Текст книги "Дочь полковника"

Наступила неизбежная пауза, переход от прилива к отливу – волна откатывалась, и галька тоскливо шуршала, точно вздохи угасающего желания. А вернее, подумал мистер Перфлит, точно пересыпающиеся горошины в бычьем пузыре на палке шута. Он был ошеломлен собственной глупостью и покорностью, с какой позволял себя эксплуатировать. Почему он разрешил альтруизму взять верх над благоразумием? Почему подал столь опасную милостыню? Почему по-дурацки поднял «Веселого Роджера»[82]82
  «Веселый Роджер» – пиратский флаг (череп и две скрещенные кости на черном фоне).


[Закрыть] над мирным и невзрачным суденышком? «Помрачение рассудка!» – пробормотал он про себя и несколько раз повторил эту формулу, как заклинание, способное стереть случившееся, во мгновение ока перенести Джорджи с его колен к ней в комнату так, словно ничего не произошло, и ему нечего опасаться. К несчастью, заклинание не подействовало. Джорджи не унеслась по воздуху, и он начал ощущать ее вес – непривычное и даже болезненное давление на бедра и голени. Его ягодичные мышцы слегка подрагивали от утомления, от нервности, от истощающей пустоты, когда даешь, ничего взамен не получая. Ситуация и смешная и противная. Нет, нет, больше – ни за что! Сколько же она весит? Десять стоунов? Одиннадцать? Тонну? Да встанешь ли ты наконец, черт подери! Он скосился на ее лицо. Джорджи словно бы уснула. Веки ее были плотно сомкнуты, щеки пылали румянцем, губы приоткрылись, нос выглядел огромным и просто уродливым на столь близком расстоянии и в подобный момент. Из запасников памяти мистера Перфлита вырвались строки Хейвуда:[83]83
  Хейвуд Томас (1572? – 1650?) – английский драматург, автор многочисленных комедий и исторических хроник.


[Закрыть] «Когда б содеянное мы могли разделать!»

Джорджи шевельнулась, и он поспешно отвел глаза, не чувствуя в себе сил сейчас встретиться с ней взглядом, – ведь если это окажется взгляд собственницы, он ее возненавидит! Что такое она говорит? Что она шепчет?

– Реджи!

Его тело сотряс малярийный озноб. Реджи! Боже великий! От блуда и прочих смертных грехов…

– Что, милая?

– Реджи, это же дурно, грешно – Мы одинаково виноваты, но… – Ее голос стал вкрадчивым до святости. – Вот если бы у нас было право…

Перфлит растворился в панике. Рассудок и хитроумие сдались врагу. Он утратил дар речи и способность соображать. Жениться на Джорджи! Таинство брака долженствует… О Бог, о Монреаль! Выручите меня, Парки, и больше никогда, никогда…[84]84
  Здесь цитируются «Монреальские псалмы» Сэмюела Батлера (1836–1902). Сэмюел (1835–1902) – английский писатель и живописец.


[Закрыть]

– Ведь правда, Реджи?

Так или иначе, но заткнуть ей рот необходимо! В отчаянии, преодолев прилив удивительно острого отвращения, он ее поцеловал. Во всяком случае, целуясь, она уже не может вздыхать «Реджи!», точно какая-нибудь героиня Мари Корелли.[85]85
  Мари Корелли (1865–1924) – английская писательница, автор серии мелодраматических романов в романтическом духе.


[Закрыть] Жаль, что поцелуй – не кляп.

Джорджи высвободилась и попыталась заглянуть ему в глаза. Обойдется! Со спартанской стойкостью он устремил взгляд на догорающие головни. Несколько секунд она сохраняла полную неподвижность, потом резко встала. Вздох облегчения, вырвавшийся из недр мистера Перфлита, был непритворен, но неучтив. Он озабоченно попробовал размять затекшие ноги. Джорджи неловко надела шляпу. Перфлит заметил, что руки у нее дрожат, а лицо такое, словно она вот-вот расплачется. Перфлит ожесточил свое сердце. Освободившись от тяжелого физического бремени, он почувствовал себя много увереннее, почти хозяином положения. Отпускать ее в таком состоянии нельзя! Да и вообще всегда лучше избегать сцен.

