Текст книги "Песня Свон"

11 часов 19 минут после полудня

(восточное дневное время)

Нью-Йорк

Трах!

Она почувствовала, как кто-то ударил по ее картонной коробке, и схватила, а затем прижала к себе поплотнее свою брезентовую сумку. Она устала и хотела покоя. Девушке нужен сон красоты, подумала она и снова закрыла глаза.

– Я сказал, пошла вон!

Руки схватили ее за лодыжки и грубо выволокли из коробки на мостовую. Когда ее вытащили, она негодующе закричала и начала бешено лягаться.

– Ты, сукин сын, мерзавец, оставь меня в покое, негодяй!

– Глянь на нее, какое дерьмо! – сказала одна из двух фигур, которые стояли над ней, освещенные красным неоновым светом вывески вьетнамского ресторанчика напротив Западной Тридцать шестой улицы.

– Да это баба!

Другой человек, который ухватил ее за лодыжки выше грязных брезентовых спортивных туфель и вытащил наружу, прорычал хриплым голосом:

– Баба или нет, а я расшибу ей задницу.

Она села. Брезентовая сумка со всеми столь дорогими ей принадлежностями плотно прижата к ее груди. В красном потоке неона на скуластом крепком лице видны глубокие морщины и уличная грязь. Запавшие в фиолетовые провалы глаза бледного водянисто-голубого цвета светятся страхом и злобой. На голове голубая шапочка, которую она днем раньше нашла в опрокинутом мусорном ящике. Одежда состояла из грязной серой с набивным рисунком блузы с короткими рукавами и мешковатой пары мужских коричневых брюк с заплатами на коленях. Это была ширококостная плотная женщина, живот и бедра выпирали из грубой ткани брюк; одежда, как и брезентовая хозяйственная сумка, попала к ней от доброго служителя Армии Спасения. Из-под шапочки на плечи неряшливо падали каштановые волосы с проседью, кое-где обкромсанные – там, где удалось достать ножницами. В сумке лежали в неописуемом сочетании самые разные вещи: катушка рыболовной лески, проеденный молью ярко-оранжевый свитер, пара ковбойских сапог со сломанными каблуками, ржавый церковный поднос, бумажные стаканчики и пластмассовые тарелки, годичной давности журнал «Космополит», кусок цепочки, несколько упаковок фруктовой жвачки и многое другое, о чем она уже и позабыла, были в той сумке. Пока мужчины разглядывали ее, один из них угрожающе, она сжимала сумку все крепче. Левый глаз женщины заплыл, скула была ободрана и вздулась, а ребра болели в том месте, которым три дня назад ей пришлось считать ступени лестницы по милости одной разгневанной женщины из христианского приюта. Она приземлилась на площадке, вернулась назад по лестнице и точным свинцовым ударом правой вышибла той женщине пару зубов.

– Ты залезла в мою коробку, – сказал мужчина с грубым голосом.

Высокий и костлявый, на нем только голубые джинсы, грудь блестит от пота. Борода, глаза мутные. Второй мужчина – ниже ростом и тяжелее, в пропотевшей рубашке и зеленых армейских штанах, карманы набиты окурками. У него сальные темные волосы, и он все время чешет в паху. Первый мужчина толкнул ее в бок носком ботинка, и от боли в ребрах она сморщилась.

– Ты глухая, сука? Я сказал, ты залезла в мою сраную коробку!

Картонная коробка, в которой она спала, лежала на боку посреди целого острова смердящих мусорных мешков, на две с лишним недели забивших улицы Манхэттена и стоки – результат забастовки мусорщиков. В удушающей, почти сорокаградусной днем и тридцатипятиградусной ночью, жаре мешки раздувались и лопались. Для крыс наступили праздничные дни, горы мусора лежали неубранными, перекрывая на некоторых улицах движение.

Она невидяще глядела на мужчин, содержимое половины бутылки «Красного кинжала» рассасывалось в ее желудке. Последним, что она ела, были остатки куриных костей и поскребыши из консервной банки.

– А?

– Моя коробка, – заорал бородатый прямо ей в лицо. – Это мое место. Ты сумасшедшая или как?

