Текст книги "Дочь полковника"

– Меня религия не интересует. – Маккол вырвал корень одуванчика с такой истовостью, словно искоренял ересь, – Я верую в факты.

– Факты очевидны, а потому веровать в них ни вам, ни всем прочим людям нет никаких причин. Вера требуется только там, где реальные доказательства отсутствуют. Ха-ха, вот вы и попались, Маккол!

Доктор крякнул и продолжал орудовать вилкой.

– Но Джереми Тейлоры[46]46
  Тейлор Джереми (1613–1667) – английский богослов и писатель, превозносивший благочестие графини Фрэнсис Карбери, второй жены Ричарда Воэна, умершей в 1650 г. Глас Абердина – Абердин – город в Шотландии. Перфлит объясняет замечание Маккола традиционно приписываемой шотландцам скупости.


[Закрыть] ушли в прошлое. – Мистер Перфлит вздохнул. – Если бы наш приятель Каррингтон произнес проповедь, хоть на десять процентов столь же ученую, красноречивую, вдохновенную и поэтическую, как надгробное слово в честь графини Карбери, прихожане объявили бы, что он свихнулся, а сэр Хорес Стимс тут же потребовал бы, чтобы он покинул здешние места. Впрочем, это чисто академическая тема, поскольку ничего подобного не предвидится… Но объясните, Маккол, почему вы трудитесь в своем саду, а не нанимаете кого-нибудь, чтобы только наслаждаться результатами?

Маккол выпрямился и потянулся.

– Мне нравится эта работа. Поразмяться всегда полезно. И я экономлю на жалованье постоянного садовника.

– Глас Абердина! Садовник вам вполне по карману и лучше сэкономьте время на культивирование запущенного интеллекта. Поскольку Божественная Несправедливость наградила меня деньгами сверх всех моих нужд, я согласен уделять часть излишка тому, чья нужда велика, – а именно, Тому Стратту – в обмен на его работу, сам же посвящаю досуг более высоким предметам.

– Чушь! – объявил Маккол с фыркающим смешком. – Более высокие предметы! Нечего сказать. Да вы же только обрываете вершки и засоряете ум избытком книг и за одну неделю набалтываете больше ерунды, чем все прочие здесь за год. Куда бы лучше вам немножко поработать в поте лица!

Мистер Перфлит весело поглядел в бледно-голубое небо и блаженно втянул носом чистый весенний воздух.

– Меня не удивило бы, – произнес он задумчиво, – если бы это бессмысленное пресмыкательство перед Матерью-Землей оказалось епитимьей, наложенной на вас свыше за то, что вы набиваете ее лоно трупами. Но я прощаю вас, Маккол. Прелестные весенние дни располагают к милосердию. Да и в любом случае я всегда предпочту шотландца-материалиста шотландцу-метафизику.

– Дэви Юм[47]47
  Юм Дэвид (1711–1776) – шотландский философ, историк, экономист и публицист.


[Закрыть]… – внушительно начал доктор, но болтливый Перфлит тотчас его перебил:

– Да, кстати, о милосердии – в смысле христианской добродетели: вчера мне повстречалась эта жуткая эндорская ведьма,[48]48
  Эндорская ведьма – библейский образ, волшебница из Эйн-Доре, ворожившая первому царю израильско-иудейского государства Саулу, вызвавшая дух пророка Самуила, который предсказал царю близкую смерть.


[Закрыть] матушка Исткорт.

– Ужасная старуха. – Маккол даже вздрогнул. – Вот кого бы я прооперировал! И что же она наговорила? Ничего хорошего, как легко представить заранее.

– С места в карьер понесла злобный вздор про злополучную Лиззи Джадд. Про это вы ведь слышали?

– Еще бы! Всю неделю, кого ни встречу, обязательно спросят, правда ли, что я установил беременность бедной девочки. Я отвечал, что обязан хранить профессиональные тайны. Но вам скажу – дальше ведь это не пойдет? – что ее привела сюда мать и пожаловалась, что у девочки желудок расстроился. Я только поглядел на нее, прижал стетоскоп, куда следует, и услышал, как бьется сердце пятимесячного эмбриона – хорошо, дальше некуда. Все они на один лад. Я вам уже говорил, только вы не пожелали мне поверить, что тут ни одной девственницы старше шестнадцати лет не найти.

