Текст книги "Капеллан дьявола. Размышления о надежде, лжи, науке и любви"

Одна побочная выгода, влияние которой, вероятно, особенно ощутят в Соединенных Штатах, будет состоять в том, что полные знания о древе жизни оставят еще меньше места для сомнений в реальности самого факта эволюции. Ископаемые станут сравнительно маловажным доказательством, потому что сотни отдельных генов и столько существующих сегодня видов, сколько мы смогли секвенировать, подтверждают показания друг друга о единственном истинном древе жизни.

Говорилось уже достаточно часто, чтобы стать банальностью, но все же повторю: узнать геном животного и разобраться в самом животном – не одно и то же. Вслед за Сиднеем Бреннером (уникальным человеком, по поводу которого я чаще, чем по поводу кого-либо другого, слышал, как люди удивляются, что ему до сих пор не дали Нобелевскую премию[136]136
  Когда книга проходила корректуру, пришло известие о том, что Сидней Бреннер удостоен Нобелевской премии.


[Закрыть]) я буду рассуждать о том, как “вычислить” животное по его геному, разделив этот процесс на три этапа возрастающей сложности. Первый этап был трудным, но эти трудности уже полностью преодолены. Он состоит в том, чтобы вычислить последовательность аминокислот в белке из последовательности нуклеотидов в гене. Второй этап – вычислить трехмерную структуру, в которую сворачивается белок, состоящий из определенной одномерной последовательности аминокислот. Физики считают, что принципиально это возможно, но трудно, и часто получается, что быстрее сделать белок и посмотреть, что с ним будет. Третий этап – вычислить развивающийся эмбрион из его генов и их взаимодействия со своей средой (которую образуют преимущественно другие гены). Это самый трудный этап, но эмбриология (особенно в исследованиях функций Hoxгенов и им подобных) движется с такой скоростью, что к 2050 году эта проблема уже может быть решена. Иными словами, я предполагаю, что в 2050 году эмбриолог сможет ввести геном неизвестного животного в компьютер, и компьютер смоделирует развитие эмбриона, получив в итоге модель взрослого организма. Само по себе это достижение будет не особенно полезным, потому что настоящий эмбрион всегда будет более дешевым “компьютером”, чем электронный. Но оно будет своего рода знаком полноты наших знаний. И конкретные приложения этой технологии окажутся полезными. Например, судмедэксперты, найдя следы крови, смогут выдать компьютерное изображение лица подозреваемого – или, точнее, поскольку гены не стареют, ряда лиц, от младенческого до старческого!

Я также думаю, что к 2050 году моя мечта о “Генетической книге мертвых” станет реальностью. Логика дарвинизма свидетельствует, что гены любого вида должны составлять своего рода описание древних сред, пройдя через которые этим генам удалось выжить. Генофонд вида – это глина, форму которой придает естественный отбор. Я писал в книге “Расплетая радугу”:

Как песчаные обрывы, которым пустынные ветра придают причудливые формы, как скалы, форму которым придает океан, ДНК верблюда была оформлена выживанием в древних пустынях и в еще более древних морях, чтобы из нее получились современные верблюды. ДНК верблюда говорит (если бы мы только умели читать на ее языке!) о тех изменчивых мирах, в которых жили его предки. Если бы мы только умели читать на этом языке, в тексте ДНК тунца и морской звезды мы прочитали бы слово “море”, а в ДНК кротов и дождевых червей можно было бы прочитать слова “под землей”.

Я полагаю, что к 2050 году мы уже научимся читать на этом языке. Мы будем вводить геном неизвестного животного в компьютер, и он будет восстанавливать не только его внешний вид, но и подробности о тех мирах, где жили его предки (породившие его в результате естественного отбора), в том числе об их жертвах или врагах, паразитах или хозяевах, местах гнездовий и даже страхах и надеждах.

