Текст книги "Автобиографическое введение"

 
Рожденный лавры жать и спящий на соломе,
В отечестве поэт, кондитер в барском доме,
Другой вельможам льстит, а я пишу тебе:
Как смел, Сибиряков, ты вопреки судьбе,
Опутавшей тебя веригами насилья,
Отважно распустить воображенью крылья,
И, званьем раб, душой в свободе вознестись?
Ты вздумал мыслить, ты, дружок, перекрестись!
Муз и читателей незваный собеседник,
Оставь перо свое, поди надень передник
И к барскому столу конфекты испеки, и пр.
 

Помнится мне, в этом послании было несколько удачных и сильных стихов. Списка с них у меня не осталось, как и многих стихотворений моих. Отыщутся они разве в богатом архиве покойного А. И. Тургенева. Этот освобожденный Сибиряков сделался после актером. О литературной деятельности его ничего не знаю. Вообще, сердце у меня не очень лежит к поэтам-самоучкам. Ломоносовых из них не выходит, а отчуждаются они от среды, им свойственной и в которой могли бы они быть полезными себе и своим, и насильственно ввергаются в коловорот, который, рано или поздно, разбивает их. По мне, и бедный Кольцов в этом отношении не исключение. Он без сомнения имел зародыш таланта; но этот зародыш принес более вреда ему, нежели пользы Русской словесности, Русская литературная публика моя в Варшаве заключалась в двух лицах: в молодом гвардейском офицере Литовского полка Гаабе, который тоже пописывал, и в Фовицком, состоявшем наставником при Павле Константиновиче Александрове. Он был очень образованный, хорошо знал Русский язык и Русскую литературу; принадлежал он литературному кружку братьев Княжевичей, Александра Измайлова и других. С ним мы очень сблизились; ему поверял я тотчас сметанные на живую нитку произведение свои, и часто пользовался умными и дельными замечаниями его. Он отбирал у меня мою стихотворную мелюзгу и отсылал ее к приятелю своему Измайлову в журнал Благонамеренный, где она и печаталась, помнится мне, безыменно. А что именно печаталось, – право, не помню. Другие мои произведения, несколько покрупнее, печатались в Сыне Отечества. Кстати о нем: я узнал в Варшаве, что и журнал, и издатель его Греч были, что называется, на дурном замечании у Государя, и вот по какому поводу я это узнал: известно, что виды и предположения Государя в отношении в Польше были многим не сочувственны в России. Приезд его в Варшаву и пребывание в ней порождали обыкновенно толки и слухи, более или менее неблагоприятные и более или менее неверные. Это волновало умы. Для предотвращения этих последствий, составил я докладную записку, в которой излагал я вред этих неверных слухов и пользу, которую могли бы принести печатаемые сведение о царском пребывании в Варшаве и вообще о том, что делается в царстве, и предлагал печатать эти более официозные, нежели официальные заметки в Сыне Отечества, журнале, имевшем наибольшее число читателей, Новосильцов совершенно одобрил записку мою и представил ее Государю. Император, прочитав записку, изволил отозваться, что Греч и журнал его очень неблагонадежны, и неблагонамеренны. Так попытка моя и кончилась.

Из Русского Варшавского общества был со мною особенно дружен и сочувствовал мне, как Русскому литератору, человек, вовсе не принадлежащий письменному цеху и даже не Русский, именно граф Нессельроде, близкий родственник покойного канцлера нашего. Он вступил в Русскую военную службу, кажется в 1813 году, в эпоху отрезвления и освобождения Германии нашими войсками. В Варшаве застал я его адъютантом Великого Князя. С первого взгляда нельзя было не обратить на него особенного внимания. Во всей внешности и осанке его было что-то средневековое рыцарское: высокого роста, держался он прямо, мало подвижно и несколько сурово. Он напоминал эти каменные рыцарские изваяния, которые красуются на старых гробницах в готических соборах. Внутренно были в нем также рыцарские свойства: благородство, правдивость (хотя Великий Князь шуткою и прозвал его иезунтом, потому что принадлежал он Римскому исповеданию), впрочем также если не совсем суровость, то строгость и серьезность, но смягчаемые изящною вежливостью, сердечностью и высоким сочувствием во всему прекрасному, образованному и художественному. В несколько лет совершенно научился он Русскому языку; в произношении его было что-то чужеязычное; но свыкся он с Русскою речью, говорил правильно и читал все Русское с понятливостью и толком. Именно все Русское, от Карамзина, Жуковского и Пушкина до Булгарина; получал все Русские периодические издания, сборники, альманахи, словари, грамматики. Не могло быть Немца и иностранца более и полнее обрусевшего, чем он, и заметить должно, обрусел он не в чистой и казенной России, а в Варшаве. Впрочем, также скоро обучился он и Польскому языку и ознакомился с Польскою литературою. Любил и уважал он Русских, но любил и Поляков. Полюбил Варшавскую жизнь и так сросся с нею, что и после отставки своей провел еще многие года в Варшаве и умер в ней в преклонных летах. Обрусел и Немецкий желудок его. У нас в доме упивался он кислыми щами и находил в них один недостаток, что они вовсе не хмельны: будь в них маленькая спиртная примесь и они были бы первый напиток в мире. Он был большой любитель музыки, которую знал хорошо. Аккомпанируя себе на клавикордах, он необыкновенно звучно и стройно насвистывал целые оперные арии. По странной случайности, имел я большое и решительное влияние на жизнь его. Несколько месяцев, по отъезде жены моей в Москву, оставался я, так сказать, холостым в Варшаве. Время было довольно глухое и больших собраний в городе не было. Хорошо мне знакомый Польский артиллерийский полковник, потерявший ногу на войне, Ледуховский был помолвлен на девице N. Он был очень добр и простосердечен. Однажды предлагает он мне познакомиться с невестою и старшею сестрою ее, также девицею и довольно взрослою. «Чувствую, прибавил он, что им должно быть скучно в постоянной беседе со мною: вы присутствием своим оживите наши однообразные вечера». Согласился я на предложение его, и с первого посещение водворился у них. Разумеется, на долю разговора со мною особенно выпала старшая сестра: чета влюбленных перешептывалась между собою. Не скажу, что сказал Пушкин обо мне и Татьяне в Онегине:

