялась гибели только потому, что это принесет горе отцу, осиротит друзей.

Вот уже она преодолела откатную волну. Шлюпка зарылась в пену, под килем зашуршало. Девушка бросила весла, выпрыгнула на берег и, подтянув легкое суденышко, присела на корточки. Так ей было удобнее всматриваться в темноту.

– Кажется, никого нет, – вполголоса сказала она. Когда Нина говорила вслух, ей казалось, что рядом находится очень близкий и смелый друг. – Куда же мы спрячем шлюпку?

Она отыскала среди камней свободное пространство, вытащила суденышко на сушу, перевернула его днищем вверх. Затем накрепко привязала его к веслам, засунутым в щели между двумя камнями, и замаскировала охапкой морской травы.

– Теперь отпустим катер.

Нина устроилась так, чтобы свет был виден лишь с моря, три раза нажала кнопку сигнального фонарика и стала ждать.

Тотчас от темных скал, торчавших в море, отделился катер. Он бесшумно развернулся, набирая ход, затем фыркнул и, раскинув белые крылья пены, умчался в зеленоватую мглу.

Девушка осталась одна между скалами и морем. Она подтянула лямки заплечного мешка и, осторожно ступая, двинулась искать русло ручья.

Журчание и тонкий звон воды были слышны еще издали. Ручей после недавних дождей широко разлился при впадении в море.

– Надо по правой стороне, – вспомнила Нина.

Она разулась и вошла в воду.

На другой стороне ручья тоже не было никакой тропы. Нина стала карабкаться по влажным уступам скалы. Когда камни вырывались из-под ног, она замирала на месте и с бьющимся сердцем осматривалась по сторонам.

– Видишь, никого… Конечно, никого нет, – подбадривала она себя и двигалась дальше.

Ручей уже был глубоко внизу. Девушка ободрала коленки об острые камни и раскровянила пальцы, но добраться до вершины скалы не могла: дальше была гладкая стена.

– Здесь должен быть спуск… Как темно и холодно! Хоть бы рассвет скорей!

Цепко ухватившись за выступ, девушка сползла со скалы на животе и повисла на вытянутых руках. Нащупав ногами опору, она освободила руки. Передохнув немного, она таким же способом сползла ниже.

Дальше было легче спускаться: скала стала отлогой, местами попадалась земля. Нина поднялась во весь рост, отряхнула платье, заправила под платок выбившиеся волосы и вдруг увидела впереди промелькнувшую тень. Ноги у нее подкосились. Она опустилась на колени, сбросила с плеч мешок и поспешно достала пистолет. «Буду стрелять без предупреждения», – решила она.

В темноте, там, где раздался шорох, она сначала различила две, потом четыре зеленоватые, едва мерцавшие точки.

– Брысь! – крикнула девушка.

В ответ донеслось злобное ворчание и визгливый взбрех. Это были шакалы.

Девушка обрадовалась: «Значит, людей нет вблизи».

Она швырнула камень в сторону трусливых зверей, и мерцающие глаза погасли. Вновь стало тихо, так тихо, что слышно было, как шуршит и перекатывается по камням вода.

На дне расселины тьма оказалась еще гуще.

Нина с зажатым в руке пистолетом медленно продвигалась вдоль ручья. Лишь к рассвету выбралась она к мостику на дороге.

Мост был небольшой, и немцы его не охраняли.

Нина ополоснула в ручье лицо, смыла кровь с колен и привела одежду в порядок. Юбка была разорвана на бедре. Нина достала из мешка иголку и кое-как зашила прореху. Затем повязала платок так, как носят девушки с виноградников, и спрятала в мешок пистолет.

В это время на горе показалось несколько женщин с мешками. За ними плелся ослик с повозкой, а дальше, растянувшись по обеим сторонам дороги, понуро шагали еще какие-то люди.

Вид этой толпы не вызывал опасений: женщины шли на базар или на виноградники. Нина, не прячась и не обращая внимания на приближавшихся крымчанок, не спеша начала обуваться. Не сразу она заметила, что среди идущих нет почти ни одной пожилой женщины. По дороге брели молоденькие, измученные девушки и подростки, а позади них – два гитлеровских конвоира с автоматами.

«Угоняют в Германию», – поняла Нина, но прятаться уже было поздно. Не поднимая глаз, она продолжала зашнуровывать ботинки.

Гитлеровцы, конвоировавшие основную группу, прошли мимо, лишь покосившись на нее. Эта девушка, переобувавшаяся на краю дороги, вряд ли собиралась передавать их пленницам оружие и взрывчатку.

