Текст книги "Капеллан дьявола. Размышления о надежде, лжи, науке и любви"

Нет. Только если не считать все компьютерные программы вирусами. Хорошие, полезные программы распространяются потому, что люди оценивают их, рекомендуют другим и передают дальше. Компьютерные вирусы распространяются исключительно потому, что содержат закодированную инструкцию: “Распространяй меня”. Научные идеи, как и все мемы, подвержены своего рода естественному отбору, и на первый взгляд здесь можно усмотреть сходство с вирусами. Но силы отбора, проводящие проверку научных идей, не произвольны и не капризны. Это строгие, хорошо отточенные правила, и они не благоприятствуют бессмысленному своекорыстному поведению. Они благоприятствуют всем добродетелям, изложенным в учебниках стандартной методологии: проверяемости, подтвержденности доказательствами, точности, количественной измеримости, последовательности, воспроизводимости, универсальности, прогрессивности, независимости от культурной среды, и так далее. Вера распространяется, несмотря на полное отсутствие всех этих добродетелей без исключения.

Можно найти элементы эпидемиологии и в распространении научных идей, но эта эпидемиология будет во многом описательной. Быстрое распространение хорошей идеи в научном сообществе может даже напоминать описание эпидемии кори. Но если исследовать стоящие за этим основания, окажется, что это хорошие основания, удовлетворяющие требовательным стандартам научного метода. В истории распространения веры вы не найдете почти ничего, кроме эпидемиологии, которой и будут объясняться причинно-следственные связи. Человек A верит в одно, а человек B – в другое просто и исключительно на том основании, что A родился на одном континенте, а B – на другом. Проверяемость, подтвержденность доказательствами и все остальное и близко не котируются. В случае научного убеждения эпидемиология приходит после и описывает историю его признания. В случае же религиозного убеждения эпидемиология – это первопричина.

К счастью, вирусы не всегда побеждают. Многие дети выходят невредимыми после худшего, что могут на них обрушить монахини и муллы. История самого Энтони Кенни имела счастливый конец. Через какое-то время он отказался от сана, потому что не мог больше терпеть очевидные внутренние противоречия католической веры, и теперь стал весьма уважаемым ученым. Но сложно не заметить, что это была, должно быть, действительно серьезная инфекция, раз на то, чтобы ее побороть, человеку его ума и способностей (сегодня он, ни много ни мало, президент Британской академии) потребовалось лет тридцать. Такой ли я паникер, что боюсь за невинную душу моей шестилетней знакомой?

Великое сближение[167]167
  Текст впервые опубликован под заголовком Snake Oil and Holy Water в журнале “Форбс Эй-эс-эй-пи” от 4 октября 1999 года.


[Закрыть]

Происходит ли сближение науки и религии? Нет. Есть современные ученые, чьи слова звучат как слова людей верующих, но чьи убеждения оказываются аналогичны убеждениям других ученых, которые честно называют себя атеистами. Поэтичную книгу Урсулы Гуденау “Священные глубины природы”[168]168
  Goodenough, U. The Sacred Depths of Nature. New York, Oxford University Press Inc., 1999.


[Закрыть] распространяют в качестве религиозной, на задней стороне обложки приводятся слова одобряющих ее богословов, а ее главы щедро приправлены молитвами и медитациями. Но, если верить самой книге, доктор Гуденау не верит ни в какое высшее существо, не верит ни в какую жизнь после смерти и в любом нормальном понимании английского языка не более религиозна, чем я. Она разделяет с другими учеными-атеистами чувство благоговения перед величием вселенной и замысловатой сложностью жизни. Более того, аннотация ее книги на суперобложке, где говорится, что наука “не указывает на существование безрадостное, лишенное смысла, бесцельное”, а, напротив, “может служить неиссякаемым источником утешения и надежды”, ничуть не менее подошла бы и для моей книги “Расплетая радугу” или для книги Карла Сагана “Бледно-голубая точка”[169]169
  Sagan, C. Pale Blue Dot: A Vision of the Human Future in Space. New York, Ballantine, 1997.


