Текст книги "Говорит Альберт Эйнштейн"

И не только из-за официальных и неофициальных прений о физике, но и по причине скандала, разгоревшегося вокруг его новых французских друзей.

Мария Склодовская познакомилась с Пьером Кюри в Париже в 1894 году, а через год вышла за него замуж, взяв двойную фамилию.

Вместе чета Кюри работала над исследованием радиоактивности, отталкиваясь от достижений Рентгена и Анри Беккереля. В июле 1898 года они сообщили об открытии нового химического элемента – полония, а 20 декабря – об открытии радия, радиоактивного элемента, принципиально значимого для исследований рентгеновского излучения.

В 1903 году совместно с Беккерелем они были удостоены Нобелевской премии по физике. Мария – первая женщина, получившая Нобелевскую премию.

Тремя годами позже Пьер погибает под колесами конного экипажа неподалеку от Пон-Нёф. Мария остается с двумя дочерьми, девяти и двух лет. Заняв его должность в университете, она становится первой женщиной, преподающей в Сорбонне, и в одиночку продолжает начатую в соавторстве с мужем работу. В 1911 году она получает вторую Нобелевскую премию по химии, о чем становится известно во время Сольвеевского конгресса. Альберт прекрасно знает, что во Франции ее неоднозначная фигура привлекает излишнее внимание прессы. После предложения избрать Марию членом Академии наук журналисты разворачивают настоящую травлю с примесью антисемитизма, сексизма, ксенофобии, враждебного отношения к науке в целом и к ученым в частности. Больше всего ей досталось на страницах ультраправой газеты «Аксьон Франсез», возглавляемой Леоном Доде, сыном романиста Альфонса Доде, хотя Мария, строго говоря, католичка.

МАРИЯ КЮРИ, ПОЛЬ ЛАНЖЕВЕН

Все это заставляет Альберта внимательно присмотреться к личности жертвы публичных оскорблений и понять, сколько от нее требуется сил. Он проникается сочувствием, заинтригован и буквально покорен ее мужеством.

Не менее Альберт покорен и Ланжевеном. В 1911 году в журнале «Scientia» импозантный физик с военной выправкой, подтянутый, с подкрученными вверх усами, опубликовал статью «Эволюция пространства и времени», где наглядно объяснял теорию относительности.

Во время Сольвеевского конгресса до Альберта дошли слухи о том, что Мария завела интрижку с Ланжевеном, который моложе ее на пять лет, женат, да к тому же вместе с супругой Жанной воспитывает четверых детей. Подозревая мужа в адюльтере, его жена нанимает частного сыщика, чтобы тот хорошенько изучил содержимое ящика письменного стола Ланжевена в Сорбонне. В итоге сыщик раздобыл любовные письма Марии, которые были переданы в «Аксьон Франсез». Отдельные фрагменты переписки разлетелись по другим французским газетам.

Жанна готовит судебный иск против мужа, чтобы получить опеку над четырьмя детьми. Шум стоит на всю Францию.

Шведская академия просит Марию отказаться от поездки в Стокгольм за премией, на что та отвечает: «Я полагаю, что нет никакой связи между моей научной работой и фактами личной жизни».

По этому поводу Альберт высказывается сдержанно: «Она простой, честный человек с блестящим интеллектом. Несмотря на страстность ее натуры, она не так привлекательна, чтобы представлять опасность для кого-либо».

В начале ноября пути участников конгресса разошлись.

Альберт пишет Марии:

Уважаемая мадам Кюри,

не смейтесь надо мной из-за того, что я пишу Вам, хотя мне и нечего особенно толкового сказать. Но я пришел в ярость из-за того, что обыватели сейчас осмеливаются вмешиваться в Вашу жизнь, и я обязательно должен был дать волю своему чувству. Пользуясь поводом, хочу сказать Вам, как я восхищаюсь Вашим интеллектом, Вашей энергией и Вашей честностью. Считаю своей удачей личное знакомство с Вами в Брюсселе. Каждый, кто не причисляет себя к этим глупцам, и теперь не менее, чем раньше, конечно, доволен тем, что среди нас есть такие выдающиеся люди, как Вы и Ланжевен, с которыми в действительности любой почтет за честь быть знакомым. Если эти ничтожества продолжат лезть в Вашу жизнь, просто не читайте эту чушь, пусть этим занимаются глупцы, для которых это и было состряпано.