– Посидите еще! – сказал он с притворным радушием.

Мне пора, – глухо ответила Джорджи. – Я…

И к величайшему расстройству Перфлита она заплакала не театрально, не демонстративно, а просто залилась слезами, иногда по-детски всхлипывая. Перфлит оказался перед неразрешимой дилеммой. Добродушие сенсуалиста боролось в нем с эгоизмом. Чувствовать себя причиной этих детских слез было жутко, но способ их осушить казался куда более жутким. Перфлит женат! И женат на Джорджи Смизерс, невежественной дурочке потомственной любительнице лисьей травли! Что за потешные Götterdämmerungl[86]86
  Сумерки богов (нем.).


[Закрыть]

– Послушайте! – забормотал он. – Не надо! Ну пожалуйста… Я дико сожалею. Какое ужасное фиаско. Знать бы мне, что вы…

Джорджи печально высморкалась в сырой платочек который еще никогда не выглядел таким маленьким бесполезным, никчемным. С усилием она собрала в кулак весь свой стоицизм.

– Ничего. Не беспокойтесь. Пустяки. Сейчас все пройдет.

Перфлит шагнул к ней, словно собираясь обнять ее за плечи.

– Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне, – сказала она, и у него недостало смелости поступить наперекор.

Джорджи еще раз высморкалась, жалко шмыгнув носом.

– Ну, вот! – произнесла она с фальшивой бодростью медицинской сестры. – Все и кончилось. Прошу прощения. Я совсем не хотела…

– Это я должен просить и прошу у вас прощения. Мне и в голову не приходило. Нет-нет, погодите! Я вас так не отпущу. Вдруг кто-нибудь заметит, что вы… Садитесь же, садитесь!

Он насильно усадил ее в кресло и трясущейся рукой налил ей рюмку хереса. Затем поднял штору и приоткрыл окно. Дождь превратился в туманную изморось, и в комнату ворвалась трель дрозда. Ее звонкость была равнодушной и бесчеловечной, точно ледяной кристалл, преобразившийся в звук. Эта прозрачная чистота и полное отсутствие какого бы то ни было чувства словно претворили то, что произошло, в смутную фантазию.

Этот дрозд прелестен, – заметил Перфлит с притворным спокойствием. – Что за холодный комментарий к поэтической школе птиц и пива, как вам кажется?

– Да, – ответила Джорджи, которой ничего не казалось, тем более что она впервые услышала про такую школу.

Перфлит продолжал журчать, все больше обретая обычную самоуверенность. Он болтал, выжимая из своей говорильной машины все, на что она была способна. Джорджи слушала, отвечала одним-двумя словами и даже засмеялась на замечание, достаточно пошлое, чтобы оно могло показаться ей смешным. Но когда она вновь собралась уходить, он не стал ее удерживать. Дьявольское напряжение.

– Не могу ли я одолжить вам еще какую-нибудь книгу? – спросил Перфлит, провожая Джорджи к двери и почти раболепно стараясь смягчить и успокоить ее.

– Нет, спасибо. Я… у меня мало свободного времени для чтения.

– Ну, если так… Но помните, они всегда к вашим услугам, если вы передумаете.

– Спасибо.

Они остановились перед входной дверью, и пальцы Перфлита уже сжали ручку, но тут он замешкался. Галантность, элементарная вежливость, простая человечность восставали против того, чтобы они расстались так хмуро, почти враждебно. Внезапно он облапил Джорджи и неуклюже, словно застенчивый племянник, чмокнул ее сначала в одну щеку, потом в другую.

– Ну, вот! – воскликнул он. – Я дико виноват и прошу прощения. Я вовсе не хотел, чтобы вы загрустили!

Джорджи засмеялась, но невесело.

