Текст книги "В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту"

3
В ожидании неудачи

В хирургии есть такая поговорка: «Любое кровотечение когда-нибудь да прекращается». Впервые я услышала ее в операционной, будучи студентом медицинского, – ее произнес хирург-проктолог, пытаясь совладать с брызжущей кровью артерией. Я восприняла эти слова тогда как своеобразное напутствие, напоминание самой себе о собственном мастерстве и способностях. Подтекст этого выражения, равно как и скрытая за хирургической маской кривая ухмылка тогда от меня, совершенно зеленого студента, ускользнули. Лишь позже, когда я сама повторила эту фразу, будучи человеком, ответственным за остановку кровотечения у своих пациентов, я осознала ее мрачный смысл.

«Любое кровотечение когда-нибудь да прекращается», – говорят хирурги. Проще говоря – кровотечение прекращается либо потому, что врачу удается его остановить, либо потому, что не удается и пациент умирает.

Неделя, проведенная мной в палате интенсивной терапии, напомнила еще об одном, третьем, варианте прекращения кровотечения: тампонада. Я истекала кровью в ограниченное пространство: окружающую мою печень фиброзную капсулу. По мере увеличения объема жидкости в этом пространстве давление также пропорционально возрастало – кровь послушно подчинялась законам гидродинамики. Растущее здесь давление было одновременно и благословением, и проклятием. Благословением в том плане, что благодаря ему кровотечение прекратилось – произошла тампонада, то есть давление в этом пространстве стало выше давления в моих артериях. Проклятием – из-за того, что большой объем застоявшейся вязкой крови сместил мою печень, сжав ее до одной десятой нормального объема. Оказавшись столь сильно сдавленными, клетки моей печени начали умирать. Как назло, именно печень отвечает за производство частичек крови, отвечающих за ее свертываемость. Когда кровь оказывается лишена этих частичек, любое кровотечение уже невозможно остановить. Итак, моя печень отказывала, и я могла в любой момент умереть от кровопотери.

Ранее в тот день ко мне в палату зашел врач – он был в помятой одежде и халате с пятном от чернил. Он все еще жевал какую-то еду, что успел положить в рот по дороге.

«Здравствуйте, я из трансплантологии», – представил он себя с набитым – судя по запаху, это был луковый бублик – ртом. Вытерев руку о свой халат, он протянул ее для рукопожатия.

В ответ я лишь вяло помахала ему. Почувствовав себя неловко, он не нашел ничего лучше, как продолжить движение вытянутой руки и поправить свои очки указательным пальцем. Получилось совершенно дурацкое круговое движение, которое только добавило ему бесцеремонности. Этот бледный долговязый врач стал отступать назад, пока не нащупал, на что можно опереться.

«Итак, слушайте. К нам обратились хирурги по поводу вашей печеночной недостаточности. Судя по всему, нам придется найти вам новую печень, если, конечно, вы не хотите остаться здесь навсегда». Эта жалкая попытка пошутить никого не впечатлила, если не считать его собственного сдержанного фырканья.

Рэнди насупился: «О чем вы говорите?»

Он попытался объяснить, какой урон нанесла печени сдавившая ее кровь. Затем начал говорить, словно сам с собой: «Думаю, мы могли бы попытаться ее убрать. Не знаю, обсуждался ли такой вариант». Он оглянулся назад, словно ища поддержки у кого-то из своих коллег, кто мог знать ответ, хотя, кроме него, в палате никого не было.

«Я думала… что я все еще жива только потому, что капсула вокруг моей печени осталась нетронутой, разве не так?» – панические нотки в моем голосе удивили меня саму.

Он прервался на какое-то время – казалось, он воспринял мои опасения всерьез.

«Да, вы правы. Думаю, если убрать кровь, то это точно вас убьет», – предположил он.

«Тогда вы, может быть, не будете предлагать то, что может наверняка ее убить?» – повелительным тоном сказал Рэнди.

«Что ж, разумеется, мы все обсудим, прежде чем утверждать какой-то конкретный план действий. То есть я рассматриваю лишь возможные варианты, не более», – стал запинаться он. Я сверкнула на него глазами.

Он попятился к двери, попутно доставая вторую половину завтрака из кармана.

«Я зайду позже. Когда мы подробней обо всем поговорим с коллегами», – сказал он, на прощание помахав рукой с бубликом, и на этом удалился, оставив нас размышлять над его толком не сформулированным планом.