[Закрыть]. Если это религия, то я глубоко религиозный человек. Но это не религия. Насколько я могу судить, мои “атеистические” взгляды идентичны “религиозным” взглядам Урсулы Гуденау. Один из нас неправильно использует английский язык, и я не думаю, что это я.

При этом она биолог, но данная разновидность неодеистической псевдорелигии чаще ассоциируется с физиками. В случае Стивена Хокинга, спешу подчеркнуть, это обвинение несправедливо. Его широко цитируемая фраза “разум Бога” (the mind of God) указывает на веру в Бога не больше, чем мое “Бог знает!” (как способ сказать, что я не знаю). Подозреваю, что то же самое можно сказать и о колоритных отсылках к “Господу” у Эйнштейна, Бог которого был персонификацией законов физики[170]170
  Более того, самого Эйнштейна возмущало предположение, что он верующий: “То, что вы читали о моих религиозных убеждениях, разумеется, ложь, причем ложь, которую систематически повторяют. Я не верю в личного Бога, и я никогда не отрицал этого, но ясно это высказывал. Если во мне и есть что-то, что можно назвать религиозностью, то это безмерное восхищение устройством мира, насколько наша наука позволяет его узнать”. См.: Einstein, A. The Human Side. Ed. H. Dukasand B. Hoffman. Princeton, Princeton University Press, 1981. Эта ложь по-прежнему систематически распространяется, разносимая по мемофонду отчаянным желанием множества людей в это верить – таков уж авторитет Эйнштейна.


[Закрыть]. Однако Пол Дэвис использовал фразу Хокинга в качестве названия для своей книги, за которую в итоге получил Темплтоновскую премию – самую крупную сейчас денежную премию в мире, достаточно престижную, чтобы ее вручал в Вестминстерском аббатстве член королевской семьи. Дэниел Деннет однажды заметил мне, в фаустовском духе: “Ричард, если когда-нибудь тебе придется бедствовать…”.

Деисты нашего времени далеко ушли от деистов XVIII века, которые, при том что они не признавали откровений и не поддерживали никакой конкретной конфессии, все же верили в своего рода высший разум. Если считать Эйнштейна и Хокинга религиозными людьми, если допустить, что благоговение перед мирозданием, свойственное Урсуле Гуденау, Полу Дэвису, Карлу Сагану и мне, можно считать настоящей религией, тогда между религией и наукой действительно произошло сближение, особенно если вспомнить о таких священниках-атеистах, как Дон Кьюпитт[171]171
  Дон Кьюпитт (р. 1934) – английский философ и историк богословия, англиканский священник, при этом неверующий. – Прим. пер.


[Закрыть], и многих университетских капелланах. Но если дать слову “религия” такое невнятное определение, то какое слово останется для настоящей религии, религии, как ее понимает сегодня обычный человек на церковной скамье или на молитвенном коврике, более того, религии, как ее понимал бы любой интеллектуал прошлых столетий, когда интеллектуалы были религиозны, как и все остальные люди? Если считать слово “Бог” синонимом глубочайших принципов физики, то какое слово останется для гипотетического существа, которое отвечает на молитвы, вмешивается, спасая больных раком или помогая эволюции совершать сложные прыжки, прощает грехи или умирает за них? Если отнести научное благоговение к религиозным порывам, то тут и спорить не о чем. Мы переопределили науку как религию, так что нет ничего удивительного в том, что между ними происходит “сближение”.

Некоторые усматривают и другую разновидность сближения – между современной физикой и восточным мистицизмом. Это аргументируют примерно следующим образом. Квантовая механика, эта блистательная флагманская теория современной науки, глубоко таинственна и сложна для понимания. Восточные мистики всегда были глубоко таинственны и сложны для понимания. Поэтому восточные мистики, должно быть, всегда говорили как раз о квантовой теории. Сходным образом выгоду извлекают из принципа неопределенности Гейзенберга (“Разве всем нам, во вполне реальном смысле, не свойственна неопределенность?”), нечеткой логики (“Да, теперь мы тоже можем мыслить нечетко”), теории хаоса и сложности вычислений (эффекта бабочки, платонической, скрытой красоты множества Мандельброта – что ни назови, все кто-нибудь уже мистифицировал и превратил в доллары). Можно купить сколько угодно книг о “квантовой медицине”, не говоря уже о квантовой психологии, квантовой ответственности, квантовой этике, квантовой эстетике, квантовом бессмертии и квантовой теологии. Я не нашел книг о квантовом феминизме, квантовом финансовом менеджменте или афроквантовой теории, но дайте только срок. Весь этот идиотский бизнес умело разоблачил физик Виктор Стенджер в своей книге “Бессознательный квант”, откуда позаимствован следующий шедевр[172]172
  Stenger, V. J. The Unconscious Quantum. Buffalo, NY, Prometheus Books, 1996.


