Текст книги "Капеллан дьявола. Размышления о надежде, лжи, науке и любви"

Речь памяти Дугласа Адамса
Церковь Св. Мартина-в-полях, Лондон, 17 сентября 2001 года

Думаю, мне подобает кое-что сказать о любви Дугласа к науке[193]193
  Другие, разумеется, говорили об иных сторонах его жизни.


[Закрыть]. Однажды он обратился ко мне за советом. Он раздумывал над тем, не вернуться ли ему в университет, чтобы поучиться естественным наукам, а именно, кажется, моему собственному предмету – зоологии. Я посоветовал не делать этого. Он уже немало знал об естественных науках. Это проступает почти в каждой написанной им строчке и в лучших его шутках. Приведу лишь один пример: вспомните двигатель на невероятностной тяге[194]194
  См. “Автостопом по галактике”, глава 10 и далее. – Прим. пер.


[Закрыть]. Дуглас мыслил как ученый, но у него было гораздо больше юмора. Не будет преувеличением сказать, что он был кумиром ученых. И технологов, особенно в компьютерной промышленности.

Его неоправданная скромность в присутствии ученых трогательно проявилась в великолепной речи, произнесенной им экспромтом в 1998 году на конференции в Кембридже[195]195
  Полный текст речи см.: http://www.biota.org/people/douglasadams/index.html.


[Закрыть], в которой я тоже участвовал. Его пригласили как бы в качестве почетного ученого – что случалось с ним довольно часто. К счастью, кто-то включил магнитофон, поэтому у нас целиком сохранился этот превосходный сымпровизированный шедевр. Его определенно стоит опубликовать. Я зачитаю вам несколько не связанных друг с другом абзацев. Он был и прекрасным актером-юмористом, не только блестящим писателем-юмористом, и его голос слышится в каждой строчке:

В программе объявлено, что это будет дискуссия, но лишь потому, что я немного боялся идти сюда, в аудиторию, полную таких светил, полагая: “Что я, любитель, смогу им сообщить?” Поэтому я и выбрал форму дискуссии. Но пробыв здесь пару дней, я понял, что вы вполне нормальные люди! Я подумал, что сделаю так: встану и проведу дискуссию с самим собой… надеясь, что смогу спровоцировать достаточно разногласий, чтобы в конце нашлось кому кидаться стульями.

Но прежде чем я перейду к той теме, с которой я попытаюсь справиться, позвольте мне предупредить вас, что время от времени я могу немного путаться, потому что буквально только что все мы узнали друг от друга много нового (я имею ввиду все то, что мы с вами сегодня услышали), поэтому если я время от времени куда-нибудь отклонюсь… У меня четырехлетняя дочь, и было очень, очень интересно наблюдать за ее лицом в первые две или три недели ее жизни, когда я вдруг осознал то, чего в былые времена никто бы не понял – она перезагружалась!

Я просто хочу упомянуть одну вещь, которая не имеет никакого смысла, но я этим страшно горжусь: я родился в Кембридже в пятьдесят втором, и мои инициалы – DNA![196]196
  То есть Douglas Noel Adams. В 1952 году в Кембридже Уотсон и Крик занялись моделированием структуры ДНК (англ. DNA), и в следующем году добились успеха, положив начало молекулярной биологии. – Прим. пер.


[Закрыть]

Эти вдохновенные переходы с одного предмета на другой так характерны для его стиля – и так очаровательны!

Я помню, как однажды, довольно давно, мне понадобилось дать определение жизни для речи, с которой я должен был выступать. Полагая, что должно существовать какое-то простое определение, я стал рыться в интернете и был поражен тем, до чего разными бывают определения и каким подробным должно быть каждое из них, чтобы включать “это”, но не включать “то”. Но если подумать, то совокупность, которая включает в себя плодовую муху, Ричарда Докинза и Большой Барьерный риф, – довольно странный набор объектов для сопоставления.

Дуглас смеялся над собой и над собственными шутками. Это была одна из многих составляющих его обаяния.

