Текст книги "Дикий мир нашего тела. Хищники, паразиты и симбионты, которые сделали нас такими, какие мы есть"

С точки зрения генетики для того, чтобы «облысеть», не требуется больших изменений в геноме; вполне возможно, для этого достаточно изменений в одном гене. Вообще утрата признаков дается легко, доказательством чему служит множество пород «голых» домашних животных, включая собак, кошек и даже кур. То, что естественный отбор породил очень мало лысых млекопитающих (и ни одного вида лысой птицы), говорит о том, что меховой покров практически всегда полезен. У млекопитающих, живущих в джунглях, есть мех. Почти все норные животные имеют волосяной покров. Даже почти все водоплавающие млекопитающие покрыты мехом! Мех – это чудо и прелесть. Для того чтобы животное его утратило, надо, чтобы сложились такие условия, при которых либо поддержание мехового покрова начнет слишком дорого обходиться, либо безволосым животным станет легче спариваться, либо лохматые звери – спаси их Бог – начнут чаще умирать.

Первый вопрос, который мы должны задать авторам паразитической теории утраты меха, заключается в следующем: неужели избавление от эктопаразитов настолько выгодно, что стоит солнечных ожогов на пляже, озноба в зимнюю непогоду и неловкости, которую мы подчас испытываем, стоя голышом перед зеркалом? Паразитическая теория опирается отнюдь не на тот вред, который причиняют нам сами паразиты. Укусы блох вызывают зуд, но в остальном они абсолютно безвредны (в этом отношении блохи похожи на некоторых наших кишечных паразитов), если не считать случаев, когда блох становится чересчур много. Блоха кусает нас, отсасывает немного крови, закусывает ее омертвевшей тканью эпидермиса и скачет дальше по своим делам. У шимпанзе и горилл иногда бывает столько эктопаразитов, что на коже образуются язвы, как, вероятно, и у наших далеких предков. Инфицирование этих язв может привести к смерти животных, но случается такое нечасто. Убивают, как правило, болезни, для которых эктопаразиты служат переносчиками. Клещи переносят пятнистую лихорадку, энцефалит, тиф, киасанурскую лесную болезнь, эрлихиоз, болезнь Лайма, астраханскую клещевую лихорадку – и это далеко не полный список. Вши переносят возвратный и сыпной тиф. Блохи переносят чуму. Под угрозой таких болезней избавление от меха реально могло увеличить продолжительность жизни – во всяком случае настолько, чтобы успеть спариться и оставить потомство. Возможно также, что волосяной покров способствует возникновению болезней, для которых не нужны переносчики. Бактерии могут вольготно жить в меху, и именно поэтому, пытаясь вырастить свободную от бактерий морскую свинку, Джеймс Рейнирс, о котором я рассказывал в первых главах, брил беременных свинок. Возможно, что именно по этой причине у птиц, питающихся падалью, голова лишена перьев. Этот признак появлялся у стервятников трижды и каждый раз независимо. Первый раз это произошло в Новом Свете, второй раз – в Старом Свете (стервятники Европы и Азии – потомки аистов), а в третий раз этот признак развился у неуклюжего аиста марабу.

В этой связи Чарльз Дарвин задал простой вопрос: почему в такой ситуации люди сбросили волосяной покров, а другие млекопитающие – нет? Дарвин совершенно справедливо утверждал, что если носительство эктопаразитов предрасполагает к смертельно опасным болезням, то это касается не только человека, но и других животных. Стал бы, например, голый медведь – как ни смешно представить себе такое зрелище – меньше страдать от блох? Но голых медведей не существует в природе, более того, нет даже медведей с редким мехом. Ответ на этот парадокс может быть сведен к двум особенностям, которые отличали группы древних людей от групп, например, медведей.