А как насчет непосредственного восстановления предков, в стиле “Парка юрского периода”? К сожалению, в янтаре ДНК едва ли может сохраниться неповрежденной и никакие “сыновья” или даже “внуки” закона Мура не позволят вернуть ее к жизни. Но, должно быть, даже раньше, чем к 2050 году, в нашем распоряжении уже окажутся некоторые способы, о многих из которых нам пока сложно даже мечтать, позволяющие использовать обильные банки данных сохранившейся ДНК. Проект “Геном шимпанзе” уже осуществляется и, благодаря “сыну” закона Мура, будет завершен за малую толику того времени, которое заняла работа над геномом человека.

В замечании, брошенном на ходу в конце его собственного гадания о грядущем тысячелетии, Сидней Бреннер высказал следующее поразительное предположение[137]137
  Brenner, S. Theoretical Biology in the Third Millennium // Phil. Trans. Roy. Soc. B, 354 (1999), 1963–1965.


[Закрыть]. Когда геном шимпанзе будет полностью известен, у нас должна появиться возможность посредством сложного и биологически осмысленного сравнения с человеческим геномом (который отличается лишь крошечным процентом ДНК-букв) восстановить геном нашего общего предка. Это так называемое “недостающее звено” жило в Африке от пяти до восьми миллионов лет назад. Если признать возможность такого скачка вперед, возникает искушение применить эту логику ко всему на свете, а я не из тех, кто готов побороть такое искушение. Когда будет завершен проект “Геном недостающего звена”, следующим шагом может стать подробное сравнение этого генома с человеческим, нуклеотид за нуклеотидом. Выделив разницу между ними (руководствуясь такими же соображениями об эмбриологическом смысле, как и раньше), мы должны получить в некотором приближении обобщенный геном австралопитеков – рода, культовым представителем которого стала Люси. К тому времени, как будет завершен проект “Геном Люси”, эмбриология должна уже будет дойти до этапа, когда она позволит ввести этот восстановленный геном в человеческую яйцеклетку и имплантировать ее в организм женщины, чтобы в наше время на свет появилась новая Люси. Это несомненно послужит поводом для тревог этического характера.

Хотя меня и заботит счастье этого восстановленного индивида-австралопитека (это, по крайней мере, осмысленная этическая проблема, в отличие от глупых тревог по поводу “игры в Бога”), мне видится также позитивная этическая польза, равно как и научная, которую может принести этот эксперимент. В настоящее время нам сходит с рук наш вопиющий видовой шовинизм, потому что все промежуточные эволюционные звенья между нами и шимпанзе вымерли. В очерке, написанном для проекта “Гоминиды”, я указал на то, что случайности обстоятельства их вымирания должно быть достаточно, чтобы разрушить абсолютистскую оценку человеческой жизни превыше любой другой[138]138
  См. очерк “Разрывы в мышлении”.


[Закрыть]. Например, лозунг “в защиту жизни” (pro life) в полемике об абортах или об исследованиях стволовых клеток всегда означает “в защиту человеческой жизни”, без каких-либо осмысленно изложенных оснований. Существование среди нас живой, дышащей Люси изменило бы, причем навсегда, наше самодовольное, антропоцентрическое представление о морали и политике. Следует ли считать Люси человеком? Нелепость этого вопроса должна быть очевидна, как и нелепость тех южноафриканских судов, которые пытались решить, следует ли того или иного индивидуума “считать белым”. Восстановление Люси было бы этически оправдано тем, что оно наглядно продемонстрировало бы эту нелепость.

Пока специалисты по этике, моралисты и богословы (боюсь, что в 2050 году еще останутся богословы) будут из кожи вон лезть по поводу проекта “Люси”, биологи смогут, сравнительно безнаказанно, навострить зубы на нечто еще более амбициозное – проект “Динозавр”. И сделают они это, быть может, в том числе за счет того, что помогут птицам навострить зубы, чего они не делали уже шестьдесят миллионов лет.

