Текст книги "Токио нас больше не любит"

Это наверняка означает «Волчье ча-ча-ча».

Когда у меня начинается отходняк от «белых огоньков», я опускаю руку в карман халата и достаю пару желтых шариков – это самый лучший матрас, на котором можно растянуться после хорошей встряски. «Белые огоньки» стали так популярны во Вьетнаме, что туристы с пляжей Бангкока специально приезжают сюда, чтобы наполнить головы радостью. «Белые огоньки» появились на свет в лабораториях Камбоджи, но теперь производство и особенно продажа сделались почти исключительно вьетнамским бизнесом. Естественно, в Европе и Америке есть свои «белые огоньки», но, естественно это не то же самое. Вывезти отсюда наркотики так же сложно, как помочиться на мавзолей Хо Ши Мина, и, может быть, даже более опасно. Меньше чем неделю назад здесь расстреляли трех голландских дурней, при которых обнаружили две баночки этих ампул. Я видел их по телевизору в то же утро. Еще я видел похороны борца сумо, который покончил с собой из-за несчастной любви, а еще – сотню идиотских контейнеров с плутонием, которые запустили в космос, но теперь это не имеет никакого значения. Я опускаю руку в карман халата и проглатываю два желтых шарика. Темнеет. Последний купальщик покидает бассейн, и вскоре вода успокаивается.

В моем номере вьетнамская девушка сообщает мне с экрана, что я получил шесть телефонных звонков. Как-то многовато, я удивлен, но потом оказывается, что все они от одного человека. Я готовлюсь к завтрашней встрече с моим нетерпеливым другом.

Выпиваю бутылочку виски из мини-бара, потом бутылку пива. Последние следы «белых огоньков» покидают меня. Я валюсь на кровать. Оставляю на ночном столике горсть желтых шариков. Желтые обладают ограниченным эффектом, однако на сон грядущий это более чем приятно.

В электронной почте лишь одно сообщение:

Возвращайся.

К. Л. Крумпер.

Это начинается с утра. Начинается с образа мужчины, сидящего за столиком в берлинском кафе. Похоже на воспоминание, но это, безусловно, нечто иное. Может быть, предчувствие. Человек без памяти постоянно наблюдает картины будущего Ностальгия исчезает, ее место занимает миллион загадок. Новые любови, новые города, новые реки, новые мосты. Возможно, это случится завтра. Мужчина за столиком в берлинском кафе просит счет, расплачивается за два пива и уходит. Он уже готов взять пальто с вешалки у выхода, но в последний момент убеждается, что пальто не его. Выйдя на улицу, он ощущает январский холод, а сразу же вслед за этим – дождь. Он не помнит, чтобы ожидал встретить на улице такой холод и такой дождь, но наверняка знать не может. Поравнявшись с витриной, мужчина останавливается, чтобы рассмотреть свадебное платье. Никаких мыслей по этому поводу у мужчины не возникает, он переходит улицу, увертываясь от машин, и направляется к почтовому киоску. В киоске он, разумеется, покупает марку. Затем ищет почтовый ящик и бросает туда открытку. С одной стороны открытки – короткий текст, написанный от руки, с другой – фотография Лас-Вегаса. Отель «Фламинго» в Лас-Вегасе. Это письмо он написал уже давно, только не помнит когда. Вот все, что написано на открытке: «Я все время думаю о тебе».

Вернувшись в гостиницу, мужчина обнаруживает, что в его номере слишком жарко, поэтому раскрывает окна и пытается уснуть. Дождь так и идет. Время – за два часа ночи. На столике лежит билет на самолет и паспорт. В телевизоре поет девушка, азиатская девушка в серебристом платье. С серебристыми волосами. По какой-то причине картинка и звук в телевизоре не совпадают, картинка идет с одного канала, звук – с другого. Мужчина слышит голос диктора, сообщающий по-немецки, как сыграли команды бундес-лиги. В три часа этот человек все еше не спит; он знает, что сейчас три часа, потому что рядом с кроватью стоит будильник. Из соседней комнаты доносятся звуки: тихим голосом говорит женщина, возможно, молится. Она говорит по-французски, а французского он не знает. Именно в этот момент, пытаясь следить за словами молитвы на незнакомом ему языке, мужчина осознает, что официант в кафе, прощаясь, обратился к нему по имени, и это открытие так его беспокоит, что он забывает обо всем остальном и начинает думать только об этом.

