Текст книги "Капеллан дьявола. Размышления о надежде, лжи, науке и любви"

Очевидное и неинтересное объяснение эволюции возрастающей сложности состоит в том, что первые организмы неизбежно были простыми… А раз первые организмы были простыми, значит, эволюционные изменения могли происходить только в направлении усложнения.

Мейнард Смит подозревал, что об этом “очевидном и неинтересном объяснении” еще есть что сказать, но не стал вдаваться в подробности. Возможно, он думал о том, что впоследствии назвал “главными переходными этапами эволюции”[245]245
  “Главные переходные этапы эволюции” (The Major Transitions of Evolution) – опубликованная в 1995 году книга, написанная Мейнардом Смитом в соавторстве с венгерским ученым Эршем Сатмари (Eörs Szathmáry). – Прим. пер.


[Закрыть], а я – “эволюцией эволюционируемости” (см. ниже).

Эмпирический подход Гулда восходит к Дэну Макши[246]246
  McShea, D. W. Metazoan complexity and evolution: is there a trend? // Evolution, 50 (1996), 477–492.


[Закрыть], чье определение сложности напоминает таковое Джона Прингла[247]247
  Pringle, J. W. S. On the parallel between learning and evolution // Behaviour, 3 (1951), 90–110.


[Закрыть], а также к определениям, которые Джулиан Хаксли[248]248
  Huxley, J. The Individual in the Animal Kingdom. Cambridge, Cambridge University Press, 1912.


[Закрыть] дал “самобытности” (individuality) и “неоднородности составляющих” (heterogeneity of parts). Прингл называл сложность эпистемологической концепцией, подразумевая, что это мера, которая относится к нашему описанию какого-либо явления, а не к самому этому явлению. Краб морфологически сложнее кивсяка, потому что если написать две книги, в которых каждое из этих животных описывалось бы с одинаковой степенью подробности, в книге о крабе оказалось бы больше слов, чем в книге о кивсяке. В книге о кивсяке описывался бы типичный сегмент, а затем просто отмечалось бы, что, за перечисленными исключениями, другие сегменты точно такие же. В книге о крабе для описания каждого сегмента потребовалась бы отдельная глава, поэтому количество информации в этой книге было бы больше[249]249
  См. также очерк “К вопросу об информации”.


[Закрыть]. Макши применил аналогичный подход к позвоночнику, выразив сложность строения различных позвоночных животных через степень неоднородности.

Установив эту меру сложности, Макши предпринял поиск статистических доказательств существования какой-либо общей тенденции ее увеличения у ископаемых эволюционных ветвей. Он различал пассивные тенденции (которые Гулд называет статистическими артефактами) и направленные тенденции (которые основаны на настоящей склонности к увеличению сложности, предположительно направляемой естественным отбором). Гулд с восторгом сообщает, что Макши пришел к выводу об отсутствии каких-либо данных общего характера, доказывающих, что статистическое большинство эволюционных ветвей демонстрирует направленные тенденции в сторону увеличения сложности. Сам Гулд заходит еще дальше, отмечая, что поскольку существует так много видов паразитов, а эволюционные ветви паразитов обычно склонны к пониженной сложности, может даже наблюдаться статистическая тенденция, противоположная той, которая предполагалась исследуемой гипотезой.

Здесь Гулд оказывается в опасной близости от той борьбы с ветряными мельницами, которую он в свое время уже делал своим творческим методом. Почему хоть один разумный дарвинист стал бы ожидать, что в большинстве эволюционных ветвей должно происходить увеличение анатомической сложности? Совершенно неясно, почему это должно быть свойственно приверженцам философии адаптационизма. Следует, впрочем, признать, что это может быть свойственно человеческому тщеславию (и в историческом плане Гулд прав, утверждая, что многие этим грешили). Так получилось, что наша, человеческая ветвь специализирована на сложности, особенно на сложности нервной системы, чем и объясняется наша чисто человеческая склонность определять прогресс как увеличение сложности или мозговитости. Другие виды смотрели бы на это иначе, как предположил Джулиан Хаксли в стихотворении “Прогресс”[250]250
  Huxley, J. Essays of a Biologist. London, Chatto & Windus, 1926.


[Закрыть]:

 
Краб сыну своему давал совет:
“Наметив цель, всегда иди к ней вбок,
И только боком. Так назначил Бог.
Есть боковой прогресс, другого нет”.
 