С дружеским приветом к Вам, Ланжевену и Перрену, искренне Ваш,

А. Эйнштейн

P. S. С помощью комической остроты я обнаружил статистический закон, по которому двухатомная молекула двигается в магнитном поле Планка, естественно принимая во внимание законы классической механики. Правда, в то, что закон работает в реальности, я верю слабо.

Альберт приятно польщен тем вниманием, которое стали оказывать различные учебные заведения, предлагая ему занять должность или выступить в качестве приглашенного лектора. Вернувшись в Прагу, они вместе с Милевой направляются в Цюрих в надежде получить назначение в Политехникуме. В какое же недоумение они впадают, узнав, что цюрихские чинуши от образования называют должность «профессор теоретической физики» непозволительной роскошью.

В защиту Альберта выступает Генрих Цангер: «Он не является хорошим педагогом для умственно ленивых господ, которые просто хотят записать конспект лекции, а потом заучить его наизусть к экзамену. Он действительно не лучший оратор, но любой желающий по-настоящему научиться тому, как честно работать над своими идеями в физике, понимать глубинный смысл проблем, тщательно исследовать все допущения и видеть все ловушки и препятствия на этом пути, посчитает Эйнштейна первоклассным преподавателем, потому что все это он объясняет в своих лекциях и они заставляют аудиторию думать».

Цангер возмущен нерешительностью цюрихских властей.

Альберт пишет Цангеру: «Оставьте Политехникум на волю Божью».

Но сам сдаваться не желает. Альберт обращается за рекомендательным письмом к Марии Кюри и Пуанкаре. И вуаля. Политехникум выделяет для Альберта место профессора теоретической физики. Альберт с Милевой и детьми готовятся к возвращению в Цюрих.

В пражских газетах новости об уходе Альберта восприняли безрадостно, предполагая, что причиной тому стали антисемитские настроения. Альберт публично отрицает эти домыслы. Хотя ему трудно скрыть свое огорчение.

В очередной раз они пакуют чемоданы и отправляются в путь длиной 640 километров, обратно в Цюрих.

Там они поселяются в шестикомнатной квартире – пятом по счету жилище в Цюрихе. Альберт возобновляет свои регулярные встречи с Цангером и Гроссманом. Вместе с детьми они с Милевой посещают воскресные музыкальные вечера в доме математика Адольфа Гурвица. Там исполняют Моцарта и Шумана, который так нравится Милеве.

Альберт оказался в своей стихии. Но каждый, и в особенности он сам, замечает, что физическое и психическое состояние Милевы усугубляется. А суровая зима грозит ее доконать.

Востребованный, как никогда, Альберт уезжает в Берлин, чтобы в стенах Физико-технического института проконсультировать Эмиля Габриеля Варбурга, изучающего фотохимические процессы. У Вальтера Нернста накопились вопросы по удельной теплоемкости (количеству теплоты на единицу массы, необходимому для повышения температуры на один градус Цельсия), а Фриц Габер жаждет пообщаться с Альбертом на темы квантовой химии.

Разместившись в доме Варбурга, он отыскал свою родню: тетю Фанни и дядю Рудольфа – сына Рафаэля Эйнштейна, родного брата деда Альберта по отцовской линии. Они проживали на южной окраине города в округе Шенеберг вместе с дочерью Эльзой, кузиной Альберта.

При встрече с ней на Альберта нахлынули воспоминания о детстве в Мюнхене. Она была тремя годами старше Альберта и уже успела развестись с текстильщиком Максом Левенталем, оставшись с двумя дочерьми: застенчивой Марго одиннадцати лет и девятилетней упрямицей Ильзе. Белокурая, голубоглазая с прищуром, Эльза, излучающая мягкое тепло, после развода вернула девичью фамилию Эйнштейн, став заметной фигурой в творческих, политических и научных кругах.

На городской электричке они доезжают до озер Большое Ванзее и Малое Ванзее на реке Хафель. Едят шербет, любуясь парусниками, что рассекают залитую солнцем воду.

– Мне так одиноко. Никакой любви. Мне бы кому-нибудь довериться. Тому, кто примет мою душу, а главное, разум. Понимаешь?

– Конечно, милый Альберт.

Они зарезервировали номер в отеле «Бонвердэ».

Наклонившись, он срывает цветок и протягивает его Эльзе:

– Это тебе.

– Мне?

