Текст книги "Дочь полковника"

4

Мистер Ригли, хотя, возможно, и не шел в сравнение с мистером Перфлитом в качестве Тонко Чувствующего Человека, без сомнения, был Человеком Чести. И самым уязвимым местом этой чести была его супруга. Согреши сам мистер Ригли – предположение вовсе немыслимое – он, подобно наделенному божественным правом монарху, отвечал бы только перед Богом. Миссис же Ригли, кроме Бога, отвечала еще и перед мужем, – причем Бог и муж были почти двуедины. Утверждать, что мистер Ригли неукоснительно придерживался кальвинистских догм, был бы преувеличением: как мы убедились, он с готовностью предоставлял жене любую законную (лишь бы доходную) свободу. Но от длинной вереницы неведомых, хотя, конечно, благоухавших святостью предков – кальвинистов мистер Ригли унаследовал бесценный дар всегда быть правым, знать по наитию (если не прямо через откровение), что установления Божеские и Человеческие всегда тождественны его личным интересам, а также убеждение что незыблемая праведность дает ему власть поступить со своей грешной половиной, как ему заблагорассудится. Он сразу же занял несокрушимую позицию. Он был готов простить и забыть, если миссис Ригли незамедлительно вернется под его кров (естественно, прихватив с собой все добытое у фермера Ривза). И он даже не отказывался предоставить ей прежнюю полноту свободы вкупе – таковы были его доброта и терпимость – с разрешением и впредь время от времени привечать фермера Ривза при условии, что она останется под указанным кровом и будет вносить свою лепту в обеспечение мужа и детей земными благами.

Беседуя с преподобным Томасом Стирном, священнослужителем самых высоких принципов и сектантского уклона, мистер Ригли до некоторой степени прибегал к фигуре умолчания. Материальные интересы вообще упомянуты не были, зато мистер Ригли не скупился на краски, описывая горе и печаль, воцарившиеся в доме, покинутом женой и матерью. Когда же мистер Стирн мягко попенял ему за потакание цыганским подвигам миссис Ригли, он совсем изнемог от мук и изумления: да он же впервые о них слышит! Но, конечно, пастырь напраслины возводить не станет. И если только миссис Ригли изъявит согласие получить прощение, он ручается, что ничего подобного не повторится. Преподобный Стирн растворился в милосердии и обещал свою помощь. Однако его разговор с миссис Ригли протекал бурно и результатов не дал. Она не скупилась на не слишком лестные эпитеты, объяснила, что он, в частности, «евангельская вонючка», «паршивый сукин сын из подворотни» и «красноносый святоша», а также приписала ему множество других неапостолических свойств в выражениях, цитированию не поддающихся. Мистер Стирн перечитал «Чудовищное правление женщин» Джона Нокса и добрыми библейскими словами изобличил с кафедры, как миссис Ригли, так и ее непотребного любовника (однако воздержавшись от упоминания имен). Мистер Ригли, прежде в подобных эксцессах не замечавшийся, усердно посещал молельню – дважды в воскресенье – и с такой наглядностью демонстрировал свое духовное преображение, что, казалось, уже вполне мог бы выступить с публичным оглашением поучительного списка своих былых грехов перед членами одной их тех сект, которые предпочитают проводить свои собрания на открытом воздухе. Но хотя мистер Ригли заручился сочувствием и моральной поддержкой тех, кто, как, например, миссис Исткорт, принадлежали к иным религиозным толкам, возвращения миссис Ригли под супружеский кров это ничуть не приблизило. Мистер Ригли все острее ощущал, насколько серой и безрадостной стала его жизнь, а впереди ему виделись лишь тяжкий нескончаемый труд и нищета.

