Текст книги "Дочь полковника"

Миссис Исткорт ласково покачала головой, словно говоря: «Если бы вы только мне доверились, деточка, как легко и быстро можно было бы все поправить!»

– Я чувствую, вы переутомились, – продолжала миссис Исткорт со зловещим мурлыканьем в голосе. – Столько всего произошло в последнее время, не так ли? И вы потрудились на славу, не жалея себя. Я с самого начала считала, что с вашей стороны было так благородно, так по-добрососедски сердечно столько хлопотать из-за вашей горничной и ее дружков. Конечно, в мои дни барышням не полагалось знать о подобных вещах… Да, кстати, деточка, а как поживает милый мистер Смейл?

– Хорошо, благодарю вас.

– Все еще отдыхает у моря?

– Да.

– Как долго! Словно ему так там понравилось, что он решил вовсе не возвращаться. Ха-ха! Вот было бы забавно!

– Он приедет на следующей неделе, – сказала Джорджи в бессильной ярости.

– Да неужто? Что же, деточка, рада за вас. Вам с ним найдется о чем поговорить, что порассказать друг другу, не так ли? Я очень привязана к милому мистеру Смейлу, он такой безупречный джентльмен! А вы знаете, еще один ваш добрый друг покидает приход навсегда?

«Ах, – подумала Джорджи. – Неужели и Реджи уехал навсегда? Значит, он все-таки был немножко в меня влюблен!»

Вслух она сказала:

– Нет. А кто это?

– Мистер Каррингтон, преподобный Каррингтон. Не хочу делать вам больно, детка, но после этой его возмутительной проповеди (никакой деликатности!) я сразу поняла, что долго он в Кливе не останется. У нас тут есть свои недостатки, но ни модернисты, ни атеисты нам в нашей церкви не нужны!

– А куда он уехал? – неосторожно спросила Джорджи.

– Боюсь, деточка, вам будет очень трудно его выследить, но я постараюсь вам помочь и все узнаю. Конечно, он заявил, что получает сан каноника, но я не верю. Старается отвести всем глаза, как я вчера сказала сэру Хоресу.

И миссис Исткорт блаженно улыбнулась, вспомнив про сэра Хореса и его миллионы. Джорджи промолчала. Она взмокла от испарины и готова была убить Алвину – ну, сколько можно ходить за чаем? И вообще, почему просто не приказать горничной подать его? Что там еще говорит миссис Исткорт?

– Вы в последние дни виделись с милой Марджи Стюарт?

– Нет«. – Джорджи вдруг сообразила, что уже давно не была у Марджи, не считая того раза, когда попросила ее содействия в интриге мистера Перфлита.

– Такая милая девочка, несмотря на ужасные манеры и, боюсь, – нравственность. Но сейчас это, кажется, в моде. Только не понимаю, как она терпит этого ужасного мистера Перфлита. Ах, простите, деточка, я и забыла, что вы с ним теперь так дружны!

– Я просто раза два говорила с ним о месте для мужа Лиззи, – неловко ответила Джорджи, тоскливо чувствуя, что краснеет под сверлящим взглядом миссис Исткорт.

– А я-то думала, что вас водой не разольешь! – воскликнула миссис Исткорт со зловещим хихиканьем. – Кажется, и он тоже уехал. И я полагала, что уж в ы сможете объяснить мне, почему.

– Нет, я… я ничего не знаю… С какой, собственно, стати? Я узнала, что он уехал, только когда он мне написал.

– А, так он вам написал? – Миссис Исткорт, разумеется, не упустила столь счастливой возможности. – Так неужели он не объяснил, куда он уехал и почему?

– Он написал, просто чтобы извиниться, что не сможет прийти к нам на чай, так как должен уехать к больному дяде в Париж.

– Так вы все-таки знаете, почему он уехал!

Джорджи побагровела от смущения. Надо же так глупо проговориться!

– Поехал в Париж навестить больного дядю! – продолжала миссис Исткорт. – А я и не знала, что у него есть дядя! Мне всегда казалось, что он воспитывался в сиротском приюте, если не в каком-нибудь исправительном заведении для малолетних преступников.

Тут появилась служанка с огромным серебряным подносом, на котором красовался чайный прибор, чашки и тарелки с бутербродами и домашними булочками.