Когда я еще училась в резидентуре, после особенно неудачного решения, принятого одним из резидентов, наш старший врач из интенсивной терапии сказал: «Эти пациенты нуждаются в вашем полном внимании. Это самые больные пациенты в нашей больнице – возможно, даже во всем городе, – и они заслуживают того, чтобы вы выложились на полную. Вы не должны давать себе поблажек, потому что для них это вопрос жизни и смерти. Это наш долг перед ними». Наши пациенты заслуживают, чтобы мы старались изо всех сил.

Врач, которому подчинялся Луковый Бублик, а потом и штатный врач, отвечающий за всю стажерскую группу, позже зашли перед нами за него извиниться. Оказалось, что с его стороны было некоторым самоуправством обсуждать план, который не был одобрен и даже толком изучен его коллегами. Меня заверили, что если бы я нуждалась в пересадке, то разговор велся бы на куда более высоком уровне и был бы куда более осмотрительным, чем то, что нам довелось увидеть утром. Хотя умом мы это и поняли, нам было сложно оправиться от шока, связанного с осознанием того, какое недопонимание царит даже среди непосредственных коллег. Я доверяла им свою жизнь, однако теперь была совсем не уверена, стоят ли они вообще моего доверия.

Меньше чем через час после их ухода у меня из левого запястья фонтаном хлынула кровь в направлении двери, словно чтобы подчеркнуть, что у меня отказывает печень. Медсестра тут же отреагировала, поставив под нее ведро. Пластмассовая трубка капельницы, ведущая к артерии в моем запястье, треснула, и теперь с каждым ударом сердца оттуда пульсировала кровь.

В этот момент в палату зашел пожилой врач – мой друг – с ярким воздушным шариком, чтобы подбодрить, однако застал меня бледной и истекающей кровью. Он руководил рядом инновационных нововведений и огромное значение уделял безопасности пациентов. Медсестра промчалась мимо него со знаком «Осторожно, мокрый пол!», чтобы доложить дежурному врачу о случившемся. Я посмотрела на своего друга и напомнила ему: «Это ведь те самые новые наборы для капельниц, что ты одобрил, не так ли?»

«Сожалею, нам действительно говорили, что они чаще ломаются, однако больница хотела сэкономить…» – он не договорил и принялся смотреть поочередно то на окровавленный пол, то на воздушный шарик у себя в руке, явно чувствуя себя глупо.

Оказавшись в совершенно новом для себя столь уязвимом положении, я стала ко всему относиться тоже по-новому. Теперь я чувствовала, какое влияние оказывает каждое, даже самое, казалось бы, незначительное решение. В душе я даже радовалась тому, что он так удачно зашел в этот самый момент и своими глазами увидел, как из меня хлещет кровь.

«Я не знал, что ты настолько сильно больна. Я бы не стал приносить этот шарик, прости». Несмотря на мой гневный вид, он присел рядышком, оставив воздушный шарик в углу.

«Мне нужно тебе кое-что сказать. Потому что больше никто не будет с тобой откровенен», – сказала я. Предложения, которые так начинались, обычно были следствием растормаживающего действия наркотических препаратов. Я видела, как он напрягся и собрался с духом, ожидая услышать упреки по поводу принятых им решений. О том, что возможность сэкономить он поставил выше безопасности пациентов. Вместо этого я удивила его и сказала: «Тебе следует перестать носить эти ужасные галстуки с мультяшными героями. Ты слишком стар для этого и выглядишь просто нелепо».

Я говорила это на полном серьезе, однако мы оба рассмеялись из-за абсурдности того, что я делала это заявление, истекая кровью в ведро. Нас позабавило, что я одинаково серьезно относилась к обоим ситуациям. Затем мы обсудили и более насущную проблему с новыми трубками для капельниц. Он внимательно слушал меня и выглядел несколько пристыженным. Он отчитался о случившемся со мной больничной администрации, и они согласились вновь закупать более качественные и дорогие трубки. Мое недовольство возымело свое действие. Он гордо объявил мне об этом в новеньком галстуке-бабочке.

Утверждение, что любая мелочь имеет значение, может показаться до боли наивным. Вместе с тем достаточно принять во внимание, что любое принятое врачами решение, каким бы незначительным оно ни казалось, в конечном счете в той или иной мере оказывает на пациента влияние, и становится понятно, что действительно важна любая деталь. Всегда.