Дела действительно шли из рук вон плохо. За младшими детьми, лишенными забот любящей матери, теперь приглядывала одна из старших сестер, которую призвала домой категорическая телеграмма, так что она лишилась лучшего места, какое только ей удалось получить за всю ее жизнь – места младшей горничной. Строгие старшие горничные и кухарки успели вышколить ее, внушить ей уважение к чистоте и порядку, и теперь она к вящему раздражению своих близких принялась школить их. Прежде чем войти в собственный дом, мистер Ригли вынужден был снимать сапоги и оставлять их у порога задней двери; ему не разрешалось плевать даже в огонь; он не получал ни глотка виски, а после самого невинного посещения трактира не знал, куда деваться под градом язвящих поношений; лучшие куски получали дети, которые каждое утро аккуратно посылались в школу, хотя к немалому утешению мистера Ригли частенько сбегали по дороге, доказывая, что у него есть достойные наследники. Хуже того: на имя миссис Ригли продолжали поступать счета, и ее отчаявшийся муж вынужден был свыкнуться с мыслью, что неправедные судьи нашей страны возлагают ответственность за ее долги на него. Все выглядело настолько беспросветным, что он от безнадежности готов был, подобно Саулу,[102]102
  Саул – персонаж Библии, был «помазан» в правители пророком Самуилом. Став первым израильско-иудейским царем, поначалу в мирное время сам пахал на своем поле.


[Закрыть] пасть на свою мотыгу или перерезать себе горло собственным садовым ножом.

Он чувствовал, что настала пора принять какие-то Меры – и побыстрее. Его душераздирающие, пусть и неграмотные письма оставались без ответа, и вот однажды в субботу он прошел пешком восемь миль, чтобы увидеться с беглянкой. Однако двое детей, с которыми он вступил в переговоры, поведали ему, что мамка уехала в кино с «папкой» и прочими детьми, а их возьмут в кино на будущей неделе, и что едят они очень хорошо, и «папка» надарил им много всяких хороших игрушек, – вот погляди!.. Когда мистеру Ригли открылась вся эта роскошь в которой ему столь жестоко отказывали, его отцовское и супружеское сердце чуть не разорвалось от горя, но он вынужден был удалиться, несолоно хлебавши. Неделю он раздумывал, а затем рано поутру вышел из дома положив в один карман хлеб с сыром, а в другой – половинку увесистого кирпича.

Некоторое время он болтался по улочкам, не зная, что предпринять, и опасаясь, что Бесс и фермера Ривза вместе ему никак не одолеть – фермер, хотя и сластолюбец, мускулатурой обделен отнюдь не был. Мистер Ригли выпил пинту пива, однако решимости не обрел и в глубокой озадаченности прошел селение из конца в конец. Но Господь, упование праведника, ему поспособствовал. Когда он вновь направился к коттеджу Греха, навстречу ему показалась запряженная резвым жеребчиком, заляпанная грязью двуколка с миссис Ригли и фермером. Миссис Ригли блистала нарядом и, как говорится, вся сияла. Мистер Ригли еще издали отчаянно и обличающе замахал руками, крича, чтобы они остановились. Миссис Ригли что-то сказала фермеру, и тот разразился презрительным хохотом по адресу мистера Ригли. Оскорбленный до глубины души Человек Чести и Тонких Чувств выхватил из кармана половинку кирпича и с исступленной энергией швырнул ее в направлении двуколки. Направленный божественным провидением кирпич сокрушил левую скулу фермера Ривза именно в ту секунду, когда автомобиль Маккола, украшенный присутствием Джорджи, почти поравнялся с жеребчиком. Последовала поразительная по своей хаотичности сцена. Фермер Ривз, обливаясь кровью, рухнул без чувств на дорогу; миссис Ригли перемежала вопли отчаяния кощунственными эпитетами по адресу своего законного супруга; проходивший мимо школьник на каникулах воскликнул, не сдержав восхищения: «Отличный бросок, сэр, отличный!»; из соседних домов высыпали люди, ухватили жеребчика под уздцы и окружили распростертого на земле прелюбодея; Маккол остановил автомобиль и с чемоданчиком в руке начал проталкиваться к пострадавшему; Джорджи следовала за ним по пятам. Мистер Ригли простоял несколько мгновений, пораженно созерцая сперва с изумлением и радостью, а затем с тревогой и ужасом недвижное и, видимо, мертвое тело, после чего повернулся и бежал, весь бледный и трепещущий.