– Да, тебе.

– Как это называется?

– Myosotis alpestris. Незабудка. Пообещаешь мне кое-что?

– Что угодно.

– Не забудь-ка.

Она притягивает его лицо к своим губам.

АЛЬБЕРТ И ЕГО ДОРОГАЯ ЭЛЬЗА

Альберту мерещится лицо Милевы, каким оно было шестнадцать лет назад.

– Хочешь, я всегда буду рядом? – спрашивает Эльза.

– Хочу.

Аромат ее духов пробуждает в нем влечение.

Она нашептывает:

– Я рядом.

– Заходит солнце. Звезд часы настали.

– Какая прелесть, – произносит она. – Ты сочинил это для озорницы Эльзы?

– Я только вспомнил. А сочинил Гёте. Нам с ним обоим не слишком повезло. Каждый прикован цепями к житейским обязанностям. Я бы с радостью просто прошелся бок о бок с тобой или предался любому другому приятному занятию в твоей компании.

Альберт совершенно запутался.

Через две недели он, отягощенный муками совести, пишет ей из Цюриха: «Итак, я пишу тебе сегодня в последний раз и смиряюсь с неизбежным, и ты должна сделать то же самое. Ты поймешь, что не жестокосердие и не отсутствие чувства заставляет меня так говорить, потому что ты знаешь, что я, как и ты, несу свой крест без надежды. Если когда-нибудь ты окажешься в трудном положении, если тебе просто захочется облегчить душу, вспомни про своего кузена, который готов подставить свое плечо, что бы ни случилось».

Эльза считывает его намек. На самом деле он сам может довериться только ей.

ОТКРЫТКА ОТ ЭЛЬЗЫ

Она посылает ему открытку, надушенную одеколоном, который, конечно, должен напомнить запах ее тела в его постели.

На отдельном листе бумаги она скрупулезно выписывает любовное стихотворение Гёте.

БЛИЗОСТЬ ЛЮБИМОГО

 
Мне о тебе горит над океаном
Поток лучей;
Мне о тебе мерцает светом странным
Во тьме ручей.
Мне виден ты, когда дрожит в тревоге
Над далью день,
Когда мелькнет и канет на дороге
Ночная тень.
Мне слышен ты, когда о брег пустынный
Волна стучит;
Иду тебя я слушать в те долины,
Где все молчит.
Ты здесь со мной. И даже в дальней дали
Я там, с тобой!
Заходит солнце. Звезд часы настали.
Где ты, друг мой?
 

Лето Альберт проводит в цюрихской квартире на Гофштрассе, 116, с видом на озеро и Альпы. Все семейство совершает прогулки на колесном пароходе «Штадт рапперсвиль», построенном на верфях «Эшер-Висс» для судоходной компании «Цюрих-шиффартсгезельшафт». Альберт разглядывает дым, поднимающийся из кургузой трубы, подобно дыму из курительной трубки.

Окончательно не пасть духом помогло известие об избрании в Прусскую академию наук – редкая честь, уступающая только Нобелевской премии. Но главное, Макс Планк и Вальтер Нернст лично прибыли в Цюрих, чтобы переманить Альберта в Берлин. Они, конечно, знают, что Альберт с опаской следит за ситуацией в Германии. Убедить его будет непросто.

Встретив Планка с Нернстом на Центральном вокзале Цюриха, он приглашает их в Политехникум.

Альберт сидит за своим столом, попыхивая трубкой.

Нернст закуривает сигарету и, сгустив свои прусские брови, сообщает:

– Не сочтите меня за хвастуна, – а он таков и есть, – но сам кайзер оказывает мне доверие. Мы оба сходимся во мнении, что экономика страны только выиграет от развития науки и техники. Кайзер с энтузиазмом воспринял идею создания нескольких научно-исследовательских институтов под эгидой «Общества кайзера Вильгельма по развитию науки». Действуя во благо нации, Германия ставит своей целью построение мировой экономической державы.

– Во благо нации… – повторяет Альберт. – Вам не кажется, что это на руку только монарху?

Нернст вздрагивает:

– Я бы не стал утверждать столь категорично.

– Тогда назовите мне имена, – говорит Альберт, – этих светил «Общества кайзера Вильгельма по развития науки».

Тут слово берет высокий, крупный Планк:

– Председателем назначен прусский министр по делам религии, образования и медицины Август Бодо Вильгельм Клеменс Пауль фон Тротт цу Зольц.