[Закрыть]. В лекции об “афроцентрической медицине” психиатр Патрисия Ньютон сказала, что традиционные целители

способны связываться со сферой негативной энтропии – суперквантовой скоростью и частотой электромагнитной энергии – и проводить их как каналы вниз, на наш уровень. Это не волшебство. Это не какое-то мумбо-юмбо. Вы увидите зарю XXI века, когда новая медицинская квантовая физика будет действительно распределять эти энергии и все, что они делают.

Простите, но это именно мумбо-юмбо. Не африканское мумбо-юмбо, а псевдонаучное мумбо-юмбо, вплоть до характерного неуместного употребления слова “энергия”. Это также религия, переодетая наукой, на отвратительном празднике их мнимого сближения.

В 1996 году Ватикан, только что великодушно примирившийся с Галилеем (всего через триста пятьдесят лет после его смерти!), повысил эволюцию в звании: это уже не острожная гипотеза, а принятая научная теория[173]173
  Это если толковать слова папы в его пользу. Вот ключевой отрывок из французского оригинала его послания: “Aujourd’hui… de nouvelles connaissances conduisent à reconnaître dans la théorie de l’évolution plus qu’une hypothese” (Сегодня… новые открытия подводят нас к тому, чтобы признать теорию эволюции более чем гипотезой). В официальном английском переводе plus qu’une hypothèse было передано как “более чем одной гипотезой”. Слово une по-французски двусмысленно, и было высказано милостивое предположение, что на самом деле папа имел в виду, что эволюцию следует признать “более чем [всего лишь] гипотезой”. Если официальная английская версия – в самом деле неправильный перевод, он в лучшем случае демонстрирует вопиющую некомпетентность переводчика. Она, несомненно, оказалась настоящим подарком для противников эволюции внутри католической церкви. Журнал “Кэтолик уорлд репорт” с радостью ухватился за вариант “более чем одной гипотезой”, заключив, что “единодушия нет и в самом научном сообществе”. Теперь Ватикан в своей официальной версии этой строки предпочитает интерпретацию “более чем гипотезой”, и, к счастью, именно в таком варианте эту новость подхватила пресса. С другой стороны, один из последующих отрывков в папском послании кажется созвучным предположению, что официальный английский перевод был все же правильным: “И, по правде говоря, вместо теории эволюции, мы должны скорее говорить о нескольких теориях эволюции”. Возможно, папа просто запутался и сам не знал, что хотел сказать.


[Закрыть]. Это событие было не так драматично, как думают многие американские протестанты, потому что римско-католическая церковь, каковы бы ни были ее недостатки, никогда не славилась буквалистским подходом к Библии – напротив, она относилась к Библии подозрительно, как к чему-то вроде подрывной литературы, которую нужно тщательно фильтровать священникам, а не давать в сыром виде пастве. Тем не менее недавнее папское послание об эволюции провозглашали еще одним примером якобы происходящего в конце XX века сближения науки и религии. Реакция на это послание с худшей стороны показала либерально настроенных интеллектуалов, которые из кожи вон лезли в своем агностическом стремлении уступить религии ее “магистерию” (magisterium)[174]174
  Это слово содержится в заголовке раздела “Эволюция и магистерия Церкви” в официальной английской версии папского послания, но не в оригинальной французской версии, где разделы никак не озаглавлены. Реакции на это послание, в том числе моя собственная, а также текст самого послания были опубликованы в журнале Quaternary Review of Biology, 72 (1992), 4.