Во-первых, несмотря на то, что древних людей обычно описывают как кочевников, тем не менее большую часть года они оседло жили на одном месте. В таких группах плотность паразитов могла достигать фантастического уровня. К концу дня мы все возвращались к месту ночлега; как правило, это была пещера. Известно, что там мы впервые встретились с клопами, насекомыми, питавшимися кровью спящих летучих мышей. Одна из ветвей рода этих насекомых дезертировала и нашла нового хозяина в лице человека, превратившись из паразита летучих мышей в постельного клопа. Для того чтобы это произошло, мы должны были стать предсказуемыми обитателями пещер – настолько, чтобы клопы могли днем спокойно спать на наших примитивных лежанках, дожидаясь возвращения хозяев на ночлег. Такая оседлость людей означала, что те паразиты, которые не перепрыгивают с одного хозяина на другого, все же могли в любое время нас найти. Постельные клопы могли дожидаться нашего возвращения на ночлег – больше от них ничего не требовалось, так как им не надо было прибегать ни к каким ухищрениям для того, чтобы добраться до нашего тела. Сегодня мы также знаем, что у животных, живущих группами, особенно такими группами, которые тесно сбиваются в местах ночлега (например, морские птицы в колониях или летучие мыши в пещерах), эктопаразитов намного больше, чем у животных, ведущих одиночный образ жизни. Из-за подобного образа жизни мы обзавелись блохами (и болезнями, которые они переносят), хотя у других приматов блох нет. Вероятно, ключевой причиной стал наш образ жизни и теснота, в которой мы жили.

Второй причиной, отличающей человека (помимо образа жизни – по крайней мере исторически благоприятствовавшего заражению эктопаразитами), явилось изобретение одежды. Это произошло приблизительно в то же время, когда мы избавились от волосяного покрова. Так как мы приобрели способность изменять температуру нашего тела (а также наш уровень защиты от влияния окружающей среды), преимущества волосяного покрова исчезли, остались только его эволюционные издержки. Если какой-то признак дает его носителю больше преимуществ, нежели издержек, то такой признак, как правило, сохраняется. Если же признак приводит только к затратам, то он исчезает. Другими словами, как только мы научились изготавливать для себя одежду (которую можно было неоднократно стирать!) из меха других животных – неважно, произошло ли это 200 тысяч лет назад или даже раньше, – она стала такой же уютной средой обитания для эктопаразитов, как и наша собственная пушистая растительность.

В этом контексте было бы интересно сравнить наши организмы и наших паразитов с паразитами и организмами наших предков до того, как они утратили естественную растительность. По идее, у наших предшественников заболеваемость инфекциями, которые переносят блохи, вши и другие паразиты, была намного выше, чем у нас. Но мы не можем провести такое сравнение – во всяком случае пока. Наши нынешние ближайшие сородичи: гориллы, шимпанзе и орангутанги – сильно отличаются от наших предков. Тем не менее нельзя не обратить внимания на тот факт, что помимо паразитов, донимающих нас с вами, у человекообразных обезьян имеются и другие эктопаразиты, которых нет у людей, – например, меховые клещи. Были ли такие паразиты у наших прямых предков – мы не знаем, хотя это и представляется весьма вероятным.

Впрочем, если мы обратимся к сравнительно недавней истории, то найдем в ней множество красноречивых свидетельств. В июне 1812 года Наполеон Бонапарт двинул через Польшу в Россию огромную армию. Замыслы Наполеона были поистине грандиозными. Но иногда одного честолюбия мало. Известно, что при попытке покорить Россию погибло около пятисот тысяч наполеоновских солдат (пятеро из шести). Менее известный факт: солдаты в основном гибли не на полях сражений, а умирали от болезней. Людей косил сыпной тиф, переносчиком которого являлись вши, и дизентерия. Солдаты начали умирать еще до встречи с русскими. Из России вернулись 40 тысяч солдат, что сравнимо с численностью населения небольшого городка. Это все, что осталось от почти 600 тысяч солдат, которыми можно было целиком заселить какую-нибудь столицу тех времен. С другой стороны, русские страдали от болезней в гораздо меньше степени. Но почему? Одной из причин могли быть волосы. Французы носили парики, тем самым предоставляя место для обитания вшей – переносчиков сыпного тифа. Русские париков не носили. То есть по сравнению с французами они были безволосыми, что в итоге их и спасло. И это не единственный пример, в котором эктопаразиты играют значительную роль. По некоторым оценкам, Вторая мировая война стала первой в истории человечества войной, в которой больше солдат погибло на полях сражений, чем от болезней, переносимых эктопаразитами.