Все говорили разом, задавали вопросы, не получали ответа, испускали бесполезные восклицания. Миссис Ригли продолжала вопить и сыпать проклятиями, на редкость сочными в своей непристойности, которая заставила Джорджи содрогнуться даже больше, чем вид крови, пролитой штатским. Маккол начал распоряжаться. Четырем из вездесущих безработных он приказал отнести фермера Ривза в ближайший дом, а пятый получил распоряжение отвести занервничавшего жеребчика назад в конюшню. Миссис Ригли он сурово велел замолчать. В ответ она назвала его низким бесчувственным скотом, залилась слезами и попросила, чтобы ее похоронили в одной могиле с возлюбленным. Тем временем доктор отослал Джорджи в автомобиль дожидаться его там.

Джорджи не очень нравилось сидеть одной посреди незнакомого селения – как они все смотрят! Тем не менее их неодобрительное разглядывание она выдержала с полным достоинством: почему-то, сидя в автомобиле, преисполняешься пренебрежения к шарящим по тебе глазам, какого невозможно почувствовать, если сидишь просто на придорожном камне. Маккол отсутствовал очень долго – во всяком случае, так показалось ей. Наконец он вернулся с сердитым лицом и завел автомобиль излишне резко.

– Я этими людишками по горло сыт, – сказал он. – Живут, как свиньи, а страховой врач – их раб. И даже «спасибо» не услышишь.

– Но как он? – робко осведомилась Джорджи. – Он не убит? Нет?

– Господи, конечно нет! Пришел в себя еще при мне. Но ничего хорошего: сломана челюсть, и, боюсь, он может лишиться глаза.

– Ах! – Джорджи благовоспитанно содрогнулась при мысли о чужой боли. – Бедненький, как ужасно! Почему тот другой решился на такую страшную вещь?

Маккол заколебался – обязан ли врач просвещать? Ну, ей не помешает узнать кое-что о подлинной жизни: может, научится в будущем остерегаться вкрадчивых подлецов вроде Перфлита.

– Камень бросил Ригли, муж этой женщины, – сказал он медленно. – А бросил он его в человека, который содержит ее и часть их детей.

– Ах, как ужасно! – повторила Джорджи, вновь благовоспитанно содрогнувшись. На этот раз от девичьей стыдливости.

– Разве вы ничего про это не слышали? Да, ведь вы уезжали! Скандальнейшее было происшествие.

– Она… она оставила своего мужа, – спросила Джорджи, еле дыша от волнения, – и поселилась у другого мужчины?

– Да.

– Как ужасно она поступила! И каким мерзавцем должен быть этот другой! И какое горе для бедненького Ригли! Разумеется, – продолжала она добросовестно, – я не одобряю, что он пытался вот так убить этого другого, но считаю, в подобных случаях есть все оправдания. А вот женщина, я считаю, должна понести наказание. Только дурная женщина способна на такой поступок,

– Хм? – Маккол, вспомнив о Перфлите, скосил глаза, но увидел лишь выражение абсолютно добродетельного негодования. – Не думаю, что ее можно как-то наказать, но не удивлюсь, если Ригли получит три месяца за нанесение телесных повреждений.

– Не может быть! Вы правда так думаете? Но неужели они не поймут, как должен он был любить ее и страдать, если решился на подобное.

– Ну, не знаю. Видите ли, мистер Ригли тоже не такая уж ходячая добродетель, и его жена, если захочет, может устроить ему крупные неприятности.

– Какая жалость! Это ведь до ужаса несправедливо! Ну, пусть он пил, но все-таки, я считаю, у нее не было права вот так его бросить!

Джорджи стояла за серьезность намерений и за то, чтобы люди с серьезными намерениями держались вместе, пока смерть их да не разлучит. И совершенно очевидно, раз уж отыскать мужчину с серьезными намерениями не так-то просто, бросать его ради другого, чьи намерения могли оказаться вовсе не серьезными, значило поступить с глупой и мотовской нерасчетливостью. Маккол подумал, что она принадлежит к породе жен с бульдожьей хваткой.

– Нет, дело не в пьянстве, хотя не сомневаюсь, что этот джентльмен не откажется от стаканчика крепкого напитка. Я имел в виду что-то, к чему закон относится более сурово.

– Но что же?