Когда наступает утро, мужчина все еще думает о том, что незнакомый человек назвал его по имени.

Двадцать пятый район.

До конца дня делать совершенно нечего.

Провернув удачную сделку с местным политиком, я прошу таксиста немного меня покатать, потому что погода стоит хорошая и потому что движение на этих холмах ненапряженное, а виллы по сторонам снабжены огромными бассейнами, в которых плещутся шикарные девушки. Разумеется, собаки и проволочные изгороди тоже присутствуют, есть и охранники в бейсбольных шапочках, натянутых, до ушей. Вьетнамские миллионеры не скрывает своего богатства, они его защищают с помощью личных армий, составленных по преимуществу из бывших лаосских наемников. Это люди, способные съесть собственных родителей. Жизнь на холмах Сайгона – праздник, на который забыли пригласить неожиданность. Новые коммерческие центры в Чолоне, зарубежные банки в Первом районе, головокружительные планы по перестройке аэропорта в Тан Сон Ньят – все благосостояние Хошимина выходит из этих бассейнов. Из зеленой речной воды в которую эта нация погружена по пояс, не выходит ничего, кроме риса. Именно из голубой воды этих бассейнов выходит все богатство нового Вьетнама. И именно в эти бассейны оно возвращается.

Странная боль в спине, странная, но все же знакомая. Уже не новая боль. Я на секунду закрываю глаза, по крайней мере, мне так кажется, хотя потом я понимаю, что глаза мои остались открытыми, а куда-то подевался весь окружающий мир. Моментальное отключение. Малюсенькие вспышки темноты. Конечно, это барахлят мои нейроны. Через секунду все проходит. Я прошу шофера убавить звук в его телевизоре и, разумеется, не получаю желаемого.

«Ветераны войны поют песни о любви».

Таков ответ таксиста.

Одна из этих отвратительных групп восьмидесятилетних певцов, сидящих в инвалидных креслах. С такими нельзя бороться. Счет, выставленный старыми героями, все еще не оплачен. Когда поют отважные дети-бойцы из тоннелей Ку Чи, иностранцы не имеют права возражать. Я, конечно, само уважение, и, пожалуйста, не нужно убавлять громкость. Музыка выплывает из открытых окон такси, проходит тихими рощами и просачивается на праздники. Там она, естественно, натыкается на жесткую электронную музыку, недавно доставленную из токийских клубов, любовные песни ветеранов войны накалываются на розовые кусты, и этого, конечно, избежать не удается.

Кстати сказать, от моего внимания не укрылось, что над этими кварталами самолеты летают на большей высоте – полагаю, из уважения к отдыху солидных людей, – и даже вертолеты закладывают странные петли, делают хитроумные виражи, чтобы бумажные салфетки не разлетелись со столов, чайные сервизы не дребезжали, а прически у дам не растрепались. В общем-то, может быть, дело еще и в том, что пилотам мешают отблески солнца на поверхности бассейнов. Как бы то ни было, собаки приветствуют очертания вертолетов в небе помахивая хвостами и воя. Чуть живые от восторга.

В доме моего друга-политика обходительнейший слуга-филиппинец успел подать мне четыре мартини, пока я дожидался хозяина возле бассейна, в котором, к несчастью, не было девушек и вообще никого не было. Только низенький садовник ходил поблизости, собирая образцы растений и раскладывая их в полиэтиленовые мешки – как сумасшедший профессор или детектив из телевизора, который намеревается обнаружить преступника по собранным на ковре волоскам. Когда мой клиент наконец-то объявился, я уже не мог сосредоточиться на том, что он мне говорил – из-за жары или из-за мартини, а может быть, из-за того, что солнечные дни не дают мне обращать внимание на реальный мир. Однако я все-таки расслышал слово «судьба», произнесенное по меньшей мере дважды за время нашей короткой беседы. Интересно было бы знать, о чем говорил этот тип.