Мы так часто оказываемся полностью поглощены желанием сделать оптимальный выбор в самых, казалось бы, важных вопросах, что терпим неудачу из-за таких недооцененных мелочей, как четыре цента экономии на одну трубку для капельницы.

Попадая в больницу, мы оставляем на пороге ряд вещей: в первую очередь – комфорт, а также часть своего достоинства и любые намеки на контроль над происходящим. Решения чаще всего принимаются практически без какого-либо участия со стороны пациента. Ему обычно лишь сообщают план лечения, давая время переварить и понять на доступном ему уровне. Пациентам редко когда предоставляется возможность детально разобраться во всех возможных вариантах лечения, из которых был выбран предложенный им план. Даже с учетом тех данных, что я успела собрать к моменту, когда у меня отказала печень, я все равно не могла внести свой вклад в обсуждение. Мне приходилось полностью полагаться на старания других людей.

На пересечении потери контроля над происходящим и отсутствия должного внимания появляется недоверие. Я не доверяла резиденту трансплантологии, не доверяла выбору пластиковых трубок для капельниц как раз по той причине, что я была вынуждена доверять в обоих случаях, однако в обоих случаях были явные причины сомневаться в том, что они этого заслуживают.

Когда врачи сталкиваются с необходимостью принять сложное решение – например, нужно ли делать пациенту пересадку, – то происходят продолжительные и бурные обсуждения. Желая не перегружать пациента лишней, как им кажется, информацией, врачи зачастую выдают лишь краткую выжимку. Они ограничиваются одним предложением – «возможно, вам понадобится новая печень», – не вдаваясь при этом в детали. Что касается моего конкретного случая, то его наверняка изучали несколько специалистов из различных областей медицины, совместными усилиями пытаясь прийти к оптимальному решению. Должно было состояться междисциплинарное собрание, на котором обсуждались результаты моих анализов и был составлен план действий в случае возникновения непредвиденной ситуации для каждого из рассматриваемых сценариев. Они должны были тщательно взвесить все риски и преимущества различных вариантов, таких как удаление гематомы путем повреждения фиброзной оболочки печени.

Размышляя о тех случаях, когда я убежденно объявляла пациенту, что какой-то конкретный план действий является оптимальным, я понимала, что мною двигала неуверенность в себе. Я не хотела признавать, как много различных вариантов я рассматриваю, – мне не нравилось то, как бы это выглядело со стороны. Я переживала, что пациент воспримет сдержанность как нерешительность, а осторожность интерпретирует как нехватку квалификации. Я обучалась медицине в эпоху, когда определенная доля заносчивости считалась неотъемлемой чертой характера любого по-настоящему талантливого врача. Таким образом, я подстраивала уровень своей самоуверенности так, чтобы соответствовать в этом плане своим наставникам.

Наше эго – та часть нашего сознания, что так переживает по поводу того, как нас воспринимают со стороны, – нуждается в постоянной подпитке. Оно коварным образом встает стеной на пути усомнений в себе. Когда же мы позволяем нашему эго занять доминирующее положение, превращая его в механизм самозащиты, то тем самым попросту позволяем слабости выдавать себя за силу.

По мере роста моего недоверия к занимавшимся мною хирургам я стала все больше и больше полагаться на своих медсестер. Только они по-настоящему знали, как обстоят мои дела, так как проводили со мной гораздо больше времени, чем кто-либо из врачей. Они проявляли скромность, это в итоге я стала очень ценить. Когда они обследовали меня, то не искали чего-то конкретного, были объективными и согласовывали обнаруженное с предоставленными врачами данными. Когда что-то не сходилось, требовали от врачей внимательно все перепроверить.

Моя любимая медсестра интенсивной терапии называла меня «дорогуша». В обычной ситуации подобное уменьшительно-ласкательное обращение со стороны медсестры или врача вызвало бы у меня исключительно негативную реакцию, однако в случае с ней я не имела ничего против. Я чувствовала, с каким теплом она это говорила.

Так как моя медсестра работала в ночную смену, а я большую часть дня спала, то мы очень много времени проводили вместе. Она помогала мне мыться, не вставая с кровати, называя это «спа-процедурой». Она могла ловко поменять постельное белье, в то время как я оставалась в кровати, – этот навык до сих пор остался для меня чем-то непостижимым. Она переворачивала меня на правый бок, попросив меня подержаться за поручень, и тем временем расстилала простыню. Ей приходилось тянуться к мониторинговому оборудованию, чтобы отключить сигнал тревоги – от малейшего движения уровень кислорода у меня в крови катастрофически падал.