– У нее нет мозгов, – сказал другой, – она ненормальная, и все тут.

– И угрюмая, как черт. Эй, что там у тебя в сумке? Дай-ка посмотреть.

Он ухватился за сумку и дернул, но женщина испустила протяжный вопль и отказалась отдать, глаза у нее широко раскрылись от страха.

– У тебя там какие-то деньги? Выпивка? Дай сюда, сука!

Человек почти вырвал сумку у нее из рук, но она захныкала и повисла на ней. Красным светом сверкнуло украшение на ее шее – маленькое дешевое распятие, прикрепленное к ожерелью из сцепленных полированных камешков.

– Э! – сказал второй. – Смотри-ка! Я ее знаю. Я видел, как она побиралась на Сорок второй улице. Она думает, что такая уж чертовски святая, всегда проповедует людям. Ее зовут Сестра Ужас.

– А-а? А может, мы тогда заложим эту безделушку? – он потянулся, чтобы сорвать с ее шеи распятие, но она резко отвела голову в сторону. Мужчина схватил ее за затылок, зарычал и приготовился ударить ее другой рукой.

– Пожалуйста! – стала умолять она, готовая заплакать. – Пожалуйста, не бейте меня. У меня для есть вас кое-что другое! – Она стала рыться в сумке.

– Давай сюда и проваливай! Мне бы расшибить твою башку за то, что спала в моей коробке, – он отпустил ее голову, но кулак держал наготове.

Пока она искала, она все время издавала слабые всхлипывающие звуки.

– Тут у меня кое-что есть, – бормотала она, – где-то тут.

– Выкладывай давай, – он подтолкнул ее ладонью. – И тогда, быть может, я не отвешу тебе по заднице.

Ее рука ухватила то, что она искала.

– Нашла, – сказала она. – Ага, вот оно.

– Ну, давай сюда!

– Хорошо, – ответила женщина; всхлипывания прекратились, и голос ее стал тверд, как железо. Одним незаметным плавным движением она вытащила бритву, со щелчком раскрыла ее, взмахнула рукой и полоснула по голой руке бородатого.

Из разреза струей брызнула кровь. Лицо мужчины побледнело. Он схватился за запястье, рот его округлился, раздался вскрик, похожий на подавленный кошачий вой.

Женщина тут же вскочила выпрямилась и, держа перед собой брезентовую сумку как щит, снова замахнулась лезвием на обоих мужчин, которые прижались друг к другу. Затем выбралась на замусоренную мостовую и побежала. Бородатый, у которого по руке стекала кровь, погнался за ней, держа деревяшку с торчащими ржавыми гвоздями; глаза его сверкали яростью.

– Я тебе покажу! – визжал он. – Я тебе сейчас покажу!

Он кинулся на нее, но она пригнулась и опять полоснула его бритвой. Он снова отпрянул и замер, тупо уставившись на струйку крови, стекающую по его груди.

Сестра Ужас не медлила, она повернулась и побежала. Поскользнулась в луже гнилья, но удержала равновесие; сзади нее раздавались крики.

– Я тебя поймаю! – предупреждал бородатый. – Я найду тебя, сука! Погоди!

Она не стала его ждать и кинулась на утек; туфли шлепали по мостовой. Наконец она добежала до барьера из тысяч расползшихся от непогоды мусорных мешков. Она перебросилась через него, на ходу подобрав несколько интересных вещей, вроде треснутого шейкера и разбухшего журнала «Нешенл джиогрэфикс», и засунув их в сумку. Теперь она была за барьером. Но она продолжала идти, дыхание болезненно отдавалось в легких, а тело вздрагивало. Они были близко, думала она. Демоны чуть не схватили меня. Но, слава Иисусу, все обошлось, и когда он прилетит на своей летающей тарелке с планеты Юпитер, я буду там, на золотом берегу, целовать ему руки.