[Закрыть], якобы равнозначную таковой науки, но не противоречащую ей и даже не перекрывающуюся с ней. Такое агностическое соглашательство, опять же, легко принять за подлинное сближение, настоящую встречу мыслей.

В своих самых наивных проявлениях эта политика интеллектуального умиротворения делит интеллектуальную территорию на вопросы “как” (наука) и вопросы “зачем” (религия). Но что это за вопросы “зачем”, и что дает нам право считать, что они заслуживают ответа? Возможно, и есть какие-то глубокие вопросы о мироздании, которые навсегда останутся для науки вне досягаемости. Но ошибка здесь в том, чтобы делать из этого вывод, будто они не останутся вне досягаемости и для религии. Я однажды попросил одного выдающегося астронома, моего коллегу по колледжу, объяснить мне Большой взрыв. Он сделал все, что позволяли его (и мои) способности, и тогда я спросил его, что именно в фундаментальных законах физики сделало возможным спонтанное возникновение пространства и времени. “А, – улыбнулся он, – тут мы выходим за пределы сферы науки. Здесь я должен уступить слово нашему доброму другу капеллану”. Но почему капеллану? Почему не садовнику и не повару? Разумеется, капелланы, в отличие от поваров и садовников, претендуют на то, что они что-то понимают в вопросах о первопричинах. Но какие у нас когда-либо были основания принимать эту претензию всерьез? Я вновь подозреваю, что мой друг профессор астрономии использовал все ту же манеру Эйнштейна – Хокинга называть Богом “то, чего мы не понимаем”. Это была бы невинная манера, если бы ее постоянно не понимали неправильно те, кто жаждет понять ее неправильно. В любом случае, ученые-оптимисты, к числу которых принадлежу и я, будут настаивать на том, что “то, чего мы не понимаем” означает лишь “то, чего мы пока не поняли”. Наука продолжает работать над этой проблемой. Мы не знаем, где наконец наткнемся на непреодолимую преграду, и даже не знаем, случится ли это.

Агностическое соглашательство (свойственное добрым либералам стремление из кожи вон лезть, чтобы уступить как можно больше всякому, кто достаточно громко кричит) доходит до курьеза в следующем образце непоследовательного мышления. Аргумент строится так. Нельзя доказать, что чего-либо нет (с этим все в порядке). Наука не может доказать, что высшего существа нет (строго говоря, это верно). Следовательно, вера (или неверие) в высшее существо – это вопрос чисто личных склонностей, и, следовательно, то и другое в равной степени заслуживает нашего почтительного внимания! Если изложить это таким образом, логическая ошибка почти самоочевидна, и reductio ad absurdum[175]175
  Доказательство от противного (лат., дословно “сведение к абсурду”). – Прим. пер.


[Закрыть] едва ли нуждается в подробном изложении. Если позаимствовать идею Бертрана Рассела, мы должны быть в той же степени агностиками в отношении той теории, что вокруг Солнца по эллиптической орбите вращается фарфоровый чайник. Мы не можем доказать обратное. Но это не значит, что теория, будто этот чайник есть, должна стоять наравне с теорией, что его нет.

Если же на это возразят, что на самом деле существуют основания X, Y и Z, чтобы считать высшее существо более правдоподобным, чем небесный чайник, то эти основания следует изложить подробно, потому что если они осмысленны, то это настоящие научные аргументы, которые следует оценивать по их качествам. Не прячьте их от проверки за ширмой агностической толерантности. Если религиозные аргументы действительно лучше, чем чайник Рассела, давайте их выслушаем. А если нет, то пусть те, кто называет себя агностиками в отношении религии, добавят, что они в равной степени агностики в отношении орбитальных чайников. В свою очередь, современные теисты могли бы признать, что в том, что касается Ваала и золотого тельца, Тора и Вотана, Посейдона и Аполлона, Митры и Амона-Ра, они настоящие атеисты. Мы все атеисты в отношении большинства богов, в которых человечество когда-либо верило. В атеизме некоторых из нас просто одним богом больше.