– Возможно-возможно, – с глубоким благодушием отозвался мистер Перфлит. – Aima Venus genetrix.[49]49
  Благодатная Венера Прародительница (лат.).


[Закрыть] Но ради чего, с одной стороны, делать вид, будто ничего не произошло, пока все остается шито-крыто, а с другой, ради чего поднимать такой шум, когда открываются грешки честной дурочки вроде Лиззи Джадд? Лицемерие – отвратительнейшая штука, Маккол.

– Так уж заведено в мире, и, возможно, иначе нельзя. В конце-то концов жизнь – игра и требует правил. Если люди начинают открыто нарушать ее правила, они подлежат наказанию. А если они нарушают их тайно, без сомнения, куда лучше для всех притворяться, будто они эти правила свято соблюдают.

– Не согласен! – отрезал Перфлит. – Категорически Жизнь меньше всего игра, какие бы понятия не прививались в привилегированных школах. Жизнь – игра! Бог мой, что за гнусная и дегенеративная позиция! Жизнь – это редчайший дар, уникальнейшее стечение обстоятельств. Это…

– Ладно-ладно, – умиротворяюще перебил Маккол. – Мы уже об этом рассуждали и, полагаю, будем еще многократно рассуждать, пока не рассоримся или не сойдем в могилу.

– Я никогда не ссорюсь, – надменно объявил Перфлит. – И не понимаю, какой в этом смысл. Природной злобности во мне нет, или же она преобразилась и замаскировалась под желание не мешаться в чужие дела. Я заранее разрешаю всем не соглашаться со мной, и я огорчаюсь, а не мерзко злорадствую на исткортский манер, если с моими ближними случается какая-нибудь беда.

– Всеконечно! – заметил доктор язвительно. – Если бы только весь остальной мир мог достичь тех же кристальных, головокружительных и свободных даже от намека на эгоизм несравненных высот, что и мистер Реджинальд Перфлит, в каком обитали бы мы раю!

– Не хамите, Маккол! – сказал Перфлит. – Но заранее даю вам разрешение безвременно отправить меня на тот свет в лучшей своей профессиональной манере, если вы когда-нибудь поймаете меня на том, что я по-исткортски беспричинно сею ненависть, злобу и вражду в мире. Как по-вашему, что сказала мне эта беспардонная дряхлая Алекто?[50]50
  Алекто. – В греческой мифологии одна из трех Эриний – древних богинь мести. Вид их ужасен: это старухи с развевающимися змеями вместо волос, возбуждающие месть, безумие, злобу.


[Закрыть]

– О чем?

– О Лиззи, разумеется.

– Не сомневаюсь, что она не придерживалась только фактов.

– Вот именно. Начала она с того, что сообщила мне с помощью всех эвфемизмов истой леди, что Лиззи в положении. Я ответил, что мне это известно. Она гнусно ухмыльнулась и выразила уверенность, что я осведомлен и в том, что Лиззи отъявленная потаскушка и позволяла вольничать с собой, по крайней мере, половине мужчин в приходе. Я воспринял сию инсинуацию глазом не моргнув и ответил, что для меня это новость. Тогда она сказала, что отец ребенка женатый человек, имеющий детей, и за эту историю его выгоняют. Это верно?

– Не думаю. Мамаша, миссис Джадд, что-то такое намекала на полицейского, но меня это не удивило. Эти сельские Цезари отнюдь не выше подозрения. И места он не лишится.

– Превосходно. Затем старушенция весьма обиняком и туманно дала понять, как я сообразил только потом, что вы предложили вызвать аборт, но потерпели неудачу.

– Черт! – в бешенстве воскликнул Маккол. – Это же подсудная клевета! Я этого ей так не спущу. Подам на нее иск.

– Не подадите. Это не клевета, поскольку письменно она не зафиксирована. А если вы предъявите иск за распространение порочащих сплетен, я ведь не смогу показать под присягой, что, собственно, было сказано. Да и какие присяжные признают виновной такую добрую и милую старушку?

Маккол свирепо выругался себе под нос, а Перфлит продолжал:

– Затем она начала крайне сложные и взвешенные построения, осторожненько давая понять, что ребенок, быть может, зачат полковником Смизерсом, что подтверждается, намекнула она, следующими фактами: Лиззи не была тотчас уволена, а Джорджи что-то чересчур и не слишком прилично интересуется ее положением. Я ответил, что у стариков, как и у старух, детей не бывает, да и в любом случае, такой джентльмен, как Смизерс, до прислуги не снизошел бы.