Она стояла на углу Тридцать восьмой улицы и Седьмой авеню, стараясь отдышаться и глядя, как поток машин проносится мимо, будто охваченное паникой стадо. Желтое марево помойных испарений и автомобильных выхлопов висело в воздухе, как дымка над заболачивающимся прудом, и влажный пар изнуряюще действовал на Сестру Ужас. Капли пота проступали на лбу и стекали по лицу, одежда пропотела, ей так недоставало дезодоранта, но тот у нее закончился. Она оглядывала лица незнакомых ей людей, окрашенные в цвет сырого мяса сиянием пульсирующего неона. Она не знала, куда идет, и едва ли понимала, где была. Но она знала, что не может стоять на этом углу до утра – стоять под открытым небом значило привлекать дьявольские рентгеновские лучи, бьющие по голове и старающиеся выскрести твой мозг. Она пошла на север, в сторону Центрального парка; голова ее тряслась в такт шагам, плечи были сгорблены.

Нервы трепетали после стычки с двумя безбожниками, которые хотели ее ограбить. «Кругом грех! – думала она. – На земле, на воде и в воздухе – мерзкий, черный, злой грех!» Он был и в лицах людей. О, да! Можно было видеть, как грех наползает на лица людей, зажигая их глаза и заставляя рты хитро кривиться. Этот мир и демоны делают простых людей безумцами, она знает это. Никогда раньше демоны не работали так усердно и не были так жадны до невинных душ.

Она вспомнила о волшебном местечке на пути к Пятой авеню, и глубокие морщины озабоченности смягчились. Она часто ходила туда посмотреть на красивые вещи в витринах; изящные вещицы, выставленные в них, обладали властью успокаивать ее душу, и хотя охрана у двери не дала бы ей войти, ей достаточно было просто стоять и рассматривать их. Припомнился ей выставленный там однажды стеклянный ангел – впечатляющая фигура: длинные волосы откинуты назад и подобны блестящему огню, а крылья готовы отделиться от сильного изящного тела. А на прекрасном лице сияли многоцветными чудесными огоньками глаза. Целый месяц Сестра Ужас ежедневно ходила любоваться на ангела, пока его не заменили стеклянным китом, выпрыгивающим из штормящего сине-зеленого стеклянного моря. Конечно, на Пятой авеню были и другие места с сокровищами, и Сестра Ужас знала их названия – «Сакс», «Фортуноф», «Картье», «Гуччи», «Тиффани», но ее тянуло к статуэткам на витрине магазина стекла Штубена, к волшебному месту успокаивающих душу мечтаний, где шелковистое сияние полированного стекла под мягким светом заставляло ее думать, как прекрасно должно быть на Небесах.

Что-то вернуло ее к реальности. Она сморгнула от жаркого кричащего неона. Рядом надпись объявляла: «Девушки! Живые девушки!»

«Как будто мужчинам нужны мертвые девушки», – удивленно подумала она.

Кинокиоск рекламировал: «Рожденный стоя». Надписи выскакивали из каждого углубления и дверного проема: Секс-книги! Сексуальная помощь! Кабина для желающих быстро разбогатеть! Оружие боевых искусств! Гром басов музыки доносился из дверей бара, и другие ударные бессвязные ритмы дополняли его, извергаясь из громкоговорителей, установленных вдоль шеренги книжных лавочек, баров, стриптиз-шоу и порнотеатров. В половине двенадцатого Сорок вторая улица около края Таймс-сквера представляла парад человеческих страстей. Юный латиноамериканец, подняв руки кверху, кричал:

– Кокаин! Опиум! Крэк! Прямо здесь!

Неподалеку конкурирующий продавец наркотиков распахнул пальто, чтобы показать пластиковые мешочки, которые принес, и вопил:

– Только вдохните – и полетите! Дышите блаженством – почти задарма!

Другие продавцы кричали в автомашины, которые медленно двигались вдоль Сорок второй. Девушки в блузках, оставлявших неприкрытыми руки, спины и животы, в джинсах, модных штанишках или кожаных лосинах стояли у двери каждой книжной лавочки и кинотеатрика или знаком предлагали тем, кто за рулем, сбавить скорость; некоторые уступали, и Сестра Ужас наблюдала, как юные девчонки уносились в ночь с незнакомцами. Шум почти оглушал, а через улицу перед «тип-шоу» на тротуаре сцепились двое молодых черных парней, окруженные кольцом других, смеющихся и подзадоривающих их на более серьезную драку. Возбуждающий аромат гашиша плавал в воздухе – фимиам убежища от жизни.

