Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823"

343. Князь Вяземский Тургеневу.

31-го декабря. [Варшава].

Конечно, довольство – aisance, но удовольствие такое протяжное слово, что лучше остаться при том. У меня вместо коварная стояла тлетворная.

Почетной ссылкой. Разумеется, слово почетное принимается более в смысле honoraire и honorifique, но нельзя исключить совершенно и смысл мною данный. Мы говорим-же: «Он занимал на пиру почетное место». В словаре академическом: почетный человек – отличенный чином, почестью. Я то и хотел сказать. Лабзина почтили звездою, Радищева – ссылкою. Почтенное по мне происходит от почтение, почитать; почетное – от почести, почтит. Ссылка разбойника есть ссылка бесчестная, ссылка смелого писателя есть почетная. Зачем же не показывать этих стихов ценсуре? Может быть и пропустила бы она.

Ты в первом своем письме слышном уничтожаешь Радищева. Он человек был умный, и из малого числа мыслящих писателей наших. В оде его «Свобода» есть звуки души мужественной. Во многих прозаических отрывках – замашки, если не удары мысли. Вот место из его описания жизни Ушакова: «Пример самовластия государя, не имеющего закона на последование ниже в расположениях своих других правил, кроме своей воли или прихотей, побуждает каждого начальника мыслить, что, пользуясь уделом власти беспредельной, он такой же властитель частно, как тот в общем. И сие столь справедливо, что нередко правилом приемлется, что противоречие власти начальника есть оскорбление верховной власти. Несчастное заблуждение, теснящее дух и разум и на месте величия водворяющее робость и замешательство под личиною устройства и покоя!» В нашей право славной России эти строки находка, а особливо же в печати.

Нет: И новых, не может заступить грядущих. Они уже враги новых, ибо враги тою, что есть. Тут нужно было означить настоящее, будущее и прошедшее. Запоздалые видят теперь искры и пугают пожаром.

Граничная межа. У меня на уме было всегда: казенная, но мысль принес в жертву Тимковскому. Ведь говорится: стал печатать, почему же не тиснут. Впрочем, на всякий случай: и стал писать, или: и выдает листы.

Развернул нельзя. Отчего же? Ну, так: прочитал.

Разве нельзя: сообразить затеи? Ну, так сделайте что-нибудь другое с ними. Что бы можно состряпать с затеями? Нельзя ли их изобрести? Изобретя затеи.

Тускнеет. Потускнеет, так! Только скажешь не всегда требует будущего. Тут скажешь то же, что сказал-бы. Кажется мне, что эта неправильность в свойстве языка.

Если «Послание» не напечатано еще, то выставь: глас смелый мужества вместо: глас откровенности. Какие имена выставить точками или заглавными буквами: мое, или Баченовского? Моего совсем не надобно; если можно, его, напротив, крупными и четкими буквами. Михаил Трофимович – непременно: искусству не надобно пренебрегать союзом природы. Одно имя это – насмешка. Я еще сказал бы: составляющему «Вестник Европы». От природы всякое даяние блого: должно все собирать, всем дорожить и пользоваться.

Похвала Блудова-Кассандры – конфертатив моему честолюбию. Дай Бог его пророчеству сбыться! Впрочем, вкус его – порука непогрешительная, и при его одобрении можно ожидать спокойно приговора мирового. Поблагодари его за меня: такая похвала – одобрение совести. Что скажет историограф? То-то журить нас будет! Отдувайтесь вы, наличные! Мне здесь легче будет. За то Дмитриев без памяти будет.

То письмо, не находящееся, верно затерялось в Мраморной канцелярии. Здесь, говорят, этого не бывает. Справься! А я все еще не знаю, получил ли письмо через почту. Когда писал ты ко мне третьего дня с эстафетою? Нынешнее от 24-го, а последнее от 15-го: С Троппавским курьером ничего не имею от тебя.