В нашем восприятии окружающего мира есть некоторые странности. Тот факт, что мы живем на дне глубокого гравитационного колодца, на поверхности покрытой газом планеты, вращающейся вокруг огненного термоядерного шара, удаленного от нас на девяносто миллионов миль, и считаем, что это нормально, очевидно, указывает на перекошенность, свойственную нашему восприятию, но за нашу интеллектуальную историю мы сделали немало, постепенно избавляясь от некоторых заблуждений.

Следующий абзац – это одна из классических дугласовских историй, знакомых многим из присутствующих. Я слышал ее не раз, и с каждым разом она казалась мне все замечательнее.

Представьте себе лужу, которая просыпается как-то утром и думает: “В интересном мире я оказалась, в интересном углублении, подходит мне так, будто на меня шили, а? Честное слово, просто идеально мне подходит, его, должно быть, сделали специально для меня!” Эта идея так убедительна, что хотя солнце поднимается все выше, воздух нагревается, и лужа постепенно становится все меньше, она продолжает отчаянно держаться за мысль, что все будет хорошо, ведь мир был задуман и создан так, чтобы в нем была она. Поэтому тот момент, когда она исчезает, застает ее слегка врасплох. По-моему, это то, чего нам, быть может, стоит остерегаться.

Дуглас познакомил меня с моей женой, Лаллой. Они работали вместе, много лет назад, над “Доктором Кто”, и она обратила мое внимание на то, что у Дугласа была удивительная способность, как у ребенка, сразу видеть лес, не отвлекаясь на деревья.

Если вы попытаетесь разобрать кошку на части, чтобы узнать, как она работает, первое, что вы получите, будет неработающая кошка. Жизнь – это такой уровень сложности, что он лежит почти за пределами нашего поля зрения. Она так далеко ушла от всего, в чем у нас есть какая-то возможность разобраться, что мы думаем о ней как о какой-то другой разновидности объектов, другой разновидности материи. Жизнь должна была обладать некоей таинственной сущностью, божественным происхождением – и другого объяснения у нас не было. Взрыв прогремел в 1859 году, когда Дарвин опубликовал “Происхождение видов”. Прошло довольно много времени, пока мы смогли это принять и начали понимать, ведь это не только кажется нам немыслимым и совершенно унизительным для нас самих, но и потрясает нашу систему открытием того, что мы не центр Вселенной и не были ни из чего сделаны, а возникли как какая-то слизь и стали тем, что мы есть, побывав по дороге обезьянами. Не очень-то нам нравится такое читать…

Я счастлив сообщить, что знакомство Дугласа с одной современной книгой об эволюции (она попалась ему, когда ему было чуть больше тридцати) стало для него чем-то вроде обращения апостола Павла по дороге в Дамаск:

Все встало на свои места. Эта концепция была потрясающе проста, но она объясняла возникновение естественным путем всей бесконечной и загадочной сложности жизни. Перед благоговением, которое она во мне вызвала, благоговение, о котором люди говорят в отношении религиозного опыта, кажется, откровенно говоря, просто несерьезным. Выбирая между благоговением понимания и благоговением невежества, я всегда выберу первое[197]197
  http://www.atheists.org/wiki/index.php/Douglas_Adams_Interview.


[Закрыть].

Я однажды брал у Дугласа интервью на телевидении, для программы, которую я готовил, о моем собственном романе с наукой, и в итоге спросил его: “Что именно в науке приводит тебя в такой восторг?” И вот что он сказал, тоже экспромтом и потому с особенным пылом:

Мир – такая сложная, богатая и странная штука, что это просто великолепно. Я хочу сказать, что идея о том, что такая сложность может возникнуть не только из такой простоты, но, возможно, и абсолютно из ничего, это самая потрясающая и замечательная идея. И получить даже какой-нибудь намек на то, как это могло произойти, просто прекрасно. И… возможность провести семьдесят или восемьдесят лет своей жизни в такой вселенной значит, по-моему, неплохо провести время[198]198
  Break the Science Barrier with Richard Dawkins, Channel 4, Equinox Series, 1996.


[Закрыть].

В последнем предложении нам теперь, конечно, слышится трагичный отголосок. Нам повезло знать человека, чья способность брать от жизни все была не меньше, чем его обаяние, и его юмор, и его чистый интеллект. Если кто-то из людей понимал, какое великолепное место мир, это был Дуглас. И если кто-то из покинувших его своим существованием сделал мир лучше, это был Дуглас. Было бы замечательно, если бы он одарил нас полными семьюдесятью или восемьюдесятью годами. Но, видит Бог, мы не остались внакладе и с сорока девятью!