Маккол снял руку с рулевого колеса и потер рукавицей подбородок.

– Мне трудно найти подходящие выражения, но по слухам… и я не сомневаюсь в их истинности… этот добродетельный супруг, которого вы так жалеете, не брезговал жить на безнравственные заработки своей жены.

– Безнравственные заработки? – спросила Джорджи с приятным волнением, заинтригованная тем, что и заработки могут быть безнравственными. – А что это такое?

– Вы правда не знаете?

– Нет.

Маккол присвистнул.

– Чтоб мне пусто было! Значит, все еще одна половина человечества не ведает, как живет другая!

– Я знаю, что я ужасно невежественная, – жалобно сказала Джорджи, – но как может девушка узнать что-то о жизни, безнравственности и других важных вещах? Спрашивать папу и маму мне не хочется, хотя у меня столько вопросов! А другие девушки только глупо хихикают, а священники всегда говорят, что приличных девушек следует отгораживать от мира. Но я не хочу, чтобы меня отгораживали от мира, я хочу знать о нем!

– Ну что же, вполне естественно, – заметил Маккол, несколько удивленный таким взрывом. – Но мне казалось, – добавил он злокозненно, что вы должны были много почерпнуть у нашего общего друга Перфлита.

Джорджи густо покраснела.

– Он говорит невозможную чепуху, я считаю его подлым человеком и не хочу его больше видеть! Никогда!

«Ого, – подумал Маккол, – вот, значит, как далеко зашло, а? Уж слишком она щедра на уверения!»

А вслух он сказал, старательно глядя на дорогу перед собой, чтобы дать ее румянцу схлынуть:

– Проступок мистера Ригли, который, по-моему, рассматривается законом довольно сурово, заключается в том, что он позволял жене иметь дело с другими мужчинами, орать у них деньги и отдавать часть этих денег ему.

Осмыслить все это сразу Джорджи не удалось.

– Я не совсем поняла. Я… Вы хотите сказать, что миссис Ригли делала это… с другими мужчинами… за деньги?!

– Да.

– Ах! И он знал? И брал эти деньги?

– Как он мог не знать? Он же видел, что его жена всегда при больших – для женщины этого сословия – даже очень больших деньгах, и ему было известно что заработать столько честным трудом она никак не могла.

Джорджи тщетно подыскивала слова, чтобы выразить весь свой гадливый ужас и изумление. Принадлежность к сельской знати чревата среди прочих теневых сторон убогостью словарного запаса, так что чувство, вызванное волосом в супе, и священный ужас перед кровосмешением приходится изливать в одних и тех же выражениях.

– По-моему, это жутко отвратительно! – воскликнула она. – Это… это низко!

– Да уж не высоко, – хладнокровно согласился Маккол.

– Просто поверить не могу! – негодовала Джорджи. – Я думала, это делают только самые ужасные уличные женщины, но ведь Ригли состоят в браке, у них есть дети! Их надо выгнать из Клива!

– Ну так они переберутся куда-нибудь еще и натворят там вещей похуже, – философски заметил Маккол. – И хотя их приемы слишком уж прямолинейны, уникальной парой я их никак не назову.

– Как! Неужели, по-вашему, есть и другие такие люди? Не верю!

– Милая барышня, – с легким раздражением ответил Маккол, – я ничего обидного сказать не хочу, но вы крайне не осведомлены о жизни.

– Да, я знаю. – К Джорджи вернулось все ее смирение. – Но я просто не в силах поверить, что это правда.

Тем не менее, это так. Многие мужчины карабкаются наверх по ступеням своих мертвых любовей. Многие незаслуженно успешные карьеры прячут темные тайны. Я вовсе не утверждаю, что подобное можно найти среди честных простаков, среди людей, на чьей порядочности держится мир. Конечно, ничего подобного и помыслить нельзя о людях вроде Каррингтона, или Джадда, или большинства обывателей в здешних приходах, но, как вы видите, Ригли есть и тут. А в мире карьеризма, так сказать, они не только не исключение, но почти правило.

– В мире карьеризма? – пробормотала Джорджи с недоумением.