В любом случае, считать, что религия и наука занимают отдельные магистерии, нечестно[176]176
  Тезис об “отдельных магистериях” пропагандировал Стивен Гулд, атеист, изо всех сил старавшийся угодить верующим (намного больше, чем того требовал бы долг или здравый смысл), в книге: Gould, S. J. Rocks of Ages: science and religion in the fullness of life. New York, Ballantine, 1999.


[Закрыть]. Это мнение не выдерживает критики, исходя из того неоспоримого обстоятельства, что религии по-прежнему утверждают о мире много такого, что при ближайшем рассмотрении посягает на научные факты. Более того, религиозные апологеты забывают о том, что надо выбрать что-то одно, что один пирог два раза не съешь. Говоря с интеллектуалами, они тщательно избегают вторжений в научную сферу, укрываясь в своей отдельной и неуязвимой религиозной магистерии. Но когда они выступают перед массовой аудиторией, они направо и налево прибегают к историям о чудесах, грубо вторгаясь на научную территорию. Непорочное зачатие, воскресение Христа, воскрешение Лазаря, явления Девы Марии и святых по всему католическому миру, даже чудеса Ветхого Завета – все используется для религиозной пропаганды и оказывается весьма эффективным перед неискушенной или детской аудиторией. Каждое из этих чудес означает притязание на научный факт – нарушение обычного хода вещей в окружающем мире. Богословам, если они хотят оставаться честными, следует сделать выбор. Можно претендовать на собственную магистерию, отдельную от научной, но все равно заслуживающую уважения. Но в этом случае нужно отречься от чудес. Или же можно сохранить Лурды[177]177
  Лурд (Lourdes) – город во Франции, где в середине XIX века Дева Мария якобы неоднократно являлась св. Бернадетте Субиру – неграмотной местной девочке, впоследствии ставшей монахиней. Лурд стал очень популярным местом паломничества. Многие из паломников ищут там исцеления от недугов. – Прим. пер.


[Закрыть] и чудеса и пользоваться их огромными возможностями для вербовки невежд. Но тогда нужно сказать “прощай” отдельным магистериям и возвышенному стремлению к сближению с наукой.

Желание не выбирать что-то одно не удивит пропагандиста. Удивительна готовность либеральных агностиков это терпеть и их готовность сбросить со счетов как упрощенцев и экстремистов тех, кому хватает смелости называть вещи своими именами. Таких смельчаков обвиняют в сотрясании воздуха, в воображении устаревшей карикатуры на религию, где у Бога борода и живет он в физическом месте, называемом небесами. Теперь, говорят нам, религия уже не та. Небеса уже не физическое место, а у Бога уже нет физического тела, на котором могла бы расти борода. Что же, замечательно: отдельные магистерии, настоящее сближение. Но доктрина о Вознесении Девы Марии была определена папой Пием XII как догмат веры только 1 ноября 1950 года, и вера в нее обязательна для всех католиков. В этом догмате ясно утверждается, что тело Девы Марии было взято на небеса и воссоединилось с ее душой. Что это может значить, как не то, что небеса – это физическое место, достаточно физическое, чтобы там могли находиться тела? Повторю, это не какая-то старомодная и забытая традиция, которая сегодня имеет лишь чисто символическое значение. Уже в XX веке (говоря словами “Католической энциклопедии” 1996 года) папа Пий XII “непогрешимо провозгласил Вознесение Пресвятой Девы Марии догмой католической веры”, тем самым повысив статус официальной доктрины, которую его предшественник, Бенедикт XIV, тоже в XX веке, назвал “возможным мнением, отрицать которое было бы безбожием и богохульством”.

Сближение? Только когда это будет приемлемо. Для честного судьи предполагаемое сближение между религией и наукой остается неубедительной, пустой, бессодержательной пропагандистской выдумкой.

Долли и рясоголовые[178]178
  Текст впервые опубликован в газете “Индепендент” от 8 марта 1997 года.