– Кнопочные выкидные ножички! – вопил другой продавец. – Кому ножички!

Сестра Ужас продолжала идти, ее взгляд устало перебегал с одного на другое. Она знала эту улицу, это пристанище демонов; много раз она приходила сюда проповедовать. Но проповеди никогда не имели действия, ее голос тонул в громе музыки и криках торговцев. Она споткнулась о тело чернокожего, распростершееся на мостовой; глаза его были открыты, кровь из ноздрей натекла лужицей. Она все шла, натыкаясь на людей, ее отталкивали с бранью, неоновый свет слепил. Рот ее был открыт, она кричала:

– Спасай свои души! Конец близок! Бог милостив к вашим душам!

Но никто не обращал на нее внимания. Сестра Ужас вклинилась в месиво тел и вдруг лицом к лицу столкнулась со старым, сгорбленным человеком в заблеванной спереди рубахе. Он обругал ее, схватился за сумку, выхватил несколько вещей и убежал прежде, чем она смогла хорошенько дать ему по морде.

– Чтоб тебе сгореть в Аду, сукин сын! – прокричала она, но тут волна леденящего страха прошила ее, и она вздрогнула.

На миг ее пронзило ощущение, что на нее налетает товарный поезд. Она не увидела, как ее сшибает, просто почувствовала, что ее вот-вот собьют. Жесткое костлявое плечо швырнуло ее на полосу движения машин с такой легкостью, будто тело ее превратилось в соломину, и в ту же секунду неизгладимая картина опалила ее мозг: гора растерзанных, обугленных кукол, нет, не кукол, она осознала это, как только ее опять понесло по улице, у кукол не бывает внутренностей, которые вылезают сквозь ребра, не бывает мозгов, которые вытекают из ушей, не бывает зубов, которые виднеются в застывших мертвых гримасах. Она зацепилась ногой за каменный бордюр и упала на мостовую; машина вильнула, чтобы не наехать на нее, водитель кричал и давил на гудок. Она была в порядке, только от ветра свело судорогой больной бок; она с трудом встала на ноги, чтобы посмотреть, кто же так сильно ударил ее, но никто не обращал на нее никакого внимания. Зубы Сестры Ужас стучали от холода, охватившего ее, несмотря на духоту жаркой полночи, и она пощупала рукой плечо, где, она знала, будет черный синяк, там, куда этот подонок толкнул ее.

– Ты, безбожное дерьмо! – завопила она на кого-то неизвестного, но видение горы тлеющих трупов качалось перед ее взором, и страх когтями вцепился в ее кишки.

Так кто же это шел вдоль края тротуара, недоумевала она. Что за чудовище в человеческом облике? Она увидела перед собой афишу, рекламирующую боевики: «Лики смерти, часть 4» и «Мондо бизарро». Подойдя ближе, она увидела, что афиша фильма «Лики смерти, часть 4» обещала: Сцены со стола вскрытия! Жертвы автокатастрофы! Смерть в огне! Не урезанные и без цензуры!

От закрытой двери кинотеатра веяло прохладой. Входите! – гласила надпись на двери. – У нас есть кондиционирование! Но это было нечто большее, чем просто кондиционирование. Прохлада была влажная и зловещая, прохлада тени, в которой росли ядовитые поганки, их румяные краски умоляли дитя подойти, подойти и попробовать вкус этих конфет.

У самой двери прохлада поубавилась, смешиваясь с пахучей жарой. Сестра Ужас стояла перед этой дверью, и хотя она знала, что возлюбленный Иисус – ее призвание, и что любимый Иисус защитит ее, она также знала, что и за полную бутылку «Красного кинжала», нет, даже за две полные бутылки не переступит порог этого кинотеатра.

Она попятилась от двери, наткнулась на кого-то, кто обругал ее и оттолкнул в сторону, а потом опять пошла, куда – ей было плевать. Щеки ее горели от стыда. Она испугалась, несмотря на то, что любимый Иисус был на ее стороне. Она побоялась взглянуть злу в лицо, она все-таки опять согрешила страхом.

