Текст книги "Рома едет"

Глава 5. Рома на Алтае

– Ты шо, дурак – ночью идти? Тебя там волки порвут! – предостерегает нетрезвый алтаец, беседа с которым завязалась на выходе из деревенского магазина.

Простившись с неравнодушным мужиком, я выхожу в темноте из Паспаула. Отсюда до Чарбая примерно тридцать километров лесовозной дороги. Чарбай – спрятанное от цивилизации поселение в горной тайге, в котором постоянно проживает всего-навсего одна семья. Пешком шуровать туда никак не меньше шести часов, на транспорт надеяться не приходится – дорога в таком состоянии, что хоть сейчас трофи-гонки устраивай.

Первое, с чем приходится бороться на пути к поселку, – это страх перед ночными звуками леса. Важно четко уяснить, что в эту пору года жрать тебя никто не собирается – в чаще хватает легкой добычи. Зверь может напасть, только если сам испугается, и чтобы не стать для него сюрпризом, идти через лес нужно бодро и громко. Я настраиваюсь на быстрый шаг и поднимаю боевой дух песней «Служили два товарища».

Вторая проблема – сильная заболоченность местности. То и дело мои ботинки проваливаются в вязкое месиво, приходится обходить подозрительные участки дороги и перепрыгивать огромные лужи. Через десять километров я сталкиваюсь с первой серьезной преградой – рекой. В месте, где ее пересекает дорога, воды, к счастью, не выше колена. Впрочем, обувь сразу же промокает насквозь, и ноги начинают медленно стыть. Я согреваюсь мыслью о том, что впереди меня ждет горячий чай и теплая печь. Спустя четыре часа блукания по ночному лесу я начинаю не на шутку волноваться.

Судя по карте, которую я сфотографировал с монитора компьютера, уже час назад я должен был добраться до Чарбая, но вокруг по-прежнему тихо, холодно и одиноко. Оценить, правильно ли я держу направление, крайне сложно – небо затянуто густыми тучами, а компаса у меня, конечно же, нет. Я снова натыкаюсь на реку. Вижу достаточно свежую колею, оставленную на берегу автомобильными протекторами, и огромные следы собачьих лап. Очень хочется верить, что это именно собачьи следы.

Температура падает ниже нуля, об этом свидетельствуют обледеневшие кромки ручья. Останавливаться ни в коем случае нельзя – тут же замерзну. Болит спина, чавкают мокрые ботинки, хочется есть и спать. Я едва волоку ноги. Похоже, выбора не остается – нужно разжигать костер и ставить палатку.

Ищу удобное место под стоянку, но вдруг будто бы слышу ритмичный звук двигателя. Вмиг появляются силы для очередного марш-броска. Пробираясь сквозь бурелом, я ожидаю увидеть что угодно: старый «Урал», довоенный генератор или, на худой конец, обезумевшего лесника с бензопилой, но нахожу маленькую, размером со стиральную машинку, гидроэлектростанцию на горном ручье. От нее по столбам куда-то в лес уходит линия электропередач. Вдоль покосившихся опор самодельной электросети, я обессиленный и мокрый добираюсь до автономного поселения Чарбай. На часах – примерно два ночи, но в окнах домика еще горит мягкий теплый свет.

– Добрый вечер.

– Ого! Привет. Разувайся, проходи, – приглашает женщина лет сорока пяти с короткой стрижкой. – Ты что, из Паспаула шел?

– Из Паспаула.

– У тебя что, нет нашего номера телефона?

– Нет.

– Мы бы тебя на машине забрали. Ты же километров тридцать пешком отмахал. Есть хочешь?

– Было бы здорово.

Потрескивает печь, и пьянящий матовый свет лампы наполняет комнату, которая тут и зал, и кухня, и гостиная одновременно. На полу разбросаны детские игрушки, на стене – полки с невероятным количеством разнообразной утвари. Создается впечатление, что здесь проживает минимум человек десять. Женщина подает мне дымящуюся тарелку риса с мясной подливой. Последний раз я ел утром.

С улицы заходит наполовину седой мужчина с бородой геолога:

– О! Привет! Ни хера себе, ты на ночь глядя пришел! Мы обычно в такое время уже спим. Тебе повезло, что Иринка завтра в Новосиб уезжает, вот мы ее собираем.

– Пришлось бы мне на веранде от холода помереть.

– Промерз, что ли?

– Ноги в реке промочил.

Влад и Ирина переехали сюда двадцать лет назад. Они мечтали создать большое поселение, крепкую коммуну, но, к сожалению, последователей не нашлось. К ним часто приезжают гости, но дольше чем на год никто не задерживается.

Для пришлых в Чарбае есть еще два небольших сруба, в один из них селят меня. Уютная комната, умывальник, печь, две кровати, небольшой столик у окна и розетка – вот и все скромное убранство моего таежного убежища. Утром следующего дня я получаю наряд по колке дров. Судя по количеству березовых стволов, лежащих во дворе, закончу я, дай бог, недели через две.

Так день за днем течет мое время в Чарбае. С утра и до позднего вечера я машу топором где-то в горах и чувствую резкость жизни, словно только что вынырнул из глубины и наконец вдохнул полной грудью. Влад то и дело подначивает меня: «Ну, ничего. Не переживай. Под конец научишься обращаться с колуном» или «Ох и хорошо, наверное, березка на морозе колется?!». Я прекрасно понимаю, что, пытаясь поддеть мое самолюбие, Влад попросту уклоняется от работы. Его хитрое поведение поднимает мне настрой. Затягивая бодрым голосом: «Ох, и колется березка на морозе! Ох и колется!» – я молочу по древесине до захода солнца. Когда наконец темнеет, я собираю по поляне коз, загоняю их в стойло и только потом иду ужинать.