Она посмотрела прямо на меня: «У тебя не должно быть одышки только из-за того, что ты перевернулась на бок. Что сегодня сказали врачи?»

«Да особо ничего. Анализы все те же самые. Шрам на вид нормальный. Не знаю. Думаю, особо говорить было нечего».

«Хммм. А они видели, что у тебя с дыханием?» – спросила она.

Я отрицательно покачала головой.

«Когда они пришли, я просто сидела, так что с дыханием было все в порядке», – сказала я.

Она сказала об этом дежурным, однако призвала меня обязательно обсудить проблему утром, когда придут врачи с обходом, так как сомневалась, что интерн ночью осмелится что-то сделать. Я согласилась. И попросила ее позвать техника, чтобы он подкрутил обогреватель. Она улыбнулась и сказала: «Дорогуша, тут так жарко, – изображая, как вытирает пот со лба. Затем добавила: – Ну конечно позову».

К утру проблемы с дыханием усугубились, и врачи решили провести флюорографию. Она показала, что в правом легком скопилось значительное количество жидкости – так мой организм реагировал на полученную травму.

«Мы будем следить за этим», – сказали они. Им казалось, что вставлять полую иглу для удаления жидкости слишком рискованно, если учесть, как плохо сворачивается моя кровь. «В состоянии покоя с вашим дыханием по-прежнему все нормально. Если придется, мы откачаем жидкость, но пока давайте не будем торопиться». Мне напомнили, как сложно было остановить бьющую фонтаном у меня из запястья кровь. «Теперь представьте, что это случится у вас внутри, где мы не сможем наложить жгут», – зловеще добавили они.

Долго нам ждать не пришлось. На следующее утро зашла новая медсестра и начала готовиться к осмотру. Она отрегулировала кровать, чтобы я приняла горизонтальное положение, а затем, взглянув на то, что принесла с собой, должно быть, поняла, что что-то забыла, и вышла из палаты.

Стоило мне оказаться в горизонтальном положении, как избыточная жидкость, скопившаяся по всему моему организму, сразу же начала перераспределяться. Она перемещалась по невидимым мне каналам, лимфатической системе и венам, устремившись в сердце и легкие. С каждой минутой мои легкие становились все тяжелее и тяжелее, постепенно наполняясь жидкостью. Я хватала ртом воздух, меня тошнило. Было такое ощущение, словно мне в рот вставили садовый шланг под напором. Я жадно хватала ртом воздух, подобно выброшенной на сушу рыбке, однако, казалось, он совсем не поступал в легкие. Я попыталась приподняться, чтобы присесть, однако у меня не хватило сил. От моих неуклюжих движений пульт с кнопкой вызова медперсонала полетел на пол. «Что ж, придется придумать что-то еще», – подумала я. И услышала, как сработала тревога на моем мониторинговом оборудовании, и тут же почувствовала надежду. Проблема была в том, что к этому моменту моего пребывания в интенсивной терапии медсестры у сестринского поста уже порядком устали от слишком частых сигналов тревог – это состояние хорошо знакомо каждому, кто хоть немного проработал в интенсивной терапии. Тревога срабатывает постоянно, и становится уже невозможно отличить неотложную ситуацию от рядовой неприятности. У меня раз за разом срабатывала тревога то из-за учащенного сердцебиения, то из-за падения уровня кислорода, однако на какое-либо изменение моего клинического состояния это почти никогда не указывало.

Я захлебывалась, мое поле зрение сужалось, и в итоге за пределом небольшого круга над изголовьем моей кровати я уже ничего не видела. Мои глаза сфокусировались на маленькой голубой квадратной кнопке, на которой было написано «Код синий». Она была нужна на случай, если пациент будет умирать, чтобы всеобщий сигнал тревоги как можно скорее оповестил об этом врачей. С большим трудом я подняла руку и нажала на кнопку. Уже через считаные секунды ко мне забежали врачи. Они были всего в нескольких метрах от меня, совершая обход и совершенно не догадываясь, что я умираю. Первые двое прибывших посмотрели друг на друга, и один из них спросил: «Но кто же тогда нажал на кнопку?» – но тут же понял, что это сейчас не самое важное.