Но не только история дает нам примеры влияния на жизнь человека взаимоотношений между обществом, волосатостью, паразитами и заболеваемостью. Можно также исследовать другие биологические виды, которые, подобно нам, совершили переход к большим, относительно оседлым сообществам. Мы снова можем обратиться к муравьям, пчелам, осам и термитам, но нам нет нужды спускаться так далеко по эволюционному древу. Совсем недалеко, буквально на соседней ветви млекопитающих, мы обнаруживаем слепыша. В Африке обитает множество видов слепышей. Питаются они в основном клубнями растений и большую часть жизни проводят под землей. У некоторых видов есть матки и рабочие особи, как у муравьев. Некоторые виды утратили зрение. Среди всех слепышей есть только один вид, утративший волосяной покров. Этот вид, подобно людям, постоянно обитает в практически неизменных условиях. Так как в Африке тепло и о сохранении тепла речь не идет, затраты на сохранение меха стали выше, чем преимущества, и слепыши, как и мы, потеряли свой мех. Разница между слепышами и людьми заключается в том, что наряду с голыми слепышами существуют виды, покрытые мехом, и мы можем сравнить количество эктопаразитов у них и у голых разновидностей. Насколько нам известно, у голых слепышей эктопаразитов нет. Напротив, все обнаруженные до сих пор особи шерстистых слепышей были буквально покрыты паразитами. Вероятно, так же выглядели наши предки, постоянно расчесывавшие места укусов, от которых некоторые особи заболевали.

Возможно, мы стали голыми из-за вшей, клещей и мух (блохи едва ли играли какую-то роль во всей этой истории, так как распространились среди людей сравнительно недавно, прибыв из Нового Света, да и чума – относительно недавнее приобретение человечества). Возможно – подчеркиваю, лишь возможно, – что слепыши стали голыми по этой же причине. Как и всегда, когда речь идет о функциях нашего организма и об их происхождении, ни в чем нельзя быть на сто процентов уверенным. Наверное, возможны и другие объяснения. В конце концов, все дебаты относительно отсутствия волосяного покрова выглядели бы довольно глупо, если бы этот признак не был одним из наших определяющих. После того как мы стали голыми, изменились и многие другие наши биологические признаки. Так как наша кожа стала более уязвимой, в ней образовались сальные железы, ведь нам надо было защищаться от перегревания под жарким солнцем. Вид обнаженного тела стал приятно нас возбуждать (в некоторых папуасских племенах мужчины прикрываются одной лишь тыквой, но появление без тыквы считается неприличным). Акт обнажения лежит в основе порнографической индустрии, ежегодно приносящей до ста миллиардов долларов прибыли. Наша кожа потемнела, чтобы защитить плоть от солнца, но потом у некоторых народов снова посветлела. Белизна кожи повинна в тысячах смертей, вызванных раком кожи, но, с другой стороны, избыток меланина в темной коже может явиться причиной рахита в умеренном климате. Наша обнаженность во многом определяет наши поступки и поведение, наше отношение друг к другу. Обнаженность является ядром всех изменений, как и те существа, что в какой-то мере привели к ней, – вши, клещи, мухи и прочие паразиты. То же самое касается патогенных микроорганизмов, обитающих в их кишечниках, которые – как бы малы они ни были – оказались достаточно могущественными, чтобы лишить человечество волосяного покрова, выбивая из популяции особей, покрытых густым мехом.