 
Иначе мыслит цепень-дарвинист:
Прогресс он видит в том, чтоб потерять
Мозги и все, что может помешать
Найти тот рай, что ищет всякий глист.
 
 
А человек глядит себе в пупок
И видит сам себя пупом всего…
 

Стихи не особенно выдающиеся (я не смог заставить себя процитировать их до конца), к тому же в них перепутаны масштабы времени (поведенческий в четверостишии про краба и эволюционный в четверостишии про цепня), но за этим стоит важная мысль. Гулд пользуется определением прогресса, которое продиктовано человеческим шовинизмом, и объявляет степень сложности мерой прогресса. Поэтому паразиты и могут служить ему оружием в его нападках на прогресс. Цепень в стихотворении Хаксли, пользуясь паразитоцентрическим определением прогресса, видит его смысл в полной противоположности. Стриж, проникшийся статистикой, тщетно искал бы доказательств того, что большинство эволюционных ветвей демонстрируют тенденцию к совершенствованию навыков полета. Ученый слон (позаимствуем этот персонаж у Стивена Пинкера[251]251
  Pinker, S. The Language Instinct. London, Viking, 1994.


[Закрыть]) потерпел бы неудачу, пытаясь подтвердить утешительную концепцию, согласно которой статистическому большинству эволюционных ветвей животных свойствен прогресс, определяемый как направленное удлинение носа.

Эта мысль может показаться шуточной, но я говорю об этом вовсе не ради шутки. Именно она лежит в самой основе моего адаптационистского определения прогресса. Оно, повторю, предполагает, что прогресс означает повышение, но не сложности, интеллекта или какой-либо другой антропоцентрической ценности, а числа накапливаемых свойств, способствующих приспособленности данной эволюционной ветви, в чем бы эта приспособленность ни проявлялась. В соответствии с этим определением прогрессивность адаптивной эволюции отнюдь не случайна, а оказывается ее глубоким, неотъемлемым, обязательным свойством. Прогрессивность эволюции принципиально необходима, если естественный отбор играет в нашем мировоззрении ту объясняющую роль, которой мы от него требуем и которую только он и может играть. И вот почему.

Креационисты обожают красочную метафору, которой сэр Фред Хойл продемонстрировал свое превратное понимание естественного отбора. Хойл представил его так, как если бы ураган, пронесшийся над свалкой металлолома, по счастливой случайности собрал бы Боинг-747. Мысль Хойла состояла в статистической невероятности такого события. Наш ответ на это (ваш, и мой, и Стивена Гулда) состоит в том, что естественный отбор имеет накопительную природу. Он действует неумолимо, шаг за шагом сохраняя небольшие достижения. Ураган не собирает самолет самопроизвольно, в один присест. Небольшие усовершенствования добавляются одно за другим. Если обратиться к другой метафоре, каким бы пугающим ни казался на первый взгляд отвесный обрыв адаптивной горы, с другой ее стороны можно найти ступенчатые отроги, по которым на эту гору в итоге и можно взобраться[252]252
  Эта несколько кокетливая аллюзия на “Восхождение на пик Невероятности” показалась мне уместной, потому что, как разъясняется в предисловии к этому разделу, редактор журнала “Эволюшн” одновременно с моей рецензией заказал доктору Гулду рецензию на эту мою книгу.


[Закрыть]. Адаптивная эволюция должна быть постепенной и накопительной – не потому, что об этом говорят наши данные (хотя это и так), но потому, что ничто, кроме постепенного накопления изменений, в принципе не позволяет решить головоломку с Боингом-747. Даже божественное творение не поможет делу. Как раз напротив – потому что любое существо, достаточно сложное и интеллектуальное, чтобы сыграть предполагаемую здесь творческую роль, само неизбежно оказалось бы таким же Боингом-747. И по той самой же причине эволюция сложных, комплексных адаптаций должна быть прогрессивной. У поздних потомков должно быть накоплено больше компонентов, обеспечивающих адаптивную комбинацию, чем у их древних предков.