Пройдя два квартала после кинотеатра, она увидела чернокожего мальчика, засовывавшего пивную бутылку в глубину переполненных мусорных контейнеров, стоявших в воротах какой-то развалюхи. Она притворялась, будто что-то ищет в сумке, пока он не прошел мимо, а потом зашла в эти ворота и стала шарить в поисках бутылки. В горле у нее так пересохло, что хотя бы глоточек, хоть капельку жидкости…

По ее рукам с писком бегали крысы, но она не обращала на них внимания, она видела их каждый день, гораздо более крупных, чем эти. Одна из них сидела на краю контейнера и со свирепым недовольством пищала на нее. Сестра швырнула в тварь лежавшей среди мусора теннисной туфлей, и крыса пропала.

От мусора несло гнилью, давно протухшим мясом. Она наконец откопала пивную бутылку и в смутном свете с радостью увидела, что там еще осталось несколько капель. Она быстро поднесла ее к губам, языком пытаясь ощутить вкус пива. Не обращая внимания на пищащих крыс, села спиной к шершавой кирпичной стене. Когда она оперлась рукой о землю, чтобы усесться поудобнее, то коснулась чего-то мокрого и мягкого. Она посмотрела туда, но когда поняла, что это такое, то прижала руку ко рту, чтобы заглушить вскрик.

Оно было завернуто в несколько газетных листов, но крысы прогрызли их. Затем они занялись плотью. Сестра Ужас не могла сказать, какого возраста оно было, было ли оно девочкой или мальчиком, но глаза на крошечном лице были полуоткрыты, как будто дитя сладко дремало. Оно было голенькое, кто-то подбросил его в скопление мусорных баков, мешков и гниющих на жаре отбросов, словно сломанную игрушку.

– Ох, – прошептала она и подумала о промытом дождем шоссе и небесном свете.

Далекий мужской голос произнес: Дайте-ка ее мне, леди. Вы должны дать ее мне.

Сестра Ужас подняла мертвого младенца и стала укачивать его на руках. Издалека донеслось биение бессмысленной музыки и крики продавцов с Сорок второй улицы, а Сестра Ужас приглушенным голосом напевала колыбельную:

– Баю-баю, баю-бай, детка-крошка, засыпай…

Она никак не могла вспомнить продолжение.

Голубой небесный свет и мужской голос, наплывающий сквозь время и расстояние:

Дайте мне ее, леди. Скорая помощь сейчас прибудет.

– Нет, – прошептала Сестра Ужас. Глаза широко раскрыты и ничего не видят, слеза скатывается по щеке. – Нет, я не дам… ее…

Она прижала младенца к плечу, и крошечная головка откинулась. Тельце было холодным. Вокруг Сестры Ужас в ярости визжали и прыгали крысы.

– О, Боже, – услышала она себя.

Потом подняла голову к полоске неба и почувствовала, как ее лицо исказилось. Злоба переполнила ее так, что она закричала:

– Где же Ты?

Голос ее отозвался эхом по всей улице и потонул в радостной суете в двух кварталах отсюда. Любимый Иисус опоздал, подумала она. Он опоздал, опоздал, опоздал на очень важное свидание, свидание, свидание! Она начала истерически хихикать и рыдать одновременно, и наконец из ее горла вырвалось что-то, похожее на стон раненного животного.

Прошло много времени прежде чем она поняла, что должна идти дальше и что не может взять дитя с собой. Она заботливо укутала его в оранжевый свитер из своей сумки, а затем опустила на дно одного из мусорных баков и как могла завалила сверху мусором. Большая серая крыса подошла к ней вплотную, ощерив зубы, и она изо всей силы ударила ее пустой бутылкой из-под пива.

Она едва держалась на ногах и выползла из ворот, понурив голову; горючие слезы позора, отвращения и ярости текли по ее лицу.

«Я не могу так больше, – сказала она себе. – Я не могу больше жить в этом мрачном мире! Дорогой, любимый Иисус, спустись на своей летающей тарелке и забери меня отсюда!»

Она опустилась лбом на тротуар, она хотела умереть и попасть на Небеса, где все грехи будут смыты начисто.