Современные птицы произошли от динозавров (или, по крайней мере, от предков, которых сегодня мы бы охотно назвали динозаврами, если бы только они вымерли, как подобает динозаврам). Сложный анализ геномов современных птиц и геномов других выживших архозавров, таких как крокодилы, на основе достижений эво-дево (науки об эволюции и развитии, evolution and developement) может позволить нам к 2050 году восстановить геном обобщенного динозавра. Обнадеживает, что экспериментальные методы уже позволяют получать цыплят, у которых на клюве вырастают зачатки зубов (и змей, у которых вырастают зачатки ног), указывая на то, что их древние генетические навыки не утрачены. Если увенчается успехом проект “Геном динозавра”, мы смогли бы, быть может, имплантировать этот геном в страусиное яйцо, чтобы из него вылупился живой, дышащий ужасный ящер. Хоть я и помню “Парк юрского периода”, тревожит меня только то, что я едва ли проживу достаточно долго, чтобы это увидеть. Или чтобы протянуть свою короткую руку навстречу длиной руке новой Люси и пожать ее со слезами на глазах.

Часть III
Зараженный разум

В научном плане меня давно привлекала (в человеческом – отталкивала) идея, что самореплицирующаяся информация перескакивает, как инфекция, с разума одного человека на разум другого как компьютерные вирусы. Независимо от того, используем ли мы для этих “вирусов разума” термин “мем”, мы должны отнестись к этой теории серьезно. Если ее отвергать, то для этого должны быть веские основания. Одним из тех людей, кто принял ее в высшей степени серьезно, была Сьюзан Блэкмор, написавшая замечательную книгу “Меметическая машина”. Первый очерк в этом разделе, “Китайская джонка и ‘китайский шепот’” – это сокращенная версия моего предисловия к ее книге. Я воспользовался этой возможностью, чтобы вновь подумать о мемах, и в заключение отверг предположение, что я охладел к мемам, с тех пор как в 1976 году ввел это понятие. Как и с другими предисловиями к книгам, те фрагменты, которые касались непосредственно самой книги, были вычеркнуты, не потому, что я больше не придерживаюсь изложенных в них мыслей (по-прежнему придерживаюсь), а потому, что они слишком специальны для такого сборника, как этот.

С 1976 года я считал, что религии дают нам наилучший пример мемов и меметических комплексов (мемплексов). В очерке “Вирусы разума” я развил эту тему религий как паразитов разума, а также аналогию с компьютерными вирусами. Впервые он вышел в сборнике работ, которые стали ответом на идеи Дэниела Деннета – философа науки, который нравится ученым, потому что его хватает на то, чтобы читать научную литературу. Мой выбор темы был данью признательности Деннету за плодотворную разработку концепции мема в книгах “Объяснение сознания” и “Опасная идея Дарвина”[139]139
  Dennett, D. Consciousness Explained. Boston, Little Brown, 1990; DENNETT, D. Darwin’s Dangerous Idea. New York, Simon & Schuster, 1995.


[Закрыть].

Описание религий как вирусов разума иногда интерпретируют как презрительное или даже враждебное. И то, и другое верно. Меня часто спрашивают, почему я так враждебен к “организованной религии”. Первым делом я отвечаю, что я и к неорганизованной религии отношусь не то чтобы дружелюбно. Любовь к истине заставляет меня подозрительно относиться к твердой вере в то, что не подтверждается фактами: в эльфов и фей, единорогов и оборотней, любых других из бесконечного множества вообразимых и принципиально неопровержимых поверий, которые Бертран Рассел сравнил с гипотетическим фарфоровым чайником, вращающимся вокруг Солнца (см. очерк “Великое сближение”). Причина, по которой организованная религия заслуживает открыто враждебного отношения, состоит в том, что, в отличие от веры в чайник Рассела, религия могущественна, влиятельна, освобождена от налогов и методично передается детям, которые слишком малы, чтобы защищаться самостоятельно[140]140
  См. блестящую лекцию Николаса Хамфри “Чему учить наших детей?” (What shall we tell the children?) из серии лекций в поддержку фонда “Международная амнистия”, впервые опубликованную в книге: Williams, W. (ed.) The Values of Science: The Oxford Amnesty Lectures 1997. Boulder, Westview Press, 1999, а теперь перепечатанную в сборнике очерков Хамфри: Humphrey, N. The Mind Made Flesh. Oxford, Oxford University Press, 2002.