Эволюция глаз позвоночных была, должно быть, прогрессивной. У наших далеких предков были очень простые глаза, обладавшие лишь немногими признаками, которые помогали им видеть. Для этого вывода не нужно располагать никакими данными (хотя приятно, что такие данные у нас есть). Это должно быть так, потому что альтернатива (изначально сложный глаз, обильно наделенный признаками, помогающими видеть) отбрасывала бы нас назад, в страну Хойла, к обрыву невероятности. Где-то неизбежно должен существовать отрог ступенчатого прогресса, ведущий к современным, наделенным многими полезными признаками потомкам того оптического прототипа. В данном случае мы, разумеется, можем найти и многочисленные современные аналоги каждой ступени этого отрога, успешно работающие не в одной дюжине глаз различных представителей животного мира. Но даже и без этих примеров мы могли бы быть уверены, что в ходе эволюции происходило постепенное, прогрессивное увеличение числа признаков, в каждом из которых инженер усмотрел бы определенный вклад в совершенствование оптических качеств. Мы можем, не выходя из кабинета, понять, что это должно быть именно так.

Сам Дарвин прекрасно понимал такого рода аргументацию, и именно по этой причине он был стойким градуалистом. Кстати, по этой же причине Гулд несправедлив к нему, когда предполагает (не в этой своей книге, но во многих других местах), что Дарвин был противником идеи прерывистости. Сама теория прерывистого равновесия предполагает градуализм (ей-богу, она должна его предполагать) в том смысле, в каком Дарвин был градуалистом, то есть в том смысле, в каком все вменяемые эволюционисты должны быть градуалистами, по крайней мере в том, что касается комплексных адаптаций. Просто если правы сторонники теории прерывистого равновесия, то градуальные прогрессивные шаги зажаты во временные рамки, выходящие за пределы разрешающей способности палеонтологической летописи. Под давлением Гулд это признает, но на него недостаточно часто оказывают такое давление.

Марк Ридли цитирует слова Дарвина об орхидеях из письма к Асе Грею: “Невозможно представить себе, чтобы столько коадаптаций случайно возникли одним махом”. Далее Ридли пишет[253]253
  Ridley, M. Coadaptation and the inadequacy of natural selection // Brit. J. Hist. Sci., 15 (1982), pp. 45–68.


[Закрыть]: “Эволюция сложных органов должна была проходить постепенно, потому что все нужные изменения не появились бы в результате одной большой мутации”. И “постепенно” в данном контексте должно означать “прогрессивно” в моем “адаптационистском” смысле. Эволюция любого такого же сложного организма, как развитые орхидеи, была прогрессивной. Прогрессивной была и эволюция эхолокации у летучих мышей и речных дельфинов, включавшая много, очень много этапов. Прогрессивной была и эволюция электролокации у рыб, и эволюция смещения костей черепа у змей, позволяющего им проглатывать крупных жертв. Прогрессивной была и эволюция комплекса адаптаций, помогающих гепардам охотится на газелей, и соответствующего комплекса адаптаций, помогающих газелям от них убегать.

Более того, как Дарвин, опять-таки, понимал, хотя и не пользовался этим выражением, одной из главных движущих сил прогрессивной эволюции служат коэволюционные гонки вооружений, например между хищниками и их жертвами. Приспособление к погоде, к неодушевленным превратностям ледниковых периодов и засух, вполне может и не быть прогрессивным, будучи просто бесцельным отслеживанием не прогрессирующих колебаний переменчивых климатических показателей. Но приспособление к биотической среде, скорее всего, будет прогрессивным, потому что враги, в отличие от погоды, сами эволюционируют. Возникающая в итоге система с положительной обратной связью хорошо объясняет направленную прогрессивную эволюцию, направленность которой может поддерживаться на протяжении многих сменяющих друг друга поколений. Участники гонки не обязательно будут успешнее выживать с течением времени: об этом заботятся их “партнеры” по коэволюционной спирали (известный эффект Красной Королевы[254]254
  Эффект Красной Королевы (Red Queen Effect) – эволюционный эффект, при котором условия (обычно биотические, т. е. связанные с другими живыми организмами) таковы, что чтобы сохранить достигнутый уровень приспособленности, нужно непрерывно эволюционировать. Своим названием он обязан словам Красной Королевы (в большинстве русских переводов – Черной) из “Алисы в Зазеркалье”: “Чтобы оставаться на одном месте, нужно бежать изо всех сил”. – Прим. пер.