Они действовали быстро, практически без слов, настолько слаженно и грациозно, что было понятно – их действия были тщательно отточены. Мне вставили трубку, чтобы уменьшить давление в желудке, а также увеличили подачу кислорода. С помощью портативного аппарата была сделана флюорография моей грудной клетки. Без лишних слов было принято решение откачать жидкость, скопившуюся вокруг моего правого легкого, и в мою грудную клетку вонзили, словно дротик, толстую иглу. Они прикрепили к сосуду под давлением катетер и на моих глазах принялись откачивать литр за литром вспенившуюся красную жидкость.

Вернулась медсестра, и тут же ее лицо исказилось от шока. Не задавая лишних вопросов, она тут же присоединилась к врачам – взяла кровь на анализ и помогала в том, в чем считала себя полезной.

Несколько минут спустя я снова могла дышать.

«Это я нажала на кнопку, – сказала я, отвечая на уже позабытый ими вопрос. – Я не могла дышать».

«Вы сами нажали на кнопку?».

Я кивнула.

Они улыбнулись, не веря своим ушам. Сделав свое дело, они собрались пойти продолжать обход.

«Я чуть не умерла», – сказала я не столько другим, сколько самой себе. Казалось, нам следует обсудить случившееся и решить, как предотвратить нечто подобное в будущем, ну а также поговорить о том, как я чуть не умерла.

«Но теперь вы в полном порядке. Отдыхайте», – сказал последний остававшийся в моей палате врач.

Я попросила его остаться. Я была в ужасе от мысли снова остаться одной.

«Нет никаких причин переживать. Ваша медсестра рядом. К тому же сами смотрите: вы подсоединены ко всем этим мониторам. Мы ежесекундно получаем информацию о том, что с вами происходит. Даже когда нас нет в палате», – улыбнулся он и ушел.

Ему не удалось меня успокоить. Тридцать минут назад от этих мониторов не было никакого толку, так почему я должна верить, что они как-то помогут мне теперь? Вы понятия не имеете, что я только что испытала. Сложно было сказать, было ли дело во всплеске адреналина или каком-то стремительно разыгравшемся посттравматическом синдроме, однако я определенно не чувствовала себя в безопасности. Я изучила показания всех приборов, внимательно рассмотрела каждую ведущую от капельницы трубку и гадала, словно помешанная, что же случится дальше.

«Какой у меня сегодня был уровень тромбоцитов?» – спросила я у медсестры.

«Кажется, в районе 50, – ответила она, присев за компьютер. Выведя на экран результаты моих анализов, она подтвердила: – Да, 45».

Но это ведь слишком мало. Они просто взяли и проткнули мне грудь, когда у меня уровень тромбоцитов всего 45? Они вообще удосужились предварительно это проверить? Я отчетливо представила сочащуюся кровь, которая наверняка в данный момент наполняла мою грудную полость. Я снова посмотрела на показания приборов. Уровень кислорода был в порядке, однако я была уверена, что в любой момент он непременно должен упасть.

«А кислород точно работает? Что-то не чувствую, чтобы он поступал. – Я достала назальную канюлю из носа и подставила руку, чтобы почувствовать поток воздуха. – Еле выходит, попробуйте». Я попыталась протянуть ее медсестре.

Она послушно подошла к стене и повернула ручку, увеличив поток воздуха, чтобы я могла его почувствовать. «Видите? Все нормально работает. Просто отдыхайте».

Мне было не до отдыха. Я была слишком занята мыслями о том, какая еще катастрофа может со мной случиться.

Я попросила распечатать результаты моих анализов на бумаге. Из-за проблем со зрением я была не в состоянии разглядеть цифры, однако они нужны были мне в каком-то осязаемом, конкретном виде. Так как идея изолированных по времени данных меня не особо удовлетворяла, я попросила сделать распечатку моих анализов за последние две недели, и аккуратно сложила листки стопкой на своем складном столике. Я поднесла лицо вплотную к бумаге и стала вдыхать аромат краски на только что напечатанных страницах. Закрыв глаза, я представляла, что нахожусь за чистеньким, опрятным письменным столом в каком-то офисе где-то далеко от крови и наполненных мочеприемников. Я представила, как приятно было бы держать в руке холодный тяжелый степлер. Скреплять его скобами важные документы, а не мою брюшную стенку.

Эмоции пациента зашифрованы в его поведении. Никому не составит труда догадаться, что плачущему человеку грустно, однако разглядеть в маниакально внимательном пациенте, который хочет держать под рукой результаты всех своих анализов и задает грамотно сформулированные вопросы о подборе антибиотиков, признаки тревожного состояния гораздо сложнее. Да я и сама тогда не увидела собственной чрезмерной тревожности.