– Все пустяки. Пожалуйста, больше об этом не говорите.

– Что же… Послушайте… э… а не встретиться ли нам снова в ближайшее время? Не мог бы я с вами увидеться на будущей неделе, например?

Джорджи внимательно на него посмотрела. Нет. Больше унижений она не потерпит. Никогда! Неужели он думает, что она и теперь?…

– Не зайдете ли вы к нам выпить чаю – с мамой и со мной… во вторник?

Перфлит распознал и упрек, и решимость. Сердце его вспорхнуло как птичка. Стоит проскучать часок, чтобы заключить почетный мир в этой войне против его свободы.

– Во вторник? Превосходно! С величайшим удовольствием.

– Ну, так до свидания.

– До свидания.

Мистер Перфлит смотрел, как она удалялась по дорожке. Высокая крепкая девичья фигура в глянцевом дождевике. Жаль, жаль… Когда Джорджи вышла за калитку, он ей помахал, но она не ответила.

Мистер Перфлит закрыл дверь, постоял, задумчиво потирая подбородок, поднялся наверх, вымыл руки спустился вниз, закурил, опять потер подбородок, но еще более задумчиво, налил себе порядком коньяку с содовой и вернулся к приключениям Амура и Психеи.

5

Бракосочетание Тома и Лиззи, мистический обряд, который каким-то образом сделал совсем белым то, что было совсем черным, прошло довольно серо и всех разочаровало, хотя и могло обеспечить много забавных и поучительных наблюдений антропологу, который посвятил бы себя изучению магических ритуалов и церемониальных одежд, упорно сохраняемых цивилизованным обществом. Местная знать была представлена скупо – собственно говоря, только Фредом Смизерсом и Перфлитом. Полковник даже поиграл с мыслью, не ошеломить ли приход, явившись в церковь при всех регалиях с рядком медалей на груди, но чуткое благородство джентльмена тотчас ему подсказало, что одеться так дозволительно, только если невеста принадлежит к высшим сословиям и выходит за военного. Он, как и Перфлит, извлек на свет визитку и цилиндр. Причем в обоих случаях оказалось, что костюм стал тесноват: полковник приобрел свой в 1912 году, а Перфлит в дороговизну 1919 года. Кроме того, Керзон в спешке подал Перфлиту вместо цилиндра шапокляк. Жуткий этот промах Перфлит – охнув от ужаса – обнаружил у входа в церковь. Впрочем, публика попроще плохо разбиралась в подобных тонкостях и взирала на эти образчики роскоши и элегантности высших классов с благоговейным одобрением.

Лиззи трепетала от волнения и выглядела неприлично толстой, а белая фата только подчеркивала красноту ее разгоряченного лица. Том неловко переминался с ноги на ногу: точь-в-точь жертвенный телец, разубранный для алтаря и смутно ощущающий, что вот-вот произойдет что-то неприятное. Шафером был почтальон Мэгги, которая уже пошла путем всех Лиззи. Он попраздновал заранее и осрамился, упорно и громко икая на протяжении самой важной и священной части обряда. Только мистер Джадд и выглядел и чувствовал себя «очень даже недурственно», как он выразился. На нем был черный костюм, который он надевал на похороны, – публичную церемонию, весьма им одобряемую, поскольку она сочетала достойное изъявление чувств с назидательными примерами того, как опасна жизнь в стране, где не хватает полицейских. Но раз уж свадьбы принято считать радостным событием, мистер Джадд надел розовый галстук с жемчужной булавкой, парадные коричневые штиблеты и цепочку с брелоками, которые выставил напоказ именно так, как полковник хотел бы щегольнуть своими медалями. Невесту он вручил жениху почти с непристойной поспешностью и радостной улыбкой. Хихикающие подружки невесты образовали футуристическую композицию из очень коротких юбок и очень розовых ног. Мистер Каррингтон выглядел озабоченным: он узнал, что сэр Хорес вступил в переписку с епископом, а вопрос о сане каноника, к несчастью, еще не был окончательно решен.