– Представляю, сколько места на кафедре будет занимать человек с таким длинным именем.

– Тротт цу Зольц – представитель дворянской фамилии, потомок древнего протестантского рода Гессена и член старинного гессенского рыцарства, чью историю можно проследить с тринадцатого века. В Зольце у них родовое гнездо, но есть еще замок в Имсхаузене. Они имперские бароны.

– Эйнштейнам не требуется родовое гнездо, – говорит Альберт. – Я со всеми общаюсь одинаково.

По лицам гостей пробежала ухмылка.

– Тротт цу Зольц председательствовал во время первого заседания, на котором было восемьдесят три члена с правом голоса, в том числе Густав Крупп фон Болен унд Гальбах, банкир Людвиг Дельбрюк и промышленник Генрих Теодор фон Боттингер. Фриц Габер тоже был. Вы знаете Габера?

– Весьма перспективен, – отвечает Альберт.

– Так и есть. А президента своего общества Адольфа фон Гарнака кайзер Вильгельм Второй удостоил нагрудной цепью. Вы слышали про него?

– Я слышал про его библиотеку в Берлине.

– Вы знаете, что там хранится?

– Фрагмент Кведлинбургской Италы пятого века. Библия Гутенберга. Письма Гёте. Крупнейшая коллекция рукописей Баха и моего любимого Моцарта.

– А еще оригинальная партитура Девятой симфонии Бетховена.

– Знаю-знаю. Но мне больше Моцарт по душе.

– Это просто невероятно! – восклицает Нернст.

– Вы о партитуре Бетховена? – уточняет Альберт.

– И о ней тоже, – продолжает Нернст. – Но главное, в петлице каждого члена общества закреплен знак отличия – медаль с портретом кайзера на желтой шелковой ленте. Кроме того, на церемониях присутствуют члены Сената, облаченные в струящиеся зеленые мантии с алыми воротниками, золотыми пуговицами и медалями.

– Весь цвет, короче говоря, – бормочет Альберт.

– Собственно, первое, что мы хотели вам предложить, – вступает Планк, – это должность профессора-исследователя Берлинского университета, средства на которую выделяет гехаймрат Леопольд Коппель, предприниматель, основавший частный банкирский дом «Коппель и К°», предприятия «Ауэргезельшафт» и «OSRAM», а также благотворительный фонд «Коппель-Штифтунг».

МАКС ПЛАНК, ВАЛЬТЕР НЕРНСТ

– Как это великодушно, – говорит Альберт.

– А второе – это руководство новым Физическим институтом кайзера Вильгельма, открытие которого не за горами. Что вы об этом думаете?

– Я польщен, господа. Благодарю вас.

– Интеллектуальный климат – идеальный, – продолжает Нернст.

– Зарплата достойная, – добавляет Планк.

– Аудиторной нагрузки не будет, – подсказывает Нернст.

– Какие у вас планы на будущее? – интересуется Планк.

– Я никогда не думаю о будущем. Оно наступает слишком быстро. Я посоветуюсь с женой. А потом сообщу вам о своем решении.

Если при таком раскладе Милева останется в Цюрихе, то в Берлине у него будет Эльза. Альберту легко жонглировать принципами. Жонглировать женщинами – нет. Впрочем, он сам заварил эту кашу.

– Ты же на дух не переносишь Пруссию, – возражает Милева.

– Да, но, по крайней мере, там нас ждет безбедное существование.

– Неужели?

– При этом у меня не будет никаких административных обязанностей.

– Неужели?

– Я смогу спокойно работать.

– А я что буду делать? – спрашивает Милева.

– Радоваться жизни в Берлине.

– Почему ты так думаешь?

– Да потому, что у тебя будет честь зваться моей женой.

– Когда же ты поймешь, Альберт: я хочу, чтобы у меня была честь зваться Милевой Марич.

– Тогда давай поедем в Берлин и выберем роскошные апартаменты, которые сделают честь и славу Милеве Марич.

– Какую честь? Я всего лишь фрау Эйнштейн. Я больше не Милева Марич. О тебе знает весь мир. А я что?

Альберт молчит. Закуривает трубку.

– Кто я? – не унимается Милева. – Кто меня знает?

– Тебя знаю я, – отвечает Альберт. И отгоняет ладонью облако табачного дыма.