Тем временем мы тратим миллионы долларов на то, чтобы сохранить немного былого меха на голове, и еще миллионы на то, чтобы избавиться от него в нижней части туловища. Мы – голые, но весьма требовательные обезьяны, и голые мы, скорее всего, благодаря патогенным микроорганизмам и болезням, ими вызываемым. Если бы до наших дней сохранились другие, волосатые человекообразные, то они, вероятно, смотрели бы на нас так же, как мы смотрим на голых слепышей или стервятников, – с некоторым отвращением. Нас пометили наши болезни. Давным-давно они сформировали нашу иммунную систему, а потом, сравнительно недавно, сделали нас голыми. И это всего лишь самые очевидные пути, какими развивались наши реакции на угрожавшие нам бедствия.

На протяжении почти всей истории человечества мы хоть и не полностью, но все же были более оседлым видом, чем остальные приматы. На заре сельского хозяйства, с приручением коров и окультуриванием злаков, дела наши пошли хуже. Рацион стал более бедным, появились и начали накапливаться новые болезни. К моменту окультуривания первых злаков – около 8000 лет назад – человек стал болеть малярией (возбудитель – Plasmodium falciparum)[123]123
  В переводе с итальянского малярия (mala aria) означает дурной воздух, но учитывая, что комары – разносчики малярии обитают в заболоченных местностях и в водоемах со стоячей водой, более уместным было бы название «малаква» (mala aqua) – «дурная вода». P. falciparum – лишь один из нескольких возбудителей малярии.


[Закрыть]. Появившись, эта болезнь стала быстро распространяться. Комары, размножавшиеся в прудах и других водоемах близ сельхозугодий, покидали свои временные гавани и переносили паразитов (возбудителей малярии) от одного крестьянина к другому при любых погодных условиях. Попав в организм человека, малярийный паразит – плазмодий – начинает размножаться в красных кровяных клетках (эритроцитах) своего нового хозяина. Многие из впервые заболевших малярией людей (возможно, большинство) умерли. Некоторые индивиды выжили, так как обладали генами, повышавшими сопротивляемость к малярии. Один из таких генных наборов обсуждается во всех вводных курсах биологии – он повышает сопротивляемость к малярии, но одновременно вызывает серповидно-клеточную анемию. Ребенок, получивший этот ген только от одного из родителей, становится более устойчивым к малярии и имеет больше шансов успеть родить и воспитать собственное потомство. Если же гены наследуются от обоих родителей, то у ребенка развивается смертельная форма серповидно-клеточной анемии. Малярия настолько широко распространена во многих районах мира (особенно в Африке и Азии), что гены устойчивости к ней до сих пор являются предпочтительными, несмотря на последствия. Удивительно, но этот ген не является единственным и даже самым распространенным из генов, защищающих нас от смертоносного воздействия малярии.

Самый распространенный ген, повышающий нашу сопротивляемость, не имеет никакого отношения к серповидно-клеточной анемии. Это ген глюкозо-6-фосфатдегидрогеназы, который стимулирует производство клеток крови, лишающих малярийного паразита кислорода. Эти выносливые гены, убийцы возбудителей малярии, являются доказательством мощи эволюции и приспособляемости человека. Сара Тишкофф – генетик из университета Мэриленда, открывшая факт неоднократного независимого возникновения у человека генов, ответственных за расщепление молочного сахара, – недавно занялась изучением распространенности генов Г-6-ФД. Носителями тех или иных вариантов этого гена являются более 400 миллионов человек в Африке, на Среднем Востоке и в Средиземноморье. Этот ген передается ребенку как от матери, так и от отца. Но, как и гены, вызывающие серповидно-клеточную анемию, гены глюкозо-6-фосфатдегидрогеназы достаются нам небесплатно. У носителей губительных для возбудителей малярии генов развивается анемия после употребления в пищу бобовых. В тех районах, где распространена малярия, выживание за счет невозможности есть бобовые не является большой трагедией. Малярия продолжает убивать ежегодно по несколько миллионов человек и поэтому гены, повышающие сопротивляемость к ней, являются полезными, хотя и мешают есть фасоль и бобы. Тем не менее в наше время малярия – заболевание тропическое, а значит, когда индивиды с убивающими возбудителей малярии генами расселяются по миру, их гены, оказавшись за пределами ареала распространения малярии, теряют свое адаптивное значение. Следовательно, миллионы людей лишены возможности есть бобовые несмотря на то, что вероятность заболевания малярией у них стремится к нулю. Эти индивиды (возможно, вы тоже являетесь одним из них) продолжают носить гены, которые в современной ситуации уже не являются полезными. Мало того, в тех областях, где живут люди с «лишним» геном устойчивости к малярии, блюда из бобовых как раз являются наиболее популярными. Религиозные люди иногда задаются вопросом: есть ли у богов чувство юмора? Фавизм (непереносимость бобов) говорит о том, что у естественного отбора оно есть, хотя и довольно своеобразное. Будь то глисты, сельскохозяйственные культуры или болезни – чем больше мы вглядываемся в себя, тем больше убеждаемся в том, что наше прошлое часто входит в противоречие с нашим настоящим[124]124
  На самом деле все гораздо сложнее и интереснее, но в моей книге нет места для более подробного обсуждения этого вопроса. Дополнительную информацию можно найти здесь: DOI: 10.1126/science.1063202. Luzzatto, L., and Notaro, R. 2001. Protection Against Bad Air. Science 293: 442–443.