Я полагала, будто просто должным образом подстраиваюсь под сложившуюся ситуацию. Ситуацию, требовавшую от меня чрезвычайной бдительности и предчувствия потенциальных надвигающихся катастроф. Кажущееся спокойствие всех, кто меня окружал, казалось мне результатом их недальновидности. Каждый раз, когда мне говорили «просто отдыхать», меня еще больше наполняло презрение. Я знала, что произойдет, если я покину свой сторожевой пост. Я умру. Я была убеждена, что моя безопасность, моя жизнь целиком и полностью находятся в моих руках.

Находясь в отделении интенсивной терапии больницы с мировым именем под круглосуточным надзором высококвалифицированного медперсонала, я полагала, что именно я несу за себя ответственность. Вот на что способна сильная тревога.

Я решила почаще изучать свое тело. Я была убеждена, что на проводимый медиками беглый осмотр полагаться не стоит. Я обнаружила темно-синее пятно на внутренней стороне своего правого бедра. Подобно капнувшим на мокрую бумагу чернилам, оно расплывалось, словно зловеще нависающая туча в преддверии шторма.

Кровь, которая все это время была заперта в фиброзной капсуле вокруг моей печени, стала выбираться наружу. Бесшумно, под большим давлением она пробиралась через ткани моего организма, просачиваясь между тонкими слоями соединительно тканной оболочки под названием фасция и разрезая меня изнутри, подобно своеобразному жидкому скальпелю.

Я уставилась на пятно, пытаясь понять его намерения. Я предвидела надвигающуюся катастрофу и так тщательно выискивала ее признаки, однако стоило мне с ними столкнуться, как я прикрыла их больничной сорочкой. Я не могла это признать. Я прижала пальцы к губам, словно заставляя себя замолчать.

Когда пришли врачи с обходом, старший принялся описывать заранее сформулированный план действий на день. Он действовал методично, все раскладывая по полочкам, и я знала, что он тщательно изучил все мои анализы, прежде чем подготовить план. Прежде нам доводилось вместе работать в интенсивной терапии, и я отчетливо помнила, как строг он был с собой, когда допустил ошибку. Это была единственная совершенная им на моей памяти ошибка, однако после нее он стал совсем по-другому обсуждать клинические решения со своими подопечными. Изменилось выражение его лица, и он стал совсем по-другому слушать своих пациентов. Показатели моей крови упали, однако никаких причин бить тревогу не было. Скорее всего, просто результат того, что у меня слишком часто берут кровь на анализ. Они раздумывали над тем, чтобы перелить мне пакет донорской крови, просто чтобы «восполнить запас». После удаления излишков жидкости мои легкие на рентгеновском снимке выглядели заметно лучше. Я молча сидела и слушала. Когда он закончил, я убрала от своих губ пальцы и прошептала: «Мне нужно вам кое-что показать», – откинула одеяло и приподняла больничную сорочку.

«Когда вы это заметили?» – спросил он с нескрываемым беспокойством.

«Только что», – солгала я. Вот уже как минимум час я сидела в шоке от увиденного, не в состоянии выдавить из себя ни слова.

Он вздохнул, нахмурился и кивнул. Было очевидно, что планы придется поменять.

Мне была тут же назначена компьютерная томография. С помощью отдельных снимков моего тела в разрезе с интервалом в два миллиметра была воссоздана виртуальная трехмерная модель моей грудной клетки, брюшной полости и таза. Они уже имели обрывочное представление о том хаосе, который воцарился внутри меня после ужасного кровотечения, по результатам моих анализов и после того, как ненадолго увидели краешек моей печени тогда в операционной, однако мое состояние было слишком нестабильным, чтобы проводить сканирование. Теперь же, когда представилась возможность сделать снимки, они дали понять, что на самом деле все гораздо хуже, чем они могли себе представить.

Сгусток скопившейся крови был размером со школьный глобус. Расширяясь, кровь полностью изменила расположение органов в моей брюшной полости. Моя печень, сплющенная в виде полумесяца, оказалась с противоположной стороны моего тела. Мой желудок сжался настолько, что теперь вмещал не больше столовой ложки, а объем правого легкого уменьшился более чем вдвое, причем пространство вокруг него уже успело наполниться мутной жидкостью. Хуже же всего было то, что введенный мне в кровоток краситель было видно не только в моих кровеносных сосудах – он просачивался сквозь них, попадая в продолжающую расширяться гематому. Белая клякса на фоне застоявшейся темной крови. Я по-прежнему истекала кровью.