– Ерунда! – кричит Милева. – Сейчас самое время во всем сознаться, Альберт.

– В чем именно?

– В том, что ты завел себе пассию.

Альберт молча крутит в руках трубку.

– Ты отводишь взгляд, – упрекает его Милева.

Опустив голову, он закрывает глаза.

– Скажешь что-нибудь?

Медленный вдох.

– Долго ты будешь молчать?

Он сидит неподвижно, выпуская кольца дыма из открытого рта.

– Ну?

– Я тебя люблю, – произносит он. – Тебя.

– А та женщина?

Он прикрывает рот ладонью и шаркает подошвами.

Милева разворачивает скомканный лист бумаги. Сует его Альберту:

– Вот, полюбопытствуй.

Альберт видит свой почерк: «Как же я жил раньше без тебя, моя маленькая вселенная? Без тебя я не чувствую уверенности в себе, страсти к работе и наслаждения жизнью – короче говоря, без тебя моя жизнь не жизнь».

– Все так, – бормочет Альберт.

– А Эльза?

– А что Эльза?

– Ты любишь ее?

– Нет.

– Ты с ней спишь?

Альберт молчит.

– Так, значит, Эльза! – надрывается Милева. – Вот стерва.

Альберт пишет Эльзе:

Мне нужно кого-то любить, иначе жизнь превращается в мучение. И этот кто-то – ты; ты не в силах на это повлиять, поскольку я не спрашивал твоего дозволения. Я всемогущий господин в загробном мире своих фантазий, по крайней мере, мне хочется так думать. Как было бы здорово жить с тобой тихо-мирно под одной крышей. Моя жена постоянно жалуется мне на Берлин, кроме того, она боится родственников. Ей не по себе от одной только мысли, что в конце марта настанет конец ее безмятежному существованию. Конечно, для этого есть некоторые основания. Моя добродушная мать оказалась чертовски зловредной свекровью. Когда она останавливается в нашем доме, сам воздух становится взрывоопасным.

Страх не отступает.

Я содрогаюсь от мысли, что когда-нибудь стану свидетелем вашей с нею встречи. Завидев тебя издалека, она будет корчиться, как змея! Я отношусь к своей жене как к работнику, которого не могу уволить. У меня есть собственная спальня, и я избегаю оставаться с ней наедине. Она мрачное, недружелюбное создание, которое не умеет наслаждаться собственной жизнью и одним своим присутствием гасит радость жизни в других.

Чета Габер терпеливо помогает Милеве найти подходящую квартиру в районе Далем на углу Руделофвег и Эренбергштрассе, 33, недалеко от института.

В марте Альберт отправляется в Берлин, несмотря на неотступные дурные предчувствия. Милева с детьми уезжает на воды в Южную Швейцарию.

Альберт томится тревогой и одиночеством в квартире дяди Якоба, куда частенько наведывается его мать, чтобы помочь по хозяйству. Эльза в ожидании.

– Поскорее бы ты определился, чего ты от нее хочешь, – говорит ему Эльза, улыбаясь своими голубыми глазами.

По совету Эльзы Альберт составляет список условий, которые должна выполнить Милева, если хочет, чтобы они и дальше жили как муж и жена.

А. Ты будешь следить за тем:

1) чтобы моя одежда и белье находились в хорошем состоянии;

2) чтобы я получал регулярное трехразовое питание в своей комнате;

3) чтобы моя спальня и кабинет тщательно убирались и – особенно важно – чтобы моим столом пользовался только я.

Б. Ты отказываешься от всех личных отношений со мной, если только они не абсолютно необходимы по социальным причинам. В частности, ты отказываешься от того, чтобы я:

1) сидел дома с тобой;

2) выходил или путешествовал с тобой.

В. Ты будешь подчиняться следующим правилам в своих отношениях со мной:

1) не будешь требовать близости со мной и не будешь упрекать меня ни по какому поводу;

2) перестанешь разговаривать со мной, если я попрошу об этом;

3) если я попрошу, ты немедленно выйдешь из моей спальни или кабинета, не протестуя.

Г. Ты обязуешься не унижать меня перед нашими детьми ни словесно, ни своим поведением.

– Ты согласна?

Она молча смотрит на него в упор.

Альберт вертит в руках трубку.

– В общем, меня интересуют только мои дети, Альбертль и Тэтэ.

– Твои дети? – выкрикивает она.