[Закрыть].

Отсутствие у нас волосяного покрова, серповидно-клеточная анемия и фавизм могут быть результатом воздействия на нас определенных заболеваний. Но что происходит, когда мы навсегда избавляемся от самых опасных болезней, каков эффект этого избавления? Мы изгнали глистов из нашего кишечника и хищников с наших полей, но что происходит, когда мы искореняем инфекционные болезни – либо с помощью санитарно-гигиенических мероприятий, либо просто покидая опасные местности? Что происходит дальше? Напрашивается простой ответ: мы становимся здоровее и живем дольше, а в остальном все остается по-прежнему. К сожалению, в своих действиях природа редко отличается такой простотой.

Глава 14
Как болезнетворные организмы, лишившие нас шерсти, превратили нас в ксенофобов и вечно недовольных коллективистов

Когда Рэнди Торнхилл смотрит из окна своего дома в Альбукерке (штат Нью-Мексико), обозревая окрестности с высоты окружающих городок гор, он чувствует себя так, словно столкнулся с чем-то, на что большинство из нас не обращает внимания. Обычно мы склонны думать, что контролируем все наши поступки и действия. С точки зрения Торнхилла, это не вполне очевидно. Нашу жизнь можно уподобить лодке, которая не слишком хорошо слушается руля. Она порой совершает неожиданные повороты и движения, то падая в бездну, то взлетая на гребни наших темных древних влечений.

Научный подход Торнхилла заключается в следующем: он исследует организм в общем контексте, а результат применяет к другим организмам. Торнхилл много лет изучает скорпионницу (получившую свое название из-за огромных размеров гениталий самца, напоминающих по форме жало скорпиона) и других насекомых, например водомерку. С самого начала своих исследований Торнхилл распознал в примитивных решениях насекомых потребности и решения, характерные и для человека. Торнхилл считает, что и наша ужасающая вульгарность, и наши величайшие духовные взлеты коренятся в эволюции. Разум, считает Торнхилл, это единственное, что удерживает нас на поверхности, не дает утонуть в море инстинктов, но мы не достигли совершенства в пользовании разумом и проникаем с его помощью лишь в самые поверхностные слои безмерно глубокого подсознательного мора.

В 1983 году Торнхилл стал известен благодаря ставшей классической книге по энтомологии «Эволюция органов размножения у насекомых», написанной им в соавторстве с Джоном Элкоком. Книга представляет собой оригинальный трактат о половой жизни наших меньших братьев, в котором описаны и сведены воедино все способы соития насекомых, будь то в песке, в воздухе, на древесной коряге или даже под водой[125]125
  Thornhill, R., and Alcock, J. 1983. The Evolution of Insect Mating Systems. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.