[Закрыть]. Детей не заставляют проводить годы формирования личности за заучиванием бредовых книг о чайниках. Субсидируемые государством школы не отказывают в приеме детям, чьи родители предпочитают не ту форму чайника. Верующие в чайник не казнят побиванием камнями неверующих в чайник, отступников от чайника, еретиков и хулителей чайника. Матери не предостерегают сыновей от женитьбы на тех шиксах, чьи родители веруют в три чайника вместо одного. Те, кто наливает чай в молоко, не простреливают коленные чашечки[141]141
  Выстрел в коленную чашечку (kneecapping) – форма пытки и наказания, применявшаяся, в частности, боевиками-католиками в Северной Ирландии. – Прим. пер.


[Закрыть] тем, кто наливает молоко в чай.

Все остальные очерки в этом разделе тоже посвящены религии, но не собственно аналогии с вирусом (хотя я и всегда помню об этом, рассуждая о религии)[142]142
  Я не хочу этим сказать, что вирусная теория сама по себе достаточна, чтобы объяснить феномен религии. Вот две глубоко содержательных книги, в которых применен биологический, или психологический, подход к этой проблеме: Hinde, R. Why Gods Persist. London, Routledge, 1999; Boyer, P. Religion Explained. London, Heinemann, 2001.


[Закрыть]. В очерке “Великое сближение” отвергается модное утверждение, что наука и религия, чьи пути в прошлом разошлись, теперь снова сближаются друг с другом. В очерке “Долли и рясоголовые” критикуется свойственная приличным, либеральным социумам, и особенно нашим СМИ, склонность ставить представителей религий в привилегированное положение и относиться к ним с завышенным уважением, которое заходит намного дальше, чем они заслуживают как личности. Это протест общего свойства, но непосредственным стимулом к написанию этой статьи послужила харизматичная овца Долли. Разумеется, богословы, да и кто угодно другой, имеют право на собственное мнение по таким вопросам. Протестую я лишь против автоматического, не подвергаемого сомнению допущения, что какие-то мнения должны иметь особый доступ к нашему вниманию, просто потому, что они исходят от религии.

Мои нападки на автоматическое уважение продолжаются в следующем очерке, “Пора выступить”. Я написал его по горячим следам религиозного злодеяния, совершенного в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, и написано оно в более грубом тоне, чем мне свойственно. Если бы я переписал его теперь, я бы, должно быть, смягчил тон, но то было необычайное время, когда люди выступали с необычайным пылом, и я готов признать, что не был исключением.

Китайская джонка и “китайский шепот”

Из предисловия к книге Сьюзан Блэкмор “Меметическая машина”[143]143
  Blackmore, S. The Meme Machine. Oxford, Oxford University Press, 1999.


[Закрыть]

Когда я был студентом колледжа, однажды я разговаривал с другом в очереди в университетской столовой. Он смотрел на меня с насмешкой и наконец спросил: “ Ты только что был у Питера Брунета?” Это было так, хотя я не понимал, как он догадался. Питер был нашим горячо любимым наставником[144]144
  В Оксфорде (где учился и впоследствии работал Докинз) и некоторых других британских университетах наставником (tutor) называется руководитель студенческой группы. – Прим. пер.


[Закрыть], и я как раз пришел с его занятия. “Я так и подумал, – сказал, смеясь, мой друг. – Ты говоришь совсем как он, у тебя голос звучит в точности как у него”. Я “унаследовал”, пусть ненадолго, интонации и манеру речи преподавателя, которым я восхищался и которого теперь мне так не хватает.

Прошли годы, я сам стал наставником, и у меня училась одна девушка со странной привычкой. Когда ей задавали достаточно сложный вопрос, она крепко зажмуривала глаза, резко наклоняла голову, а затем замирала на полминуты, после чего поднимала голову, открывала глаза и выдавала внятный и разумный ответ. Меня это забавляло, и однажды после званого ужина я попытался сымитировать ее манеру, чтобы развлечь коллег. Среди них был выдающийся оксфордский философ. Как только он увидел это, он сразу сказал: “Это Витгенштейн! Ее фамилия, случайно, не Н…?” Я был поражен и признал, что это правда. “Я так и подумал, – сказал мой коллега. – Ее родители оба убежденные последователи Витгенштейна”. Этот жест передался моей ученице от великого философа через одного из ее родителей или через них обоих. Полагаю, что хотя я сам лишь в шутку его имитировал, я должен считать себя представителем третьего поколения передающих этот жест. И кто знает, откуда его взял Витгенштейн!