Когда новобрачные смущенно вышли из дверей церкви, их осыпали конфетти, но довольно вяло.

Перфлит вернулся домой в крайне угнетенном состоянии. Этот фарс явился словно предзнаменованием судьбы, возможно, уготованной и ему. На него нахлынули дурные предчувствия. Сказать, что в нем проснулась совесть, было бы преувеличением, – весьма сомнительно, что у него вообще была совесть, – однако исполнявший ее обязанности инстинкт самосохранения пробудился с неистовой силой.

Расставаясь с Джорджи накануне, он полагал, что спасен, – Джорджи убедилась, что этой лисе удалось улизнуть, и отозвала гончих. Пребывая в столь приятной уверенности, он думал только о том, как облегчить ей фиаско, но затем у него было время поразмыслить, и к нему в душу закралось страшное подозрение, что Джорджи вовсе не смирилась. Чем больше он обдумывал это приглашение на чай, которое столь опрометчиво принял, тем меньше оно ему нравилось. Зачем Джорджи понадобилось припутывать сюда Алвину? Конечно, их отношения, как благовоспитанной матери и благовоспитанной дочери, исключают доверительные признания… И все же – как знать? Женщины умеют обмениваться сведениями самым таинственным образом и, если между ними нет прямого соперничества, всегда действуют как союзницы. С одной женщиной он уж как-нибудь да сладит. Но с двумя? Неизвестно, во что, собственно, он дал бы себя втянуть! Представив себе Джорджи, все семейство Смизерсов, их друзей и знакомых, а также то, что они собой знаменуют Перфлит ужаснулся легкомыслию, с каким он попытался немножко скрасить Джорджи ее жизнь. Перед его внутренним взором проплывали картины расплаты одна другой ужаснее, и он даже вспотел от страха.

К воскресному утру он успел навоображать столько жутких возможностей, что даже осунулся и чувствовал, что нервы у него вот-вот совсем сдадут. Доставленные с утренней почтой ящик вина и толстый пакет с книгами от букиниста нисколько его не отвлекли. Керзон не преминул заметить упадок его духа и, с солдатской проницательностью определив возможную причину, подмешал ему в чай солидную дозу английской соли, обычную армейскую панацею для меланхоличных новобранцев. Перфлит в рассеянии успел выпить половину этой омерзительной смеси, прежде чем осознал ее омерзительность. Тут его прошиб холодный пот: а вдруг Джорджи во всем призналась полковнику, и Керзон, привыкший бездумно повиноваться старшим чинам, дисциплинированно пытается его отравить? Он позвонил Макколу, чтобы посоветоваться с ним о симптомах и исповедаться во всем, но доктор, всегда чуткий к капризам именитых пациентов вроде сэра Хореса и его супруги, поручил горничной ответить, что он уехал, и неизвестно, когда вернется.

В полном отчаянии Перфлит обратился за утешением к книгам, но они утратили весь свой аромат. Музы чураются неспокойных сердцем, и даже Диана Буше, казалось, глядела на него с презрительной угрозой, словно готовя ему судьбу Актеона.[87]87
  Актеон в греческой мифологии охотник, который подглядывал за купающейся Дианой (Артемидой). Разгневанная богиня, покровительница охоты и владычица диких зверей, превратила юношу в оленя, и его растерзали собственные собаки.


[Закрыть] Инстинктивное стремление обратиться в бегство выгнало его из дома на свежий воздух. Утро было теплое, ясное, листья шептались под легким ветром, луга радовали взор изумрудной зеленью, по дороге неслись автомобили, но мистер Перфлит, весь во власти черного панического ужаса, не замечал даже ослепительно сияющего солнца. Он сворачивал с тропинки на тропинку, выбрался на какую-то дорогу и в конце концов очутился у моста через речушку. Там он узрел мистера Джадда, который в заключение воскресного променада с горькой покорностью судьбе созерцал пни своих вязов и задумчиво поплевывал в воду. Когда Перфлит поравнялся с ним, он оторвался от своего занятия и весело сказал:

– Доброго вам утречка, сэр.