Речь памяти Уильяма Дональда Гамильтона,
произнесенная на гражданской панихиде в церкви Нового колледжа в Оксфорде 1 июля 2000 года

Для тех из нас, кто мечтал бы встретиться с Чарльзом Дарвином, есть утешение: мы встречались, вероятно, с ближайшим его аналогом, которого мог предложить нам конец XX века. И все же он был таким тихим, таким невозможно скромным, что, смею предположить, некоторые из сотрудников этого колледжа были слегка ошеломлены, прочитав его некрологи – и открыв, какое сокровище скрывалось все это время от них. Некрологи были на удивление единодушны. Я зачитаю одно-два предложения из каждого из них и хотел бы добавить, что эта выборка вполне репрезентативна. Я приведу цитаты из 100 % некрологов, которые мне встретились.

Билл Гамильтон, скончавшийся в возрасте шестидесяти трех лет после нескольких недель интенсивной терапии по возвращении из биологической экспедиции в Конго, был главным теоретиком-новатором современной дарвинистской биологии, определившим нынешнее состояние этой области. Алан Графен, “Гардиан”

…самый влиятельный биолог-эволюционист своего поколения. Мэтт Ридли, “Дейли телеграф”

… один из гигантов современной биологии… Натали Анджир, “Нью-Йорк таймс”

…один из величайших теоретиков эволюции со времен Дарвина. Несомненно, что в вопросах теории социума, основанной на естественном отборе, он был самым глубоким и оригинальным из наших мыслителей. Роберт Триверс, “Нейчур”

…один из ведущих теоретиков эволюции XX века… Дэвид Хейг, Наоми Пирс и Эдвард Уилсон, “Сайенс”

Хороший претендент на звание самого выдающегося дарвиниста со времен Дарвина. (Это написал я сам, опубликовано в “Индепендент”, перепечатано в “Оксфорд тудей”.)

…один из лидеров того, что называют “второй дарвиновской революцией” (Джон Мейнард Смит, “Таймс”. Ранее Мейнард Смит сказал про него – слишком разговорным языком, чтобы эти слова можно было повторить в этом некрологе, – что он “наш единственный чертов гений”.)

Билл Гамильтон всю свою жизнь играл с взрывчаткой. Ребенком он едва не погиб, когда граната, которую он конструировал, взорвалась раньше времени, оторвав ему кончики нескольких пальцев и оставив осколки в легком. Выросши, он стал размещать взрывчатку гораздо благоразумнее. Он разнес в пух и прах наши устоявшиеся представления и воздвиг на их месте здание идей более странных, более оригинальных и более глубоких, чем любой другой биолог со времен Дарвина. Оливия Джадсон, “Экономист”

Надо признать, что самая большая дыра, оставленная Дарвином в теории эволюции, была уже заделана Рональдом Фишером и другими классиками неодарвинизма в 30-х – 40-х годах. Но их “синтетическая теория эволюции” оставила ряд важных проблем нерешенными (а во многих случаях – и незамеченными), и с большинством из них удалось разобраться лишь после 1960 года. Будет, несомненно, справедливо сказать, что Гамильтон являлся ведущим мыслителем этой второй волны неодарвинизма, хотя описать его как ученого, решающего проблемы, пожалуй, значило бы не воздать должное его творческому воображению.

В мимоходом брошенных им замечаниях нередко таились идеи, за авторство которых дорого бы дали теоретики рангом пониже. Однажды мы с Биллом разговаривали о термитах на отделении зоологии в перерыве на кофе. Нас особенно занимало, что за эволюционное давление привело термитов к их необычайной социальности, и Гамильтон стал хвалить “теорию Стивена Бартца”. “Но, Билл, – возразил я, – это же не теория Бартца. Это твоя теория. Ты опубликовал ее на семь лет раньше”. Он помрачнел и стал это отрицать. Тогда я сбегал в библиотеку, нашел нужный том журнала ‘Ежегодный обзор экологии и систематики’ и сунул ему под нос запрятанный в его собственной статье параграф. Он прочитал, а затем неподражаемым голосом ослика Иа-Иа признал, что, судя по всему, это и вправду его теория, “но Бартц изложил ее лучше”[199]199
  Это правда, и я рассказываю эту историю вовсе не затем, чтобы принизить вклад Стивена Бартца. Билл Гамильтон знал, причем лучше многих, что набросать идею на обороте конверта – это не то же самое, что разработать на ее основе исчерпывающую модель.