Именно путем имитации ребенок выучивает свой родной язык, а не какой-либо другой. Вот почему то, как человек говорит, больше похоже на то, как говорят его родители, чем на то, как говорят родители других. Вот почему возникают местные акценты, а в большем временном масштабе – разные языки. Вот почему религия передается по семейной линии, а не выбирается заново в каждом новом поколении. Здесь есть, по крайней мере внешняя, аналогия с вертикальным переносом генов из поколения в поколение, а также с горизонтальным переносом генов посредством вирусов. Если мы вообще хотим об этом говорить, не пытаясь сходу решить, плодотворна ли эта аналогия, нам пригодится название той сущности, которая может играть роль гена в переносе слов, идей, верований, манер и мод. С 1976 года, когда было придумано это слово, все больше людей принимают для этого предполагаемого аналога гена термин “мем” (meme).

Составители Оксфордских словарей английского языка, решая, стоит ли “канонизировать” новое слово, пользуются вполне разумным критерием. Слово-кандидат должно широко использоваться без нужды в определении и без указания авторства. Рассмотрим математический вопрос: насколько широко распространен “мем” (это не идеальный, но удобный способ отбора проб из мемофонда) во Всемирной паутине. Я провел быстрый веб-поиск в день написания этих строк, а это было 29 августа 1998 года. Слово “мем” упоминалось около полумиллиона раз, но эта цифра смехотворно завышена, очевидно по вине различных акронимов и французского слова même. Производное прилагательное “меметический” (memetic) действительно уникально, и его упоминаний набралось 5042. Чтобы было с чем сравнивать, я провел поиск других неологизмов и модных выражений. “Пиарщик” (spin doctor или spin-doctor) дает 1412 упоминаний, “упрощение для дураков” (dumbing down) – 3905, “докудрама” (docudrama и docu-drama) – 2848, “социобиология” (sociobiology) – 6679, “теория катастроф” (catastrophe theory) – 1472, “кромка хаоса” (edge of chaos) – 2673, “хочу-быть-как” (wannabee) – 2650, “зиппергейт” (zippergate) – 1752, “крутой кекс” (studmuffin) – 776, “постструктурный” (post-structural или poststructural) – 577, “расширенный фенотип” (extended phenotype) – 515, “экзаптация” (exaptation) – 307. Из 5042 упоминаний слова “меметический” более 90 % не содержат упоминаний происхождения этого слова, заставляя предположить, что оно и в самом деле соответствует критерию Оксфордских словарей. И Оксфордский словарь теперь действительно содержит следующее определение: “Мем. Самореплицирующийся элемент культуры, передающийся путем имитации”.

Дальнейший поиск в интернете выявил сетевую конференцию alt.memetics, собравшую за прошлый год около двенадцати тысяч постов. Среди них есть онлайновые статьи, в том числе на следующие темы: “Новый мем”, “Мем, контр-мем”, “Меметика – системная метабиология”, “Мемы и давление улыбчивых идиотов”, “Мемы, метамемы и политика”, “Крионика, религии и мемы”, “Эгоистичные мемы и эволюция сотрудничества” и “Вниз по мему бегом”. В Сети есть отдельные страницы на темы: “Меметика”, “Мемы”, “Меметический C-комплекс”, “Теория мемов в интернете”, “Мем недели”, “Центр мемов”, “Семинар по мемам пользователя arkuat”, “Некоторые наводки и краткое введение в меметику”, “Меметический указатель” и “Страница меметического садовода”. Существует даже новая религия (шуточная, я полагаю) под названием “Церковь вируса”, у которой собственный список грехов и добродетелей и собственный святой покровитель (“святой Чарльз Дарвин”, “пожалуй, самый влиятельный инженер-меметик современности”). Я был встревожен, встретив даже упоминание, гм, “святого Докинза”.