– Доброе утро, Джадд, – ответил мистер Перфлит унылым голосом.

– Вот денек, так денек! – восторженно продолжал мистер Джадд. – Кабы не женщины и не эти вон автомобили, так был бы чистый рай! Английская погодка, сэр, другой такой нигде не найти!

Перфлит был склонен согласиться с ним, особенно в части, касавшейся женщин и английской погоды, однако сказал только:

– Да, пожалуй, погода недурна. Я как-то не обратил внимания.

Лицо у него стало таким унылым и тревожным, что даже мистер Джадд что-то заметил. Тут по мосту, рыча моторами и хрипло гудя, один за другим загрохотали легковые автомобили, мотоциклы и парочка грузовиков. Инстинктивно мистер Перфлит и мистер Джадд зашагали обратно.

– Извините, сэр, за вольность, – начал мистер Джадд, – да только вы нынче что-то плохо выглядите.

– Нет-нет, просто расстроен немножко, да и устал.

– А! – сочувственно произнес мистер Джадд. – Чему тут удивляться, сэр? Вы же с утра до ночи над книжками сидите, сэр, – а их у вас вон сколько! – ну, и добром это не кончится. Вредное дело, вот что я вам скажу. Не по-людски так-то. Еще чудо, как вы не помешались или не угодили в больницу со скоротечной чахоткой.

И мистер Джадд устремил на Перфлита сочувственно-благожелательный взгляд.

Перфлит засмеялся. Общество мистера Джадда уже принесло ему облегчение. Соприкосновение с людьми, ведущими простую жизнь, исполненную простой мудрости, дарит покой – ходил же Сэмюел Батлер[88]88
  Батлер Сэмюел (1835–1902) – английский писатель и живописец, автор сатирико-утопической дилогии «Едгин» (перевертыш слова «нигде») и реалистического обличительного романа «Путь всякой плоти», сокрушавшего викторианские святыни.


[Закрыть] в зоологический сад!

– Ну, а что, Джадд, делали бы на моем месте вы?

Мистер Джадд взвесил этот вопрос с обычной своей тяжеловесной серьезностью.

– Что же, сэр, будь я джентльменом с состоянием, Да ученым книжником, вроде вас, так прошел бы в парламент.

– В парламент! – воскликнул Перфлит, как всякий мыслящий человек, питавший отвращение к духовной трясине практической политики. – И что бы вы там стали делать?

– А! – многозначительно произнес мистер Джадд. – Сначала бы я, сэр, ничего делать не стал. Осмотрелся ры. прислушался, разобрался во всех их закулисных штучках. Ведь из-за них-то, сэр, Страна и идет ко дну.

– Ну, а узнав, что сделали бы?

Вопрос был не из легких, и мистер Джадд вновь призадумался.

– Собрал бы все факты, сэр, и передал бы их в Скотленд-Ярд.

– Ну, а если бы оказалось, что и Скотленд-Ярд причастен к закулисным штучкам?

От такого кощунственного предположения мистер Джадд охнул, но мужественно ответил:

– Тогда бы я сообщил их «Джону Буллю», сэр. А уж он бы задал им перцу и помог бы спасти Страну.

Перфлит почувствовал, что у него недостанет духа сломать и эту последнюю соломинку, за которую ухватилась вера мистера Джадд а в человеческую натуру и Страну, а потому он промолчал и не стал намекать, что и популярная пресса может быть причастна к закулисным штучкам. А мистер Джадд продолжал убедительным тоном:

– Ну, раз вас в парламент не влечет, сэр, так почему бы вам не жениться? Поверьте слову, сэр, человек понятия не имеет, что такое деятельная жизнь, пока не обзаведется женой и детьми.

– В том-то и беда! – доверительно сообщил Перфлит. – Как раз этого я и хочу избежать.

