Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823"

1823

498. Тургенев князю Вяземскому.

2-го января. [Петербург].

Получил 26-е декабря, и с приложениями. Воейков посылает полный экземпляр «Прибавлений». Жуковский прочел и письмо, и прошение, которого подать нельзя; первое потому, что в Главное училищное правление прошений не принимают: это есть совет министров – и более ничего. Нужно написать в самому министру, хотя и на гербовой бумаге; о том, что один ценсор пропустил то, что другой запретил – не упоминать, ибо это повредит одному без пользы общей. Но в письме ты можешь прописать побуждение, по коему писал, то-есть, нападение повсюду на Кар[амзина] в оффициальных и других журналах и запрещение защищать его. Оправдай себя в том, что Кр[асовским] не запрещается, почтительно, но сильно и справедливо. Я могу прислать исчерченную Кр[асовским] твою рукопись. Впрочем, вымарано все от: «И вот что в моем мнении дает мне право» – до: «После сего длинного… предисловия приступлю к делу» – включительно; потом – еще несколько слов и выражений. Напиши это письмо и отправь сам на имя князя, а нас не впутывай; но прежде покажи нам в проекте. Гречу также нельзя.

«Недоброжелательное пристрастие» – сказать нельзя: противоречие в словах и, следовательно, в смысле.

О Дм[итриеве] сказал Жуковскому и Гречу скажу. От Бат[юшкова] ничего нового не слышно.

Читал ли «Звезду» и в начале – «Le petit dictionnaire des grands hommes», в роде «Les femmes savantes». Что за вздор, и что за язык, и что за грамматика, и что за имена, – и Филимонов за библиотеку в тысячу экземпляров с успехом давал обеды журналистам.

Прости! Завтра хороним Нарышкину.

499. Князь Вяземский Тургеневу.

7-го [января. Москва]. Воскресенье.

Сейчас, садясь в кибитку, чтобы возвратиться в Остафьево, получаю твое вздорное письмо от 2-го января. Прочти Устав ценсурный и ты увидишь, что можно и должно относиться в Училищному правлению в случае жалоб на ценсоров. Поищи хоть в архиве этот Устав, и ты увидишь, что я прав. Как же назвать, как не прошениемь? Je ne puis pas cependant lui envoyer un cartel! Министру мне писать не следует, ибо Устав не ту дорогу указывает; могу писать к нему после, dans l'absence d'autres moyens judiciaires, ибо в Уставе не сказано, где жаловаться на решение Правления училищ. Тут могу я требовать дополнения, опираясь на том, что в взысках прав гражданина на собственность бывают апелляции на решения нижних инстанций. Могу доложит министру, что собственность ума – также собственность, коею пользоваться можно, соглашаясь с существующими постановлениями и узаконениями; доложить ему, что в Уставе ценсурном предписываются не только правила для ценсора, но заключаются также и права гражданства автора в республике словесности, и прочее. Но это все должно идти своим чередом. Ты так насмотрелся на искателей по побочным дорогам, что и меня туда своротить хочешь. Министр имеет полное право не отвечать мне, ибо должно мне будет начать с извинения, что отношусь к нему; с Училищным правлением говорю решительно, свысока, верхом на статье ценсурного Устава. О том, что одна пиеса непропущенная напечатана с одобрением другого, должно непременно упомянуть. Я хлопочу не о Бирювове и не о Красовском, а o том, чтобы показать, что ценсура у нас руководствуется нелепыми причудами. Я хочу сделать une affaire de droit, et par de fait. Мне также о Карамзине говорить нечего: дело обо мне, об авторе, коего притесняют в законном употреблении воли.

«Недоброжелательное пристрастие» – сказать можно. Можно и любит с пристрастием, и ненавидеть с пристрастием; можно судить пристрастно – за и против. Я писал под глазами брата и Дмитриева. Там у вас куриная слепота. Возврати мне скорее мою бумагу, а если можно – и список с моего манускрипта. Я все отправлю отсюда прямо. Мне брат твой так и советовал. Жаль, что не послушали его: дело давно было бы в ходу. У вас на все тысяча запятых. Прощай! Сделай одолжение, высылай скорее.

500. Тургенев князю Вяземскому.

9-го января. [Петербург].