Подобно многим и многим людям с положением, Алвина почти всегда угощала своих врагов заметно лучше, чем друзей. Однако вовсе не из преувеличенного христианского милосердия, а всего лишь потому, что боялась насмешек своих врагов больше, чем ценила удовольствие и благодарность друзей. Бесспорно, она обладала врожденным талантом светской хозяйки. По правилам игры, принятым в Кливе, миссис Исткорт оглядывала угощение придирчивым взглядом генерала, прибывшего с инспекцией, и в то же время воркующим голосом уверяла, что ради никому не нужной старухи вовсе не стоило так затрудняться. Весь ритуал обе опытные ветеранши проделывали с быстротой и небрежностью старого католического священника, служащего мессу в чаянии скорого обеда, о котором думает и скучающий причетник.

Джорджи совсем обессилела, утихшая было головная боль вновь стала свирепой. Миссис Исткорт неторопливым голоском бедной старушки тоном благочестивого смирения и святости роняла слова, полные самой ядовитой, самой исступленной злобы. Джорджи казалось, что два дьявола в сером шелке барабанят молотками по ее вискам. Даже Алвина заметила, как она побледнела, и ухитрилась выставить миссис Исткорт вон раньше, чем той хотелось бы. Будь ее воля, старая ведьма, без сомнения, продолжала бы сыпать пакостями и отравленными шпильками, пока не заснула бы от утомления, и Алвина заставила ее уйти чуть ли не силком. А потому нежное ее прощание с Джорджи было вдвойне ехидным и злым.

Мартин в гостиной тем временем поддерживал оживленный, но односторонний разговор с полковником, который отправился со своей конной пехотой в весьма длинный рейд по Южной Африке. Дамы вошли, когда он объяснял:

– Ну, так я вскочил на моего гнедого, поскакал к Китченеру и заявил наотрез, что от этого Френча[94]94
  Френч Джон Дентон (1852–1925) – английский фельдмаршал, в 1918–1921 гг. вице-король Ирландии.


[Закрыть] я подобных штук терпеть не намерен, изволите ли видеть…

К большому сожалению полковника Мартин торопливо с ним распрощался. По всем правилам этикета, принятого сливками Клива, к калитке двинулась церемониальная процессия, и миссис Исткорт зашептала Алвине:

– Бедненькая Джорджи, как она плохо выглядит! Куда делся ее прелестный румянец! Дорогая моя, я убеждена, что ее что-то гнетет. Я всегда заставляю Мартина делиться со мной всеми его маленькими секретами: ведь возможность довериться родителям для детей такая отрада, не правда ли? Я убеждена, что Джорджи очень помогло бы, если бы она излила вам свои девичьи горести. Мне совсем, совсем не нравится ее вид. Помнится я сама и выглядела так, и чувствовала себя точно, как она описывает, когда я ожидала милого Мартина… До свидания, дорогая, до свидания.

Алвина онемела от ярости и досады. Миссис Исткорт удалялась переваливающейся походкой жирной утки, и она смотрела ей в спину, словно творя магическое заклинание, которое испепелило бы старуху на месте, а полковник все еще вежливо держал шляпу в руке.

– Свинья старая! – мстительно сказала Алвина. – Так бы и выдрала ей все волосы, какие у нее остались!

– А? – недоуменно и шокировано произнес полковник. – Что такое?

Алвина, не ответив, быстро зашагала к дому.

Примерно в ту минуту, когда миссис Исткорт вышла за калитку, доктор Маккол вывел свою быструю двухместную машину на небольшую, но очень аккуратную подъездную аллею, отходившую от его крыльца, прокатил между двумя рядами сальвий и кальцеолярий и повернул радиатор в сторону «Омелы». Глядя на дорогу, он размышлял. В кармане у него покоилось письмо, полученное утром от доверчивого Перфлита, который еще не осознал предательства Маккола и, видимо, испытывал непреодолимую потребность сообщить кому-нибудь свой секрет – вопреки неоднократным гордым заверениям, что он не джентльмен!

Вот что он писал:

«606, Рассел-сквер Блумсбери, Лондон

Дорогой Маккол!

Куда вы, черт побери, запропастились последние дни? Я всячески старался повидать вас до отъезда, но подобно Ваалу вы либо охотились, либо спали, либо путешествовали. От души надеюсь, что сие означает лишь, что вам удалось успешно объединить оба ваши конька – любовь и ритуальные убийства.