[Закрыть]. Напоследок замечу, что среди тех, кого Бартц поблагодарил в своей статье “за полезные советы и критику”, был не кто иной, как У. Д. Гамильтон!

Свою теорию соотношения полов у медоносных пчел Билл точно так же опубликовал не в специальной заметке в журнале “Нейчур”, как сделал бы любой ученый с нормальной степенью амбициозности, а спрятал в рецензии на чужую книгу. Кстати, у этой рецензии был безошибочно узнаваемый гамильтоновский заголовок: “Азартные игроки со времен зарождения жизни: усоногие, тли, вязы”.

Двумя крупнейшими достижениями, благодаря которым Гамильтон особенно известен, являются генетическая теория родства и паразитарная теория пола. Но наряду с этими двумя главными идеями, которыми он был одержим, он также нашел время ответить (или сыграть ключевую роль в получении ответа общими усилиями) на целый ряд других важных вопросов, оставленных в стороне синтетической теорией эволюции.

Почему мы стареем и умираем от старости?

Почему соотношение полов в популяциях иногда отклоняется от обычно ожидаемого 50/50? В посвященной этому вопросу краткой статье он впервые ввел в эволюционную биологию теорию игр – то самое нововведение, которое показало себя бесконечно плодотворным в руках Джона Мейнарда Смита.

Может ли естественный отбор благоприятствовать деятельному злому умыслу, в противоположность обычному эгоизму?

Почему столь многие животные собираются в стаи или стада, когда им угрожают хищники? У статьи, посвященной этому вопросу, было очень характерное название: “Геометрия для эгоистичного стада”.

Почему животные и растения прилагают столько усилий к расселению своего потомства повсюду, даже если оно расселяется в места, уступающие по качеству уже заселенным? Соавтором этой работы был Роберт Мэй.

Как в дарвиновском мире, эгоистичном в своей основе, может развиваться кооперация между неродственными особями? Соавтором этой работы был обществовед Роберт Аксельрод.

Почему осенние листья приобретают заметную красную или желтую окраску? Рассуждая в характерной для него смелой – но убедительной – манере, Гамильтон предположил, что яркая окраска – это предупреждение от лица дерева, предупреждение насекомым, чтобы они не откладывали яйца на это дерево, предупреждение, подкрепляемое токсинами, точно так же, как желтые и черные полоски осы подкрепляются ее жалом.

Эта замечательная идея характерна для юношеской изобретательности Гамильтона, которая, казалось, с возрастом только росла. Ведь он совсем недавно предложил подходящую теорию того, как “гипотеза Геи”, которую прежде в основном высмеивали, может на самом деле работать в рамках настоящей дарвиновской модели. В марте этого года, когда его хоронили на опушке Уайтемского леса, его верная спутница Луиза Боцци произнесла над могилой несколько прекрасных слов, вспомнив поразительную ключевую идею этой работы, что облака – это на самом деле приспособление, выработанное микроорганизмами для собственного расселения. Она процитировала замечательную статью Билла “Ни одного не перевернутого камня: жизнь и смерть охотника на букашек”, в которой он высказал пожелание, чтобы, когда он умрет, его оставили на земле в амазонских джунглях, где его закопали бы жуки-могильщики на корм своим личинкам[200]200
  См.: Times Literary Supplement, 11 September 1992. Первая публикация – на японском языке: Hamilton, W. D. My Intended Burial and Why // Insectarium, 28 (1991), 238–247. Переиздание на английском под тем же названием: Ethology, Ecology & Evolution, 12 (2000), 111–122.


[Закрыть].