Расцеловал бы тебя, милый друг, за письмо к Шипилову: всю душу свою вылил в него, так что и ум своими фразами ничего не испортил. Но, друг, ты не должен ехать: Бат[юшков] отчасти с ума сошел в Неаполе страхом либерализма, а о тебе думает он, яко сумасшедший, верно не лучше. Движения дружбы, которое перенесет тебя из объятий беременной жены в Симферополь, он не поймет, а тебя испугается. Нет, оставайся и копи деньгу для новорожденного. Сегодня ожидают или самого Шип[илова], или ответа его. Если не поедет он, то отправляется Гнедич в коляске Муравьевой и на счет её. Все готово.

Мур[авьев] Никита помолвлен на графине Александре Чернышевой, а Жуковский, по представлению великой княгини, надворный советник, а сегодня, за стихи на Институт, обедает у императрицы. 14-го – собрание в Русской Академии. Сам еще не читал стихов Жуковского. Пришлю, если успею. Между тем вот «Моргана» слепца Козлова.

Приехал Булг[аков] с женою, и милой Москвою так и повеяло на меня.

Прости! Вчера плясал у девятнадцатилетних счастливцев, то-есть, у Карамзиных. Я поздравил их с счастием и с примером для мира.

Николай пишет ответ «Северному Архиву» на одиннадцатую статью о Герене и говорит о немецких ученых не à la Stourdza.

Приписка С. И. Тургенева.

Сейчас полученное поспешил препроводить. Не можно ли прислать мне после эту «Моргану» и экземпляры ценсора, которые я обязуюсь возвратить. С. Т.

501. Князь Вяземский Тургеневу.

9-го января. Остафьево.

Садясь в кибитку отвечал я тебе. Подтверждаю ответ и прошу Христом да Богом возвратить мне скорее мою бумагу и рукопись. Не пилите меня, Пилаты! У меня все дети больны: здесь царствует общее поветрие.

Скажи Воейкову, что присланные «Прибавления» совсем неполны. Пускай не скупится он, велит переплесть и доставить мне полный экземпляр. Да тут опять напечатаны стихи Батюшкова, и какие же: где он сравнивает себя с Буяновым! Ну, как они попадутся ему? Что за неуважение такое и варварийское насилие? Известно, что Батюшков ничего ни писать, ни печатать не хочет, а его насильно тащут. Шаликову, конечно, приятно довести до сведения публики, что Батюшков обещается и умирая не забывать отечества и его; но зачем же Воейкову, Шаликова теша, оскорблять Батюшкова? Сделай милость, пожури Воейкова и возьми с него слово, чтобы он вперед ничего не печатал Батюшкова; а не то, право, придется изобличить этот литературный разбой. Доставь письмо Княжнину, но не Аракчеевскому, а инспекторскому. Я список с него доставляю Жуковскому. Прости! Пришли скорее «Звезду». Обнимаю. Вели в себе прислать ответ Княжнина и тотчас пришли.

502. Тургенев князю Вяземскому.

11-го января. [Петербург].

Сейчас получил письмо твое с афишкою. О ваших продажах слышал: авось, уймут. Голицыной скажу твое поручение сегодня. Пакетов посылаю, сколько случилось; после пришлю больше. Письма разослал.

Желал бы к вам на блины или на красные яйца, но не знаю, как вырваться. Тургенев.

12-го января.

Вчера, на бале, Голицыной не было. Поручил зятю Ланского напомнить ей о твоем поручении и меня уведомить.

Папа умер. Датский министр росенкранц умер; на его место наш Блум.

503. Князь Вяземский Тургеневу.

21-го января. [Москва].

Вот то, что написал и отправляю по сей же почте в Главное училищ правление. Нарядите лазутчиков, ловите языков, чтобы узнать о действии нападения моего на стан вражеский. Если тебе неловко, то замолвь Гречу и Булгарину. Подпишись за меня на «Северный Архив», а я здесь брату твоему отдам деньги, и на переводы Мартынова на 1823 год, с греческим оригиналом, то-есть, на 45 рублей. Долее писать времени не имею. Сейчас сажусь в кибитку ехать в Остафьево. Кланяйся Карамзину и скажи ему, что детям вашим лучше. Что слышно о Шипилове? Скажи Жуковскому, что Дмитриев» еще не переписан. Воейкову спасибо за «Инвалид», но что же не присылает «Литературных Прибавлений» новых? Да прошу раз его навсегда не печатать имени моего, ни даже заглавных букв под моими логогриф[ами], шар[адами]. Не забудь!

504. Князь Вяземский Тургеневу.

2-го февраля. [Москва].

Дмитриевскую рукопись начнут списывать с первой недели. Я и так переправленную пришлю опять к вам для доставления Обществу. Или ценсура все пропустит, или ничего не напечатаю, разумеется, здесь. Но тогда переведу ее с помощью других на французский язык и напечатаю в Париже, как памятник нашего варварства. Клянусь честью, что это сделаю.