Что-то зазвенело о тротуар, похожее на перезвон колоколов. Она подняла глаза, помутневшие и распухшие от слез, но увидела лишь, как кто-то уходил от нее. Фигура завернула за угол и исчезла.

Сестра Ужас увидела несколько монет, лежащих на мостовой в нескольких футах от нее, три двадцатипятицентовика, два десятицентовика и цент. Кто-то решил, что она побирается, поняла она. Рука ее вытянулась, и она подобрала монеты, пока никто другой их не заметил.

Она села, стараясь придумать, что ей нужно сейчас делать. Она чувствовала себя больной, слабой и усталой, но боялась спать на улице. Нужно найти куда спрятаться, решила она. Найти нору, чтобы зарыться в нее и спрятаться.

Ее взгляд остановился на подземном переходе через Сорок вторую улицу, который был одновременно и спуском в метро.

Она и раньше спала в метро; она знала, что полицейские выгонят ее со станции или, еще хуже, опять упекут под крышу. Но она знала и то, что в метро есть уйма вспомогательных туннелей и незавершенных переходов, которые отходят от главных маршрутов и уходят глубоко под Манхеттен, так глубоко, что ни один из демонов в человеческом облике не сможет найти ее, там можно будет свернуться в темноте клубочком и забыться. В руке она сжимала деньги: этого будет достаточно, чтобы пережить черный день, а потом она сможет оторваться от грешного мира, которого избегает любимый Иисус.

Сестра Ужас встала, добралась до перехода через Сорок вторую улицу и спустилась в подземный мир.

10 часов 22 минуты после полудня

(центральное дневное время)

Конкордия, штат Канзас

– Убей его, Джонни!

– Разорви его на куски!

– Вырви ему руку и забей его ею до смерти!

Стропила жаркого прокуренного гимнастического зала Конкордской средней школы звенели от криков четырех с лишним сотен человек, а в центре зала двое, один белый, другой черный, вели схватку на борцовском кругу. В этот момент белый борец, местный парень по имени Джонни Ли Ричвайн, швырнул чудовище, известное как Черный Франкенштейн, на канаты и молотил его ударами дзюдо, а толпа криками требовала крови. Но Черный Франкенштейн, ростом шесть футов четыре дюйма, весом больше трехсот фунтов, носивший резиновую маску, покрытую красными кожаными «шрамами» и резиновыми «шишками», выставил гороподобную грудь; он издал громовой рев и перехватил в воздухе руку Джонни Ли Ричвайна, потом выкрутил ее, и молодой парень упал на колени. Черный Франкенштейн зарычал и ударил его ботинком пятидесятого размера в висок, сбив плашмя на брезент.

Судья без толку крутился рядом, а когда он поднес предупреждающий палец к лицу Черного Франкенштейна, чудовище отшвырнуло его с легкостью, с какой щелчком сбивают кузнечика; Черный Франкенштейн встал над сбитым парнем и дубасил его по груди, по голове, идя по кругу, как маньяк, в то время как толпа ревела от ярости. На ринг полетели смятые стаканчики из-под кока-колы и мешочки из-под попкорна.

– Вы безмозглые ослы! – орал Черный Франкенштейн, громовой бас перекрывал шум толпы. – Смотрите, что я делаю с вашим местным парнем.

Чудовище бодро молотило по ребрам Джонни Ли Ричвайна. Юноша скорчился, лицо его выражало сильнейшую боль, а судья пытался оттащить Черного Франкенштейна. Одним махом чудовище зашвырнуло судью в угол, где тот осел на колени. Теперь толпа вскочила на ноги, на ринг летели стаканчики и мороженое, а местный полицейский, согласившийся подежурить на борцовской арене, нервно переминался около ринга.

– Хотите увидеть кровь канзасской деревенщины? – гремел Черный Франкенштейн занося ботинок, чтобы сокрушить череп своего соперника.

Но Джонни цеплялся за жизнь, он ухватился за лодыжку чудовища и лишил его равновесия, потом выбил из-под него другую ногу. Размахивая толстыми руками, Черный Франкенштейн рухнул на мат с такой силой, что пол зала задрожал и от дружного рева толпы чуть не снесло крышу.