Однако сутулому и очкастому конвоиру, подгонявшему позади колонны изнемогающих от усталости девушек, показалось, что Нина отстала от головной партии. Он грубым пинком заставил ее подняться.

– Я не ваша, – запротестовала Нина. – Я на базар иду.

Гитлеровец, вместо ответа, еще раз ткнул ее автоматом в бок и заорал:

– Шнель, шнель!

Он не желал выслушивать объяснения русской.

Нина обмерла. Стоило столько страху перетерпеть ночью, чтобы наутро так глупо попасться в руки идиота?

Она догнала передних конвоиров. Объясняла, просила подтвердить ошибку. Ведь они же видели ее, она сидела в стороне от дороги. Но гитлеровцы досадливо отталкивали от себя русскую девушку и тупо твердили:

– Мы не есть знать… Команда обер-лейтенанта… Шнель!.. Быстро идить компания!

Нина заплакала. Она шла спотыкаясь, не видя ни дороги, ни тех, кто шагал рядом с ней.

Какая-то девушка взяла ее за локоть и строго сказала:

– Не плачь, что им наши слезы? Видишь, как они пересмеиваются?

– Куда нас гонят?

– Не знаю. Меня ночью подняли. Пять минут на сборы… Мамонька обхватила, кричит, не отпускает, а тот, очкастый, – ее в грудь. Убила бы его.

«И я убью, – подумала Нина. – Теперь не побоюсь».

– Чеемов бы встретить, – шепнула девушка.

Нина вздрогнула и насторожилась.

– Каких чеемов?

– Не знаешь?.. Про чеемов не знаешь? О них у нас все говорят. Они даже зондерфюрера выкрали. Где-то спрятали его, потом отдали немецким собаками и собак убили.

– Почему немецким собакам? Выдумка какая-то!

– Ничего не выдумка, – обиделась рассказчица. – Зондерфюрера вчера нашли у дороги с перегрызенным горлом. Сам начальник полицаев рассказывал.

– Не может быть, чепуха! Не отдали бы они собакам! – невольно высказала вслух свои мысли Нина. – А чеемов не поймали?

– Куда там! Сами всех фрицев перестреляли. А позавчера, – зашептала девушка, – у леса столько гитлеровцев набили, что они всю ночь и утро раненых возили…

«Легенды выдумывают, – решила Нина. – Не могли три человека много гитлеровцев убить. А может, они к партизанам пробились? Вместе действовали? Как же мне им сообщить, что я так глупо попалась?»

* * *

Восьмеркин, Чижеев и Витя, в сопровождении Пунченка, только на шестую ночь двинулись в обратный путь к пещере. Каждый из них вел за собой навьюченную лошадь. В тюках были консервы, мука, шоколад, гранаты и патроны.

После удачного разгрома фашистской автоколонны и конного обоза в руки партизан попали богатые трофеи. Гитлеровцы, разбежавшиеся сначала по кустам, к утру начали скапливаться у леса. Добычу требовалось переправить поглубже в горы. Понадобился стойкий заслон. С группами заслона остались и Восьмеркин с Чижеевым. Они вместе с партизанами то неожиданно нападали на преследователей, то с боем отходили, увлекая фашистов в сторону, к узкому ущелью, где была подготовлена засада. Там партизаны дали последний бой и, оторвавшись от залегших преследователей, запутали следы и козьими тропами ушли в горы.

После пятидесятичасового бодрствования и лазания по горным кручам Чижеев с Восьмеркиным почти целые сутки отсыпались в лесной землянке.

Партизанам понравились отчаянные здоровяки-черноморцы. Желая хоть как-нибудь отблагодарить их, лесные жители надумали заменить ватники моряков флотской формой. Для Сени они без труда разыскали черные брюки и бушлат, а Восьмеркину все пришлось шить заново.

Портнихи-партизанки кое-как сняли мерку со спящего моряка, скроили ему из черного трофейного сукна подобие бушлата, огромные брюки и в восемь рук принялись шить.

Когда друзья проснулись, то перед их постелями уже лежали тщательно отутюженные брюки, а под бревенчатым потолком висели распяленные на палках бушлаты. Начищенные толченым кирпичом медные пуговицы так блестели, что от них, казалось, можно было прикурить.

– Никак для нас? – изумился Восьмеркин, видя своего размера бушлат.

– В награду за отличную регулировку, – ответил довольный произведенным эффектом Пунченок.

Повеселевшие друзья оделись и сразу как бы стали статнее и привлекательнее.

– Еще бы бескозырку да фланельку с гюйсом – прямо на парад тебя, Степа! – сказал Чижеев.