– И что она ответила?

– Похвалила меня за то, что я во всем нахожу светлую сторону, и добавила: «Но вы, мужчины, всегда стоите друг за друга – по причинам, известным лишь вам одним».

– То есть вам дали понять, что грядущим событием мы, возможно, обязаны не только Смизерсу, но и вам?

– Вероятно. И бедняжка Лиззи превращается в подобие ящика Пандоры,[51]51
  Ящик Пандоры. – В греческой мифологии Пандора – первая женщина, созданная Афиной и Гефестом. Боги вручили ей ящик, в который были заключены все людские пороки и несчастья. Открыв ящик, она выпустила их на волю. (Только надежда осталась на дне, когда Пандора захлопнула крышку.)


[Закрыть] полного неузаконенных любовных утех. Затем матушка Исткорт обронила намек, что Джорджи и Каррингтон (чьи отношения, видимо, не выдержали бы и самой поверхностной проверки) стакнулись между собой, чтобы принудить Тома Стратта жениться на Лиззи и тем самым замять дело.

– А что, Том Стратт собирается на ней жениться?

– Вообще-то да, но, конечно, никто его не принуждал. Он признался мне, что был ее любовником. Про полицейского он, по-моему, ничего не знает. И не узнает, если только не повстречается с миссис Исткорт или ее обаятельным отпрыском.

– Вероятно, туг и зарыта собака, почему вы вдруг прониклись таким отвращением к работе в саду и столь же вдруг решили заручиться услугами Тома Стратта?

– Ну, – виновато начал мистер Перфлит, чуть было не покраснев, – у бедняги есть в неделю всего тридцать жалких шиллингов, которые он выдирает у какого-то скаредного кособрюхого фермера. Ведь кто-то же должен ему помочь. Он пришел ко мне узнать, не найдется ли для него какой-нибудь работы вечером. Откровенно описал мне положение дел, как оно ему представляется, и сказал, что хочет по-честному подзакониться. Сказал, что Джорджи Смизерс собирается помочь Лиззи шить ребенку приданое – бедняжка Джорджи! – и попробует подыскать ей швейную работу. Я прочел ему лекцию о проблеме перенаселения…

– Естественно!

– …и сопроводил ее здравыми советами касательно контроля над рождаемостью, а затем обещал ему, если он возьмется поддерживать мой сад в порядке, еще тридцать шиллингов в неделю…

– Тридцать шиллингов в неделю, а садик ваш величиной с носовой платок! Ему же больше двух вечеров в неделю никак не понадобится! Вы просто мот! Из-за вас нам всем придется платить лишнее.

– Вот и чудесно, – самодовольно отозвался мистер Перфлит.

– И не настолько вы богаты, чтобы так швыряться деньгами, – продолжал Маккол, чья бережливая душа никак не могла оправиться от такого потрясения. – Вы слишком уж поддаетесь влиянию минуты. Почему вы не поговорили со мной или с нашим пастырем? Мы бы попросили сэра Хореса сделать для них что-нибудь.

– Каррингтон был у него. И этот жалкий скряга как будто обещал оплатить расходы по помещению ее в работный дом! Черт бы его побрал! – в порыве негодования вскричал мистер Перфлит.

– Что же, Перфлит, вы отличный малый, хотя без царя в голове, а к тому же опасный анархист… – Маккол нерешительно умолк, раздираемый страшнейшей внутренней борьбой. – Но мне не нравится, что все это падает только на ваши плечи. – Он кашлянул. – Вот что: если вы назначите сроком год, при условии, что Стратт прежде не найдет места получше – я с ним завтра об этом поговорю, – я готов буду вносить пять шиллингов в неделю, чтобы облегчить ваше финансовое бремя.

Мистер Перфлит испустил восторженный вопль и, высоко подпрыгнув, вскинул руки к небесам.

– Внемлите, отче Зевес и все вы, бессмертные боги! Шотландец предлагает свои деньги просто так! Jam redeat Virgo![52]52
  Уже вернулась Дева (лат.).


[Закрыть] Да будешь ты благословен, Маккол, ты преображен!