«Судьба» – это слово, которое хозяину такого большого сада употреблять вообще незачем. «Судьба» – это слово, которое нужно бы оставить тем кто все еще ждет.

Я прошу таксиста притормозить возле белого дома с нелепыми лестницами и башенками; кажется архитектору, который его строил, было лет шесть. В саду полно народу. Деловые люди в рубашках с засученными рукавами и идеально повязанных галстуках, девушки в бикини вокруг бассейна. Девушки осваивают трамплин. Некоторые прыгают с решительным видом, другие притворяются напуганными, чтобы привлечь к себе побольше внимания. Бизнесмены выпивают и лезут руками в воду, чтобы потрогать девушек, и все вместе похоже на детский парк, заполненный идиотами. Все мужчины (включая и меня) всегда из кожи вон лезут, чтобы понравиться шлюхам – как будто бы в этом деле, помимо коммерческого интереса, существует возможность настоящего соблазнения или даже искрометного веселья, которое просто где-то прячется. Это так же грустно, как переживать из-за боя подкупленных боксеров, так же смешно, как палить по мертвой утке. Вот о чем я размышлял в тот момент, когда таксист по неведомой мне причине самостоятельно решил, что я видел достаточно, тронулся с места и спросил, не глядя на меня:

– Ну, а теперь куда?

Разумеется, я не нашелся, что ему ответить.

Ребенок сидит у окна. Смотрит на лестницу, которая поднимается на второй этаж. Комнаты внизу размещены так близко к бассейну, что вода порой выплескивается на шторы, потому что окно открыто, потому что кондиционер, кажется, сломался, потому что хозяин эттого мотеля потратил пущенные для ремонта деньги на баб. Все это Хай успевает мне рассказать, пока достает из-под кровати библию. Хай – это веселая, маленькая, худая и некрасивая девушка, употребляет кокаин, у нее трое или четверо детей, которые ей помогают: они наблюдают за дверью, лестницей, коридором бассейном, потому что хозяин мотеля помимо того, что тратит деньги на шлюх,еще и отличается привычкой в обмен на молчание отбирать у Хай деньги и кокаин. Ну конечно же, Хай однажды пыталась его убить и перекинула , через лестничные перила, да только хозяин, крепккий старикашка, бывший мотогонщик, рухнул прянмо в бассейн и вылез оттуда полумертвый от смеха, а в остальном вполне целый.

– Молчание его мне на хрен не нужно, – говорит Хай, тряся библию, из которой сыплются бумажные кулечки. – Он никогда не приведет сюда полицию. Это место просто кишит шлюхами.

Мальчик смеется каждый раз, когда мать упоминает про шлюх. Хай, естественно, сердится.

– Смотри, чтобы никто не пришел, и прекрати смеяться – у нас тут дела. Эти дети, вечно они отвлекаются. Готовы смеяться без повода, как дурачки.

Хай раскрывает один из кулечков, два другие засовывает обратно в библию и прячет книгу под кровать. Потом насыпает на стекло ночного столика приличную горку кокаина.

– Только попробуйте, каткой он хороший.

Я мизинцем придвигаю порошок к краю стекла. Потом наклоняюсь и вдыххаю. Ребенок смотрит на меня очень внимательно.

– Очень хороший, это точно.

Проходя мимо бассейна, я вижу остальных детей Хай; заметно, что сложная система наблюдения их очень развлекает. Один мальчишка забрался на пальму. Он пригибается, когда над ним пролетают вертолеты, и, наоборот, тянется вверх, пытаясь ухватить самолеты. И те и другие слишком от него далеко.