А нужны вы мне были как отец-исповедник. По правде говоря, я умчался из Клива бешеным галопом, так как поставил себя в весьма неловкое, если не сказать, гибельное положение по отношению к нашей юной приятельнице la fille du regiment,[95]95
  Дочери полка (фр.).


[Закрыть] о которой мы не раз беседовали. По глупой доброте душевной я ополчился на защиту нашего юного Иосифа,[96]96
  Иосиф Прекрасный – библейский персонаж, младший и любимый сын Иакова. Братья из зависти и ревности бросили его в пустой колодец на медленную смерть. Иосиф был спасен, продан в рабство в Египет, где его ждали новые испытания и великая слава и почести.


[Закрыть] сиречь мистера Стратта, и его любезной красавицы. Это привело к свиданиям с Юной Знатной (?) и Добродетельной (??) Девицей, имя же ее ты ведаешь. Не могу объяснить вам, какой Асмодей в меня вселился, но факт остается фактом: она весьма откровенно напрашивалась на милые интимности, в каковых я ей по глупости, но милосердно, не отказал. Разумеется, ничего серьезного: так, розыгрыш гамм. Но у нее оказался дьявольский темперамент, сочетающийся с непристойной страстью к прочности и респектабельности. Во время второго нашего тайного посещения кладовки с вареньем она с чертовской серьезностью вдруг задала весьма недвусмысленный вопрос. Естественно, я произвел ловкий обходной маневр и стоически выдержал последовавшие слезы и упреки.

Добродетель, если не тщеславие, до того возобладала над радостями новых и восхитительных откровений, что она не только явно выказала решимость продолжать лишь после получения официальных заверений, скрепленных Церковью и Государством, но и прямо пригласила меня встретиться с грозной мамашей, заядлой любительницей лисьей травли. Под влиянием минутной слабости я принял приглашение, но зрелые размышления и обращение к поистине гениальному оракулу убедили меня, что мне не следует более пробираться в сии заповедные угодья, если я хочу в целости сохранить свой пышный рыжий хвост блаженного безбрачия. И я бежал, быть может и бесславно, но с благоразумной поспешностью.

В моем прощальном письме – кстати, по-своему, бесподобном перле, – я дал понять, что буду банберировать[97]97
  …банберировать – т. е. вводить в заблуждение, пользуясь благовидным предлогом творить неблаговидные дела. Глагол образован от имени Банбери. «Вечно больной мистер Банбери» – выдумка героя комедии Уайльда «Как важно быть серьезным».


[Закрыть] в Париже и Зальцбурге. На самом же деле я затаился здесь, в доме ученого и любезного друга, англо-католика ошеломительного целомудрия, который уверовал, что наступил благоприятнейший момент для моего обращения на путь истинный. Я позабавился, весьма огорчая и шокируя сего почтенного Аристида,[98]98
  Аристид (5407 – 467? до н. э.) – афинский полководец, видимо, здесь ссылка на стратегическое искусство, которым тот славился.


[Закрыть] дважды (под предлогом покаянной исповеди) поведав ему, что произошло всеми жуткими подробностями и многими пикантными приукрашиваниями. Он полагает, что я уже совсем близок к Богу.

Лондонское общество очень мило, но стало таким сверхкультурным, что не считает нужным читать даже те новые книги, которые разносит в пух и прах столь остроумно и высокомерно. Здесь же все овеяно высокой духовностью, ибо мой приятель – что-то вроде первосвященника новоявленного культа, цель которого заключается в том, чтобы римский папа был признан английским королем. Я, разумеется, всецело «за» и останусь тут, пока в Кливе все не уляжется. Надеюсь, вы будете моим лазутчиком и сообщите мне, когда барышня настолько отвлечется от своего гнусного плана, что я смогу спокойно возвратиться к моим ларам и пенатам.

Прощайте, милый бес!

Р. П.»

Маккол прочел и перечел скромную эпистолу, каллиграфически начертанную аккуратным мелким перфлитовским почерком, Ценой неимоверных усилий выработанным под почерк Торквато Тассо. Многие свои литературные аллюзии мистер Перфлит тратил на этот практичный шотландский интеллект совершенно зазря, но самые факты весьма и весьма заинтересовали Маккола: ему более, чем любопытно, было узнать, как к ним относится сама Джорджи. Естественно, врач должен быть чертовски осторожен, но и в этой профессии небеса предоставляют кое-какие возможности. Во всяком случае, почему бы и не заехать туда на чашку чая?