Николай Николаевич поехал сегодня в Слоним на три недели. В Европе ничего важного нет. Я Агамемнону не приписываю, а предписываю влияние во блого на Европу. Он один из царей наличных не клеймен еще народною ненавистью. Один он может давать залоги народам. Не говорю о том, что делает; о том, что мог бы делать. Во всяком случае бешусь от мысли, что преемник Петра – по следам Меттерниха – австрийским. Будто мало дела дома! Никто более его не придерживается слов Байрона:

 
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей.
 

Рад всякими делами заниматься, только не своими. Боже мой, что за человек!

1-го января.

Честь имею поздравить с новым годом. Здесь ваш голландский посол, который к вам едет. Завтра бал у Заиончека для празднования 12-го декабря и сегодняшнего дня. Прощай! Вот тебе гостинец: письма к Булгакову. Уж лучше подарить тебя нельзя, как дать прочесть чужое письмо. Это письмо могло быть бешеное. Вчера, как я сидел за письмом к тебе, из-под стола моего выбежала бешеная собака. По счастью, никому не сделала она вреда, кроме свиньи, которую перекусала. Заблаговременно убили их обеих. Прощай! Мой сердечный поклон брату и Блудову.

1821

344. Тургенев князю Вяземскому.

б-го января 1821 г. [Петербург].

Поздравляю с новорожденным сыном вечности. Я кончил старый и начал новый в скуке и в болезни, которая еще продолжается, а с нею и слабость в голове и во всем теле. Приятели навещают меня, но сам я только еще раз выехал к Карамзиным, и то через силу. Письмо твое с переводом из Гизо получил, а в княгине отправил в Москву, веселящуюся по московски, ежедневно балы и концерты; bulletin тамошних веселостей доставил мне Иван Иванович; я ему отплатить тем же не мог, а погоревал только о бале Д. Л. Нарышкина, на котором било в 80000 плато и на тысячу рублей спаржи. Из моей пасмурной кельи смотрел я только на приезжающие и отъезжающие кареты, и если бы не дружба, которая пришла в двенадцать часов озарить мое мрачное жилище, то встретил бы новый год хуже затворника. Никогда на меня такой хандры не находило, и жизнь представилась мне в самом разочаровательном виде. Но до поры, до времени авось пройдет.

«Послание» твое напечатается во второй книжке «Сына Отечества». Видел ли уже первую? Каков оценщик, и каков слог? Всех восставит против себя, и тех, кого хвалит, – еще более; да и Греч мило говорит о Бенжамене Констане. Я отдал Воейкову твоего Гизо, но не знаю, пропустит ли ценсура. Во всяком случае надобно в некоторых местах исправить Свое написать бы ты лучше и даже правильнее, но с чужими словами и фразами ты не так хорошо ладишь. Я прочту перевод Блудову.

Брат Николай уехал в самый новый год, по утру, в Москву, в дилижансе, на 28 дней. Приехавший из Москвы Вигель рассказывает, что меня и братьев там распинают за какой-то либерализм и за бывшую, и другую, придуманную, размолвку с министрами юстиции и финансов, да что то и на Сергея всклепали. C'est l'histoire du jour et pourtant on n'у voit pas clair.

Кстати o Сергее: мы не получили большего ящика с его книгами и именно того, в котором находилось все то, что он собрал в Париже и во Франции до Ахенского конгресса и передал приятелю для отправления сюда. Лучшее собрание всех классиков, прекрасные издания других авторовы карты Кассини, и во Франции редкие; сочинения о французской революции, где более ста гравюр, и тому подобное; все это пропало, или, по крайней мере, неизвестно где и когда к нам прибудет. И его, и меня это приводит в отчаяние. В другой раз собрать этого не удастся. Надобно было ему случиться в Париже и три года обогащаться сими сокровищами!

Постарайся узнать под рукою, что делают из перехваченных писем у вас. Прости! Устал писать. Тургенев.

13-го января Семеновский полк входит в караул. Вышла новая (четвертая) часть «Каллиопы», но более для рифмы.