Шестой район – не лучшее место для прогулок, но в центре ничего стоящего не найти. Щепотка хорошего кокаина всегда распрямляет спину и пробуждает ощущения, но, конечно, и отходняк ужасный – не то что после мягкой и приятной химии для подростков, которую продают в дискотеках на центральном проспекте. И все-таки, пока я ловлю на улице моторикшу, хотя мне больше подошло бы такси, но это не имеет значения, поскольку становится слишком жарко, чтобы дожидаться появления солнца, – так вот, пока я ловлю моторикшу, я не могу не ощутить, как вера в старые испытанные средства возрождается во мне вместе с радостным весенним чувством.

Я размышляю о встречах, которые ожидают меня на этой неделе. Почти все встречи – в городе, хотя по крайней мере одна будет на берегу реки Перфуме на выезде из Хюэ. Хюэ – это город, который разрубает страну пополам, это зона, по которой все войны прошлись с особенной жестокостью. Я размышляю о встречах в запретном городе Хюэ, от которого почти ничего не осталось, – с тем же волнением, с каким смотришь на заросший травой пустырь и воображаешь величественный храм или библиотеку, сожженную французами. И тотчас же поверх образа грандиозного невидимого дворца проявляется что-то иное: мужчина и женщина лежат на диване в зеленом свете гостиничного номера. Мужчина лежит сверху, его голова покоится меж женских ног – поэтому я не могу его узнать, а женщина улыбается прямо в камеру. Одна их тех фотографий, которые делают с помощью автоспуска, придавая тем самым человеческой жизни чрезмерный смысл. Привет в будущее. Машина времени, которая работает лишь в одном направлении. Конечно, между кокаином и этими картинками нет никакой связи. Кокаин нужен лишь для того, чтобы изображение не фиксировалось, дрожало и в итоге исчезло.

Я добираюсь до Второго района на мотоцикле почти полчаса.

Отпускаю рикшу радом с гостиницей, заказываю в ресторане пиво и прямикам направляюсь в туалет. Набираю приличную горсть и сразу же отправляю в нос. Из туалета я выхожу так, как будто мне сейчас предстоит забить гол с углового. Я ощущаю в себе желание, но это не желание чего-то конкретного – просто абстрактный и нервный энтузиазм, который дает кокаин. Салютую своим пивом группе иностранцев, которые уже ожидают танцевального вечера.

Официант – вроде бы мой старый знакомый – озабоченно смотрит по сторонам: оркестр не явился, а вокруг танцпола собралась уже куча народу.

Перебравший кокаина, кое-как поправивший дело «капельками», поддержавший себя ТТ и окончательно уничтоженный ядовитым ликером из вьетнамского риса.

Я провожу ночь поочередно то улыбаясь, то скрежеща зубами, гляжу на девушек на танцплощадке, не способный ни к каким активным действиям. Меня прямо-таки пугают непроизвольные и, уж конечно, ненужные мне вспышки в мозгу, расстройство речи на всех известных мне языках, а тут еще эта нелепая драка с каким-то позабытым знакомым, который пытается получить от меня долг, о котором мне ничего не известно и который, разумеется, не обозначен в моих записях. Провалы в моей памяти создали эту хаотическую ситуацию, когда должники и заимодавцы вертятся как ящерицы, не в силах ухватить свои долги за хвост. После пары толчков и удара кулаком по воздуху мой друг решает, что он все-таки не совсем уверен, и, видя, насколько искренне я отстаиваю свое неведение, решает оставить меня в покое и удаляется с группой веселых вьетнамцев, давно уже не дававших покоя стайке датских вдовушек за соседним столиком. Чтобы отметить это событие, я заказываю бутылку шампанского, ведь две удачные сделки этим утром дают мне карт-бланш на вольное поведение – карт-бланш, подтвержденный хрустом банкнот в моих карманах. Говорят, что музыка диско умерла, но вот только Донна Саммер поет «Lоуе tо Lоvе Yоu Ваbу», и пусть Бог спустится с небес и отпилит мне обе ноги.

Прежде чем закрыть глаза, вполне возможно, что и навсегда, я проверяю по своей электронной записной книжке, какое сегодня число.

Хошимин. Двенадцатое сентября. Третий год нового тысячелетия.