3

Отдыхать в Бунгало Булавайо у своих родственников Джорджи отправилась по совету Маккола. Алвина и Фред были согласны в том, что доктор был на редкость внимателен, а его отказ прислать счет за свои визиты и вовсе поразил их самым приятным образом. Едва он увидел Джорджи, распростертую на постели с головной (а может быть, и сердечной) болью, как повел себя самым благородным образом. Его доброта не ограничилась каждодневными визитами и двумя подробнейшими осмотрами, исчерпавшими все возможности. Хотя ни он, ни Джорджи ни разу не упомянули Перфлита или прочие мелкие осложнения, она почувствовала, что он понимает, как тяжело приходится девушкам. В ней пробудился восторженный интерес к медицине, включая хирургию, и к полной высокого самопожертвования жизни, на которую добровольно обрекали себя члены этой профессии ради блага человечества. Врачи, говорила Джорджи, похожи на благородных рыцарей: они не только говорят, но делают дело и обращают свое бескорыстное служение не на какие-то суеверия, но на истинное улучшение жизни. (Она взяла почитать номер «Ланцета».)

Маккол обсудил состояние Джорджи с ее родителями, не сухо и профессионально, но с человечной проникновенностью, с доброжелательной проницательностью, столь характерными для сельских врачей.

– Нет, миссис Смизерс, – сказал он, – у Джорджи ничего сколько-нибудь серьезного нет. Я дважды провел исчерпывающее обследование, чтобы окончательно убедиться, и даю вам слово, такой абсолютно здоровой, прекрасно сложенной с отличной кровью девушки мне еще видеть не приходилось.

– Рад слышать, – объявил полковник. – Терпеть не могу болезненных женщин. Истинное наказание.

Алвина одарила его надменно-подозрительным взглядом, а затем с дружеской теплотой осведомилась у Маккола:

– Но в таком случае, что вы все-таки у нее нашли, доктор?

Маккол кашлянул и заговорил медленно, тщательно выбирая слова.

– Она вполне здорова, то есть в физическом смысле. Но психологически… да, именно психологически не все обстоит идеально. Полковник, которому приходилось нести ответственность за многих подчиненных, поймет, что я имею в виду. Вся суть в моральном состоянии, полковник, а?

– Да-да, – важно подтвердил полковник, хотя совершенно не понимал, о чем говорит Маккол. – Моральное состояние, вот именно, моральное состояние.

– Поэтому, – продолжал Маккол, – ни в лекарствах, ни в других видах лечения ни малейшей нужды нет, а, полковник?

– Ни малейшей, конечно, конечно, – сказал полковник. – Моральное состояние, да, моральное состояние!

– Но что же нам делать? – спросила Алвина.

– В определенном смысле вы вообще ничего сделать не можете, – сказал Маккол. – По-моему… э… по-моему, она перенесла какое-то душевное потрясение…

«Каррингтон!» – подумал полковник; «Это животное кузен!» – подумала Алвина.

– Но главное, – продолжал Маккол, – как бы это выразить? Ей необходим какой-нибудь интерес в жизни, занятие, развлечения. Как справедливо выразился полковник, суть в моральном состоянии. Я бы рекомендовал ей поехать куда-нибудь отдохнуть, переменить обстановку – так, недельки на две, а потом, когда она вернется домой, я буду катать ее на моем автомобиле, чтобы у нее было иногда какое-то отвлечение.

И Алвина, и полковник рассыпались в благодарностях прямо-таки слащавых – доктор вновь решительно отказался прислать счет – и визит к Эмпсом-Кортни был решен тут же на месте. Спрашивать мнения Джорджи нужды не было: мамочка, если не папочка, лучше знает, что ей полезно.

Маккол ответил Перфлиту весьма кратко:

«Уайт-Уиллоу, Клив.

Дорогой Перфлит,

благодарю за письмо. Барышня, о которой вы упомянули, теперь поручена моим профессиональным заботам. По моему мнению она перенесла большое потрясение и оправится от него еще не скоро. По моему мнению во всех отношениях вам в ближайшее время возвращаться не стоит. Я сообщу вам, когда по моему мнению все уладится.