И мистер Перфлит выбежал из сада чуть ли не вприпрыжку, все еще призывая богов засвидетельствовать чудо. Недоумевающий Маккол некоторое время слышал его радостные клики, удаляющиеся по дороге,

3

Хотя кузен в свое время был спортсменом и остался образцом британского джентльмена, он каким-то образом был обделен той физической красотой, которая по божественному праву положена обеим этим вершинам человеческого совершенства. Быть может, как и очень многие ему подобные, он просто в зрелые годы обрюзг, а виски подкрасило его лицо. Голова у него походила на розовое яйцо, установленное на твидовом яйце побольше. Руки и ноги бугрились ожиревшими мышцами. Лицо его было ярко выраженного аристократического типа, столь утешительного для ницшеанствующих поклонников евгеники. Нижние веки нордически голубых глаз были припухлыми, как у ищейки, а выбритые брыластые багровые щеки отвисали почти как у того же более благородного животного. Клочковатые пшеничные усы, предательски подкрашенные – не нашлось благодетеля, который порекомендовал бы ему пить из кружек, безопасных для этого украшения верхней губы, уныло свисали над мятым ртом, который он с поразительным упорством держал слюняво полуоткрытым. Его аристократически крупные кисти были почти такими же волосатыми, как у айна.

Кузен, он же Роберт Смейл, гордился своей голубой кровью. Он был чистопороден. Ни капли смешанной крови в его жилах. Хорошая порода, любил он повторять, сразу видна в человеке и животном, в лошади, гончей и женщине. Ничто не сравнится с истинной леди, у подлинной мэм-сахиб соперниц нет. Кузен был младшим сыном одного из Смейлов старшей ветви. Знатоки генеалогий все еще не могут прийти к согласию относительно происхождения этой аристократической, хотя и не озаренной титулом фамилии. Некоторые утверждают, что некогда она писалась Смерк, затем в сороковых годах прошлого века преобразилась в Смайл, а с девяностых стала Смейл. Другие придерживаются мнения, что изначальная форма была «Смел». Но так или иначе, кузен был истый джентльмен с небольшим унаследованным состоянием, которое благодаря неподражаемому умению запутывать дела он свел к полуторастам фунтам годового дохода. Он влачил образцово бесполезную жизнь, подолгу гостя то у одного, то у другого члена семьи, более обеспеченного, чем он. Но почти все эти родственники отошли в мир иной, предварительно поспособствовав удлинению среднестатистической продолжительности жизни. И теперь он навсегда водворился у Смизерсов полуплатным гостем. Смизерсы гордились этим, потому что его чистокровность подчеркивала благородство их собственного происхождения.

Если бы им занялись вовремя, из него мог бы выйти очень недурной плотник или каменщик. Каким образом такое случается в семьях без единой капельки смешанной крови, объяснить невозможно, но факт остается фактом: в кузене захирел несостоявшийся ремесленник. Как прирожденный джентльмен с независимыми средствами, он коммерческой выгоды из своих склонностей и сноровки не извлекал. Зато удочки, мух и блесны он изготовлял для себя собственноручно; собственноручно ловил голавлей, окуней и щук; сам делал из них чучела, как заправский таксидермист, и весьма реалистично подвешивал их в стеклянных ящиках собственной конструкции с картонными задниками, которые собственноручно расписывал подводными пейзажами с камешками и водорослями. Лошадиные копыта он превращал в пресс-папье, и именно благодаря ему юный Исткорт приобщился к искусству выжигания кочергой по дереву – столь общее восхищение вызвал его шедевр – копия фритовского[53]53
  Фрит Уильям Поуэлл (1819–1909) – известный английский художник, запечатлевший сцены современной ему городской жизни. Картина «День Дерби» (1858) хранится в галерее Тейт.


[Закрыть] «Дня Дерби», выполненная на крышке кухонного столика. Из крыльев бабочек он сотворял внушительные британские флаги и помещал их под стеклом в аккуратные рамки, а последние годы работал над экраном из покрытых лаком почтовых марок: ряды медальонов с портретами членов Королевской Семьи при всех, положенных их рангу, регалиях. Вот так он, не жалея времени, огранивал алмазы в булыжники, которые затем преподносил родственникам на день рождения или к рождеству. Дом Смизерсов был захламлен этими плодами изысканного вкуса. Отсюда и репутация кузена, как таланта в семье.