[Закрыть]. В 2000 году Торнхилл испортил свою репутацию, опубликовав книгу, в которой, воспользовавшись моделью, разработанной им и Элкоком для понимания изнасилований у насекомых (а это явление распространено у таких видов, как постельные клопы, – у нас под одеялом подчас творятся ужасные вещи), попытался объяснить природу изнасилований у людей[126]126
  Thornhill, R., and Palmer C. T. 2000. A Natural History of Rape: Biological Bases of Sexual Coercion. Cambridge, Mass.: MIT Press.


[Закрыть]. Книга была встречена не без интереса, но с негодованием. Это негодование могло бы заставить Торнхилла навсегда отказаться от попыток проникновения в темные кладовые человеческих душ и побуждений, но не таков был этот ковбой от науки. Вместо того чтобы покаяться в грехах, он собрал группу биологов, изучавших людей и человеческое поведение с эволюционной точки зрения, то есть биологов, которые мыслят в диапазоне от насекомых до человека. Это семейство породило немало сумасбродных идей и ученых, глядящих на мир широко открытыми глазами. Среди последних нельзя не назвать Кори Финчера. Финчер не собирался становиться самым радикальным членом группы Торнхилла, это случилось как-то само по себе.

Кори Финчер стал аспирантом в университете Нью-Мексико в 1999 году. Он планировал заниматься брачными ухаживаниями у гремучих змей. Половая жизнь этих змей очень сложна и увлекательна, и Финчер решил досконально разобраться в ее деталях. Но все пошло не так, как он планировал, – отчасти из-за трудностей, присущих работе с гремучими змеями, а отчасти из-за того, что Финчер заинтересовался другой темой. В науке легко отвлечься от заданного маршрута – ведь вокруг столько неизведанных дорог. Финчера отвлекла болезнь. Везде, куда бы он ни бросил взгляд, он замечал какую-нибудь болезнь. Молодому ученому стало интересно, как биологические виды спасаются от болезней. Чем больше он читал о болезнях, тем больше удивлялся, как животные вообще умудряются сохранять здоровье. Однако для диссертации надо было найти более подходящую тему, и Финчер сосредоточился на водомерках, пойдя по стопам Торнхилла, который тоже работал с ними за несколько лет до этого. Финчер с успехом справился с задачей и получил степень магистра. Тем не менее он продолжал читать о болезнях. Углубившись в проблему, он понял, что у большинства животных – будь то гремучие змеи, водомерки или обезьяны – есть иммунная система, так же как и у людей. Но у животных есть и то, что позже было названо поведенческой иммунной системой, то есть набором реакций, которые делают менее вероятным сам факт заболевания[127]127
  Термин «поведенческая иммунная система» был введен в научный обиход несколько позже Марком Шаллером, но сама идея существовала уже давно, хоть и несколько расплывчато.


[Закрыть]. Финчер заинтересовался вопросом, существует ли у людей подобное поведение – либо подсознательное, либо настолько глубоко погребенное в культурных нормах, что люди, придерживаясь его, сами не сознают, что делают что-то полезное. Вскоре Финчер принялся за докторскую диссертацию. На этот раз он был гораздо смелее. Оставив змей и водомерок, он хотел понять великую историю болезни как таковой, ее связь с историей, культурой и поведением человека. Торнхилл смотрел на эротические игры насекомых и видел за ними половые отношения людей. Финчер смотрел на водомерок, бегающих по поверхности пруда, и видел за ними долгую историю людей, историю их бегства от болезнетворных организмов.