Искренне ваш

Малкольм Маккол».

Мистер Перфлит ответил шаловливой телеграммой (без подписи).

«ВАЛЯЙТЕ ЖЕЛАЮ УДАЧИ»

Джорджи, собственно, Бунгало Булавайо не так уж и манило, но, с другой стороны, уехать из Клива она была рада. Алвина очень за нее тревожилась: в последнюю неделю перед отъездом Джорджи дважды спускалась к завтраку какая-то бледная, осунувшаяся, с темными кругами под глазами. Алвина чувствовала, что девочка страдает из-за отсутствия развлечений, и приглашала к чаю кого только могла. Как тяжело, что Джорджи ничуть ей не благодарна, думала она и даже сетовала на это вслух.

Бунгало Булавайо было расположено очень живописно на хорошо дренированной меловой подпочве в одной из самых аристократичных и почти не испорченных Жемчужин нашего Южного побережья – с видом на Ла-Манш и всего в пяти минутах от церкви и почты, благо автобус останавливается почти у самых дверей. Прежде тут была деревня, но она сгинула под натиском превосходных вилл, удивительно комфортабельных и снабженных всеми современными удобствами. Над длинным рядом бунгало и коттеджей вставали зубцы серых меловых утесов, подножье которых не слишком нежно омывали высокие весенние приливы, а вершины были обезображены тройным рядом загородных резиденций. Между этими последними виновато приютились два довольно ветхих отеля с весьма современными ценами и пансион «Трезвость». К ста двадцати большим домам примыкали сто двадцать пять теннисных кортов. Имелось там поле для гольфа на восемнадцать ямок, а семьдесят две деревянные купальни позволяли обитателям этого райского места наслаждаться всеми прелестями морских купаний с комфортом и строгим соблюдением приличий.

Словом, место, будто на заказ созданное для Джорджи и всех ей подобных в Великобритании, и она получила бы от своего пребывания там большое удовольствие, будь Эмпсом-Кортни помоложе и поподвижнее. В Бунгало Булавайо обитали мистер Эмпсом-Кортни (шестьдесят восемь лет), который всю свою долгую и полезную жизнь обеспечивал правосудие зулусам и басуто, питавшим органическое отвращение к имперской законности; а еще миссис Эмпсом-Кортни (шестьдесят два года), которая хранила незыблемую верность мужу на протяжении тридцати восьми лет и еженощно молилась за Империю; а еще мисс Эмпсом-Кортни (семьдесят лет), старшая сестра мистера Кортни, которая ревностно вносила пожертвования на Лигу военных моряков и в годы мировой войны связала триста двадцать две пары толстых не знающих сноса шерстяных носков для Нашей Армии в тропиках. Кроме того, мисс Эмпсом-Кортни состояла членом местного комитета Общества защиты животных от жестокого обращения и питала живейший интерес к исправительным школам. Все галстуки ее брата были изделием ее рук, а носки ее вязки обеспечивали ему обильный урожай мозолей.

Они были добры, очень добры. Просто поразительно до чего добрыми бывают такие люди, хотя даже еще поразительнее их нудность и глупость. Но – у неимеющего отнимется и то, что не имеет. И с Эмпсом-Кортни сбылось по-реченному: тот жалкий умишко, какой у них был. щедро излился в сточные трубы Империи, и теперь они влачили нудное существование – отправленные на покой призраки несбывшегося прошлого, получеловеки, которых вставил в наследство следующим поколением Джо Чемберлен.[99]99
  Чемберлен Джозеф (1836–1914) – министр колонии Великобритании в 1895–1903 гг. Один из идеологов английской колониальной экспансии.