Черный Франкенштейн съежился на коленях, заломив руки и взывая к жалости, а молодой парень взял над ним верх. Потом Джонни повернулся помочь судье, и, пока толпа орала от восторга, Черный Франкенштейн подпрыгнул и кинулся на Джонни сзади, сцепив громадные ручищи, чтобы нанести оглушающий удар.

Испуганные крики болельщиков заставили Джонни Ли Ричвайна в последнее мгновение увернуться, и он ударил чудовище в клубок жира на животе. Воздух, вырвавшийся из легких Черного Франкенштейна, прозвучал как свисток парохода; шатаясь на нетвердых, спотыкающихся ногах возле середины ринга, он пытался избежать своей судьбы.

Джонни Ли Ричвайн поймал его, пригнул и поднял тело Черного Франкенштейна на «мельницу». Болельщики на мгновение замерли, пока эта махина отрывалась от мата, потом закричали, когда Джонни стал крутить чудовище в воздухе. Черный Франкенштейн орал, как ребенок, которого нашлепали.

Раздался звук, похожий на ружейный выстрел. Джонни Ли Ричвайн вскрикнул и стал валиться на мат. Ноги его подкосились, и человек по имени Черный Франкенштейн уловил момент, чтобы оторваться от плеч молодого парня. Он слишком хорошо знал звук ломающейся кости; он был против того, чтобы парень крутил его, как лопасти мельницы, но Джонни хотелось потрясти своих болельщиков. Черный Франкенштейн упал на бок, а когда уселся, то увидел, что молодой местный борец лежит в нескольких футах от него, со стоном сжимая колено, на этот раз от неподдельной боли.

Судья стоял, не зная, что делать. Распростертым полагалось лежать Черному Франкенштейну, а Джонни Ли Ричвайну полагалось выиграть эту главную схватку, именно так было в сценарии, и до сих пор все шло прекрасно.

Черный Франкенштейн поднялся. Он знал, что парень испытывает сильную боль, но должен был выдержать образ. Подняв руки над головой, он прошел через ринг под градом стаканчиков и мешочков из-под попкорна и, когда приблизился к ошеломленному судье, сказал тихим голосом, совсем не похожим на его злодейское пустозвонство:

– Дисквалифицируйте меня и отправьте этого парня к врачу.

– А?

– Сделайте это немедленно.

Судья, местный житель, у которого в соседнем Бельвилле была скобяная лавка, наконец показал руками крест-накрест, что означало дисквалификацию Черного Франкенштейна.

Громадный борец с минуту прыжками показной ярости демонстрировал свое недовольство, а публика освистывала и поносила его. Потом он быстро соскочил с ринга, чтобы пройти в раздевалку, эскортируемый фалангой полицейских. На этом длинном пути ему пришлось выдержать летящие ему в лицо попкорн и куски мороженого, а также плевки и непристойные жесты от детей и взрослых. Особенно он боялся старых благообразных леди, потому что одна такая год назад в Уэйкроссе, штат Джорджия, напала на него со шляпной булавкой и попыталась ткнуть ею в его половые органы.

В своей «раздевалке», которой служили скамейка и шкафчик в комнате футбольной команды, он постарался насколько возможно расслабить мышцы. Некоторые боли и ушибы уже стали хроническими, плечи свело, они казались кусками окаменевшего дерева. Он расшнуровал кожаную маску и стал разглядывать себя в маленькое треснувшее зеркальце, висевшее в шкафчике.

Его едва ли можно было назвать симпатичным. Волосы на голове сбриты наголо, чтобы маска лучше надевалась, лицо в шрамах – следах множества схваток на ринге. Он точно помнил, откуда у него появился каждый шрам, – нерассчитанный удар в Бирмингеме, слишком энергичный бросок стула в Уинстон-Сэлеме, столкновение с углом ринга в Сьюст-Фоллс, встреча с цементным полом в Сан-Антонио. Ошибки в согласованности действий в профессиональной борьбе приводят к реальным повреждениям. Джонни Ли Ричвайн не смог сохранить равновесие, необходимое, чтобы выдержать большую тяжесть, и расплатился за это ногой. Черному Франкенштейну было жаль парня, но поделать он ничего не мог. Представление должно продолжаться.