Они просто сумасшедшие, эти странные старые француженки – не обращают внимания на посвист пролетающих лет, вспоминая прошлые времена и ненавидя себя за это. Словно бы старость – это вопрос принципов. Они одеваются в черное и танцуют на террасах. Теперь мы в «Континентале», и французская женщина рассказывает мне историю, которой перевалило за сто лет. Историю, которой эта страна не знает. Так она мне говорит. Кажется, когда-то мы вместе работали, но точно сказать невозможно. Американец, который всегда разгуливает здесь в распахнутой рубашке, как будто это занавес, из-за которого должен появиться знаменитый актер, приглашает француженку на танец, и они танцуют. И танцуют так хорошо, что все начинают на них смотреть, а я почему-то чувствую гордость – может быть, потому что когда песня заканчивается, женщина возвращается за мой столик и улыбается мне, и всем становится совершенно ясно, что она – со мной.

Мы продолжаем пить в гостиной «Континенталя», и тут появляется тупой агент вьетнамской разведки, подходит к нашему столику и предупреждает, чтобы впредь я вел себя осторожней. А я искренне не понимаю, о чем он там распинается. Возможно, он путает меня с продавцом таблеток: ведь мы с француженкой безостановочно глотаем желтые – в конце концов, они отупляют меньше всех остальных амфетаминов последнего поколения, удобных в обращении, быстрых, недолговечных, дорогих и нелепых, как бенгальские огни.

Не давая мне времени объясниться, агент перескакивает за другой столик и продолжает надоедать местным продавцам. Однако подруга моя уже успела испугаться, поэтому она предлагает мне навестить ее завтра в усадьбе и обещает в полдень прислать за мной гладко выбритого шофера – чтобы мы могли спокойно закончить сделку. Конечно, я соглашаюсь, и вот она уходит, шествуя по центру танцпола словно королева по руинам дворца. Элегантная женщина и определенно выгодная сделка. Перед сном я выхожу поплавать в бассейн. Там никого нет, и я плаваю голышом. Потом у себя в комнате я довольно долго смотрю новости. Выясняется, что мексиканский астронавт погиб в тренажере, имитирующем капсулу космического корабля. Эта новость, уж не знаю почему, страшно меня угнетает. Конечно, передают видеозапись из объятой пламенем кабины тренажера.

Я вижу, как мексиканский астронавт выбирается наружу и как он сухой спичкой догорает на земле. Я уверен, что, когда мне наконец-то удастся заснуть, я увижу во сне астронавта – но вместо него мне являются две обнаженные женщины и множество странных зверей: зебры с лосиными головами и карликовые слоники, дремлющие возле какого-то цирка.

Шофер едет на старой русской машине по направлению от центра Хошимина. Девушки в замечательной голубой форме выпархивают из фабричных ворот и улыбаются как школьницы после уроков. В окружении велосипедов мы медленно продвигаемся к автостраде. На всем нашем пути – палатки с едой, возле новой английской бензоколонки нам встречается группа музыкантов, шумно справляющих каодаистский праздник. Любовь, которую эти люди питают к музыке, – абсурдна. Каодаисты пришли в себя после печальных военных дней, в последние годы они объединили больше трех миллионов верующих, у них в джунглях прячется прекрасно обученное войско, и они набирают все больше веса в опиумном бизнесе – камбоджийцы ведь оказались неспособными грамотно веста гражданскую войну, которая длится уже столетие. Тем хуже для них. А вечер выдался чудесный, и этот тип за рулем, толстый вьетнамец – что само по себе редкость, – говорит, что мы почти приехали. Еще через час мы встаем на паром, который ходит через Меконг и Тьен Ли. На пароме я выхожу из машины, чтобы посмотреть на воду, подышать и пообщаться с детьми, которые меняют сласти на авторучки.

Водитель интересуется, как мне нравится река, я со всей прямотой заявляю ему, что Меконг – моя любимая река, и тогда мой спутник радуется, словно это его личный огород.