[Закрыть] В теннис никто из них уже давно не играл, а всем их знакомым было за пятьдесят, и Джорджа так до конца ее визита и не пришлось вынуть из футляра свою ракетку. Мистер Эмпсом-Кортни сыграл было с ней в гольф, но в результате у него разыгрался радикулит, и на несколько недель он был вынужден забыть об этом развлечении. Мисс Эмпсом-Кортни научила ее вязать галстуки («Милочка, как вам будет приятно дарить их вашему будущему мужу!») и свозила ее в исправительную школу, где Джорджи чуть не стало дурно от жалости к злополучным жертвам филантропии. Мистер Эмпсом-Кортни весьма обстоятельно беседовал с ней об Империи я Нашем Общем Долге продолжать и дальше нести ее бремя, но это было так похоже на беседы полковника, что Джорджи боялась заснуть. Зато купалась она с огромным удовольствием, отправлялась в долгие одинокие прогулки над морем, собирая букеты из колокольчиков, васильков и других полевых цветов. Она чудесно загорела, и темные круги, порой появлявшиеся у нее под глазами, стали почти невидимы. Дважды в неделю она писала домой и ответила на письмо Маккола, полное добрых советов и веселых шуток.

Однако наибольшую радость в Бунгало Булавайо ей доставляли автомобиль и радиоприемник. Тому, кто по возрасту принадлежит Веку механических игрушек, очень тяжело их не иметь. Итальянская Джорджи шестнадцатого века страстно мечтала бы о картине кисти Тициана, о гобелене с историей Амадиса,[100]100
  Амадис – рыцарь, герой испанского романа XIV в. «Амадис Галльский», сюжетные коллизии которого восходят к легендам о короле Артуре и «Песне о Роланде».


[Закрыть] о флорентийских шелках и генуэзской парче, о филигранных украшениях, обезьянке и кинжале в драгоценных ножнах, о поэте школы мессера Бембо,[101]101
  Мессер Бембо – Пьетро Бембо (1470–1547) – венецианским поэт, крупнейший представитель петраркизма, поэтической школы, которая культивировала изощренную форму сонетов и канцон Петрарки, теряя порой глубину его мысли и чувства.


[Закрыть] и четках редкостной работы, и лютне, и поклоннике. Наша британская Джорджи двадцатого века ничего этого не хотела – за исключением, пожалуй, шелков, обезьянки и поклонника, хотя последние двое принесли бы больше неприятностей, чем радости, разве что поклонник оказался бы с серьезными намерениями. Зато она страстно хотела бы иметь хорошую охотничью собаку охотничью лошадь, и быстрый автомобильчик, и граммофон, и радиоприемник, и маджонг, инкрустированный перламутром, и электричество, и клюшки для гольфа, и новое ружье, и всякие кухонные приспособления, и большую куклу-талисман, и зажигалку, и модную сумочку и – и по меньшей мере тридцать пять всяких других новейших игрушек, больших и маленьких, довольно дешевых я очень дорогих. Наиболее желанными были, пожалуй, автомобильчик, граммофон и радиоприемник. Содержание лошади требует денег, клюшки для гольфа бесполезны, если не с кем играть и вам не по карману взносы в приличный клуб (то есть такой, который не принимает в число своих членов торговцев, их жен и вообще низшие сословия), а кухонные приспособления обретают смысл только в твоей собственной кухне.

И в Бунгало Булавайо Джорджи проводила много блаженных часов в наушниках. Приемник был детекторный, самый убогий, антенна плохонькой, и звук поэтому очень слабый. Однако Джорджи наловчилась справляться с настройкой, контактами и заземлением, так что время от времени ей удавалось расслышать, что передают. Лекции и классическая музыка ей не нравились, но «детский час» и легкая музыка вызывали у нее блаженный восторг. Особенно она любила поздно вечером слушать «Савойских Орфеев». Она упивалась еле различимой, почти призрачной игрой оркестра, залихватскими ритмами (словно далекая весть с планеты музыкальных кретинов) и думала, как хорошо было бы танцевать сейчас в «Савое» в ярком свете люстр, озаряющих зал, полный настоящих джентльменов во фраках и дам в вечерних туалетах…

А мистер Эмпсом-Кортни катал ее в автомобиле. Осмотрительность, присущая юристам, усугублялась в нем охлаждающим воздействием возраста, и он всячески внушал Джорджи Золотое Правило – Безопасность Прежде Всего! Последняя соломинка слепого упрямства, за которую извечно цепляются состарившиеся люди, состарившиеся империи, состарившиеся боги. Мистер Эмпсом-Кортни никогда не ездил быстрее двадцати миль в час, а потому был грозной помехой практически для всех Других машин на дороге и постоянно оказывался на волоске от гибели. Всякий раз после этих мучительных секунд, когда сердце, дыхание и все существо Джорджи замирали в ожидании, казалось бы, неизбежного столкновения, мистер Эмпсом-Кортни, храня надменную глухоту к крикам, ругани и оскорблениям встречного шофера, растолковывал ей, как принцип Безопасность Прежде Всего вновь помог ему избежать последствий небрежности и невежества «этого субъекта». И Джорджи верила, хотя в голове у нее мелькала мысль, что сама она ездила бы быстрее, будь у нее автомобиль.