– Неужто, сэр? – Вежливость не позволила мистеру Джадду высказать свое мнение или задать наводящий вопрос. Перфлит помолчал и решился. Посоветуйся с оракулом Джаддом, точно Панург с Трибуле.[89]89
  Среди тех, к кому Панург обращался за советом, решив жениться, был и шут Трибуле.


[Закрыть] Эта литературная аналогия еще больше его подбодрида и убедила, что к нему возвращается душевное равновесие.

– Что бы вы сказали, Джадд, если бы я вам признался, что запутался с одной девушкой и не знаю, как выпутаться?

– Запутались с девушкой! – изумленно повторил мистер Джадд. – Вот уж о ком бы я ничего такого не подумал бы, сэр. Право слово.

И мистер Джадд покачал головой с глубокой укоризной.

– Дело в том, что она как будто твердо решила женить меня на себе, а я… э… я по глупости дал ей кое-какой повод и поставил себя в чертовски неловкое положение.

– А! – произнес мистер Джадд, вновь обретая безмятежность. – Так вы это не про нашу Лиззи?

– Лиззи? Боже мой, конечно нет!

– Рад слышать, сэр, – виновато отозвался мистер Джадд. – Раз она вышла замуж, и устроилась, так хватит ей повесничать. Знаете, сэр, я просто диву даюсь, как мужчины все кружат около нее, все кружат, точно мухи над дохлятиной. Прямо привораживает их, не иначе. Сначала полицейский, потом Том, а после еще мистер Смейл, хоть ему-то в его годы пора бы и остепениться. Я так понимаю, сэр, это и есть то самое, что зовется «роковой дар красоты».

– Dono infelice di bellezza, – прожурчал Перфлит ту же фразу в ее первозданном итальянском виде, подавляя смешок, чтобы не обидеть мистера Джадда. – Нет, это не Лиззи, хотя и жаль. Она не замужем и принадлежит… э… к моему сословию. Ну, и мне сдается, что сейчас я стал объектом ее матримониальных намерений.

– Хм! – Мистер Джадд задумался. – Прошу прощения, сэр, но эта барышня что – под сердцем носит?

Мистер Перфлит вскинул руки, словно открещиваясь даже от мысли о чем-либо подобном.

– Боже великий, нет, конечно!

– И вы никак себя не связали, сэр? Ничего не говорили, ну там про свадьбу, что, дескать, потолкуете со священником о разрешении на брак? Или что пора бы вам зажить своим домком?

– Нет. Ни о чем подобном, безусловно, и речи не было.

– И кольца ей не дарили? И писем подсудных не писали?

– Нет, Джадд, ни словечка, ни единой побрякушки, ни единой буковки.

– Это вы ловко, сэр! – с восхищением произнес мистер Джадд. – Вот уж не подумал бы, что у вас сообразительности хватит после всех ваших книжек-то. Только, коли уж вас мое мнение интересует, так на мой взгляд никакие присяжные ей ничего не присудят, особенно, как она под сердцем не носит, – И мистер Джадд подкрепил свой приговор, с мудрой торжественностью запыхтев трубкой.

– Но я же вовсе не иска опасаюсь, – с некоторым раздражением возразил Перфлит. – Об этом и вопроса не встает. Опасаюсь я…

И он замолк, стараясь понять, чего, собственно, он опасается.

– Так чего же, сэр? – подбодрил его мистер Джадд.

– Я опасаюсь, как бы она с помощью матери не сумела поставить меня в ложное положение, представив все так, будто я ухаживал за ней с серьезными намерениями. Вы ведь знаете, Джадд, что такое женщины!

Мистер Джадд сочувственно кивнул.

– Женщины, сэр, удивительные создания, удивительные! Только одно средство и есть – не потакать им. Стоять на своем и не потакать. Это они ценят, сэр, и ничего другого не желают. А вот стоит вам поддаться, пойти у них на поводу, ну и проживете жизнь подкаблучником, сэр.

Перфлит не сомневался, что так оно и будет, если он оставит хоть малейшую зацепку, и содрогнулся при этой мысли.