– Фу, ты… про бескозырки-то я и забыл! – досадливо хлопнул себя по лбу командир отряда, пришедший полюбоваться на моряков. – Есть у нас бескозырки! Вместе с документами убитых хранятся. От ваших же севастопольских моряков остались. Храбрые ребята, были, во весь рост на фашистов шли.

Он сам сходил в штаб и вскоре вернулся с тремя бескозырками. На ленточках Сеня прочел названия миноносцев: «Бойкий», «Способный», «Бдительный». От бескозырок словно дохнуло морем и чем-то еще до боли родным. Представились быстроходные красавцы-корабли, Севастопольский рейд, чайки в вышине и бирюзовое небо.

– Наша эскадра! – с гордостью заявил Чижеев.

Он примерил все три бескозырки. Самую большую, с золотой надписью «Бдительный», Сеня отдал Восьмеркину, себе взял бескозырку комендора с эсминца «Способный», а третью протянул Вите.

– Носи и держись бойче! – торжественно сказал он. – Юнгой будешь нашим.

Так что возвращались друзья не в стареньких ватниках, а в черной, устрашающей гитлеровцев форме моряков. Разглаженные брюки были заправлены в русские сапоги, бескозырки лихо сдвинуты на бровь, под бушлатами виднелись ножи и гранаты, а поверх бушлатов висели автоматы и сумки с запасными дисками.

Подходя к опасным местам, парни обернули копыта коней тряпками, натертыми ветошью Калужского, и, усевшись верхом, растянулись в «кильватерную колонну». Впереди всех ехал Витя на небольшом мохнатом коньке, за ним Пунченок с Сеней, а замыкающим восседал на толстоногом артиллерийском битюге Восьмеркин. Автоматы у всех были наготове.

Они спокойной рысцой прошлись по узкой проселочной дороге, выбрались на косогор, где недавно воевали с собаками, миновали балку, с ходу пересекли серую ленту приморской дороги. Здесь, не заметив ничего подозрительного, они начали подниматься в гору.

И вдруг на перевале, где тропа сворачивала влево, послышался треск, а затем шипение. Снизу внезапно взлетели три осветительные ракеты. А из кустов, как пневматические молотки, высекающие разноцветные искры, застучали автоматы.

Кони испуганно шарахнулись за скалу, и это спасло друзей. Один лишь восьмеркинский битюг захрипел, неуклюже попытался вздыбиться, но не смог и свалился на бок. Степан успел соскочить с коня.

Сеня быстро спешился и, отдав повод Пунченку, подполз к Восьмеркину, который припал за судорожно бьющимся конем.

– Куда ранен? – спросил он у Степана.

– Да никуда. Коня покалечили. Никак не могу приметить, откуда бьют.

В небо взвились новые ракеты. Друзья, мгновенно приникнув к земле, укрылись за тюками и крупом издыхающего коня. Огненные трассы с визгом прошли над ними.

– Подмогу вызывают, – заключил Сеня и неожиданно предложил Восьмеркину: – Уходи на моем белолобом, а я прикрою вас. Иначе пещеру выследят.

– Он прикроет! – возмутился Восьмеркин. – А я что, – без рук, без ног?

Он навел автомат на кусты, из которого вылетали ракеты.

– Будь человеком, Степан, – продолжал уговаривать Чижеев, приготовляя гранату. – В меня трудно попасть, я убегу.

– Мой конь пал, а не твой. Значит, мне оставаться, – с злобным упрямством заявил Восьмеркин. – И не приставай, уходи вон! Из-за тебя всех перебьют. Быстрей угоняй коня.

Восьмеркин дал две коротких очереди по кустам. Оттуда ответили продолжительными трассами.

– Ага!.. Вон вы где! – пробормотал Степан и дал еще очередь.

Видя, что обозленного моряка не уговоришь, Чижеев в сердцах поднялся во весь рост и метнул гранату. В момент взрыва он пригнулся и перебежал за выступ скалы, где укрывались Пунченок с Витей.

– Скачите одни, – заторопил он их. – И мою лошадь прихватите. Живей снимайтесь, а то окружат!

Не слушая возражений Пунченка, он снял с седла запасную сумку с гранатами и опять уполз к Восьмеркину. Пунченку ничего не оставалось делать, как хлестнуть беспокойно переминавшихся коней. Он один перед штабом отвечал за снабжение пещеры и должен был в целости доставить оставшиеся тюки.

Спустившись в ложбину, молодой партизан поскакал с Витей во весь опор. Он слышал за спиной частую стрельбу, взрывы гранат и совсем не думал о том, что в темноте может свернуть себе шею, – надо скорей сдать груз и вернуться к морякам на подмогу.