Финчер знал, что как только люди начали селиться в более-менее постоянных деревнях, патогенные микроорганизмы, вызывающие инфекционные болезни, стали разнообразнее и многочисленнее. Как только мы перестали двигаться с места на место, недуги просто навалились на нас. Это происходило примерно в те же времена, когда люди утратили свой волосяной покров, а вместе с ним – хотя бы частично – и своих эктопаразитов. Однако новые заболевания возникали практически столь же часто. Всего двести лет назад, несмотря на отсутствие волосяного покрова и на почти полное отсутствие блох и вшей, на людях паразитировало больше болезнетворных организмов, чем на всех хищниках Северной Америки вместе взятых. Процесс этот продолжается и теперь. Даже в наши дни каждый год огромное число патогенных микроорганизмов переходит к нам от их прежних основных хозяев. Многие из этих микробов передаются и от человека к человеку. Чем выше плотность населения, тем легче микроорганизмам распространяться среди нас. Правда, один только факт, что мы до сих пор существуем, позволяет предположить, что у нас есть много способов справляться с угрозой. Возможно, некоторые из них являются поведенческими. Люди или целые сообщества, владеющие новыми и эффективными способами справляться с новыми страшными патогенными организмами, имеют больше шансов на благополучную жизнь.

Можно придерживаться тактики уклонения. Люди могут просто уйти из опасного места. Если достаточно быстро сняться со старого места и перейти на новое, то не все болезни смогут за нами угнаться. Коренные жители Америки пришли на наш континент через Берингов пролив и смогли стряхнуть с себя наихудшие человеческие болезни (они нагнали индейцев в 1492 году, когда Колумб поднял паруса над кораблями, набитыми больными матросами). Но совершенно необязательно двигаться быстро. Мои собственные исследования показали, что число различных заболеваний в данном месте и их распространенность (число случаев каждого заболевания) зависят от климата. В холодных и сухих районах количество и распространенность болезней меньше. Например, малярия – если взять одно заболевание из многих сотен – передается людям одним-единственным видом комара. Единственное, что надо сделать для того, чтобы навсегда избавиться от малярии, – это покинуть место, где водится комар Anopheles maculipennis, просто переместившись в более холодные широты и поднявшись на возвышенность.

Есть и еще один способ: изменить наше поведение по отношению друг к другу. Если общественные отношения и оседлый образ жизни предрасполагают к заболеваниям, то, следовательно, нам надо так изменить наш стиль общения, чтобы он привел к противоположному эффекту. Например, мы можем искать друг у друга паразитов. Это неромантично, но блохам и вшам романтика чужда. Обыскивание – это старый и эффективный способ уменьшения заболеваемости. Так поступают крысы, голуби, коровы, антилопы и обезьяны. Если голубям не давать обыскивать друг друга, то они вскоре сплошь покрываются вшами. Если не давать делать это коровам, то количество клещей на них увеличивается в четыре раза, а вшей – в шесть раз. У антилоп есть специальный зуб, который называют «зубным гребнем». Единственное назначение этого зуба – вычесывать паразитов из шерсти другой особи (еще одно доказательство того, что паразиты настолько дорого обходятся организму, что ради борьбы с ними он изменяется морфологически)[128]128
  Превосходный, хотя и слегка устаревший обзор реакций животных на паразитов и связанные с ними болезни, см. Hart, B. L. 1992. Behavioral Adaptations to Parasites: An Ethological Approach. Journal of Parasitology 78: 256–265.


[Закрыть]. Многие животные обыскивают себя и друг друга несмотря на то, что это занятие отнимает у них массу времени. Крысы проводят таким образом около 40 процентов своего времени, хотя его можно было бы потратить на поиск еды или полового партнера. Обезьяны-ревуны тратят четверть потребленных ими калорий на истребление мух. Ясно, что обыскивание – это форма поведения, которое помогает уменьшить число паразитов (и снизить вероятность переносимых ими заболеваний). Это поведение может разниться в зависимости от вида животного и от местности, где оно обитает.