Свое существование он влачил с грузной медлительностью замученных работой батраков и землекопов, но был лишен их грубого простодушия. Собственная его грубая бесчувственность облекалась в форму тяжеловесного и бесцельного поддразнивания. Заходить слишком далеко с Алвиной он остерегался: как-никак она была кровной родственницей Смейлов, а к тому же у него не хватало быстроты, чтобы парировать ее ответные колкости. Зато с полковником и Джорджи он давал себе полную волю и ронял шуточки с олимпийских высот хрипловатым голосом сквозь джентльменскую кашу во рту. Большой любитель вкусно поесть, он по мере сил заставлял Алвину быть тут на высоте. Кузен любил начинать день с обильного завтрака – жареная или копченая рыба, яичница с грудинкой, поджаренный хлеб с мармеладом и неограниченное количество душистого крепкого сладкого чая. Заполнив желудок этой гнусной варварской смесью, он обретал силы для дневных трудов.

Поддразнивание Джорджи или Фреда во время еды превратилось в почти обязательный обряд. Джорджи, разумеется, принимала прохаживания по своему адресу в должном спортивном духе, и все же, вопреки такому превосходнейшему воспитанию, она еще не достигла той степени бесчувственности, когда грубые уколы перестают ранить. Кузен последним в трех приходах почуял, что между Джорджи и Каррингтоном существует что-то вроде безмолвной симпатии, но уж когда он до этого дознался, то принялся обсасывать столь благодатную тему без всякого милосердия. Обороняясь от кузена, полковник неизменно поглощал утреннюю трапезу под прикрытием газеты. Однако Алвина, разливавшая чай, прямая как палка, лишала такого утешения и Джорджи и себя.

– Какова программа на сегодня, Джорджи? – небрежно осведомился кузен, тонко изображая, будто в сухой пустыне их жизни ежедневно происходили какие-то события.

– Такая же, как обычно.

– А мне казалось, что вы с матерью званы на чай?

– И правда! – воскликнула Алвина. – А я чуть было не позабыла. Джорджи, почему ты мне не напомнила, что мы сегодня пьем чай у мистера Каррингтона?

– Ого-го! – Кузен вяло попытался состроить лукавую мину. – Охота на очаровательного попика еще продолжается?

Джорджи внутренне поежилась. Будь она менее порабощена бессмысленным культом глупого стоицизма то давным-давно взбунтовалась бы и срезала кузена так как он того заслуживал. Но смертно погрешить против кодекса Смизерсов? Утратить чувство юмора и разозлиться на простую шутку? Орудовал кузен гнутой и очень тупой булавкой, а чувство юмора Джорджи залубенело от постоянных злоупотреблений им, однако это непрерывное подкалывание причиняло настоящую боль. Джорджи очень хотелось, чтобы он оставил ее в покое. Тем не менее с обычным своим отсутствием любопытства она не спросила себя, почему благовоспитанные люди столь вульгарно невосприимчивы к чужим чувствам. И все же порой она с неясным удивлением замечала, что кузену и Алвине словно бы нравится причинять ей боль, а суровый блюститель дисциплины за газетой очень редко приходил ей на выручку. Эти непрерывные неуклюжие прохаживания по поводу Каррингтона особенно ее задевали потому, что она представала такой нелепо-смешной. Все было настолько мимолетным, что они могли бы попробовать забыть, как пыталась она сама. Однако они никак не желали простить ей такого отступничества от идеальной позы истинной леди и мэм-сахиб – она сделала мужчине несколько невинных неуклюжих авансов и была столь же неуклюже отвергнута. Побейте ее камнями!

– Я и не знал, что нынешние священники такие веселые попики, – продолжал кузен с тупым самодовольством. – В дни моей молодости это был совсем другой народ. Верные опоры церкви и государства.

– Мистер Каррингтон верный служитель церкви, – сказала Джорджи, – но он не верит в восстановление римских мишурностей, уничтоженных Реформацией.

Столь (для Джорджи) ненормально интеллектуальная фраза была заимствована из одной из «серьезных» бесед с ее духовным наставником. Кузен хихикнул.

– Римские мишурности! Но флирт же в их число, по-моему, не входил.

– Он флиртом не занимается.

– Да неужто? – произнес кузен со слоновьей игривостью. – Рад, рад это слышать. Уж кому и знать, как не тебе. Хе-хе-хе!