– Я имею в виду мир или сферы, где люди существуют почти только благодаря своей пронырливости и хитрости. И другие сферы, где они пролагают себе путь любой ценой – и достойной и недостойной.

– Но вы же сказали, что Ригли серьезно нарушали закон! Почему же они не в тюрьме?

Маккол вздохнул. Устало и с некоторым нетерпением.

– Вы же не думаете, что люди в мире драгоценностей и автомобилей будут вести себя с наглым бесстыдством Ригли? На все есть своя манера. Например, начинающий предприниматель знакомит свою хорошенькую жену с влюбчивым, но влиятельным давно утвердившимся человеком и не слишком интересуется, о чем они беседуют, лишь бы его новой фирме была оказана поддержка там, где следует.

– А! Предприниматели! – произнесла Джорджи с великолепным презрением военной аристократии к тому, о чем она не имеет ни малейшего понятия.

– И не только предприниматели. Хотя у преуспевших дельцов возможностей больше, раз у них денег больше. Но те, кто помудрее, соблюдают сугубую осторожность. Я убежден, что они тратят массу времени, увертываясь от нежелательных авансов. Так издатели прячутся от назойливых дам за бастионами рассыльных и преданных машинисток.

– Вот теперь вы говорите такую же чепуху, как мистер Перфлит! – вскричала Джорджи. – Я вам не верю.

– Хорошо, не верьте. Кстати, женские чары бывают достаточно сильны и без «этого», как вы выражаетесь. Но разница не принципиальна. Мало найдется мужчин, которые могли бы искренне поклясться, что никогда не извлекали выгоды из сексуальной привлекательности своих жен. Даже самые бескомпромиссные политики приобретают голоса избирателей с помощью обворожительных улыбок и обаятельности своих жен!

– Политика в нашей стране полностью поражена коррупцией с тысяча девятьсот шестого года, – провозгласила Джорджи, без стеснения присваивая одно из любимейших изречений полковника.

– Быть может, – хладнокровно ответил Маккол, притормаживая, так как они приближались к «Омеле». – Но даже непорочная Армия не составляет исключения. В чины ведь производят далеко не всегда в соответствии с заслугами.

– Этому я никогда не поверю!

– В таком случае, – возразил Маккол, – боюсь, вы не очень внимательно читаете газеты и не осведомлены в благородном искусстве закулисных интриг.

5

Неделикатные макколовские изобличения ввергли Джорджи в легкую тошноту и совсем уж беспросветное уныние. Правда, в истории с Ригли путь нравственного попустительства оказался не таким уж гладким, но, увы, с горечью приходилось признать, что, не пади миссис Ригли жертвой романтической страсти, они безмятежно продолжали бы свой образ жизни, пока их дети не подросли настолько, чтобы взять родителей на содержание, превратив Грех из необходимости в приятное развлечение. Еще горше было думать об обвинениях, которые Маккол бросил в адрес более или менее высших, а точнее, преуспевающих классов. Поверила она ему не совсем, как не совсем верила в Божественное Провидение, но не могла не думать о его словах. Что за мир!

Она приняла твердое решение быть с этих пор чистой и отправилась послушать проповедь locum tenens,[103]103
  Местоблюстителя (лат.).


[Закрыть] который временно замещал Каррингтона. Он оказался обрюзглым толстячком с алкогольно-красным лицом, хранившим выражение робкой растерянности, вполне понятной, если учесть, что он вечно пребывал под мухой и в вечном страхе лишиться за это сана. Джорджи не обрела ни малейшего утешения, ибо служитель божий так боялся кого-нибудь задеть, что о таинствах своей Веры говорил с извиняющимся видом, а большую часть проповеди посвятил невнятным истолкованиям символического смысла отдельных частей церковного облачения. На его счастье, никто почти ничего не расслышал, иначе миссис Исткорт, уж конечно, обвинила бы его в попытке отравить их души ядом папизма.