Ты не будешь ли действовать в картинах или в шарадах? Прости! Обнимаю вас всех православных. Правда ли, что Чернышев женится на Ольге?

Попроси Туркуля от меня, чтобы он подписался в Варшаве для меня на «Revue Encyclopédique». Меня вызывают быть русским корреспондентом редакции.

Хорош ли журнал немецкий Ольдекопа? Можно ли им похвастаться в Европе или, по крайней мере, на европейской заставе? Не забудь дать мне на это ответ.

505. Князь Вяземский Тургеневу.

7-го февраля. [Москва].

Прошу и требую неотменно отдать мою красную книгу Чадаеву, который мне привезет ее. Но, сделай милость, не умничай, а то право рассержусь; уж вы и то со мною как с малолетным поступаете! И теперь, Бог знает зачем, оставили у себя мое письмо в Шипилову; а он проехал через Москву, а я с ним не видался и узнал о его проезде только неделю спустя. Так грустно и досадно! Он и вас не видал и, следственно, поехал в Батюшкову без всякой инструкции. Вы все – на мой порох, когда собираюсь стрелять из ружья, как ангел, посланный остановить жертвоприношение Авраама. Удерживайте свою – или, право, отважусь от вас. Это все вам за одно с Жуковским.

Что же до сей поры не скажешь ни слова о последствии моей вылазки на Главное училищ правление? Мне Дашков пишет, что ты все стоишь в незаконности моего поступка, утверждая, что Правление – только совет Министерский. Да будь оно совет дьявольский, все равно, когда в Уставе о ценсуре сказано именно, что надсбно к нему относиться. Нет, я тебя разжалую из моих статс-секретарей! Способа нет! Прости! Скажи Дашкову, что буду писать ему на днях, а теперь не отвечаю за неимением времени.

Я привез сюда больного Николеньку. Кажется, ему немного получше: скажи это Карамзину.

Скажи спасибо Александру Булгакову за бумагу и письмо.

На обороте: Его превосходительству Александру Ивановичу Тургеневу.

506. Князь Вяземский Тургеневу.

17-го февраля. [Москва].

Сделай одолжение, любезнейший, напечатай прилагаемое возражение в котором-нибудь из петербургских журналов. Я предпочитаю «Сын Отечества» «Инвалиду», потому что Воейков, кажется, все еще в ссоре с Булгариным, а мне не хочется казаться союзником и соратником ни тех, ни других. Мне нужно было уличить Булгарина, потому что он на меня клеплет, как на мертвого. А у нас, если самому за себя не вступиться, то суда и оправдания не жди. Впрочем, печатайте, где можете и где хотите. Прошу только следовать моему распределению периодов. Обнимаю тебя сердечно.

С. И. Тургенев князю Вяземскому.

22-го февраля. С.-Петербург.

Спешу уведомить вас, любезнейший князь Петр Андреевич, что все ваши письма и пакеты розданы, кроме Ломоносову, отправившемуся в Москву, которое я сдал, не желая возвращать вам его по почте. Деньги брату и Глинке также отдал. У Сен-Флорана справлялся о «Грамматиках» Валерио. Не куплено ни одного экземпляра, вероятно потому, что всякий учитель рекомендует ту грамматику, которую он знает, и не хочет взять на себя труда прочитать новую. Между знакомыми также она не расходится: покупать не хотят, а еще менее платить.

Ваша просьба была у министра, как у первого члена Главного училищ правления. Он приказал потребовать по ней объяснений от цензоров. Вот все, что я мог узнать о судьбе её. К удивлению моему, здесь думают, что министр может не позволить Главному училищ правлению заняться оною. Но все равно для вас: принять и не войти в рассмотрение есть то же, что не принять. О последствиях уведомлю, если что узнаю.

Я видел Карамзиных: они все здоровы. Сегодня мы будем у них прыгать. Муравьев уже женат.

Простите! Прошу сказать мое почтение княгине и милым знакомым. Вам преданнейший С. Тургенев.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, в Москве, в собственном доме.

507. Князь Вяземский Тургеневу.

Февраль-март. [Москва].

(Между нами). Жихарев помышляет определиться здесь к князю Д. В. Голицыну. Он хочет иметь от тебя, или от кого заблагоразсудишь, письмо знакомительное. На будущей почте пришлет он к тебе записку о своей службе для препровождения её к князю. Пока подумай, кого еще сверх тебя употребить на то, чтобы свести их поближе и посвязнее.