Проходит еще немного времени, и владелица одной из старых французских плантаций, моя клиентка, рассказывает мне, что успела позабыть все прочие реки, но все еще помнит Сену, поэтому мы довольно долго говорим о Сене. О мостах и о прогулках вдоль воды, и скоро я убеждаюсь, что нет ничего более печального, чем обсуждать реку, которую не можешь видеть. Мы пьем чай и французское вино, но почти ничего не едим. Женщина приглашает меня остаться на ночь.

Ей лет шестьдесят, и когда она раздевается рядом со мной, я чувствую себя как богомолец, вошедший в разрушенную церковь. Ее тело могло быть шикарным лет двадцать назад, но теперь этого никогда не узнаешь. Мы целуемся, раздевшись, но не трахаемся. Когда она засыпает, я забираю свои деньги и ухожу.

Не только о реках – обо всем, абсолютно обо всем следует забывать.

Всегда найдется что-нибудь, что позволит людям считать себя баловнями судьбы. Мой друг – коммерсант из Киото, успевший вскочить в последний вагон последнего поезда, уходившего со станции Кобэ перед зариновой атакой. Посему он полагает, что жизнь ему улыбается и даже называет его по имени. Разумеется, есть в его жизни неприятный эпизод, связанный с детскими публичными домами на юго-востоке Таиланда – и эпизод этот просто должен быть позабыт. Мой друг говорит, что эти дети – настоящие дьяволы, что их тела – это тело дьявола, а их глаза – это глаза дьявола. Дети танцуют, и пьют, и царапаются маленькими бритвами, и целуются друг с другом, и писают друг на друга, и теперь мой коммерсант уж не уверен – возможно, ему лучше было бы пропустить тот поезд на станции Кобэ, потому что безумные таиландские дети его разоряют и жизнь его исчезает в музыке дискотек и в абсурдных танцах детей, одетых лишь в американские носочки – если не совсем голеньких. Мой друг убежден, что так жить нельзя, и, возможно, он прав, поэтому я вручаю ему заказ и ухожу из маленького французского ресторана рядом с портом, даже не закончив ужина, потому что временами истории других людей, покинув их головы, накапливаются в моей. Слишком часто люди хотят, чтобы важные для них вещи не исчезали полностью: так ты хочешь отделаться от какой-нибудь мелочи, но не решаешься ее сжечь и оставляешь на улице в надежде, что кто-нибудь ее подберет.

И вот я начинаю успокоительную прогулку по бульвару Хам Нги, пытаясь не подобрать ничего, что не нужно другим, раздумываю о завтрашних заказах, игнорирую торговцев часами, которые являются с рынка и преследуют туристов до самой набережной. Часы в их чемоданчиках показывают все время на свете: среди них не найти пары часов с одинаковой датой на циферблате или таких, которые показывают одно и то же время.

Местная пресса занята происшествием с тремя русскими предпринимателями: они найдены мертвыми в номере одного из ханойских отелей, полагают что это ритуальное самоубийство. Трое мужчин в пиджачных парах, сидящие вокруг стола и держащие друг друга за руки; вены на руках вскрыты. И это не первый случай. Мне кажется, черт знает в каком году подобным образом ушли из жизни сто сорок человек. Все – бизнесмены. Всегда в гостиничных номерах.

Всю ночь надо мной властвует эйфория местного производства, «белые огоньки» из Лаоса и в нагрузку – моментальные вспышки депрессии. Я вижу, что за цирковой палаткой прячутся лилипуты с кинжалами, а потом молодая немка, которую я, кажется, знал в Берлине, спрашивает, что я здесь делаю, а мне совершенно нечего ей ответить, и в итоге мы отправляемся пить текилу на террасу отеля «Рекс», мы танцуем вокруг картонных медведей и мы уже настолько пьяны, что нашим вьетнамским Друзьям, несмотря на их святое терпение, ничего не остается, кроме как выставить нас из отеля пинками, и вот мы уже возле реки, покупаем старый добрый кокаин в дверях плавучей гостиницы, считаем самолеты, которые появляются и исчезают над джунглями, как дрессированные собаки.