Вернувшись в Клив, она с большой тоской вспоминала купание и радиоприемник. Ей не было известно, что в дни ее отсутствия не единожды собирался семейный совет в решимости дружными усилиями подыскать для нее развлечения и приятные занятия. Маккол указал, что Джорджи, возможно, захочется посещать художественную школу в Криктоне – очень недурную, насколько ему известно, и числящую в ученицах почти исключительно девушек из «приличных семей». Сначала Алвина одобрила этот план – в ней жило смутное воспоминание о той эпохе, когда английским барышням полагалось играть на арфе, носить локоны-колбаски, обожать офицеров, воевавших в Испании с Наполеоном, и рисовать акварельными красками. Но возник вопрос о расходах, который благополучно уладила мысль о нежелательности писания обнаженной мужской натуры. Было решено, что Джорджи «поучится живописи» у кузена и что ее картины, если они окажутся достаточно скверными, можно будет послать на выставку в Королевскую академию. Кроме того, кузен владел таинственным искусством, неведомым послевоенному миру, которое он именовал «кристолеографией». Вы прилепляли фотографию к стеклу, мазали стекло какими-то химикалиями, затем раскрашивали фотографию по ту его сторону в соответствующие цвета, удаляли фотографию с помощью еще каких-то химикалий и получали прелестную картинку. Про себя кузен решил, что кристолеография больше «подходит» Джорджи, чем акварели.

Возможности маленького автомобиля обсуждались весьма широко, но заметно оскудевший вклад в банке и два года долгов лишили Смизерсов перспективы даже самого малюсенького из автомобильчиков. Полковник «от души считал, что было бы очень хорошо купить девочке эту штуку… ну, которую слушают», но Алвина настояла, что приличные люди свои дома антеннами не уродуют, а самый дешевый громкоговоритель стоил тогда сорок фунтов. Впрочем, Маккол несколько разрядил атмосферу в вопросе о машине, обещав иногда заезжать за Джорджи и брать ее с собой на вызовы. Покупку радиоприемника отложили на неопределенное время, зато полковник и кузен втихомолку заказали (в кредит) миниатюрный бильярд о чем давно подумывали, – каждая здоровая духом и телом молодая девица должна уметь прилично играть на бильярде. Полковник кроме того вызвался научить Джорджи «читать топографические карты», а когда это предложение вызвало (со стороны Алвины) ледяной прием, напомнил, что еще есть безик. Тут запротестовал кузен: сейчас приличные люди играют только в бридж, и вообще он часто удивлялся, почему они не могут составить партию дома – посадив Джорджи четвертой. С чем полковник от души согласился: черт побери, девочке следует научиться бриджу – в армии все приличные офицеры большие его знатоки. На том и порешили. После чего Алвина сказала, что, конечно, устраивать настоящие приемы и званые обеды они из-за мотовства некоторых людей не могут, тем не менее чаще приглашать гостей на чай она постарается. Маккол назвал этот план превосходным и обещал непременно бывать у них.

Джорджи была растрогана такой заботливостью, но вскоре обнаружила, что участвует в развлечениях и играх, чтобы не огорчать стариков, доставляя удовольствие им, а не себе. Тридцать – сорок лет, разделявшие их, были слишком широкой пропастью, и никакие самые добрые намерения не могли перекинуть через нее мост. Джорджи впала в прострацию, которую несколько рассеивала инстинктивная и чисто физическая антипатия к Макколу, впрочем, не мешавшая ей кататься с ним в автомобиле, когда он за ней заезжал. Она пребывала в таком мрачном унынии, что далее миссис Исткорт не очень возражала против этих автомобильных прогулок. Более того; едва подметив, насколько Маккол неприятен Джорджи, миссис Исткорт тотчас подумала, что из них вышла бы прекрасная пара, и принялась самоотверженно работать в этом направлении.