– Так, значит, Джадд, вы не верите в женскую свободу?

От избытка чувств мистер Джадд даже остановился.

– В женскую свободу? Да какого еще рожна им надо? В парламент они пробрались? Пробрались. Добились, что пивные полдня стоят закрытые и цена на пиво до небес подскочила? Добились. Все наши деньги к рукам прибирают, так или не так? И курят, и ноги заголяют, да еще в розовых чулках, как эти потаскушки на свадьбе Лиззи, и бесчинствуют, как хотят. А Страна гибнет, сэр. Я всегда говорил, место женщины – дом!

Оглушенный этой бурей красноречия и оригинальных мыслей, Перфлит и не попытался отвечать, но когда они прошли несколько десятков шагов и мерное попыхивание трубки сказало ему, что к мистеру Джадду вернулось обычное спокойствие, он спросил:

– Но что вы мне посоветуете, Джадд? Будьте откровенны. Я действительно тревожусь и просто не знаю, что делать.

Мистер Джадд поразмыслил.

– Дайте-ка мне разобраться толком, сэр. Вы запутались с этой барышней и опасаетесь, как бы она и ее мамаша не поймали вас и не потащили бы в церковь, пока вы и опомниться не успели, так, сэр?

– Да. Абсолютно верно, Джадд.

– Что ж, сэр. Я, конечно, этой барышни не знаю. А то, может, сказал бы вам: «Вперед, сэр, к победе!» Численность-то населения нужно поддерживать, сэр. Но раз уж вы чувствуете, как чувствуете, остается одно: сбежать.

– Сбежать! – в изумлении повторил Перфлит.

– Я как-то в газетке прочитал стишок, ну, прямо про это, – задумчиво произнес мистер Джадд. – Только вот запамятовал. Что-то там про «снова в бой». Но если рассудить здраво, сэр, то коли вы не можете остаться тут и отбиться от них, так выбор у вас один: сбежать. Уж если барышня положила на вас глаз, а вы за ней поухаживали, так пусть она ничего под сердцем не носит, но все равно они с мамашей в вас пиявками вопьются. И уж вам не отбиться, разве что в погребе запереться да распустить слух, будто у вас тиф. Только они все равно заявятся вас выхаживать. Лучше сбегите, сэр, и не возвращайтесь, пока все не уляжется.

– Джадд! – воскликнул мистер Перфлит. – Какой ваш самый любимый табак?

– Махорка, сэр, – недоуменно ответил Джадд. – Которая потемней, с негритянской головой на пачке.

– За мной фунт, – объявил Перфлит, горячо пожимая ему руку. – Всего хорошего и спасибо за совет.

– На здоровье, сэр, – вежливо ответил мистер Джадд. – Всегда рад подсобить ближнему в беде.

Утром в понедельник Джорджи получила письмо. Доставил его старший сын мистера Джадда, заявивший горничной, что должен отдать его только в собственные руки. Гласило оно следующее:

«Дорогая Джорджи!

Я дико сожалею, но боюсь, крайне досадная contretemps[90]90
  Помеха (фр.).


[Закрыть] лишает меня удовольствия выпить чашечку чая с вами и миссис Смизерс во вторник. Мой дядя, Джордж Банбери, серьезно занемог в Париже и призвал меня к своему одру. Долг требует, чтобы я подчинился, ибо в прошлом все семейство Банбери часто оказывало мне неоценимые услуги. Когда дядюшка поправится, на что я искренне уповаю, я повезу его в Зальцбург для укрепления здоровья. (Говорят, Моцарт крайне благотворен для хроников.) А потому, боюсь, отсутствие мое будет длительным.

Надо ли упоминать, как я огорчен, что вынужден отказаться от вашего приглашения и приятной беседы за чайным столом.

Мои наилучшие пожелания миссис Смизерс, полковнику и, разумеется, вам.

Искренне ваш,

РЕДЖИНАЛЬД ПЕРФЛИТ».