 
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
 

Нет, ни я не занял души ее, ни она моей не заняла. Но мы с нею совершенно не то что платонически, а очень просто прозаически и целомудренно сблизились. Это была приязнь двух лиц, которые друг другу пришлись по нраву и угодили друг другу. Подобная приязнь отличается от других приязней тем, что одно из двух лиц должно быть непременно женского рода. Подобные перекрестные приязни имеют особенную уживчивость и прелесть. Накануне отъезда моего в Россию, шутя, спросил я ее: кого после меня выберет она себе в cavaliéro servente, и указал ей на молодого Англичанина, который только что приехал в Варшаву. – Ошибаетесь, отвечала она: а если кто-нибудь из здешних мог бы решительно мне понравиться, то это Нессельроде. На другой день на прощание завтракали мы с ним. Я передал ему сделанное мне признание и, также шутя, пожелал ему счастия в раскрывающемся пред ним романе. Мой Нессельроде, который был уже далеко не первой молодости, покраснел до ушей, как пятнадцатилетний отрок, и с волнением сказал мне: «Как это странно! и мне она очень нравятся». – Тем лучше, отвечал я: по одной и той же дороге не мудрено вам будет сойтись. На этом мы расстались. Спустя некоторое довольно продолжительное время, получаю в Москве письмо от Нессельроде. Он напоминает мне наш прощальный завтрак, слова, мною ему сказанные, и уведомляет меня, что они решили участь его и что он помолвлен на девице N. Я предвидел, что из этого ничего хорошего не будет; что Нессельроде вообще с привычками и нравом своим вовсе не годится быть нужен, а девица N в особенности не годится в жены Нессельроде. Но делу, завязавшемуся по моему невольному почину, разумеется, перечить не следовало. Поздравил я счастливцев – и только. Год, или около года спустя, получаю опять от Нессельроде письмо, что par incompatibilité d'humeur, по несовместности нравов, он и жена его дружелюбно разъехались. Но по крайней мере временное их бракосожительство не осталось праздным. У них родилась дочь. В поэтические годы нашего человечества это рождение, вероятно, не обошлось бы без особенного небесного или другого знамения. Но в наш прозаический век дела совершаются проще. Явление поэтические, исторические события носят на себе отпечаток домашний. Гомеру между нами не пришлось бы создать Илиаду, а Овидию – поэму Искусство любить. Тот и другой, может быть, писали бы фельетоны, или передовые статьи в повременных листках. Как бы то ни было, дочь Нессельроде, которую в последствии времени знала вся образованная Европа, была существо одаренное богатыми, разнообразными и необычными способностями и силами. Во-первых природа создала ее красивою женщиною: уже это одно есть избрание и освящение. Польская и Немецкая стихии сливались в ней, но друг друга не изглаживали и не поглощали. Каждая из них выдавалась в стройной яркости своей. В ней была и вкрадчивая прелесть Сарматской женственности и тихое поэтическое сияние Германской Туснельды. Придайте к этому блеск Французской образованности, живую игривость ума и разговорчивости, и можно легко понять, что она должна была занять исключительное и почетное место везде, где бы она ни показывалась: в Петербурге, в Вене, в Берлине, в Париже, в Италии. Так оно и было. Искали знакомства ее и отличали ее и владетельные особы, замечательнейшие общественные люди, глубоко-умозрительные ученые, художники, и бедные, которым она помогала, и блестящая молодежь, которая покланялась ей и вздыхала по ней. Музыкальная стихия в ней также преобладала. Она была пианистка первого разряда: в игре ее была сила, бойкость, блеск и много чувства. При всем обольщении и, можно сказать, упоении исключительного положения своего и разнородных успехов, которые везде она пожинала, умела она сохранить свежесть и простосердечность чувства, оставшегося не растравленным и не задетым чарами, которые окружали ее. Из блестящей среды, в которой царствовала, переносилась она в тихий и скромный круг, где ожидали ее радушие и дружеский привет. И тут была она также разговорчива и увлекательна. Как сказочная царица заменяет свой золотой и яхонтовый венец венком из свежих полевых цветов, так великая актриса, господствующая над покорною толпою зрителей и поклонников, запросто, дома и посреди близких ей отдыхает от упоения побед своих и обольстительных головокружений сцены. Она обожала отца своего и отец ее нежно любил. Может быть, не совсем соразмерно с рамками статьи моей уделил я место очерку, мною здесь нарисованному; но изображение отца было бы как-то отрывочно, если не пополнить его присутствием дочери: так нераздельна была эта двойственность, а воспоминания о пребывании моем в Варшаве никак не могли миновать Нессельроде: они невольно и поминутно на него и наталкиваются.