Ему было тридцать пять лет. Последние десять лет он провел на борцовском ринге, колеся по шоссе и сельским дорогам между городскими спорткомплексами, гимнастическими залами университетов и сельскими ярмарками. В Кентукки его знали как Молнию Джонса, в Иллинойсе как Кирпича Перкинса, и в дюжине других штатов под подобными же устрашающими кличками. По настоящему его звали Джошуа Хатчинс, и в этот вечер он был далеко от своего дома в Мобиле, штат Алабама.

Широкий нос Хатчинсу ломали трижды, и это было заметно; последний раз Джош даже не стал пытаться исправлять его. Под густыми черными бровями сидели глубоко запрятанные глаза светло-серого цвета древесного пепла. Другой маленький шрам круглился вокруг ямочки на подбородке, как перевернутый вопросительный знак, а резкие черты лица и морщины делали Хатчинса похожим на африканского короля, перенесшего многие сражения. Он был настолько огромен, что казался чудом, уникумом, люди с любопытством глазели на него, когда он проходил по улице. Бугры мышц округляли его руки, плечи и ноги, но живот был распущен, слегка свисал – результат слишком большого количества глазированных пончиков, съеденных в одиночных номерах мотелей. Но даже нагуляв лишний жир, похожий на раздутый резиновый баллон Джош Хатчинс двигался с силой и изяществом, создавая впечатление туго скрученной пружины, готовой мгновенно распрямиться. Это все, что осталось от той взрывной энергии, которая бурлила в нем, когда давным-давно он играл защитником у нью-орлеанских «Светлых».

Джош принял душ и смыл пот. Завтра вечером ему предстояло бороться в Гарден-сити, штат Канзас, куда придется долго добираться через весь штат пыльной дорогой. И жаркой, потому что кондиционер в его автомобиле сломался несколько дней назад, а он не мог себе позволить отремонтировать его. Ближайший платеж ему поступит лишь в конце недели в Канзас-сити, где он должен участвовать в борьбе против семи произвольных соперников. Он вышел из душа, вытерся и оделся. Когда он уже собирался уходить, пришел организатор матча и сказал, что Джонни Ли Ричвайна увезли в больницу, он будет в порядке, но Джошу нужно быть поосторожнее на выходе из гимнастического зала – местные могут устроить небольшую потасовку. Джош поблагодарил его спокойным голосом, затянул молнию на сумке и попрощался.

Его побитый, купленный шесть лет назад «Понтиак» был припаркован на стоянке круглосуточного супермаркета «Продуктовый гигант». По опыту, который стоил ему множества проколотых шин, Хатчинс знал, что нельзя парковаться близко к борцовским залам. Он вошел в торговый зал универсама и через несколько минут вышел с пакетом глазированных пончиков, несколькими пирожными и пакетом молока. Джош сел в машину и взял курс на юг по шоссе номер 81 к мотелю «Хороший отдых».

Его комната выходила окнами на шоссе, и грохот проезжающих грузовиков напоминал рычание зверей в темноте. Он включил по телевизору «Вечернее шоу» и намазал плечи разогревающим кремом «Бен гэй». Он давно уже не тренировался в гимнастических залах, хотя не переставал твердить себе, что снова собирается начать ежеутренний бег трусцой.

Пресс у Джоша был слабоват: он знал, что его можно здорово отделать, если бить по животу и не затягивать удары. Но он решил, что займется этим завтра – всегда есть в запасе завтра, – надел ярко-красные рейтузы и лег на кровать, чтобы поужинать и поглядеть телик.

Он уже расправился с половиной пончиков, когда праздную болтовню прервал выпуск новостей «Эн-Би-Си». На фоне надписи позади «Белый Дом» появился мрачный диктор и начал говорить что-то насчет «встречи первостепенной важности», которую президент провел с министром обороны, председателем КНШ, вице-президентом и рядом советников, и о том, что встреча эта касалась САК и НОРАД, чему из близких к правительственным кругам источников поступило подтверждение. Американские базы ВВС, с серьезностью в голосе сказал диктор, могут перейти в состояние повышенной боевой готовности. По мере поступления новостей будут сделаны дополнительные сообщения.