Джорджи очень сожалела, что мистер Каррингтон уехал столь внезапно, как бы бросив ее в самый разгар сражения с Силами Зла. Но стычки с сэром Хоресом становились все бурнее, и Каррингтон поспешил отбыть, лишь бы избежать скандала, который явно провоцировал сэр Хорес, чтобы насолить попу, имевшему наглость пойти ему наперекор. Джорджи, если воспользоваться ее собственным слащавым выражением, «совсем расклеилась»– и вопреки всем хорошим манерам и стоицизму вожатой девочек-скаутов много часов проводила в своем «убежище», тоскливо бездельничая. Она не воспряла духом даже от веселых поддразниваний кузена, который вернулся из своего изгнания, точно охолощенный осел, тщетно стараясь придать себе высокомерный вид. Программа развлечений и приятных занятий осуществлялась с беспощадностью, которая сокрушила бы менее стоический дух. Но даже Джорджи порой бывала готова сорваться на визг, когда кузен призывал ее к усладам кристолеографии, или Алвина выходила из себя за бриджем, тонкости которого Джорджи никак не могла постичь, тем более что играть ей совершенно не хотелось.

Но, пришла она к выводу, такова жизнь. И если она терпит наказание, так за то, что позволила гнусному Перфлиту унижать себя и даже потакала ему. Автомобильные прогулки с Макколом практически прекратились, и его научный интерес к интригующей пациентке угас столь же быстро, как и вспыхнул. Два-три разведывательных поползновения в направлении дальнейших унижений получили столь категоричный отпор, что Маккол написал Перфлиту очень теплое письмо, извещая объект вечного презрения Джорджи, что он может вернуться без всяких опасений. Как нехорошо расклеиваться, думала она, в такую чудесную погоду, но, с другой стороны, трудно не расклеиться, если нет возможности заняться чем-нибудь интересным. Она обнаружила, что ее все время тянет поплакать и даже пристрастилась лить тихие утешающие слезы у себя в убежище.

Ах, если бы началась новая мировая война и опять пробудила все лучшие свойства нации! Она тут же поступит во вспомогательный медицинский отряд, и конечно, не пройдет даже трех военных лет, как ее заботам поручат целый госпиталь. Она станет безоговорочно и беззаветно служить делу нации, будет трудиться до кровавых мозолей, отдавать всю себя самоотверженному выхаживанию раненых героев, чтобы вернуть их здоровыми, полными сил туда, где их ждет работа истинных мужчин – на линию огня. Любые притязания на фамильярность (не говоря уж об унижении!) со стороны ли врачей, санитаров или выздоравливающих она будет пресекать сначала мягко – ведь многие всего лишь поддадутся тоске по материнской или сестринской любви, – но если они их не прекратят, то затем и сурово. И все же… Скажем, произойдет следующее… Высокий красавец и безупречный джентльмен с передовой, тяжко раненный, когда, сподобившись Креста Виктории, он со шпагой в руке бросился в атаку во главе своих солдат. Нет, пусть он лучше будет кавалеристом, они же все – прекрасные наездники и всегда самые чистоплотные, самые образцовые из военных. Да, и его принесут на носилках, бледного, но ужасно красивого, и он откроет ясные синие глаза, когда она наклонится над ним и прошепчет: «Со мной все кончено, сестра. Не тратьте на меня времени. Лучше займитесь моими храбрыми подчиненными». А она скажет: «Вздор, капитан Далримпл! (Разумеется, прочитав его имя в сопроводительной бумаге.) Вздор, через шесть месяцев вы снова будете на фронте». И глаза его зажгутся надеждой и доблестью, жарким стремлением воина вновь вернуться на поле брани. Но конечно, на самом деле он будет при последнем издыхании и не умрет только потому, что Джорджи, преданно ухаживая за ним все дни и ночи (разумеется, неусыпно заботясь и обо всех остальных своих пациентах), в последний миг вырвет его из когтей смерти. И ему будет становиться все лучше и лучше, он уже сможет сидеть, перейдет с жидкой пищи на твердую и, опираясь на ее руку, попробует с веселой мужественной улыбкой сделать первые нетвердые шаги с помощью трости. Конечно, никаких фамильярностей не будет, но порой его смеющиеся синие, но такие по-мужски властные глаза вдруг взглянут на нее так, словно он хотел сказать что-то, но сдержался, как всегда поступает в подобных обстоятельствах благородный человек. Но перед тем, как уехать, чтобы вновь сражаться за Великое Дело, он возьмет ее за руку и скажет нежно:

«Мисс Смизерс, я обязан вам жизнью!»