Финчер задумался и о других формах поведения, которые могли бы повлиять на наши шансы заполучить ту или иную болезнь; о формах, запрограммированных в нашем мозге или внедренных в нашу культуру. Естественно, мы прихлопываем мух, удаляем вшей и переезжаем с места на место. Но переезды трудны, а при многих заболеваниях, если микроб уже внедрился в организм хозяина, обыскивание не помогает. Например, выискивая паразитов, невозможно предупредить малярию или любую другую болезнь, которая передается не с помощью эктопаразитов. В первую очередь Финчера интересовало, существуют ли какие-то формы человеческого поведения и культурных обычаев, влияющие на вероятность контакта с возбудителями болезней; то есть существуют ли формы поведенческого иммунитета. В сообществах насекомых особи иногда образуют внутри колоний более мелкие группы, что уменьшает вероятность передачи заболеваний. В некоторых муравьиных сообществах обязанности «гробовщиков» исполняет очень немногочисленная группа особей, что позволяет ограничить число муравьев, контактирующих с мертвыми телами. У муравьев как минимум двух видов заболевшие рабочие покидают муравейник и в одиночестве умирают в отдалении от него, где отсутствует риск заражения других насекомых. Финчер решил выяснить, не придерживаются ли и люди таких же форм поведения – пусть даже и подсознательно. Другими словами, он решил выяснить, не уступаем ли мы в интеллектуальном развитии муравьям. Кроме того, Финчер хотел понять, существует ли зависимость между актуальными формами человеческого поведения и частотой контактов с болезнью.

Большой шаг в верном направлении был сделан в 2004 году. Джейсон Фолкнер, аспирант, работавший в психологической лаборатории Марка Шаллера в университете Британской Колумбии, предположил, что ксенофобия (неприязнь к чужим) возникла первоначально как средство контроля над распространением инфекционных заболеваний. Фолкнер предположил, что если какая-то болезнь достаточно широко распространена, то ксенофобия может защитить нас от передачи этого заболевания от племени к племени. Вероятно, именно по этой причине «других» – и история подтверждает это – часто описывали не только как страшных и опасных, но также как грязных и больных. Эти «другие» всегда были полны вшей, блох и крыс. По Фолкнеру, наша неприязнь к другим является универсальным эволюционным признаком и должна быть сильнее всего выражена в местностях с неблагополучной эпидемиологической обстановкой, так как, создавая социальные проблемы, ксенофобия в этой ситуации спасает человеческие жизни. Что, если, рассуждал Фолкнер, ксенофобия возникла как специфическая и полезная форма недовольства, как эмоция, единственная ценность которой заключается в том, чтобы предохранить нас от болезней?

Финчер ознакомился с работой Фолкнера и решил соединить его предположение со своей идеей, более развернутой и умозрительной. Забыв о водомерках, он принялся постигать историю человечества. Возможно, это было слишком амбициозно, но надо плохо знать Торнхилла, чтобы подумать, что он стал отговаривать своего молодого коллегу. Финчер читал статьи по антропологии, социологии и, конечно, энтомологии. Особое внимание он обращал на основные атрибуты человеческой культуры и поведения, которые отличались друг от друга в разных обществах, в частности на чувство индивидуализма. Антропологи уже давно заметили, что есть культуры, в которых господствует, так сказать, ковбойский стиль жизни и где индивид действует, исходя из своих собственных интересов; есть также культуры, в которых индивиды действуют, в первую очередь исходя из интересов своего клана. Эта разница между культурами индивидуалистов и коллективистов прослеживается в глобальном масштабе и является более глубокой, чем разница в способах добычи средств к существованию, в брачных обрядах и системах табу. Во многих племенах бассейна Амазонки интересы семьи или клана настолько же важны для индивида, как его собственные интересы. В таких культурах, которые называют коллективистскими, различаются не отдельные индивиды, а группы индивидов. Отклонения от групповых норм порицаются или не допускаются вовсе. Индивидуальное творчество и подчеркивание личностных особенностей не считаются важными, а в ряде случаев даже осуждаются. Финчер, совместно со своими единомышленниками (в основном западными индивидуалистами, число которых постепенно росло), предположил, что коллективизм мог возникнуть в ответ на распространение инфекционных болезней, когда «традиционное» групповое поведение, скорее всего, могло помочь в снижении заболеваемости, а индивидуализм, как нечто новое и непроверенное, мог произвести и противоположный эффект. Возможно, индивидуализм и все, к чему он приводит – к героям-одиночкам, амбициозным биологам и даже к демократии, – возможен только в тех обществах, которые избавились от угрозы инфекционных болезней.