Мемы передаются вертикально из поколения в поколение, но передаются они и горизонтально, как вирусы во время эпидемии. В самом деле, когда мы оцениваем распространение в интернете таких терминов, как “меметика”, “докудрама” или “крутой кекс”, мы изучаем во многом как раз горизонтальную эпидемиологию. Особенно чистый пример дают нам “мании” среди школьников. Когда мне было лет девять, мой отец научил меня технике оригами, позволяющей сворачивать из бумажного квадрата китайскую джонку. Это было замечательное достижение искусственной эмбриологии, проходившее через определенный ряд промежуточных стадий: катамаран с двумя корпусами, шкаф с дверцами, картина в раме и, наконец, сама джонка, вполне годная для плавания, по крайней мере в ванне, с глубоким трюмом и двумя плоскими палубами, каждая из которых была увенчана большим прямым парусом. Но главное в этой истории то, что когда я пошел в школу и “заразил” этим умением своих друзей, оно распространилось по школе с быстротой эпидемии кори и примерно таким же периодом протекания. Не знаю, перешла ли эта эпидемия впоследствии на другие школы (школа-интернат – довольно уединенная заводь в озере мемофонда). Но я знаю, что мой отец сам когда-то подхватил мем китайской джонки во время почти такой же эпидемии в той же самой школе двадцатью пятью годами раньше. Тогда этот вирус был запущен заведующей школьным хозяйством. Через много лет после того, как она покинула школу, я вновь занес ее мем в новую группу мальчишек.

Прежде чем мы оставим тему китайской джонки, позвольте мне отметить еще один момент. Излюбленное возражение против аналогии “мемы – гены” состоит в том, что мемы, если они вообще существуют, передаются со слишком низкой точностью, чтобы играть роль, подобную роли генов, в каком-либо реалистичном процессе дарвиновского отбора. Предполагается, что разница между высокоточными генами и не высокоточными мемами вытекает из того факта, что гены, в отличие от мемов, имеют цифровую природу. Я уверен, что манера Витгенштейна не была воспроизведена во всех подробностях, когда я имитировал имитацию моей студенткой имитации ее родителей этой манеры Витгенштейна. Форма и хронометраж этой причуды, несомненно, мутировали в ряду поколений, как в детской игре в “китайский шепот”, которую американцы называют “телефон”[145]145
  А русские – “испорченный телефон”. – Прим. пер.


[Закрыть].

Представьте себе, что мы собрали детей. Первому из них показывают изображение, скажем, китайской джонки, и просят его срисовать. Следующему ребенку показывают уже не исходное изображение, а этот рисунок и просят его срисовать. Рисунок второго ребенка показывают третьему ребенку, который снова его срисовывает, и так до двадцатого ребенка, рисунок которого показывают всем и сравнивают с первым рисунком. Даже не проводя этот эксперимент, мы знаем, каким будет результат. Двадцатый рисунок будет настолько непохож на первый, что джонку нельзя будет узнать. Допустим, если расположить эти рисунки по порядку, мы заметим некоторое сходство между каждым рисунком и его непосредственными предшественником и последователем, но частота мутаций будет настолько высока, что после нескольких поколений всякое сходство исчезнет. Если мы пройдем от одного конца этого ряда до другого, то заметим определенную тенденцию, и направлением этой тенденции будет вырождение. Специалисты по эволюционной генетике давно поняли, что естественный отбор может работать лишь при низкой частоте мутаций. Более того, исходная проблема преодоления порога точности не раз описывалась как “уловка-22” происхождения жизни. Дарвинизм зависит от высокой точности репликации генов. Как может мем с его, казалось бы, безнадежно низкой точностью копирования служить квазигеном в каком-либо квазидарвиновском процессе?