Затем, в их детях, заботливо выращенных усатыми родителями на шариках размером с кулак, вылепленных из моей плоти, я улечу оттуда. Меня не будет глодать ни червь, ни грязная муха: преобразившийся и многочисленный, а наконец вылечу из земли с жужжанием, как пчелы из своего гнезда – притом жужжа громче, чем пчелы, почти как рой мотоциклов. И летучие жуки унесут меня, один за другим, в раскинувшуюся под звездами бразильскую глушь.

Луиза зачитала это, а затем добавила собственную элегию, вдохновленную его теорией облаков:

Билл, твое тело лежит теперь в Уайтемском лесу, но отсюда ты вновь попадешь в свои любимые джунгли. Ты будешь жить не только в жуке, но и в миллиардах спор грибов и водорослей. Поднятый ветром в тропосферу, ты образуешь облака и полетишь через океаны, будешь выпадать на землю и взлетать вновь и вновь, пока, наконец, капля дождя не соединит тебя с водой затопленных джунглей Амазонки[201]201
  На панихиде Луиза сама зачитала оба эти отрывка. Второй отрывок вырезан на скамейке возле его могилы, установленной в память о нем его сестрой, доктором Мэри Блисс.


[Закрыть].

В итоге Гамильтона осыпали почестями, но это лишь подчеркнуло, сколь долго мир не мог оценить его по достоинству. Он получил немало премий, в том числе премию Крафорда и премию Киото. Но его волнующе откровенная автобиография являет нам молодого человека, мучимого неуверенностью в себе и одиночеством. Он не только был неуверен в себе. Он стал сомневаться даже в том, что вопросы, которыми он так одержимо занимался, вообще могут интересовать кого-либо, кроме него самого. Неудивительно, что это иногда вызывало у него сомнения в собственном психическом здоровье.

Этот опыт на всю жизнь выработал у него сочувствие к аутсайдерам, которое, быть может, и побудило его в последнее время встать на защиту непопулярной, если не сказать отброшенной, теории происхождения СПИДа. Как вы, возможно, знаете, именно это заставило его совершить в этом году роковое путешествие в Африку.

В отличие от других лауреатов важнейших премий, Биллу действительно были нужны деньги. Он приводил своих консультантов по финансовым вопросам в отчаяние. Деньги интересовали его лишь постольку, поскольку он мог употребить их на какое-нибудь доброе дело, обычно на пользу других. Он отличался патологической неспособностью их накапливать и раздавал многое из того, что имел. Очень характерно для его финансовой проницательности, что он оставил завещание щедрое, но – не заверенное свидетелями. Так же характерно, что он купил дом в Мичигане, когда цены предельно выросли, а продал его, когда они упали до минимума. Его капиталовложение не просто не поспело за инфляцией. Он даже потерял внушительную сумму и не мог позволить себе купить дом в Оксфорде. К счастью, у университета был подаренный ему прекрасный домик в деревне Уайтем, и благодаря Дику Саутвуду, который, как всегда ничего не афишируя, все это устроил, Билл, его жена Кристина и их семья нашли место, где они смогли благополучно жить.

Каждый день он ездил на велосипеде в Оксфорд из Уайтема – с огромной скоростью. Эта скорость так не вязалась с его копной седых волос, что, возможно, из-за этого он часто попадал в аварии. Автомобилисты не верили, что человек его возраста вообще может ехать с такой скоростью, и неправильно ее оценивали – с печальными последствиями. Мне не удалось найти документальных подтверждений повторяемой всеми истории о том, как однажды он влетел в салон автомобиля, приземлился на заднем сиденье и произнес: “Пожалуйста, отвезите меня в больницу”. Зато я нашел надежное свидетельство того, что полученный им грант от Королевского общества, чек на пятнадцать тысяч фунтов, вылетел на большой скорости из корзины его велосипеда.

Я впервые увидел Билла Гамильтона, когда он приехал в Лондон году этак в шестьдесят девятом, чтобы прочитать лекцию биоматематической группе, и я присоединился к ней, чтобы взглянуть на моего интеллектуального кумира. Не могу сказать, что я был разочарован, но он, мягко говоря, не был харизматичным оратором. Одна из стен аудитории была целиком занята доской. И Билл использовал ее на полную катушку. К концу занятия на стене не осталось и одного квадратного дюйма, не испещренного уравнениями. Поскольку доска доходила до самого пола, ему приходилось опускаться на четвереньки, чтобы писать на ней там, внизу, и от этого его бормотание становилось еще более неразборчивым. Наконец он встал, осмотрел свою работу с легкой улыбкой и после долгой паузы указал на одно из уравнений (знатокам может быть интересно, что это было знаменитое теперь уравнение Прайса[202]202
  Hamilton, W. D. Innate social aptitudes of man: an approach from evolutionary genetics / Fox, R. (ed.) Biosocial Anthropology. London, Malaby Press, 1975.