345. Князь Вяземский Тургеневу.

7-го января. [Варшава].

Что это значит? Эстафета ничего не принесла мне от тебя. А я при негодовании своем на тебя посылаю поэтическое негодование: «Негодяйку» – негодяю. Мне заметили несколько грамматико-синтаксических неисправностей; надобно бы выправить, но, так и быть, ешьте. Поправлю все разом, только прошу сейчас возвратить. Надобно послать ее и пруссаку Schukowsky. Позволят ли ее напечатать? У меня тут от иных стихов у самого мороз по коже пробегает. Конец немного сбит. Впрочем, возмутительного тут ничего нет:

 
Le tzar en permettra la lecture à son peuple.
 

Угодил ли своим «Негодованием» Николаю Ивановичу? Пусть возьмет он один список с собою в diligence и читает его по дороге. Только не доехать бы ему таким образом от Петербурга до Москвы и далее, как Радищеву.

Я, наконец, получил твое больное письмо с курьером и немецкие стихи. Скажи Воейкову, что я здесь роздам несколько экземпляров. Какая цена?

О царственных Стернах ничего ещё нет из Лайбаха. Известно только, что русский путешественник выехал из Вены по четырехдневном пребывании. Все, что пишется в неаполитанском парламенте, удивительной силы. Мужество искренности и правоты! Их сияние должно жечь глаза наших фейерверщников.

Вот книга Николаю Ивановичу. Сверх письма, здесь вложенного, к княгине, есть еще пакет на её имя: вели его взять и отправь. Башмаки будут доставлены. Вели же себе заплатить за меня Дружинину. Скажи Воейкову, чтобы он не забыл присылать мне «Сына» и подпишись на «Журнал» вашего просвещения.

Здесь весна. Мост вислянский сорвало, но, сказывают, что никого ни погибло. Прощай!

346. Тургенев князю Вяземскому.

12-го января. Петербург.

Спасибо за письмо от 31-го декабря и 1-го января. Булгакову отослал, но с предосторожностью, посоветовав ему не разглашать содержания оного по Москве. Право, быть беде и с тобою, и с твоими корреспондентами! И что за охота с москвичами беседовать о Троппау! Моря не зажжешь, а шуму наделаешь: это всего хуже, ибо лишит средства со временем принести хоть малую пользу общему делу.

Стихи твои напечатаны, но с твоим именем и с десятью стихами менее. Я не виноват, сказывал Воейкову; но Тимковский объявил ему, что если твоего имени не будет, то и Каченовского напечатать нельзя; не предварив меня, он тебя выпечатал. Впрочем, беды нет, et c'est encore plus loyal et franc!

Ты получишь «Сына» от издателей. Перемены увидишь, но тех, кои сообщил в последнем письме, я не мог уже сделать, ибо журнал вышел. Получив ошибкою два экземпляра, от издателей, второго номера, я в одном вписал выпущенные стихи; ошибкою же, вместо другого экземпляра, возвратил в типографию свой, и она отправила, куда – неизвестно, с теми, кои я вписал в нем.

В день свадьбы Карамзиных я, несмотря на продолжающуюся болезнь, потащился к ним на вечер и повез книжку с твоими стихами. В присутствии многих Блудов прочел их Карамзину, и он, несмотря на то, что дело шло о нем, не мог удержаться от похвалы. В самом деле, кроме некоторых погрешностей, это лучшее твое произведение. В городе начали удивляться либерализму нашей ценсуры; а я объясняю всем звательный падеж и запятую, которая отделяет Каченовского от низкого врага талантов.

Что же ты мне ничего не пишешь, получил ли ты два башмака и заказал ли по оным другие и когда надеешься прислать? И сил нет писать.

347. Князь Вяземский Тургеневу.

14-го [января. Варшава].