[Закрыть]

За новостями, подобными рождению клонированной овечки Долли, всегда следует приступ бурной деятельности прессы. Газетные обозреватели вещают, торжественно или шутя, порой разумно. Радио– и телепродюсеры садятся на телефоны и собирают группы экспертов для обсуждений и споров по этическим и правовым сторонам дела. Некоторые из этих экспертов – специалисты в области естественных наук, что вполне ожидаемо и оправдано. Столь же уместно присутствие специалистов по этике или философии права. Гостей обеих этих категорий приглашать в студию резонно – за их экспертные знания или за доказанную ими способность мыслить разумно и говорить понятно. Споры, которые они ведут друг с другом, обычно информативны и продуктивны.

Но того же нельзя сказать о третьей и непременной категории гостей – о представителях религиозного лобби. Точнее сказать, религиозных лобби, потому что должны быть представлены все религии. Это, кстати, умножает число людей в студии и приводит к дополнительной трате, если не потере, времени.

Ради приличия я не буду называть имен, но во время недели славы замечательной овечки Долли я принял участие в обсуждениях на радио и телевидении, посвященных клонированию, вместе с несколькими известными религиозными лидерами, и ничего поучительного из этих обсуждений не вышло. Один из самых влиятельных религиозных деятелей, ставший недавно членом Палаты лордов, блистательно начал с того, что отказался пожимать руки находившимся в студии женщинам, очевидно из опасения, что у них могут быть месячные или что они еще почему-либо “нечисты”. Они приняли это оскорбление снисходительнее, чем сделал бы я на их месте, и с тем “уважением”, которым обычно жалуют религиозные предрассудки – но не жалуют никакие другие. Когда началось обсуждение, ведущая, с великим почтением обращаясь к этому бородатому патриарху, попросила его поведать, какой вред может принести клонирование, и он ответил, что атомные бомбы приносят вред. Да, конечно, с этим никто не спорит. Но разве это обсуждение не предполагалось посвятить клонированию?

Раз он решил свернуть на обсуждение атомных бомб, вероятно, он знает больше о физике, чем о биологии? Но нет, озвучив дерзкую выдумку, что Эйнштейн расщепил атом, этот мудрец уверенно переключился на историю. Он привел веский аргумент, что поскольку Бог трудился шесть дней, а на седьмой отдыхал, ученые тоже должны знать, когда стоит остановиться. Что ж, или он в самом деле верит, что мир был создан за шесть дней, и тогда одного его невежества достаточно, чтобы его дисквалифицировать и не принимать всерьез, или, как милостиво предположила ведущая, он высказал этот аргумент лишь в порядке аллегории – тогда аллегория получилась паршивая. В жизни иногда бывает, что стоит остановиться, а иногда – что стоит продолжать. Вся проблема в том, чтобы решить, когда остановиться. Аллегория с Богом, отдыхавшим на седьмой день, сама по себе не может нам сказать, дошли ли мы в каком-то конкретном случае до того места, где стоит остановиться. Как аллегория, история про шесть дней творения бессодержательна. Как история, она ложна. Тогда зачем об этом говорить?

Представитель конкурирующей религии в той же группе пребывал в откровенном замешательстве. Он высказал распространенное опасение, что человеческий клон будет лишен индивидуальности. Это будет не полноценное, отдельное человеческое существо, а простой бездушный автомат. Когда я предупредил его, что его слова могут быть оскорбительны по отношению к однояйцевым близнецам, он сказал, что близнецы – это совсем другой случай. Почему другой?

Во время следующего обсуждения, на этот раз на радио, еще один религиозный лидер был примерно так же сбит с толку вопросом об однояйцевых близнецах. У него тоже были “богословские” основания для опасений, что клон не будет отдельной личностью, а следовательно, будет лишен “человеческого достоинства”. Ему быстро сообщили бесспорный научный факт, что однояйцевые близнецы – это клоны друг друга с идентичными генами, как Долли, с той разницей, что Долли – это клон овцы постарше. Действительно ли он хотел сказать, что однояйцевые близнецы (а они есть среди знакомых каждого из нас) лишены достоинства отдельных личностей? Основание, на котором он отрицал, что близнецы имеют отношение к делу, было поистине очень странным. Он сообщил нам, что глубоко верит во власть воспитания над природой. Именно благодаря воспитанию близнецы и оказываются разными личностями. Если хорошо познакомиться с парой близнецов, заключил он с победоносным видом, окажется, что они даже выглядят немного по-разному.