Какое поручение мое твой брат исполнил? Не понимаю, а все очень благодарю. По делу ли Милют[ина]? Но это не поручение. Вторую половину письма покажи Гречу.

Приписка С. П. Жихарева.

Как вы хотите: пишите о мне к Голицыну, любезнейшая Арфа, или не пишите, но я все-таки пришлю к вам записку о моей службе с просьбою похлопотать обо мне. Хочется поселиться в Москве и заняться делом. Жить в деревне наскучило, а жить в Москве без места как-то мне кажется неприличным. В карты играть не охотник, а Арзамас рушился: сами посудите.

508. Князь Вяземский Тургеневу.

[Первая половина марта. Москва].

Где имеет заседания свои комитет попечения о цыганах и тех, кой их слушают? На одном ли основании устроен этот комитет, как тот, который некогда образован был в пользу жидов, и в таком случае, можно. ли ожидать, что последний принесет столько же пользы, как и первый?

NB. При сем желается узнать, какое понятие имеют господа заседающие о бедственном влиянии цыганского голоса на нравственность людей?

Где гнездо, где улей сплетней, составляемых на мой счет в столичном городе Петра? Кто площица, кто матка-пчела, которая разносит обо мне сей дружественный мед?

Хорошо ли вмешиваться в дела семейные? По чистому побуждению – согласен; но по толкам городским, суждениям старых баб обоего пола?

Хорошо ли было встревожить Карамзиных на счет человека, коего они любят горячо, не предварив прежде этого человека, уже не малолетнего? Дружба хороша, но если она при слабоумии, то может в иной час накутить более неприятностей, чем сама неприязнь. Зная мой характер крутой, мало сносный, не должно ли было предположить и ту возможность, что укоризны Карамзиных по делу несправедливому и во всяком случае пустому, хотя бы и справедливому, подействуют на меня одним раздражительным образом? Что тогда сказали бы эти попечительные друзья? Позволительно ли из шалостей случайных, не имеющих никакой связи с жизнию, не имеющих на нее и на все, что есть в ней высокого, никакого обратного действия, составить себе о человеке мнение постоянное, исключительное? Одно из двух: или человек этот пошлый, и всякое заблуждение, всякое отступление от казённой дороги оффициальной морали может вовлечь его в бездну гибели и разврата, и тогда не стоит он, чтобы о нем заботились, и – туда ему и дорога; или этот человек не совсем дюжинный, и тогда зачем же добровольным судиям его присвоивать себе права каких-нибудь триумвиров и без апелляции осуждать его, ставить себя его выше и выставлять свои мнения за приговоры мудрости воплощенной? Положим, что иные поступки, иные слабости в приятелях моих и кажутся мне предосудительными; но хорошо ли сделаю, если пойду трезвонить о них на городских колокольнях и составлю хор, единогласный с городскими кумами, и за одно буду ругать из дружбы того, которого другие ругают из злости? Можно ли некоторым моральным бандалезам судить беспристрастно о пожеланиях того, который еще в цвете силы и в пылу? Не будет ли для них всякая примета в нем доказательством приапизма? Да откуда выскочил этот консилиум? Не все ли мы из одного госпиталя неизлечимых, хотя подверженные различным болезням? Кто из нас не тронут недугом? Что дает право считать себя здоровее соседа?

Тут право нет личности, ибо точно не могу придумать, кто мог наблевать обо мне столько вздора; знаю только, что это отрыжка приятельская. Не сержусь на слабый желудок того, который не мог переварить пищи, ему несвойственной; но прошу его, тебя и всех вас вперед изъясниться сперва со мною, а не бить тревоги на мой счет у Карамзина. Право, это не дело, а всё-таки сплетни. Вообще, не люблю опекунства и не имею в нем нужды: я прошел уже лета испытаний. Бытие мое, характер получили свой образ. Если вам этот образ не нравится, то между нами дружбы быть не может, ибо не будет с вашей стороны уважения во мне. Если вы думаете, что некоторые черты этого образа стереться могут и дать места диким наростам, то опять нет уважения, или есть в вас большое легкомыслие. Впрочем, не знаю, по чести, о чем тут говорит. С тех пор, что знаю себя, вел я всегда один род жизни. Не веду себя всегда по казенному образцу; позволяю себе иное, может быть, и многое, во не в ущерб чести и совести. Не думаю отступать от обязанностей своих, ибо не всюду сую своих обязанностей. Кончу тем, что друзьям не должно надоедать, а мне вы опекунством своим надоедите. Разумеется, бывают случаи, в которые друг должен сказать истину другу горькую и резвую, несмотря на то, как он ее примет, но эти заговоры дружбы по поводу песней цыганских – нелепы и смешны. Досадны мне они только потому, что ваши голоса сливаются в слухе моем с голосами московских бригадир и бригадирш, и что мнение их, вместо того, чтобы пересилено быть вашим обо мне, напротив, перетянуло и вас.