Но не все так безнадежно, как можно подумать, и слово “высокоточный” не всегда оказывается синонимом слова “цифровой”. Представьте себе, что мы снова организуем игру в “китайский шепот”, но на сей раз с одной принципиальной разницей. Вместо того чтобы просить первого ребенка скопировать нарисованную джонку, мы научим его, путем демонстрации, сворачивать модель джонки из бумаги. Когда ребенок научится это делать и “построит” джонку, его попросят научить этому следующего. Так умение будет передаваться дальше по ряду до двадцатого ребенка. Каким будет результат эксперимента? Что выдаст двадцатый ребенок, что мы увидим, если по порядку разложим на полу результаты всех двадцати попыток свернуть джонку? Я не проводил этого эксперимента, но могу уверенно предсказать следующее, исходя из предположения, что этот эксперимент будет проведен много раз на разных группах из двадцати детей. В нескольких случаях окажется, что где-то в середине ряда один из детей забыл какой-то принципиальный этап техники, которой его обучил предыдущий ребенок, и в данном ряду фенотипов произойдет макромутация, которая затем, предположительно, будет копироваться до конца ряда или до тех пор, пока не будет сделана еще одна, другая ошибка. Конечный результат таких мутантных рядов не будет демонстрировать вообще никакого сходства с китайской джонкой. Но в ощутимом числе случаев это умение будет безошибочно передаваться вдоль всего ряда, и двадцатая джонка будет в среднем не лучше и не хуже, чем первая. Если после этого мы разложим все двадцать джонок по порядку, одни из них окажутся совершеннее других, но их несовершенства не будут скопированы и переданы дальше. Если пятый ребенок неумеха и сделает неуклюжую, кривобокую или разболтанную джонку, его количественные ошибки будут исправлены, если шестой ребенок окажется ловчее. Эти двадцать джонок не будут демонстрировать постепенную порчу, как это несомненно произойдет с двадцатью рисунками в нашем первом эксперименте.

Почему? В чем принципиальная разница между этими двумя разновидностями эксперимента? А вот в чем. Наследование в эксперименте с рисованием идет по Ламарку (Сьюзан Блэкмор называет это “копированием продукта”), а в эксперименте с оригами – по Вейсману (у Блэкмор – “копирование указаний”). В эксперименте с рисованием “фенотип” в каждом поколении служит также и “генотипом” – тем, что передается следующему поколению. В эксперименте с оригами передается не бумажный “фенотип”, а набор указаний по его изготовлению. Изъяны в выполнении этих указаний приводят к появлению несовершенных джонок (фенотипов), но они не передаются следующим поколениям: это не меметические изъяны. Вот первые пять указаний из вейсманистского “меморяда” для изготовления китайской джонки:

1. Возьмите квадратный лист бумаги и загните все четыре его угла точно в середину.

2. Возьмите полученный уменьшенный квадрат и загните одну из его сторон в середину.

3. Загните и другую его сторону в середину (симметрично).

4. Возьмите полученный прямоугольник и точно так же загните два его конца в середину.

5. Возьмите полученный маленький квадрат и загните его назад, точно по той прямой линии, где сходятся только что загнутые края.

И так далее. Эти указания, хотя я и не стал бы называть их цифровыми, потенциально обладают очень высокой точностью, как если бы они были цифровыми. Это так потому, что все они ссылаются на идеализированные задания вроде “загните четыре угла точно в середину”. Если лист не квадратный, или если ребенок согнет его так неаккуратно, что, скажем, первый угол зайдет за середину, а четвертый не достанет до середины, джонка выйдет неказистая. Но следующий ребенок не скопирует ошибку, потому что будет исходить из того, что его инструктор намеревался загнуть все четыре угла точно в середину правильного квадрата. Это самонормализующиеся указания. Это код с исправлением ошибок.

Эти указания передаются эффективнее, если подкрепляются словами, но их можно передавать и чисто путем демонстрации. Ребенок-японец мог бы научить ребенка-англичанина, даже если бы ни один из них не знал ни слова из языка другого. Точно так же японец-плотник мог бы передать свое мастерство англичанину-ученику – такому же, как и он, моноглоту. Ученик не стал бы копировать очевидные ошибки. Если бы мастер ударил по пальцу молотком, ученик справедливо предположил бы (даже не зная, как по-японски “** **** ****!”), что мастер собирался ударить по гвоздю. Он не стал бы точно копировать, по Ламарку, каждый удар молотка, а копировал бы предполагаемое указание: забивать гвоздь таким числом ударов, чтобы добиться того же идеализированного конечного результата, которого добился мастер: чтобы шляпка гвоздя оказалась заподлицо с поверхностью дерева.