Ну да. А если пару клонов будет разделять промежуток в пятьдесят лет, разве разница в их воспитании не будет еще заметнее? Не загнал ли он себя в угол со своим богословием? Он этого просто не понял – но ведь его, в конце концов, выбрали не за способность вникать в слова оппонентов. Не хочу показаться нетерпимым, но я хотел бы донести до радио– и телепродюсеров мысль, что одного того, что человек выступает от имени определенной “традиции”, “веры” или “сообщества”, может быть недостаточно. Разве не очевидно, что какой-то минимальный уровень интеллекта тоже желателен?

Представители религиозных лобби, выразители “традиций” и позиции “сообществ” пользуются привилегированным доступом не только к средствам массовой информации, но и к влиятельным комиссиям, к правительственным структурам и к школьным комитетам. Их мнением регулярно интересуются и выслушивают его с преувеличенным “уважением” в парламентских комиссиях. Можно не сомневаться, что когда будет учреждена консультативная комиссия для выработки политики в вопросах клонирования или любого другого аспекта репродуктивных технологий, религиозные лобби будут в ней представлены. Выразители и выразительницы религиозных позиций пользуются особым доступом к влиянию и власти, который другим людям удается заслужить лишь своими способностями или квалификацией. Чем это оправдывают?

Почему наше общество так смиренно признало удобную выдумку, что религиозные взгляды имеют своего рода право на автоматическое и неоспоримое уважение? Если мне хочется, чтобы вы уважали мои представления о политике, науке или искусстве, я могу заслужить это уважение аргументами, логикой, красноречием или соответствующими знаниями. Я должен уметь противостоять контраргументам. Но если у меня есть какое-то представление, которое составляет часть мой религии, критикам остается лишь почтительно удалиться на цыпочках или бросить вызов негодованию широкой общественности. Почему религиозные взгляды неприкосновенны? Почему мы должны их уважать уже за то, что они религиозные?

Кроме того, как решить, каким из множества противоречащих друг другу религий причитается такое неоспоримое уважение – и ничем не заслуженное влияние? Если мы приглашаем в телестудию или в консультативный комитет представителя христиан, должен ли он быть католиком или протестантом, или ради справедливости нужно пригласить обоих? (В конце концов, в Северной Ирландии разница между ними достаточно важна, чтобы относиться к числу признанных мотивов для убийства.) Если мы приглашаем иудея и мусульманина, нужно ли приглашать как ортодокса, так и реформиста, как шиита, так и суннита? И почему мы не приглашаем мунистов, саентологов и друидов?

Общество, без какой-либо понятной мне причины, признает, что родители автоматически имеют право воспитывать своих детей в рамках определенных религиозных представлений и могут не пускать их, например, на уроки биологии, посвященные эволюции. Однако мы все возмущались бы, если бы детей не пускали на уроки истории искусств, посвященные художникам, которые родителям не по вкусу. Мы смиренно соглашаемся, если студент говорит: “Моя религия не позволяет мне сдавать выпускной экзамен в назначенный день, поэтому, как бы это ни было неудобно, вам придется провести для меня экзамен отдельно”. Не очевидно, почему мы относимся к такому требованию с большим уважением, чем, скажем, к такому: “Баскетбольный матч (или день рождения моей мамы) не позволяет мне сдавать экзамен в такой-то день”. Такое благоволение религиозным представлениям достигает своего апогея в военное время. Высокоинтеллектуальному и искреннему человеку, оправдывающему свой пацифизм глубоко продуманными этическими аргументами, будет трудно добиться статуса отказника по убеждениям. Но если бы он родился в семье, религия которой запрещает воевать, ему не понадобились бы никакие другие аргументы. Именно это неоспоримое уважение к религиям заставляет наше общество бежать к религиозным лидерам всякий раз, когда перед нами встают проблемы вроде клонирования. Быть может, нам стоит вместо этого прислушиваться к тем, чьи слова сами оправдывают наше к ним внимание.