[Закрыть]). Но приспособления для выживания у обеих сторон совершенствуются, если судить по их техническим характеристикам. В случаях тяжелой борьбы мы можем наблюдать прогрессирующий перенос ресурсов с других отраслей хозяйства рассматриваемого животного на обслуживание гонки вооружений[255]255
  Dawkins, R., and J. R. Krebs Arms races between and within species // Proc. Roy. Soc. B, 205 (1979), 489–511.


[Закрыть]. Да и в любом случае само совершенствование приспособлений будет обычно прогрессивным. Еще одну разновидность положительной обратной связи в эволюции, если прав Рональд Фишер и его последователи, порождает половой отбор. И ожидаемым последствием этого будет, опять же, прогрессивная эволюция.

Прогрессирующего увеличения морфологической сложности можно ожидать только у тех таксонов, для образа жизни которых морфологическая сложность выгодна. Прогрессирующего увеличения размеров мозга можно ожидать только у тех животных, которым мозговитость дает преимущества. Насколько я понимаю, это вполне может относиться лишь к меньшинству эволюционных ветвей. Но на чем я настаиваю, это на том, что в большинстве ветвей должна идти прогрессивная эволюция в направлении чего бы то ни было. Она, между тем, не будет одинаковой в разных ветвях (это я и хотел сказать примерами про стрижей и слонов). И у нас нет никаких общих оснований ожидать, что в большинстве ветвей прогресс будет идти именно в том направлении, по которому наша, человеческая ветвь оказалась впереди всех.

Но не определил ли я теперь прогресс так обобщенно, что этот термин стал расплывчатым и бесполезным? Не думаю. Сказать, что эволюция глаз позвоночных была прогрессивной, значит сказать нечто достаточно серьезное и достаточно важное. Если бы можно было расположить все промежуточные предковые формы в хронологическом порядке, оказалось бы, во-первых, что у большинства измеряемых параметров наблюдаемые изменения имели бы переходный характер. То есть если A – предок B, а B – предок C, то направление изменения, которое произошло при переходе от A к B, скорее всего оказалось бы таким же, как направление изменения, которое произошло при переходе от B к C. Во-вторых, число последовательных этапов, на протяжении которых наблюдается прогресс, скорее всего, оказалось бы довольно большим: ряд переходов продолжался бы намного дальше по алфавиту, чем A, B и C. В-третьих, инженер сказал бы, что технические характеристики на протяжении этой последовательности улучшились. В-четвертых, увеличилось бы число отдельных признаков, которые совместно улучшают эти технические характеристики. И наконец, такой прогресс действительно важен, потому что это ключ к ответу на вопрос Хойла. В порядке исключения будут наблюдаться и изменения в обратную сторону, например в ходе эволюции слепых пещерных рыб, у которых глаза дегенерируют, потому что не используются, а делать их дорого. И несомненно будут периоды застоя, когда нет вообще никакой эволюции, ни прогрессивной, ни регрессивной.

В заключение обсуждения этого вопроса отмечу, что Гулд не прав, говоря, что кажущийся эволюционный прогресс – это статистическая иллюзия. Видимость прогресса возникает не из-за изменений дисперсии, в порядке артефакта, как в случае с бейсболом. Конечно же, сложность, мозговитость и другие конкретные свойства, дорогие человеческому “я”, не обязательно должны прогрессивно возрастать в большинстве эволюционных ветвей – хотя было бы интересно, если бы это оказалось так: такие исследования, как те, что проводили Макши, Джерисон[256]256
  Jerison, H. Evolution of the Brain and Intelligence. New York, Academic Press, 1973.


[Закрыть] и другие, не пустая трата времени. Но если дать прогрессу не столь шовинистическое определение, если позволить разным животным вносить собственные определения прогресса, мы обнаружим прогресс, в подлинно интересном смысле слова, почти повсюду.

Теперь важно подчеркнуть, что исходя из этих адаптационистских представлений (в отличие от представлений об “эволюции эволюционируемости”, о которых ниже пойдет речь), прогрессивной эволюции можно ожидать лишь во временных масштабах от малого до среднего. Коэволюционная гонка вооружений может продолжаться миллионы лет, но, вероятно, не сотни миллионов. В очень крупном временном масштабе падения астероидов и другие катастрофы останавливают эволюцию, и крупные таксоны и целые ветви адаптивной радиации гибнут. При этом возникают экологические пустоты, которые могут заполняться адаптивной радиацией других ветвей, направляемой новыми полигонами гонок вооружений. Те несколько гонок вооружений, которые происходили между хищными динозаврами и их жертвами, впоследствии повторились в виде ряда аналогичных гонок вооружений между хищными млекопитающими и их жертвами. Каждая из этих последовательных и отдельных гонок вооружений направляла ряды эволюционных изменений, которые были прогрессивными в моем смысле слова. Но на протяжении сотен миллионов лет не было никакого глобального прогресса, а была только “зубчатая” последовательность небольших шагов вперед, которые заканчивались вымираниями. И тем не менее восходящая фаза каждого “зубца” была по-настоящему и в значительной степени прогрессивной.