Атмосфера в палате сразу же изменилась. Медсестры теперь двигались заметно быстрее и более целенаправленно. В коридоре за дверью моей палаты начали толпиться специалисты, и было слышно их неспокойную болтовню. Высказывались различные мнения, которые обсуждались, а затем отвергались. Было такое ощущение, будто в воздух подбросили колоду игральных карт, и каждый спешил урвать себе хотя бы парочку достойных.

Когда старший врач наконец вернулся в палату, у него было напряженное и мрачное выражение лица и говорил он с явным почтением в голосе. Мне были хорошо знакомы как его взгляд, так и интонация. Именно так я разговаривала с людьми, которым, как мне казалось, было суждено умереть, что бы мы ни сделали.

Мне изложили разработанный врачами план действий. Если кровотечение продолжится, то меня снова заберут в операционную, где они вновь вскроют мне живот, удалят гематому, попытаются установить источник кровотечения, облепят мою печень впитывающими тампонами и оставят меня открытой. Они оставят меня открытой. То есть они не станут зашивать мне живот, а просто накроют мои обнаженные органы напоминающей пищевую пленкой и будут ждать. Ждать, пока не станет ясно, успешно или неуспешно прошла операция. Ждать, пока снова не пойдет кровь, ждать, пока кровотечение не остановится, ждать, когда разовьется инфекция, – в общем, просто ждать дальнейшего развития событий. Они будут ждать, а потом снова отвезут меня в операционную. Чтобы исправить то, что нужно будет исправить, а затем думать, что делать дальше.

Такой план действий не нравился никому. Никто бы не стал его предлагать, будь у меня хоть какой-нибудь вариант получше. Никто не полагал, что такой план действий позволит мне покинуть больницу невредимой. Но они это сделают, если другого выбора не останется. Они это сделают, чтобы сказать, что сделали все, что могли. Они уже делали это раньше в похожих ситуациях. Никто из тех девушек не выжил.

Все сходились на том, что у меня было диффузное кровотечение на поверхности моей печени – страшное осложнение синдрома HELLP, которому бывают подвержены исключительно беременные женщины. Так как предполагаемым диагнозом было это диффузное кровотечение, то они не могли просто взять и закупорить кровоточащий кровеносный сосуд, провести так называемую процедуру эмболизации. Никто тогда не знал, что у меня в печени находятся две сосудистые опухоли, одна из которых была разорвана и наполняла мою брюшную полость кровью. Мы не могли лишить их доступа крови, потому что нам их было не видно. Потому что они, словно два хамелеона, были того же оттенка, что и окружающие их здоровые ткани печени – слились с фоном. Позже, когда мы знали, что именно нужно искать, точно рассчитали время введения красителя и смогли поймать их на снимке. Тогда-то у нас и появилась возможность лишить их доступа крови, провести эмболизацию. До этого момента, однако, оставалось еще больше года, а пока что я истекала кровью, и никто не знал, как ее остановить.

Они допускали вероятность того, что кровопотеря каким-то образом прекратится сама собой. После этого они смогли бы пополнить мои запасы факторов свертывания крови с помощью переливания. При условии, что моя печень каким-то образом пойдет на поправку, несмотря на то, как сильно она сдавлена. Они бы сделали мне и переливание крови, надеясь, что почкам удастся справиться со сложной задачей выведения дополнительной жидкости.

Фитиль был подожжен. Оставалось только ждать.

После всех переливаний жидкость вокруг моих легких стала скапливаться гораздо быстрее. Так как я не могла съедать больше столовой ложки зараз, то у меня было сильное истощение, а уровень белка в организме заметно упал. Под действием осмотического давления вода просачивалась из моих кровеносных сосудов в ткани, делая их водянистыми. Я научилась определять по давлению жидкости в моих легких ее количество, и когда ее скапливалось два-три литра, то просила медперсонал ее откачать. Это было довольно простое решение, которое к тому же позволяло мне почувствовать хоть какой-то контроль над происходящим. Эта стратегия оправдывала себя где-то две недели, пока в один прекрасный день они не вставили мне в легкое иглу, из которой вышло совсем немного жидкости. Я ощутила острую боль.