Дочь графа Нессельроде была замужем в первый раз за г. Коллерджи, во второй – за Мухановым. Недавно скончалась она в Варшаве. Смерть ее и похороны были торжественным и печальным городским событием.

Между тем, для довершения варшавского эпизода жизни моей, должен я еще высказать несколько слов о Нессельроде, тем более, что если я имел некоторое влияние на частную и семейную жизнь его, то и он, по стечению обстоятельств, имел влияние на мою политическую, или по крайней мере служебную участь. Знакомство мое с ним относится в периоду первых годов восстановления королевской династии во Франции. После душной атмосферы, господствовавшей в Европе под давлением Наполеона, везде, а во Франции особенно веял и разливался свежий, живительный, крепительный воздух. Политическая и литературная деятельность была в самом горячем и цветущем развитии. Варшава, место открытое, способное воспринимать все внешние навевания, и отзываться на все отголоски, долетающие до нее издали.

Политическая трибуна представителей Французского народа была в то время богата великими и красноречивыми ораторами. Вся Европа вслушивалась в их голоса, а Варшава и подавно. Я, грешный человек, особенно любовался и увлекался красноречием ораторов левой стороны: Бенжамена Констана, генерала Фуа, Казимира Перье и других передовых сподвижников конституционного порядка. Нессельроде был, напротив, и тут средневековой рыцарь, верный историческим преданиям и легитимист, каких, вероятно, было немного и у Людовика XVIII-го. Споры наши, совершенно платонические, по вопросам, для нас равно посторонним, были самые горячие и бесконечные. Во время Неаполитанского восстания, разумеется, был я за Неаполитанцев и веровал в победу их; он был за Австрийцев и не сомневался, что они одолеют противников. Однажды, рано утром, приходит он во мне. Я еще спал. Он будит меня. Удивленный и несколько встревоженный неожиданным и равным посещением его, спрашиваю: что такое случилось? Как же, отвечает он, смеясь: не догадываешься ты? Я пришел уведомить тебя, что Австрийцы вступили в сдавшийся их Неаполь. Тут и я не мог не рассмеяться при выходке его. Так миролюбиво возобновлялись и длились при каждой встрече наши словесные и политические поединки. Разумеется, они имели огласку в городе, и в умах бдительного начальства получали важность, которой, в существе, не имели они. Я, ни душою, ни телом не виноватый, а разве одною гимнастикою языка, прослыл за революционера и за карбонара. В проезд Государя чрез Варшаву из-за границы, Великий Князь жаловался Его Величеству на меня. Я тогда был в России. По приказанию Государя, Новосильцов написал мне, что Его Величество, уведомившись, что я держусь принципов, несогласных с видами правительства, и разглашаю их, находит нужным воспретить мне возвращение в месту служение моего в Варшаве. Вот как Нессельроде, не гадав, не думав, как и я в женитьбе его, был виновником переворота в официальной жизни моей. Должно еще, для полноты рассказа моего, прибавить, что в этом случае не один язык мой, но и перо мое было враг мой. В переписке моей, а я всегда был большой охотник писать письма, и по мнению одного приятеля моего – на всего написанного мною переживут меня одни письма мои, в переписке моей, особенно с Александром Тургеневым, позволял я себе, и часто употреблял во зло это позволение, откровенно, резко и нередко заносчиво говорить о том, что делалось в официальном Польском, а особенно Варшавском мире. Тогда еженедельно отправлялся из канцелярии Великого Князя курьер в Петербург, и между прочим отвозил письма наши. Мои, вероятно, были читаны и до достижения адреса, на которой были они написаны. Упоминаю обо всем этом без малейшего злопамятства. Напротив, готов сознаться, что высшее правительство имело повод быть недовольно мною. Человек служащий, следовательно более или менее облеченный правительственною доверенностью, ответствует пред нею не только за поступки и помышление свое, как бы ни были они чисты и добросовестны, но и за невоздержность и заносчивость речей своих, которые тоже, в данное время, могут быть действиями. Между тем, спустя несколько лет, по собственному побуждению и почину Великого Князя Константина Павловича, вступил я снова в службу в царствование Императора Николая, которому Великий Князь писал обо мне. Следовательно, все счеты покончены честно и миролюбиво.