Есть некоторая ирония в том, что Гулд, такой красноречивый враг прогресса, заигрывает с идеей, что за очень большие промежутки времени меняется сама эволюция, но излагает он эту идею так сумбурно, что, несомненно, вводит многих читателей в заблуждение. Она полнее изложена в книге “Удивительная жизнь”, но пересказывается и в этой книге. По мнению Гулда, эволюция кембрийского периода была процессом иного рода, чем эволюция наших дней. Кембрий был периодом эволюционного “эксперимента”, эволюционных “проб и ошибок”, эволюционных “фальстартов”. Это был период “взрывных” изобретений, когда эволюция еще не стабилизировалась, превратившись в тот занудный процесс, который мы наблюдаем сегодня. Это были те урожайные годы, когда были изобретены все великие “фундаментальные планы строения”. В наши дни эволюция выполняет лишь кустарную работу со старыми планами строения. В то время, в кембрии, возникали новые типы и классы. А в наши дни получаются только новые виды!

Я, вероятно, изложил здесь продуманную позицию самого Гулда в слегка карикатурном виде, но нет никаких сомнений, что многие американские неспециалисты (которые, к сожалению, как язвительно замечает Мейнард Смит[257]257
  Maynard Smith, J. Genes, Memes and Minds // New York Review of Books (30 November 1995). Это рецензия на книгу Д. Деннета “Опасная идея Дарвина”.


[Закрыть], получают знания об эволюции почти исключительно от Гулда) были введены в заблуждение. Надо признать, что следующий пример – это крайний случай, но Дэниел Деннет рассказывает о своем разговоре с коллегой-философом, который понял “Удивительную жизнь” так, будто там доказывается, что у кембрийских типов не было общего предка – что они возникли как независимо начавшиеся формы жизни! Когда Деннет уверил его, что Гулд утверждает совсем не это, его коллега сказал в ответ: “Так из-за чего тогда сыр-бор?”

Речи Гулда вдохновили даже некоторых эволюционистов-профессионалов на весьма примечательные выходки. “Шестое вымирание” Лики и Левина[258]258
  Leakey, R. and R. Lewin The Sixth Extinction. London, Weidenfeld & Nicolson, 1996.


[Закрыть] – отличная книга, за исключением третьей главы “Пружина эволюции”, написанной, как признают сами авторы, под сильным влиянием Гулда. Следующие цитаты из этой главы с предельной откровенностью демонстрируют их нелепые заблуждения.

Почему новые планы строения животных не продолжали вылезать из эволюционного котла в течение последующих сотен миллионов лет?

Во времена раннего кембрия инновации на уровне типов выживали потому, что мало сталкивались с конкуренцией.

Ниже уровня семейств “кембрийский взрыв” произвел сравнительно мало видов, в то время как в послепермское время пышно расцвело колоссальное видовое разнообразие. Однако выше уровня семейств послепермская радиация спотыкалась, породив мало новых классов и ни одного нового типа. Пружина эволюции, очевидно, действовала в оба периода, но она запустила больше экстремальных экспериментов в кембрии, чем в послепермское время, и больше вариаций на существующие темы в послепермское время. Следовательно, эволюция кембрийских организмов умела совершать большие скачки, в том числе скачки на уровне типов, тогда как впоследствии эволюция стала более скованной, совершая лишь скромные скачки, до уровня классов.

Это выглядит так, как если бы садовник посмотрел на старый дуб и отметил с удивлением: “Не странно ли, что в последнее время на этом дереве не появилось ни одной крупной новой ветки? В наши дни, похоже, весь прирост идет на уровне мелких веточек!” На самом деле данные молекулярных часов указывают на то, что никакого “кембрийского взрыва”, возможно, и вовсе не было.