– Он весьма почтенный человек, – изрекла Алвина серьезным тоном. – Но его легкомысленно поставили в ложное положение.

Джорджи чуть-чуть покраснела.

– Почтенный? – повторил кузен, подцепляя большой кусок мармелада. – Разрешите усомниться. Нет, естественно я имею в виду не его нравственные устои. Ведь Джорджи ручается за них. Но я утверждаю, что он ненадежен, и не думаю, чтобы сэр Хорес со мной не согласился.

– Но почему? – спросила Алвина. – Он же, во всяком случае, куда лучше предыдущего.

– Ах, того! – сказал кузен. – Ну, тот был грязной личностью. Каррингтон джентльмен, но немножечко большевик. Как-то он попался мне навстречу с этим подлейшим пролазой Перфлитом – не выношу мерзавца, – и Перфлит принялся за свои агитаторские штучки: заявил, что дома в деревне в препаршивом состоянии и что Крейги должен был бы со стыда сгореть – вина-то его, раз он своим рабочим не доплачивает.

– Не может быть! – вскричала Алвина. – Перфлит это сказал? Надо добиться, чтобы он убрался отсюда, если он сеет крамолу! Вы только подумайте! Вчера мне повстречалась деревенская девчонка, так она даже не подумала книксен сделать! Уж я ее отчитала! Но что сказал мистер Каррингтон?

– Я своим ушам не поверил, – ответил кузен, выпучивая небесно-голубые глаза. – Он сказал: «Я этого не отрицаю, но что мы можем изменить?»

– Ах нет! – вскричала Алвина. – Этого он не говорил!

– Сказал, сказал. А Перфлит добавил: «Будь мы похрабрее, я бы призывал к восстанию, а вы обличали бы оба эти злоупотребления с кафедры». Но Каррингтон покачал головой и ответил: «Мой долг, как пастыря, заботиться лишь о духовных нуждах, а главное, не подливать масла в огонь раздоров».

– Прекрасно! – одобрительно заметила Алвина. – Я рада, что он поставил этого социалиста на место.

– Ну-у, не совсем… – с неохотой сказал кузен. – Перфлит его немножко срезал. «Пасите моих овец, э? Но зачем же кормить их требухой?»

– Вульгарная скотина!

– Но, мама, – с отчаянной смелостью вмешалась Джорджи, – согласитесь, что в словах мистера Перфлита есть доля правды, ведь так? Конечно, грубить мистеру Каррингтону он не должен был, но почему бы Крейги и не платить рабочим побольше. А многие коттеджи очень обветшали, и запах в них ужасный!

– Платят им более, чем достаточно, – отрезала Алвина, – таким пьяницам и бездельникам! И коттеджи как коттеджи. Не во дворцах же им жить и не в домах джентльменов. И у них там ничем не пахло бы, не живи они, как свиньи.

– Но, мама…

Джорджи перебило появление горничной, которая принесла письма на серебряном подносе. Алвина забрала их и начала раздавать – письмо Джорджи, счета и сообщения букмекеров полковнику, письмо ей самой. Пока они читали, кузен продолжал разглагольствовать в пустоту.

– Эти разговорчики о трудящихся классах и условиях их жизни просто выше моего понимания. Живется им куда лучше, чем нам, им ведь не нужно поддерживать родовое достоинство, и они вечно бастуют, чтобы им повысили заработную плату. Я вот не бастую. А вдруг мы забастовали бы, чтобы ее не платить, что тогда, э? Но мы слишком мягкосердечны, а правительство трусит. В конце-то концов для чего и существует рабочий класс, как не для того, чтобы работать? Клянусь…

– Ах! – возбужденно перебила Алвина, – послушайте! Джоффри Хантер-Пейн пишет из колоний, что приезжает в полугодовой отпуск и хотел бы погостить у нас – он ведь сирота.

Все уставились на Алвину с глубоким интересом – наконец-то что-то произошло, или хотя бы должно было произойти.

– Джоффри Хантер-Пейн? – повторил кузен. – Минуточку… Он же не Смейл, верно?

– Только косвенно, – ответила Алвина. – Его мать из рода бедфордских Хантеров вышла за Корки Пейна, гвардейского офицера, дальнего родственника адмирала.

– Так, значит, он наш родственник? – спросила Джорджи.

– Свойственник, и очень дальний, – ответил кузен. – Никакого кровного родства со Смейлами. Адмирал был с ними в свойстве через жену, родственницу твоей матери, Алвина.