– Это же мои сыновья, – кротко замечает Альберт.

– Это мои сыновья. Тэтэ болен. Ему нужен хороший отец.

– У него есть я.

– А я его мать, Альберт. Как ты только додумался подсунуть мне этот… этот список?

– Он спасет наш брак.

– Нет, не спасет.

– Тогда мы должны разойтись, – говорит Альберт.

– И на какие средства я буду жить?

– На половину моего жалованья, – отвечает Альберт. – Это пять тысяч шестьсот марок в год.

– Все понятно, – в ярости бросает она. – Как скажешь.

– Ну, значит, договорились.

– Это жестоко, Альберт. Ты жесток. Невообразимо жесток.

Простившись с Милевой и детьми на перроне Анхальтского вокзала, Альберт сажает их в поезд на Цюрих.

И внезапно содрогается от неудержимых рыданий.

– Ты совершаешь преступление против наших детей – и сам же плачешь, как дитя, – бросает ему Милева.

– Ты вернешься? – спрашивает он с надеждой.

– Нет.

– В такие моменты понимаешь, к какой мерзкой породе зверей мы принадлежим.

Она гневно смотрит на него и молчит.

Потерпев поражение, Альберт с потеками слез на щеках выходит на недавно обновленную Банхофштрассе через парадные ворота вокзала – триумфальную арку; у него щиплет глаза.

Вместе они были восемнадцать лет, из них одиннадцать – в браке. Их отношения, как и карточный домик, построенный Альбертом в детстве, лежат в руинах. Словно предвещая раскол Европы.

Тем временем в Сараеве девятнадцатилетний боснийский серб Гаврило Принцип, неизлечимо больной туберкулезом, планирует покушение на жизнь эрцгерцога Франца Фердинанда, престолонаследника Австро-Венгерской империи.

Императорский кортеж из шести автомобилей с открытым верхом приближается к мэрии. В головной машине – мэр города и комиссар полиции. Франц Фердинанд и его жена, герцогиня Гогерберг, София, – во второй, в сопровождении наместника Боснии и Герцеговины, генерал-инспектора Австро-Венгерской армии Оскара Потиорека и графа Франца фон Гарраха, который едет на подножке, прикрывая собой эрцгерцога. Первая попытка нападения провалилась. Принцип в панике убегает. Тогда второй заговорщик бросает в кортеж гранату. От взрыва пострадали только зеваки из толпы. Полиция задерживает бомбометателя, пока кортеж набирает скорость, увозя подальше еще невредимого Франца Фердинанда.

После приема в ратуше генерал Потиорек уговаривает Франца Фердинанда покинуть город. Из-за покушения эрцгерцог будто лишился рассудка. Он настаивает на посещении раненых.

Чиновники убеждают эрцгерцога выбрать кратчайший маршрут выезда из города. Но водитель почему-то резко сворачивает у моста через реку Миляцка, теряя скорость на вираже. Там уже поджидает Принцип, держа наготове самозарядный полуавтоматический браунинг бельгийского производства «Фабрик насьональ» модели 1910 года. Выйдя на проезжую часть в полутора метрах от автомобиля, он вынимает из кармана пальто пистолет и производит два выстрела.

Первая пуля попадает в живот беременной герцогини Софии.

Эрцгерцог надрывается:

– Софи, Софи, не умирай. Живи ради наших детей.

Вторая пуля достается эрцгерцогу и застревает в районе сердца.

САРАЕВО

За две недели до объявления войны Альберт обсуждает с Эльзой последние новости, попивая кофе в гостиничных кафе, будь то «Эспланада», «Эксельсиор» или «Пиккадилли», который уже успели переименовать в «Фатерлянд», на Потсдамской площади в Берлине – центре притяжения для всех горожан. Дамы в широкополых шляпах с перьями чинно прохаживаются под ручку. И малоимущие, и шикарные щебечут и смеются.

Альберт и Эльза листают свою любимую газету «Берлинер тагеблатт». Альберта не покидают мрачные мысли.

– Откуда у немцев эта нездоровая страсть к завоеванию новых земель?

– Вот увидишь, через пару недель все уляжется, – говорит ему Эльза.

– Страсть Германии к завоеванию территорий тревожна сама по себе, но репутация кровопийцы и агрессора прочно закрепилась за ней как проклятие. За кайзеровской империей числится немало бесчеловечных даже по нынешним меркам кампаний.