Рей, Левинтон и Шапиро[259]259
  Wray, G. A. Levinton, J. S., and L. H. Shapiro Molecular Evidence for Deep Precambrian Divergences Among Metazoan Phyla // Science 274 (1996), 568.


[Закрыть] приводят данные, говорящие о том, что все основные типы отнюдь не разошлись из одной точки в начале кембрия, а моменты существования их последних общих предков разбросаны на протяжении сотен миллионов лет в докембрии. Но это к слову. Мысль, которую я хочу до вас донести, другая. Даже если действительно произошел “кембрийский взрыв” и все основные типы разошлись в течение десяти миллионов лет, это не дает нам оснований считать, что кембрийская эволюция была каким-то сверхпрыгучим процессом качественно особого рода. Baupläne[260]260
  Baupläne (нем. “планы строения”, мн. ч. от Bauplan). – Прим. пер.


[Закрыть] не падают с ясного платоновского неба, а шаг за шагом развиваются в ходе эволюции из своих предшественников, причем делают это (готов поспорить, да и Гулд был бы готов, если бы его открыто вызвали на такой спор) примерно по тем же дарвиновским законам, какие мы наблюдаем сегодня.

“Скачки на уровне типов” и “скромные скачки до уровня классов” – полнейшая ерунда. Скачков выше уровня видов не бывает, и ни один человек, подумавший об этом пару минут, не станет утверждать, что они бывают. Даже большие типы, когда они впервые ответвились друг от друга, были всего лишь парой новых видов, принадлежавших к одному роду. Классы – это виды, разошедшиеся когда-то в далеком прошлом, а типы – это виды, разошедшиеся в еще более далеком прошлом. Более того, спорным – и довольно бессодержательным – будет сам вопрос о том, когда именно в ходе пошагового, постепенного взаимного расхождения, скажем, предков моллюсков и предков кольчатых червей, после тех времен, когда они были видами одного рода, нам следует сказать, что они разошлись достаточно, чтобы признать за ними разные Baupläne. Можно убедительно обосновать точку зрения, что Bauplan – это вообще миф, возможно не менее вредный, чем любой из тех мифов, с которыми Стивен Гулд так умело сражался, но данный миф, в его современной форме, он сам во многом поддерживает.

Теперь я, наконец, возвращаюсь к “эволюции эволюционируемости” и тому вполне реальному смыслу, в котором сама эволюция может эволюционировать, притом прогрессивно, в большем временном масштабе, чем восходящие фазы отдельных “зубцов” гонок вооружений. Несмотря на оправданный скептицизм Гулда в отношении склонности давать каждой эпохе ярлык по последним новоприбывшим, существует вполне реальная возможность, что крупные инновации в эмбриологических технологиях открывают новые просторы эволюционных возможностей и представляют собой подлинно прогрессивные усовершенствования[261]261
  Это я и назвал “эволюцией эволюционируемости” (evolution of evolvability) в одноименной статье в сб.: Langton, C. (ed.) Artificial Life. Santa Fe, Addison Wesley, 1982; как раз ей Мейнард Смит и Сатмари посвятили книгу: Maynard Smith, J. and E. S z at h m Ár y The Major Transit ions in Evolution. Oxford, W. H. Freeman/Spektrum, 1995.


[Закрыть]. Возникновение хромосомы, отдельной клетки, упорядоченного мейоза, диплоидии и полового процесса, эукариотической клетки, многоклеточности, гаструляции, торсии у моллюсков, сегментации – каждое из этих событий могло быть поворотным этапом в истории жизни. Притом поворотным не просто в обычном дарвиновском смысле, предполагающем, что новшество помогало особям выживать и размножаться, но в смысле, предполагающем, что благодаря этим новшествам сама эволюция принимала новый оборот, что, кажется, заслуживает названия прогресса. Вполне может быть, что после изобретения, скажем, многоклеточности или сегментации менялась сама эволюция – и менялась навсегда. В этом смысле эволюции вполне может быть свойственна неизбежность прогрессивных инноваций.

По этой причине в крупном временном масштабе – и в связи с накопительным характером коэволюционных гонок вооружений в меньшем временном масштабе – попытка Гулда свести весь прогресс к банальному, как в случае с бейсболом, артефакту представляет собой удивительное для него упрощение, нехарактерное неуважение, незаслуженное принижение богатства эволюционных процессов.