Я полагаю, что эти соображения сильно принижают, а возможно и совсем отменяют то возражение, что мемы копируются недостаточно точно, чтобы их можно было сравнивать с генами. Мне представляется, что квазигенетическое наследование языка, а также религиозных и традиционных обычаев, преподает нам тот же урок. Другое возражение состоит в том, что мы не знаем, из чего состоят мемы и где они хранятся. Мемы еще не нашли своих Уотсона и Крика – у них нет даже своего Менделя. В то время как гены находятся в строго определенных участках хромосом, мемы предположительно существуют в мозгах, и увидеть мем у нас даже меньше шансов, чем увидеть ген (хотя нейробиолог Хуан Делиус и запечатлел свое представление о том, на что может быть похож мем[146]146
  Delius, J. D. The Nature of Culture // Dawkins, M. S., Halliday, T. R. and R. Dawkins (eds.) The Tinbergen Legacy. London, Chapman & Hall, 1991.


[Закрыть]). Мемы, как и гены, мы отслеживаем в популяциях по их фенотипам. “Фенотип” китайской джонки сделан из бумаги. За исключением “расширенных фенотипов”, таких как бобровые плотины и домики ручейников, фенотипы генов обычно составляют части живых организмов. Фенотипы мемов редко бывают такими.

Но и такое может случиться. Вернемся к моей школе. Марсианский генетик, который посетил бы ее во время ритуального утреннего приема холодной ванны, без колебаний диагностировал бы “очевидный” генетический полиморфизм. Около 50 % учеников были обрезаны, остальные – нет. Сами ученики, кстати, вполне осознавали этот полиморфизм: мы делили себя на “круглоголовых” и “кавалеров”[147]147
  Во время Английской революции XVII века “круглоголовыми” (Roundheads) прозвали сторонников Парламента, а “кавалерами” (Cavaliers) – роялистов. – Прим. пер.


[Закрыть] (я недавно читал о другой школе, ученики которой разделились по тому же признаку на две футбольных команды). Это, конечно, не генетический, а меметический полиморфизм. Но ошибка марсианина вполне понятна: морфологическая дискретность здесь в точности такого же рода, какого обычно можно ожидать от действия генов.

В Англии того времени обрезание младенцев было медицинской причудой, и полиморфизм “круглоголовые – кавалеры” у меня в школе, вероятно, был меньше связан с вертикальным переносом, чем с разной “модой” в родильных домах, где нам довелось появиться на свет, то есть с еще одним примером горизонтального меметического переноса. Но на протяжении большей части истории обрезание передавалось вертикально, как знак религии (религии родителей, спешу заметить, ведь несчастный младенец обычно слишком мал, чтобы знать свои собственные религиозные убеждения). Там, где обрезание основано на религии или традициях (с варварской традицией женского “обрезания” это всегда так), его передача будет следовать вертикальной схеме наследственности, очень похожей на схему настоящей генетической передачи, и часто сохраняться на протяжении многих поколений. Нашему марсианскому генетику пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы выяснить, что в формировании фенотипа “круглоголовых” не задействованы никакие гены.

Кроме того, у марсианского генетика глаза полезли бы на лоб (если предположить, что они и так не находились у него на лбу) от созерцания некоторых стилей одежды и прически, а также схем их наследования. Фенотип черной головы в ермолке имеет ярко выраженную тенденцию к вертикальной передаче от отца к сыну (или, иногда, от деда по матери к внуку) и демонстрирует отчетливую связь с более редким фенотипом длинных завитых прядей на висках. Поведенческие фенотипы, такие как коленопреклонение перед крестами или отбивание поклонов пять раз в день головой к востоку, тоже наследуются вертикально и демонстрируют сильную отрицательную корреляцию с вышеупомянутыми фенотипами, равно как и фенотип красного пятнышка на лбу, и группа сцепления шафрановой мантии с обритой головой.