[Закрыть]), заявив: “Вот это мне очень нравится”.

Думаю, все его друзья могут рассказать собственные истории, иллюстрирующие его робкое и неповторимое обаяние, и из этих историй со временем, несомненно, вырастут легенды. Вот одна из них, за правдивость которой я могу ручаться, потому что был ее свидетелем. Однажды Билл пришел на обед в Новом колледже с большой канцелярской скрепкой, прикрепленной к очкам. Это было чересчур даже для Билла, и я спросил его: “Билл, а зачем ты носишь на очках скрепку?” Он посмотрел на меня очень серьезно. “Ты вправду хочешь это узнать?” – спросил он своим скорбным тоном, хотя я и видел, что губы его подергиваются от усилия подавить улыбку. “Да, – сказал я с энтузиазмом, – я вправду хочу это узнать”. “Видишь ли, – сказал он, – я заметил, что очки слишком давят мне на нос, когда я читаю. Поэтому я прикрепляю их скрепкой к пряди волос, и на нее приходится часть веса”. Тогда я рассмеялся, и он рассмеялся тоже, и я никогда не забуду ту прекрасную улыбку, которая озарила его лицо от смеха над самим собой.

В другой раз он пришел к нам в гости на званый ужин. Большинство гостей стояли с бокалами, выпивая перед едой, а Билл прошел в соседнюю комнату и осматривал мои книжные полки. Спустя какое-то время мы услышали тихое бормотание: “На помощь. Э-э, на помощь… наверное. Да, на помощь! На помощь”. Наконец мы сообразили, что это неповторимо сдержанный Билл звал на помощь, и призыв его был эквивалентен воплю: “НА ПОООМОЩЬ!” Мы бросились в комнату, где обнаружили его, как инспектора Клузо с бильярдными киями[203]203
  Сцена из комедии “Выстрел в темноте” (A Shot in the Dark, 1964). – Прим. пер.


[Закрыть], отчаянно пытающимся удержать книги, которые падали со всех сторон, оттого что полки обрушились ему на руки.

Любой ученый его уровня ожидал бы, что ему предложат оплату полета первым классом и щедрый гонорар, прежде чем согласиться поехать за границу, чтобы выступить с докладом. Билла как-то пригласили на конференцию в Россию. Но он, как обычно, не обратил внимания на то, что ему вообще не предложили оплатить дорогу, не говоря уже о гонораре, и в итоге ему пришлось не только самому заплатить за билеты, но и дать взятку, чтобы его выпустили из страны. Хуже того, в бензобаке такси не хватило бензина, чтобы довезти его до московского аэропорта, поэтому Биллу пришлось помогать таксисту переливать бензин из машины его родственника. Что же до самой конференции, когда Билл туда добрался, оказалось, что для ее проведения не выделили помещения. Участники конференции просто гуляли по лесу. Время от времени они доходили до поляны, где останавливались, чтобы выслушать чей-то доклад, потом искали следующую поляну. У Билла сложилось впечатление, что это была мера предосторожности, чтобы избежать слежки КГБ. Для своего доклада он привез слайды, поэтому им пришлось пойти на ночную прогулку с проектором. В конце концов они нашли какой-то старый сарай и показывали слайды Билла на побеленной стене этого сарая. Я почему-то не могу себе представить ни одного другого лауреата премии Крафорда в подобной ситуации.

Его рассеянность вошла в легенду, и в ней не было ни капли притворства. Как отмечала Оливия Джадсон в журнале “Экономист”, его оксфордская должность требовала от него читать студентам бакалавриата всего одну лекцию в год, и он обычно забывал ее прочесть. Мартин Берч сообщает, что однажды встретил Билла на отделении зоологии и извинился перед ним за то, что за день до этого забыл прийти на его семинар. “Все в порядке, – заверил Билл. – Я и сам забыл туда прийти”.