Они прогуливаются по улицам, сторонясь подвод, груженных пивом, и роскошных автомобилей «майбах».

– Европа в своем безумии теперь затеяла что-то невероятно нелепое, – утверждает Альберт. – У меня это вызывает жалость и отвращение одновременно.

– Мы не можем на это повлиять, – говорит Эльза.

По Котбуссерштрассе они доходят до рынка на набережной Майбахуфер, где покупают краснокочанную капусту, топленый козий жир и копченую сельдь. А еще пузырьки с эссенцией ландыша.

По-свойски перешучиваются с итальянцем, торгующим гипсовыми фигурками на мосту через Ландвер-канал. Торгуются с букинистами на улицах Шойненфиртеля.

– Нернсту пятьдесят стукнуло. А пошел добровольцем – водить «скорую помощь».

– Очень благородно с его стороны, – говорит Эльза.

– И Планк, прости господи, туда же: мол, какое это великое чувство – называться немцем.

– Ты, вообще-то, швейцарец.

– И слава богу, – говорит Альберт. – Впрочем, хуже всего другое. Поддавшись националистической лихорадке, Планк, а за ним и Нернст, и Рентген, и Вин, подписали открытое письмо к цивилизованному миру. Послушай только. Это в «Берлинер тагеблатт».

Он читает вслух:

Мы, представители немецкой науки и искусства, заявляем перед всем культурным миром протест против лжи и клеветы, которыми наши враги стараются загрязнить правое дело Германии в навязанной ей тяжкой борьбе за существование.

Неправда, что Германия повинна в этой войне. Ее не желал ни народ, ни правительство, ни кайзер. С немецкой стороны было сделано все, что только можно было сделать, чтобы ее предотвратить. Мир имеет к тому документальные доказательства. Достаточно часто Вильгельм II за 26 лет своего правления проявлял себя как блюститель всеобщего мира, очень часто это отмечали сами враги наши. Да, этот самый кайзер, которого они теперь осмеливаются представлять каким-то Аттилой, в течение десятилетий подвергался их же насмешкам за свое непоколебимое миролюбие. И только когда давно подстерегавшие на границах враждебные силы с трех сторон накинулись на наш народ, – только тогда встал он, как один.

Неправда, что мы нагло нарушили нейтралитет Бельгии. Доказано, что Франция и Англия сговорились об этом нарушении. Доказано, что Бельгия на это согласилась. Было бы самоуничтожением не предупредить их в этом.

Неправда, что наши солдаты посягнули на жизнь хотя бы одного бельгийского гражданина и его имущество, если это не диктовалось самой крайней необходимостью. Ибо постоянно и беспрерывно, несмотря на всяческие призывы, население обстреливало их из засады, увечило раненых, убивало врачей при выполнении их человеколюбивого долга. Нет подлее лжи, чем замалчивание предательства этих злодеев, с тем чтобы справедливое наказание, ими понесенное, вменить в преступление немцам.

Неправда, что наши войска зверски свирепствовали в Лувене. Против бешеных обывателей, которые коварно нападали на них в квартирах, они с тяжелым сердцем были вынуждены в возмездие применить обстрел части города. Большая часть Лувена уцелела. Знаменитая ратуша стоит цела и невредима. Наши солдаты самоотверженно охраняли ее от огня. Каждый немец будет оплакивать все произведения искусства, которые уже разрушены, как и те произведения искусства, которые еще должны будут быть разрушены. Однако насколько мы не согласны признать чье бы то ни было превосходство над нами в любви к искусству, настолько же мы отказываемся купить сохранение произведения искусства ценой немецкого поражения.

Неправда, что наше военное руководство пренебрегало законами международного права. Ему несвойственна безудержная жестокость. А между тем на востоке земля наполняется кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули «дум-дум» разрывают грудь наших воинов. Выступать защитниками европейской цивилизации меньше всего имеют право те, которые объединились с русскими и сербами и дают всему миру позорное зрелище натравливания монголов и негров на белую расу.

Неправда, что война против нашего так называемого милитаризма не есть также война против нашей культуры, как лицемерно утверждают наши враги. Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена в самом зачатке. Германский милитаризм является производным германской культуры, и он родился в стране, которая, как ни одна другая страна в мире, подвергалась в течение столетий разбойничьим набегам. Немецкое войско и немецкий народ едины. Это сознание связывает сегодня 70 миллионов немцев без различия образования, положения и партийности.