А она скажет:

«Вздор, капитан Далримпл, вы обязаны ей своему превосходному организму».

«Нет-нет! – скажет он. – Только ваши ревностные заботы и, если мне будет позволено сказать это… – Тут его голос музыкально понизится, – …ваше лестное во мне участие дали мне силы выздороветь».

А она ничего не ответит и только опустит глаза, а он спросит, можно ли ему писать ей, и будет ли она отвечать, и она неохотно даст согласие, но предупредит его, что у нее всегда очень много неотложных дел, и он будет писать ей два раза в неделю, а она будет отвечать. А потом три-четыре года спустя, когда Война завершится Блистательной Победой, она будет сидеть одна в своем уютном служебном кабинете, укрывшись от сцен слишком уж бурного ликования, как вдруг дверь распахнется, и молодой загорелый гусарский полковник с орденами на груди и сияющими глазами перешагнет порог.

«Мисс Смизерс! Джорджи!»

«Полковник Далримпл!..»

– Джо-о-орджи! – донесся из сада пронзительный голос Алвины. – Джо-о-орджи! Где ты?

Джорджи поспешно выбралась из сарая и за кустами проскользнула в сад под аккомпанемент все более визгливых и раздраженных «Джо-о-орджи!».

– Я здесь, мама. Что случилось?

– Где ты была? Я тебя повсюду искала. Джоффри Хантер-Пейн прислал телеграмму: он в Марселе и едет прямо к нам.

– Всего-то… – произнесла Джорджи с некоторым сердцем.

– Всего-то? – повторила Алвина с укоризненным кудахтаньем. – Чего же еще! Родственник и гость! И твой отец настаивает, чтобы мы приняли его не просто по-родственному, но как собрата офицера! Идем. Ты мне поможешь все для него приготовить.

– Хорошо, мама, – покорно ответила Джорджи.

Капитан Далримпл со всеми своими глазами и прочим канул в грустное небытие, но, входя следом за Алвиной в дом, Джорджи обнаружила, что злится куда меньше, чем ожидала, и даже «расклеенность» заметно исчезла. Все-таки занятие, и можно чего-то ждать, пусть не более, чем неведомого родственника из колоний, получившего отпуск.

Алвина прикидывала, когда им следует ожидать Джоффри, исходя из опыта былых счастливых дней, когда она следовала за воинским транспортом на пароходе прославленной компании «П. и О.». Из Марселя (расположенного, как с неодобрением вспомнила Алвина, в области, где преобладают всякие итальяшки и греки) до «Гиба» (знаменитого родной архитектурой и отличными отелями) – два дня; от «Гиба» до Тилбери еще два. Накинуть день и ночь в Лондоне и турецких банях – мужчины всегда мужчины. Следовательно, приедет он почтя через неделю.

Разгоряченная после жаркой беседы с мужланом-лавочником, который нагло и без малейших разумных оснований потребовал, чтобы по счету шестимесячной давности было уплачено немедленно, а не то он им больше ничего отпускать не станет, Алвина возвратилась к решению сложной задачи: она пыталась «разбирать белье», одновременно диктуя Джорджи еженедельный заказ разным лавочникам. Обе сердито раскраснелись от непрерывных стычек, неминуемо возникающих, когда две женщины стремятся организовать одно и то же дело, и каждая убеждена, что у нее это получается лучше, чем у другой. Они даже не услышали, как зазвонил входной звонок. Внезапно в дверь просунулась голова служанки.

– Извините, мисс, миссис. Мистер Хантер-Пейн в гостиной.

– А? – вскрикнула Алвина так резко, что служанка даже отдернула голову, словно уклоняясь от метательного снаряда. – Боже мой1

– А вы уверены, что это действительно мистер Джоффри Хантер-Пейн? – спросила Джорджи.

– Да, мисс.

– Я спущусь и займу его, мама. Как это он так быстро доехал? Нелли, пойдите скажите полковнику и мистеру Смейлу, что приехал мистер Хантер-Пейн. Мама, постарайтесь побыстрее выйти к нему, а я тихонько ускользну и займусь его комнатой.