Спасибо за письмо от 5-го. Ты мне ничего не говоришь о том, что пропустил перед тем эстафету. Разве опущения не было, и твои письма начинают уже блуждать? Ты мне категорически не признаешь получения моих писем, и я не знаю, которые ты получаешь и которые теряются, например, письмо стихами Василию Львовичу и другое, такое же, Булгакову.

Верю неисправностям моего перевода, но худо верю, то-есть, доверяю вашим строгим приговорам. Русскому языку, чтобы дать толк, нужно его иногда коверкать. Прадт не мог бы кричать языком Фенелона. А наш язык неволи и невольный язык еще туже, еще спесивее подается на мягкие приемы. У него спина русская: как хватишь по ней порядком, так то ли дело! Раба только ударами можно в чувство привести. Разогрей его хорошенько, и тогда он на стену полезет. Раскуси мои слова: право в них есть толк. Каждый язык имеет свою тайну. Но в чему же придраться может ценсура?

Я «Сына» еще не имею: скажи Воейкову. Прилагаемый пакет отдай от меня Алексею Перовскому с просьбою переслать и рекомендовать писавшего благосклонности Фишера. О какой четвертой «Каллиопе» говоришь? Я, слава Богу, и о предыдущих ничего не знаю. пришли мне новую трагедию Крюковского. Я теперь читаю новое издание записок m-me Rolland o революции. Что за женщина!

Отыщи во французских листах речь генерала Donnadieu в Палате: ультрабеснующий! О Лайбахе ничего не знаем. Что у вас говорится о этом долгом отсутствии? И неужели это в естественном ходе вещей, и заедается у вас тысячею спарж? «Чудны дела твои, Господи», но чуднее еще дела твоих господ! В заточении вологодском плен и пожар Москвы не так часто обхвачивал мой ум, как этот Лайбах. Все прочее – безделица в сравнении с этим явлением. Все надежды, вся доверенность, все терпение рушатся, если только на миг приостановишь мысль на нем. Тут теплится точка истины, которая разлить должна свет на положение наше. Только наведите взор на нее, а не на спаржу вашу, злодеи глупые, глупцы злодейские, и поучительное сияние разверзнется само собою. Как вы ни близоруки, но солнце свое возьмет и, на зло вам, озарит пропасть, над коею срываете свою спаржу. Тут нечего всматриваться, исследовать: истина не запутана, не утонченная. Эта истина – кол горящий, который или выжжет, или выколет глаз, если только приближишься. Этот Donnadieu, ультра-головорез и головорез-ультра, донес на трибуне, что Министерство хотело подкупить 100000 франками одного члена палаты. «Voici», прибавил он, «les sentiments franèais, qu'on nous a rapportés de la Crimée».

Писать более нечего, некогда и не хочется. Перо не хорошо, бумага дурно лежит, а я кое-как – не умею. Мне надобно, чтобы все было на прохладе: подушка как-нибудь не на месте, и все –.

Прежде всего, прежде чем говорить о себе, отвечай на мои тысяча и один вопросов.

348. Тургенев князю Вяземскому.

19-го января. [Петербург].

Письмо твое от 7-го января получил, но удивляюсь, что ты не получал моего. Я не пропускал ни одной штафеты и сверх того писал раз по почте. «Негодование» – лучшее твое произведение. Сколько силы и души! Я перечитываю… [4]4
  В этом месте письмо разорвано.


[Закрыть] некоторым приятелям с восхищением; но как можешь ты думать, чтобы ценсура нашего времени пропустила эту ценсуру нашего времени и нас самих! Я и читать стану «Негодование» не многим: это совет благоразумия. Но со временем и этот светильник из-под спуда взят будет. И Блудов тоже стихами восхищается. Мы сделали только некоторые замечания:

«Бездушных радостей» – нельзя сказать.

«Зародыш лучшего, что я» – исправить.

Нельзя ли также в один падеж согласить: «Могущество души и цену бытию?»

Ни посыпав, ни посыпавшую, а должно: «посыпанную скорбным прахом».