Мы не можем вырвать у наших врагов отравленное оружие лжи. Мы можем только взывать ко всему миру, чтобы он снял с нас ложные наветы. Вы, которые нас знаете, которые до сих пор совместно с нами оберегали высочайшие сокровища человечества, – к вам взываем мы.

Верьте нам! Верьте, что мы будем вести эту борьбу до конца, как культурный народ, которому завещание Гёте, Бетховена, Канта так же свято, как свой очаг и свой надел.

В том порукой наше имя и наша честь!

Эльза внимательно слушает эти пафосные речи.

Они прогуливаются по своим любимым местам старого, первозданного Берлина.

– Вообрази, все это будет стерто с лица земли, – утверждает Альберт. – Смотри. Весь район – это наш с тобой Берлин, где уживаются евреи вроде нас, и поляки, и восточные пруссаки, кому по душе еврейская уличная культура. Прислушайся к мелодиям, доносящимся из радиол и граммофонов, к звукам шарманки, к уличным певцам. Неужели безумие разрушит этот мир?

Вскоре Альберт обретает единомышленника-пацифиста в лице друга и лечащего врача Эльзы, физиолога Георга Фридриха Николаи.

Николаи – известный эгоист и охотник до женского пола. За драки его выгоняли из школ, а в колледже к списку заслуг добавились дуэли и незаконнорожденные дети. Он успел пожить в Париже и Лейпциге, где подрабатывал театральным критиком, поездить по Азии, а в Санкт-Петербурге поработать с физиологом Иваном Павловым, первым российским Нобелевским лауреатом, получившим премию по медицине в 1904 году. В Берлине Николаи занял пост главного врача в одной из клиник многопрофильной берлинской больницы «Шаритэ». В 1910 году в соавторстве со своим начальником Фридрихом Краусом опубликовал фундаментальный труд по электрокардиографии. Сейчас он занимает должность кардиолога королевской семьи, одновременно сотрудничая с военным госпиталем.

ГЕОРГ ФРИДРИХ НИКОЛАИ

Николаи понимает, что оружие и впредь будет играть куда более существенную роль, нежели мужество и тактика. Он пишет «Воззвание к европейцам». С подписания этого документа и началась карьера Альберта в качестве политического активиста.

ВОЗЗВАНИЕ К ЕВРОПЕЙЦАМ

Благодаря технике мир стал меньше; государства обширного полуострова, носящего название «Европа», ныне так близко прижаты друг к другу, как в былые времена города любого небольшого полуострова на Средиземном море. Европа (пожалуй, можно сказать: почти весь мир) благодаря разнороднейшим взаимоотношениям ее населения представляется единством, базирующимся на нуждах и переживаниях каждого отдельного ее жителя.

И вот нам представляется, что обязанность образованных и здравомыслящих европейцев – по крайней мере, попытаться воспрепятствовать тому, чтобы Европу, вследствие недостаточности общей ее организации, постигла та же трагическая участь, которая некогда постигла Грецию. Неужели Европа должна постепенно истощить себя братоубийственной войною и погибнуть?

Ведь ныне свирепствующая борьба навряд ли сделает кого-нибудь победителем, оставив, вероятно, одних лишь побежденных. Поэтому представляется не только уместным, но и безусловно необходимым, чтобы образованные люди всех государств использовали свой авторитет для того, чтобы (каков бы ни был доселе еще не известный исход войны) условия мира не стали источником будущих войн, а чтобы, наоборот, факт превращения этою войною всех европейских взаимоотношений в состояние известной текучести и неустойчивости был использован в целях образования из Европы органического целого. Технические и интеллектуальные предпосылки для этого налицо.

С этою целью в первую голову нам представляется необходимым объединение всех тех, кому понятна и дорога европейская культура, т. е. тех людей, которых некогда Гёте пророчески назвал «хорошими европейцами». Сами мы только призываем к этому. Обращаясь к вам, если вы разделяете наш взгляд и, подобно нам, готовы способствовать по возможности полному выявлению воли всей Европы, мы просим вас не отказать нам в своей подписи.

К великому разочарованию Альберта и Николаи, из ста представителей интеллигенции, к которым они обратились, свои подписи под открытым письмом поставили только двое: астроном Вильгельм Юлий Ферстер и философ Отто Бук.