Сделай милость, давай знать, что делается с моею бумагою в Г[лавном] у[чилище] п[равлении]. Право, за это можно мне извинить, что я, впродолжение нескольких месяцев, выслушал раз пять или шесть цыганские песни. За то от меня пробил цыганский пот у других.

Прости! Я нарочно давно не писал в тебе, ибо во мне еще кипела, право, не досада на вас, а скука от вас. Теперь она начинает остывать, и обнимаю тебя по старому.

С. И. Тургенев князю Вяземскому.

18-го марта. С.-Петербург.

Не знаю, куда послать ответ мой к Д. В. Давыдову, уехавшему в деревню. Сделайте одолжение, любезнейший князь Петр Андреевич, возьмите на себя труд доставить ему оный.

Помпей и я доехали весьма благополучно. Теперь думает Муравьева о помещении его в пансион. О брате его и от Перовского вести утешительные, сходные с докторовыми. Авось, Шипилову удастся привезти его сюда, а там его приятелям и дипломатам будет оставаться развлекать и занимать его здесь, на что они, кажется, готовы. Авось, сострадание переможет эгоизм петербургских друзей и особенно их легкомыслие!

Очень жаль, что просит ваш не удается, тем более, что эта неудача послужит здесь новым текстом против вас. Не вижу, однако же, в каком случае должно поступать против совести? Разве вы разумеете чужую, а не свою совесть? Неужели мужики ваши совсем не хотят свободы, или только условия пугают их? В этих последних страшно только одно: долг Воспитательного дома; ибо, не заплатя его в срок, бедные мужики подвергнутся публичной продаже.

В переводе Жуковского «Путешественника» только одна важная ошибка: вместо его имени, надо бы поставить: «Граф Д. Хвостов».

Из письма вашего в брату Александру вижу, что я отгадал действие, которое произведут на вас здешния поговорки. Удивительно, как здесь любить не умеют. простите! Преданнейший вам С. Тургенев.

Сейчас узнал, что и Шипилов писал о Батюшкове. Он говорит, что Батюшков с чувствительностью принял попечение от родных и друзей, но что не хочет возвращаться в Петербург. Этот отзыв сделан им прежде приглашения графа Нессельроде приехать сюда. Может быть это приглашение произведет противное действие. Знаки отсутствия ума еще видны. Батюшков все намекает о каком-то против него заговоре.

509. Тургенев князю Вяземскому.

20-го марта. [Петербург].

Граф Нессельроде точно писал в Батюшкову и требовал, чтобы он возвратился. Спроси об этом у Елены Гр[игорьевны] Пушкиной, в которой писал брат. Неужели Шипилов не дождался сего письма?

На твое глупо-несправедливое письмо отвечать некогда, да и не хочется.

510. Тургенев князю Вяземскому.

27-го марта. [Петербург].

18-го марта скончалась родами Мойер, и Жуковский опять поскакал туда в прошедшую среду. Потеря ужасная; робёнка вынули мертвого. Подробностей мы еще и по сие время не знаем. Я потерял в ней нежнейшего, истинного друга. Хотя ни разу не видел ее в этой жизни, но почти всякую почту переписывался. Какой прелестный ангел! She was too pure, on earth to dwell! Ничего нельзя было придумать ужаснее для семейства. Я еще не могу опомниться.

«Гебры» – прекрасны, но зачем и ты, и Дмитриев даете ученые глаза магистеру? Он не нашел ни одного пятна. Истинный ученый – Круг, и еще не знаю кто, найдут их, вероятно; но безграмотный грамотей Каченовский их не отыщет и отыскать не может. Для этого нужны другие глаза, вооруженные византийскою и северною ученостью, а он в каких источниках черпал материалы для своей желчи? Она без всякой примеси истинной учености, и его глаз – не ученый, но кривой и отемненный даже не школьною пылью фолиантов, а брошюр. Он не нашел и пятнышка: и это верно.

Не лучше ли вместо неложной – прекрасной славы?

Книгу красную пришлю через неделю. Кривцов – губернатор Тульский.