Алвина поглядела ей вслед без всякого удовольствия. Развязность нынешней молодежи! Девчонка только что из детской и уже командует собственной матерью! И Алвина испустила презрительное раскатистое фырканье, нечаянно, но великолепно изобразив лошадь над кормушкой с овсом.

Спускаясь по лестнице, Джорджи придала лицу надлежащее выражение и отшлифовала надлежащую вступительную фразу. Она пойдет к нему совсем близко и скажет с легчайшим оттенком упрека за такое внезапное преждевременное появление: «Здравствуйте, мистер Хантер-Пейн! Я Джорджи Смизерс. Как вам удалось так быстро добраться сюда из Марселя?»

Но в драме жизни обычно нет никакого смысла заранее оттачивать свою роль. Дверь Джорджи открыла, но ни войти, ни заговорить она не сумела. Посреди комнаты лицом к ней стоял капитан-полковник Далримпл ее грез, высокий, широкоплечий молодой человек в элегантнейших брюках-гольф, какие только Джорджи доводилось видеть. Лицо его было, пожалуй, чуть пухловато, но зато покрыто интереснейшим совсем бронзовым загаром. Нос безобразием не уступал собственному носу Джорджи, уши были великоваты, зубы – так себе, но зато голову покрывала почти байроническая шевелюра густых каштановых кудрей, а глаза синевой лишь чуть-чуть не дотягивали по воображаемого идеала. Мичманские беспощадно подпряженные усики темнели под ноздрями полудюймовой полоской жесткой щетины.

– Привет! – сказал молодой человек, прерывая тишину в которой они почти полминуты молча смотрели друг на друга. – Хантер-Пейн. А вы, наверное, Джорджи. – Да, – ответила Джорджи растерянно, почти смиренно. Она не знала, как ей говорить с этим колониальным Гермесом[104]104
  Гермес – В греческой мифологии вестник богов, покровитель путников. Как все олимпийские боги, вечно юный и прекрасный.


[Закрыть] в брюках-гольф. Они молча обменялись рукопожатием, и Джорджи опустилась в кресло почти в полуобмороке. Подобного смущения она не испытывала, даже когда Маккол производил свой подробный осмотр. Заранее заготовленная фраза машинально сорвалась у нее с языка:

– Как вам удалось так быстро сюда добраться?

– Мне жутко надоел пароход, – сказал он весело (именно так, как сказал бы это полковник Далримпл, подумала Джорджи), – ну, и в Марселе я прыгнул в аэроплан на Лондон. Приземлился в Кройдоне вчера в четыре. Купил чертовски хороший подержанный «бентли» и нынче утром прикатил сюда за два часа с четвертью. Недурно, а? Учитывая, что я же не знал дороги. Да, кстати, в Англии теперь на дорогах все время столько машин?

– Да… думаю, что так, – запинаясь, ответила Джорджи, сама не зная, что и о чем она думает, ощущая только звук его голоса (такой приятный и мужественный, такой не похожий на перфлитовский высоковатый интеллектуальный писк!) и собственное трепетное смущение.

– Один тип в «санбим-шесть»~ – начал Джоффри, но тут в гостиную вошел Фред Смизерс Как ни странно, брюки-гольф, глаза и голос ничуть не поколебали его душевного равновесия. И свою подготовленную речь он отчеканил без запинки.

– Мой милый мальчик! – сказал он, истово сжимая руку Джоффри, дабы выразить то сдержанное, но глубокое чувство, которое при встрече непременно испытывают братья во Строительстве Империи. – Рад вас видеть, и в добром здравии притом. Добро пожаловать на Старую Родину! В гостях хорошо, а дома лучше, э? Считайте этот дом своим родным кровом, пока вам в нем будет нужда. Я знавал вашу милейшую матушку. Красавица была, а уж посадка! Так и летит впереди всей охоты… Ну, садитесь же, мой милый мальчик, садитесь и рассказывайте все свои новости. В вашем округе все обстоит благополучно? Никаких неприятностей с туземцами, да и вообще э? Я чертовски интересуюсь, как там теперь и что, знаете ли…