– И что ж ты думаешь делать? – осведомился Фред.

– Он пишет, – продолжала Алвина, пропуская вопрос мимо ушей, – что дела у него идут отлично, но он стосковался по воздуху Старой Родины. И думает купить автомобиль.

– Как чудесно! – оказала Джорджи. – Сколько ему лет, мама?

– Эге! – с ехидцей воскликнул кузен. – Как вижу, поповскому носу висеть на квинте!

И тут же он чуть не покраснел из-за своей неприятной оплошности. Поповский нос. Каким образом сорвалось у него с языка это вульгарное обозначение жареной куриной гузки? Впрочем, этого Джорджи не заметила. Ему таки удалось наконец вывести ее из себя.

– Ах, да замолчите же, кузен! С какой стати, стоит мне с кем-нибудь познакомиться, как вы стараетесь все испортить и представить меня дурочкой?

Кузен осел как проткнутый пузырь, и полуоткрытый рыбий рот придал ему удивительно глупый вид, как бывало всегда, если кто-нибудь давал ему сдачи, пусть даже и очень слабо. Полковник сказал, не обратив на них ни малейшего внимания:

– Мы должны оказать ему гостеприимство, Алвина. Он трудится во имя Империи. Когда он намерен приехать?

– В августе или сентябре. Я напишу ему сегодня же, что мы будем очень рады видеть его у себя. Джорджи, ты не поможешь мне перебрать белье?

Про Лиззи и ее дела под кровом Смизерсов больше ничего не говорилось. Да и вообще общий интерес к положению Лиззи (да будет ей стыдно!) заметно поугас с появлением на сцене Тома Стратта. Никакой мелодрамы больше не предвиделось, негодующие родители не изгнали падшую грешницу, добродетельная хозяйка не отказала ей от места без предупреждения, а впереди не маячили ни рожденный в работном доме подзаборник, ни позорное существование на каких-нибудь городских улицах, но всего лишь законный брак постфактум, а потому история утратила всякую пикантность. На словах все отдавали должное Тому, хотя втайне приход злился на него за такой пресный конец многообещавшего события. Если бы Лиззи довели как следует, она могла бы сервировать им захватывающий ужас детоубийства или бы даже кинулась Офелией в заросший прудик. Предложение законного брака, подкрепленное оглашением в церкви, вынудило умолкнуть Алвину – к большому удовольствию полковника. С последнего раза, когда ему удалось взять верх над своей властной супругой, миновало почти два года, и он испытывал глубокое торжество подкаблучника, которому против обыкновения выпал случай вырваться из-под давления матриархата. Он даже позволил себе как-то остановить мистера Джадда, возвращавшегося с фабрики, – честь, к которой мистер Джадд был весьма чувствителен.

– Джадд, – сказал полковник тоном, каким обращался к достойным рядовым, – я хочу с вами поговорить.

– Слушаю, сэр.

И мистер Джадд слушал полковника с куда большим почтением, чем сэра Хореса или даже собственного нанимателя.

– От души рад, что эта история кончилась так благополучно. Девочке пришлось бы чертовски скверно, если бы Стратт вздумал увильнуть.

– Что же, сэр, – бодро ответил мистер Джадд, – снявши голову, по волосам не плачут. Было, да быльем поросло, вот что я скажу. Оно, конечно, сэр, я для нее о другом думал, знаете ли, но уж лучше черствая краюшка, чем совсем ничего.

– Хм! – произнес полковник, несколько обескураженный этим потоком сельской философии. – Ну, все хорошо, что хорошо кончается, э? Я собирался сказать, что миссис и мисс Смизерс никак не смогут присутствовать при церемонии, но я намерен быть в церкви и сделать Лиззи небольшой свадебный подарок.

– Вот уж это доброта, так доброта, сэр! – с чувством объявил мистер Джадд. – И куда больше, чем девчонка заслужила. Вы уж извините меня, сэр, только будь побольше таких джентльменов, как вы, ладу было бы куда больше!

Столь почтительная и заслуженная хвала была полковнику весьма приятна, но, естественно, он от нее отмахнулся.

– Ну-ну! Рад помочь. – Он понизил голос. – Жаль, Джадд, что это случилось в моем доме, – ведь у меня дочь. Однако я считаю, что на мне лежит определенный долг. И Лиззи пока останется у нас, чтобы не пошли пересуды, будто мы ей тотчас отказали. А домой вернется за день до венчания. Вы не против?