Моника, славная немецкая девушка в командировке, показывает мне свои сиськи, это две славные немецкие сиськи, и Моника клянется, что они настоящие, а потом она у меня отсасывает, и я кончаю ей прямо в рот, и она глотает половину, а остальное сплевывает и просит у меня прощения – как будто она в гостях съела не все, что ей положили на тарелку. Потом мы долго целуемся, поскольку я считаю что всегда приятно целовать женщину, которая только что у тебя отсосала, или любую женщину вообще, или любого человека, с которым ты провел достаточно времени.

Моника много рассказывает мне о Берлине, но на самом деле ее рассказы мало что для меня значат. Она говорит, что полиция очистила вокзал возле зоопарка, как чистят пол после убийства на кухне, и что турки набрали силу на старом северном вокзале и смогли оказать там вооруженный отпор новым формированиям старых ультраправых.

Берлин, как и многие другие вещи, – это нечто мне знакомое, но в то же время и нечто мной позабытое.

Кокаиновые подъемы и спады не дают сконцентрироваться, поэтому нам не удается поймать общий ритм, и когда я собираюсь дать ей прикурить, в ее руке уже нет сигареты.

Моника опускает ноги в воду, течение здесь такое сильное, что мне приходится держать девушку, чтобы река не забрала ее целиком; а посреди реки, в дельте, светится огнями башня, и над ней зависли два вертолета с голубыми прожекторами для ночных полетов, и Моника позволяет воде унести один ее ботинок, и река его принимает, и новая порция кокаина на какое-то время помогает нам собраться, но вскоре мы снова ощущаем себя разбитыми и подавленными.

Люди в здешних краях чересчур истово верят в эту реку, в воду всех рек.

И все такое красивое. Мальчики, девочки, лотки с бананами, и чай, и пиво, и бухта Халонг с ее тремя тысячами островов и миллионами гор, погруженных в море, словно хвост плохо спрятавшегося дракона… Все это очень красиво, но зато никому ни на что не нужно.

Я выхожу из отеля всем довольный, почти что бегом, почти что напевая, но очень быстро уличная жара одолевает меня, я начинаю потеть, и задыхаться, и дрожать, и в конце концов падаю в обморок.

Я прихожу в себя в пункте скорой помощи рядом с площадью, мной занимается вьетнамская медсестра, очень похожая на невесту. И не просто на невесту, а на вполне конкретную невесту – на девушку в голубом, которая праздновала свою свадьбу не террасе гостиницы «Хоунг Жам» в Хюэ. Вьетнамские невесты выходят замуж не в белом, а в голубом, или в зеленом, или в желтом, или вообще в чем пожелают. Да и какая разница, если в итоге все кончается, и ты бродишь по улицам, и поднимаешься, и опускаешься, и смотришь на небо – не обрушится ли, а детки сидят за столом послушные, как утки, а дни ожидают своей очереди наброситься на них, словно убийцы из подворотни. Мать в ожидании. Отец в ожидании. Никто не возвращается по дороге, ведущей к реке. Пылающий дворец в Хюэ, сожженный французскими солдатами. Неразорвавшиеся бомбы в гостиных жилых домов, сломанные велосипеды в гаражах и распахнутые рояли в кают-компаниях затонувших кораблей.

И идет дождь, и наступает вечер, и вся печаль мира не в силах ничего изменить.

Я прихожу в себя в пункте «Скорой» рядом с площадью, мной занимается вьетнамская медсестра, очень похожая на невесту. Она сообщает мне по-английски, что я пережил эпилептический припадок. Это слово ничего мне не говорит. Но мне знакомы боль в спине, вспышка черного пламени, а также ощущение, что я проснулся в другом месте, в другой жизни. Возможно, я всегда был эпилептиком. Этого мне не установить. Пункт скорой помощи представляет собой простую брезентовую палатку, и брезент откинут в сторону, так что мне с носилок видны море и горы Халонга. На песке возле моря – окруженная людьми сцена, и на этой сцене поет по-японски совсем маленькая девочка. Платье на ней мокрое, да и все вокруг мокрое. И публика, и песок. Я спрашиваю медсестру, сколько времени я провел без сознания. Она точно сказать не может – наверное, больше десяти минут. Десять минут – это более чем достаточно для того, чтобы на город обрушился смерч и уже успел его покинуть. Ботинок на девочке нет.