«В забвеньи бога душ», и далее – повторение одного и того же.

«Одним земным престолам, одним богам земным». – Читаешь для примечаний, а нельзя удержаться, чтобы не перечитать все с начала до конца, несмотря на боль в руке. А propos: я уже мало-по-малу начинал выезжать, хотя еще с большою слабостью. Третьего дня, после ванны, пошел работать с князем и выехал… [5]5
  Письмо разорвано.


[Закрыть] руку так, что кричал всю ночь и теперь она увязана, как кукла, и без употребления, но что всего хуже – меня засадили опять недели на две или на три, и я с одной рукой, и писать неловко.

Далее: «Союз твой гласно признают». Не другое ли тут хотел ты сказать?

 
И на досках судьбы грядущей
Снесешь нам книгу вечных прав.
 

На досках снести книгу можно, да не в сем случае. Не лучше ли: «Снесешь уставы вечных прав?» Но устав уже был.

«С любовью подданного – власть». Нельзя ли избежать слияния с обоими существительными?

 
Невинность примиришь с законом.
 

Тут, кажется, непременно надобно сказать с законами, то-есть, положительными, нашими; ибо с вечным законом, в каком смысле в единственном принимать должно, невинность всегда в мире. Он вечный её покровитель там, где уже законы человеческие не действуют.

Вот тебе письмо от А. Булгакова. Третьего дня, в восемь часов утра, застрелился здесь поручив Преображенского полка Каннацкий. Причина неизвестна. Он просил в оставленном письме не стараться узнавать оной. Полагают – бедность. Товарищи жалеют о нем. Приняв самоубийство за сумасшествие, духовная власть позволила похоронить его на общем кладбище.

Вообрази мое горе: целый ящик, самый большой, с лучшими книгами и ландкартами, и гравюрами, брата Сергея, из Парижа посланный или не посланный, пропал; по крайней мере мы о нем ничего не знаем, и все розыски по сию пору были тщетны. В нем лежали все книги, которые брат собрал в три года, перед отъездом на Ахенский конгресс. Я вспомнить не могу об этом без грусти и досады.

Брат Сергей был опасно болен в Царьграде. Tout cela fait que mon humeur n'est pas couleur de rose. Николай еще в Москве. Благодарю за Say. По возвращении брата, доставлю ему.

«Сына Отечества» к тебе отправили и отправлять будут, и, и надеюсь, даром и на веленевой бумаге.

Остолопов выдал первую часть «Словаря древней и новой поэзии», Филарет – часть проповедей своих. Присылать ли?

Я заставил одного поэта, служащего в Духовном департаменте, переписать твое «Негодование». В трепете приходит он ко мне и просит избавить его от этого. «Дрожь берет при одном чтении», сказал он, «неугодно ли вам поручить писать другому?» «Согласен», отвечал я. Копия послана в Царьград. Здесь, кроме оригинального экземпляра, ни одного не будет.

Читал-ли ты: «Essai sur l'établissement monarchique de Louis XIV», par Lémontey, précédé de nouveau mémoir de Dangeau? Опыт прекрасный! Сколько умных замечаний и прекрасно написанных! Его за один этот отрывов приняли в академию. Перевод на русский был бы наставителен для русских любовников монархаческого правления в духе Лудовика XIV.

349. Князь Вяземский Тургеневу.

20-го января. [Варшава].