Я завел привычку всякий раз, когда на нашем отделении проходил хороший семинар или слушался научный доклад, заглядывать в кабинет Билла за пять минут до начала, чтобы сказать ему об этом и убедить его пойти. Он учтиво поднимал глаза, отрываясь от своего занятия, выслушивал меня, а затем с энтузиазмом вставал и шел вместе со мной на семинар. Не было никакого смысла напоминать ему о мероприятии раньше, чем за пять минут до его начала, или посылать письменные напоминания. Он просто снова углубился бы в то, чем в данный момент занимался, и забыл бы обо всем остальном. Ему была свойственна поистине маниакальная увлеченность. Она, конечно, сыграла немалую роль в его успехе. Но были и другие важные факторы. Меня приводит в восторг музыкальная аналогия, которую предложил Роберт Триверс: “Все мы говорим и мыслим отдельными нотами, а он мыслил целыми аккордами”. Это абсолютно верно.

Билл был также замечательным натуралистом: казалось, он едва ли не предпочитает общество натуралистов обществу теоретиков. При этом он был гораздо лучшим математиком, чем большинство биологов, и у него была математическая способность визуально представлять себе суть дела, прежде чем переходить к моделированию. Хотя многие из его статей были математического свойства, превосходный стиль Билла отличался своеобразием. Вот что он пишет во введении к переизданию собственной статьи 1966 года “Формирование естественным отбором механизмов старения” в составленной им самим антологии своих работ “Узкие дорожки страны генов”[204]204
  Hamilton, W. D. Narrow Roads of Gene Land, vol.: Evolution of Social Behaviour. Oxford, W H. Freeman and Stockton Press, 1996; vol.: Evolution of Sex. Oxford, Oxford University Press, 2001 (текст моей речи помещен в качестве предисловия).


[Закрыть]. В начале он приводит текст пометки на полях, сделанной на его экземпляре издания 1966 года:

Т. е. стареющее животное должно сползать вниз по своему эволюционному древу: тенденция развития юношеских черт молодого человека дает старую гориллу.

Постарев, он добавляет к этому великолепную, подлинно гамильтоновскую сценку:

В связи с этим последнее признание. Я тоже, вероятно, оказался бы трусом, и выделил средства на “геронтологию эликсира жизни”, если бы кто-нибудь смог убедить меня, что на него есть надежда. Вместе с тем я хочу, чтобы надежды не было, и у меня не было такого искушения. Эликсиры кажутся мне антиевгенической целью наихудшего пошиба, не позволяющей нам создать мир, которым смогут наслаждаться наши потомки. Размышляя об этом, я корчу рожи, потираю две непрошено кустистые брови подушечкой, к счастью, по-прежнему противопоставленного большого пальца, фыркаю через ноздри, которые с каждым днем все больше напоминают пучки конского волоса, торчащие из эдвардианского дивана, и, еще не доставая костяшками пальцев до земли, хотя уже самую чуточку, перехожу, ковыляя, к своей следующей статье.

Его поэтическое воображение постоянно проявляется в отступлениях, даже в самых сложных его статьях. И, как и можно было бы ожидать, он очень любил поэзию и знал наизусть немало стихов, особенно Хаусмена. Возможно, он ассоциировал себя в молодости с меланхоличным главным героем сборника “Шропширский парень”. В своей рецензии на мою первую книгу – можете представить мою радость по поводу рецензии от ученого такого уровня? – он процитировал строки:

 
Издалека, с вечерних
И утренних небес
Звенящий ветер жизни
Принес меня, я здесь.
Он дунет, я исчезну —
Недолго мы живем.
Дай руку мне, скажи мне,
Что на сердце твоем?
Скажи, и я отвечу,
Ну как тебе помочь?
Пока звенящий ветер
Меня не сдует прочь.
 

В конце рецензии он процитировал известные строки Вордсворта о статуе Ньютона в прихожей церкви кембриджского Тринити-колледжа. Билл, конечно, не имел это в виду, но последние слова этого стихотворения подходят к нему не меньше, чем к Ньютону:

 
…разума, что вечно
Плывет по мысленным морям один.