– Сейчас праздники.

Сначала я не понимаю, о чем она говорит. После эпилептического припадка приходишь в себя как после авиакатастрофы. Все нормальное тебя удивляет, воспринимается только необычное.

– Это праздники бухты Халонг. Сюда съезжаются все музыканты со всей страны, а еще приезжают японские группы из Окинавы.

Я спрашиваю медсестру, был ли при мне чемоданчик. Она говорит, нет. Она говорит, даже паспорта не было. Потом она говорит, чтобы я отдыхал.

Еще она добавляет, что сегодня воскресенье, хотя об этом я ее не спрашивал.

– По воскресеньям на пляж приходит куча народу но никогда ничего не случается. Я здесь уже три месяца, и вы мой первый пациент. Вы здесь отдыхаете?

– Не знаю. Не думаю. У меня был чемоданчик.

– Нам никто ничего не оставлял. А люди здесь честные, все больше рыбаки. Пираты —они на другой стороне бухты, за горами. Пираты больше не заходят в порт.

Я не понимаю, всерьез ли она это говорит. Спрашиваю ее – отвечает, что да.

Затем я спрашиваю, замужем ли она.

Она снова отвечает, что да.

Вернувшись к себе в гостиницу, я вижу, что чемоданчик стоит возле кровати.

В комнате, разумеется, мороз. Так нелепо в тропиках работают кондиционеры. Пять градусов, даже меньше – так холодно, что форель, положенная на телевизор, могла бы оставаться свежей лет шесть или семь.

Новое сообщение от Крумпера, с тем же текстом:

ВОЗВРАЩАЙСЯ.

И больше ничего.

После припадка в моей голове с наглостью сквоттера обосновался образ женщины в желтом, с чудными косичками, уложенными спиралью. Может бьпъ, город за спиной женщины – это Токио, может быть, это горят огни Синдзюку.

Еще пришло сообщение из компании. Два невьполненных заказа в последние дни. Две несостояшиеся сделки, и никаких объяснений. Объяснения следует представить.

Я отвечаю тотчас же и, конечно, прилагаю медицинский отчет. Немедленного ответа не поступает. Теперь ждать приходится мне.

Синдзюку, центр Токио, освещенные здания и женщина, глядящая в другую сторону, не на меня а куда-то за меня.

Постепенно огни Синдзюку меркнут.

На их место приходят новые образы – это как в старом телевизоре, которому после включения требуется время, чтобы настроить картинку.

Теперь все вокруг обрело привычные формы, и женщина, конечно, ушла.

Идет сильный дождь, идет слабый дождь, идет дождь с наклоном и в одну и в другую сторону, и совершенно вертикально, что невозможно; по крайней мере дождь не идет снизу вверх – но все другие направления он использует. Компания обязывает меня пройти детальное неврологическое обследование. Наверное, диагноз «эпилепсия» часто бывает связан с использованием товара для собственного употребления. У меня был отрицательный результат на двух последних проверках, однако, само собой, это ничего не означает. Они также озабочены моим здоровьем – так они говорят. Я перечитал эту фразу дважды, как будто она написана на санскрите. Компания озабочена только компанией. Они потеряли уже не одного агента с солидной партией товара. Компании нужно лишь одно: подстраховаться на случай частных попыток сожжения памяти. Не должно быть свободных агентов, нагруженных химией, полученной на складах компании.

В общем, я возвращаюсь в Бангкок для тщательного неврологического обследования и у меня нет доступа ни к товару, ни к заказам до тех пор, пока ни не убедятся, что я в порядке. Я не уволен, я просто отсрочен. Я – отсроченный человек, бредущий по улицам Бангкока, в кармане у меня – приглашение на свидание с женщиной, авторитетнейшим неврологом азиатского отделения компании. Обалдеть. Поэтому пошли-ка в кино, и пить, и танцевать до той поры, когда все разъяснится и мне вернут мой чемоданчик и наконец-то оставят меня в покое.