– Чего уж лучше, сэр. Не будет дома зря мельтешить, – ответил Джадд с признательностью. – Чувствительно вам благодарен.

– Вот и отлично. Всего хорошего, Джадд.

– Всего хорошего, сэр. И еще раз спасибо, сэр.

Вечером мистер Джадд чуть не свел с ума свою благоверную, рассыпая полные достоинства, но смутные намеки на аристократические связи и покровительство. В конце концов он снизошел до объяснения: Лиззи с позором не выгнали только благодаря высокому мнению полковника о нем (мистере Джадде). Миссис Джадд вытаращила глаза и забыла плюнуть на горячий утюг, который держала.

– Фу-ты ну-ты! – произнесла она с невыразимым презрением. – Ты и твой полковник! Да это же все мисс Джорджи уладила. Мне Лиззи сама сказала. Так будет важностью-то надуваться!

Мистер Джадд слегка растерялся и полез в карман за спасительным табачком.

Но для Джорджи, чья жизнь была пределом скудости и пустой шелухой, сомнительный перезвон свадебных колоколов не исчерпал случившегося. Эти минуты рядом с девушкой, рыдающей в пароксизме страдания, пусть неприглядного, но овеянного тайной, вывели Джорджи из ее вялой безучастности. Во сне она бродила вверх и вниз по лестницам, по бесконечным коридором и через сводчатые арки и колоннады выходила к темным водоемам, качавшим чашечки кувшинок. Иногда за ней гнались, иногда гналась она. Иногда она оказывалась в какой-то комнате, и на ней почти не было одежды, а мистер Каррингтон, и миссис Исткорт, и кузен смеялись или бранили ее. Как-то после бесконечных томительных блужданий она повстречала Лиззи, и та с насмешкой всунула ей в руку тряпичную куклу, а она стиснула набитое опилками туловище с пронзительным ощущением стыда и благодарности. А порой к ней прижимались смутные мужские фигуры, как она ни сопротивлялась в тисках кошмара, и при пробуждении с нее спадала невыразимая тяжесть – слава богу, это был сон!

Когда она не спала, над всеми ее мыслями тяготела Лиззи, иногда вызывая чопорную брезгливость, но куда чаще властно к себе притягивая. И она искала общества Лиззи, насколько у нее хватало духа, – давая ей полезные советы или помогая с шитьем. Во всяком случае, именно на эти предлоги она ссылалась, говоря с родителями и кузеном. Они верили, ибо по опыту знали, как приятно благодетельствовать без малейшего стеснения для себя. Но Джорджи отдавала себе отчет, что притягательность заключалась в чем-то ином, далеко не столь четком и благовидном. Раза два, пользуясь отсутствием остальных, она пробиралась на кухню и садилась шить вместе с Лиззи.

Теперь, «прикрыв грех», Лиззи почти полностью обрела душевное спокойствие. Лицо у нее оставалось бледноватым и осунувшимся, но ела она за двоих, и ее полнеющей фигуре уже становилось тесно в узком черном платье. Каждый вечер к ней на часок заезжал Том Стратт но ждала она его без всякого нетерпения. Джорджи искоса поглядывала на нее: кладет стежок за стежком и что-то напевает себе под нос. Как нелепо, что вот-вот эта нескладная девчонка станет замужней женщиной и матерью! Джорджи чудилось, что ее прислуга владеет какой-то важной тайной, которую упорно продолжает скрывать.

– Лиззи?

– Что, мисс?

Джорджи собиралась спросить: «За что они в вас влюбились?» Но оробела и сказала только:

– Передайте мне белые нитки.

Лиззи протянула ей катушку.

– Завтра я кончу их обметывать, и тогда скрою для вас остальные.

– Спасибо, мисс.

Длительная пауза.

– Лиззи?

– Что, мисс?

– А вам… а вы рады, что выходите замуж?

Лиззи хмыкнула и утерла нос рукой – привычка, за которую ей часто нагорало от мистера Джадда.

– Да, мисс, – ответила она без малейшей радости, но как положено. Теперь, когда взрыв чувств в темноте отодвинулся в прошлое, Лиззи вновь держалась с почтительной тупостью, не допуская Джорджи до себя.