Только третьего дня получил я от Соболевского твое старое письмо 29-го декабря. Где это оно залежалось? Сделай милость, когда буду в Петербурге, скажи мне, где показывают Тимковского? У него должно быть рыло этих собак, которые за трюфлями ходят. Что за дьявольское чутье! Ни одна мысль не уживется при нем: как раз носом отыщет и ценсорскою лапою выроет. Только, право, тут шутка не кстати. Но разве нет средства донести куда-нибудь на это алжирское варварство? Разве ценсор приговаривает безаппелляционно? Нет ли Ценсурного комитета, Училищного правления, в коих можно по крайней мере расшевелить это – , так чтобы вонь разнеслась и сшибла с ног этих присяжных невежества. У нас есть постановление высочайшее о ценсуре, которое с похвалою упоминалось в французских либеральных листах. Где оно, скажи мне? Я с радостью ополчился бы на брань, но для того нужно мне приготовить б печати мои стихотворения. Не так ли? Не стоит того и неприлично было бы выдти мне на сцену за шесть стихов; но тогда, когда ценсорская лапа посягнет на большую часть написанного мною, то я буду в праве закричать: «Караул, режут!»

Означены ли точки, по крайней мере, на место стихов пропущенных, то-есть, непропущенных? Точки непременно нужны: пусть из каждой выглядывает в глаза всех и каждого государственная и правительственная нелепость; пусть каждая точка, par un nouvel organe, гласит в услышание:

 
Midas, le roi Midas а des oreilles d'âne.
 

Я рад, что царица, le seul homme de la famille, увидит, что делается в этой России, управляемой с почтовой коляски. Рад и тому, что она в стихах моих заметила их коренной недостаток, недостаток недоделанности, ибо вижу в том доказательство её здравого суждения и внимания к моим стихам. Но, впрочем, что она моего знает? Шептание, лепетание, но голос мой грудной задушен ценсурою. Дайте ей «Негодование». В слоге моем есть недоделанность; но там, где говорит душа, там в речи моей есть полнота чувства: в этом я уверен и этим удовольствуюсь.

 
Son trône est une chaise de poste.
 

Мои слова – зерна: сами собою ничего не значат, но, вверенные пошве производительной, они могут приготовить богатую жатву. Ты – пошва хорошая ли? Ты можешь хорошо зачать (concevoir), я знаю; но не слишком ли осторожная, не слишком ли ты обдумивающая пошва? Право, времена такие, что нужно силою пустить истины некоторого рода в ход. Тугие, но в сокровенности щедрые, берега Египта плодотворятся бурным разливом Нила. Терпение не есть повсеместная и каждовременная добродетель. Терпи рану, и антонов огонь тебя съест; выйди из терпения, дай больное место на отсечение, и все кончено.

21-го.

Спасибо за письмо от 12-го. Я как будто предвидел в предыдущих строках выговор твой за мое письмо к Булгакову. они и ответом послужат за мое синичество, которое, однако же, не циничество. Отчего мне, которого издатели «Сына Отечества» без моего ведома впрягли в свой рыдван, не держаться их эпиграфа: я эту часть, то-есть, исполнение этого стиха взял на себя. Стихов своих в печати еще не видал. Вот уже конец месяца, а я еще и первой книжки не имею. Вы, в Петербурге, утопаете в беспорядке и любуетесь в невыдержности слова. Какой же либерализм ценсуры, которому дивятся ваши ротозеи? Все оттенки политические, кой были в «Послании», вымазаны Тимбовским. Осталась одна личность. Не бойся, правительство радо будет, когда мы между собою грызться начнем за лавры: забудем тогда на него лаять за хлеб насущный. Ему выгодно держать нас при ребячестве письма. «Моря не зажжешь, а шуму поделаешь». Сохрани меня, Боже, зажигать море, но избави, Боже, и не делать шума. Этот шум – не набат, а будильник. Я хочу, чтобы они знали, что есть мнение в России, от коего не ускачешь на почтовых лошадях, как ни рассыпайся мелким бесом по белому свету. Это мнение не рушительное: первый желаю и молю, чтобы все сделалось у нас именною волею, и чтобы, по словам Милорадовича, он «изволил соизволить», но соизволь же!

Далее писать некогда. О Батюшкове ли говоришь, что он в руках Венеры? Какой, венерической, что-ли! Здесь есть семейство Четвертинских, два месяца тому назад из Неаполя выехавшее. Батюшков все хворал и, негодяй, ни строки, ни слова не прислал мне через них.