За столом Влад рассказывает мне о своих изобретениях, о том, как он построил ГЭС на ручье и провел связь в дом на краю земли. Эти истории действительно заслуживают внимания. Он первый во всем районе наладил интернет-связь. Для этого Влад собрал на горе огромный ретранслятор GSM-сигнала. От поселения до отражателя на пике Чептогана часа четыре пешком – и это если «метнуться кабанчиком» – и никаких тебе дорог и тропинок. Взял азимут и почесал. Мне сложно представить, как он запер туда восемьдесят метров сетки Рабица и растянул ее меж камней, но факт остается фактом – мобильная связь на поляне есть.

Влад рассказывает о своих инновациях взахлеб, не обращая внимания на свист чайника, на крики детей, на усталость собеседника. Наверное, не многие в тайге восхищаются его изобретательностью.

После вечерних бесед я в темноте иду за водой. Двести метров скольжу вниз по склону к прозрачному горному ручью, а потом с полным ведром карабкаюсь вверх. Растапливаю печь, завариваю чаек. В моем гостевом домике одна сорокаваттная лампочка на десять квадратов пространства. По темному потолку бегают отблески огня, которые прорываются сквозь старую кладку печи. Ветер шумит, ветви пихты стучат по крыше. Можно заснуть и пропасть без вести.

Уже которую ночь мне снится один и тот же сон, будто я возвращаюсь домой в Минск на несколько дней, а потом снова продолжаю свое путешествие. От таких картинок я начинаю паниковать. Моя дорога – это все, что у меня есть. Чувствовать себя. Чувствовать, как этот шар вращается под тобой. Чувствовать, как ты его крутишь. Мои самые важные воспоминания навсегда связаны с моментами кристального одиночества. Вот я прячусь под скамейкой в душном, набитом телами вагоне, пробираясь зайцем сквозь Китай. Вот ночую в заброшенных домах, в которых ни окон, ни дверей, только старые облезлые домовые скребутся за стеной.

Я ехал в Чарбай за спокойствием и гармонией. Я надеялся встретить людей, которые нашли себя в холодной тишине гор, в белом безмолвии. Я выбрал не те координаты. В Чарбае я впервые в жизни узнал, что такое «Интерны» по ТНТ. Я постирал свои вещи в стиральной машинке. К слову, машин здесь оказалось больше, чем людей. Жаль, что у медали всегда есть две стороны.

С самого утра пушистыми хлопьями падает снег. Намахавшись топором на морозе, я зарабатываю простуду. Меня перестают пускать в дом, чтоб не заразить детей. Тем не менее, я продолжаю колоть дрова. Когда заканчивается моя дневная смена, Влад выносит мне кастрюлю с супом, и я иду ужинать к себе в карантин. Греть еду приходится на печи. Это занимает много времени, но еда становится в два раза вкуснее.

Долгими зимними вечерами, сидя под единственной тусклой лампочкой в моей берлоге, я пишу письма Оле на своем лэптопе. Утром я выпрошу у Влада разрешение подключиться по кабелю к интернету, чтобы отправить свое послание. Если повезет, к этому моменту Оля тоже пришлет мне весточку. Из-за того, что Влад будет следить за каждым движением курсора по монитору, я быстро скопирую Олин текст и прочитаю его только вечером, после смены у топора.

Наконец приезжает Женя, с которым мы расстались еще в Дагестане. В две руки мы за день разбираемся с опостылевшими дровами. Пока мы складываем нарубленные запасы в поленницу, из леса на нас выходят незнакомые люди. Выясняется, что они живут неподалеку, на соседней поляне. После долгого рабочего дня мы отправляемся к ним в гости.

В доме, который больше напоминает медвежью берлогу, живут Вова, его жена Настя и друг семьи Юра. Их жилище собрано за несколько месяцев тремя парами рук из обычных картофельных мешков, набитых землей. Стены сделаны по той же технологии, по которой строят военные укрепления, дамбы и бомбоубежища. Мы планировали заскочить к соседям всего на часок, но зависаем в гостях до самого утра. Ребята перебрались в эти места буквально две недели назад. Мы первые гости в их необычной доме, и по этому поводу Настя достает из заначки праздничный брикет халвы.

Я расспрашиваю хозяев о причинах, заставивших их покинуть город и перебраться в эти дикие места. То, с какой искренностью они рассказывают о своей жизни: о вере, поиске и разочаровании, заставляет меня записать этих ребят в список своих героев. Я слушаю их истории, разинув рот.

Вова ушел из дома в шестнадцать, и с тех пор никогда туда не возвращался. Родители не смогли простить того, что их сына показали в программе «Времечко» в репортаже с анархистского митинга, где малый тряс своим ирокезом и размахивал флагом. Пять лет парень скитался по московским сквотам, бухал и закидывался чем попало. Зарабатывал он преимущественно торговлей всяким хламом на блошином рынке. Однажды друг позвал Вову поработать в кино, и Вова согласился. Следующие пятнадцать лет он, словно отчаянный матрос, провисел на осветительных мачтах. Проблемы с деньгами исчезли.

В киношной тусовке Вова познакомился со своей будущей женой Настей. Настя выросла в курортном Новороссийске в лихие девяностые, поэтому не понаслышке знает все прелести бандитских разборок. В семнадцать Настя перенесла клиническую смерть от передозировки. Год назад ребята продали все свое имущество и уехали на Алтай. Почти все средства пошли на покупку земли. Уже год ребята живут практически без денег.

Я влюбляюсь в этих настоящих людей, в атмосферу их волшебного дома. Неровные стены, косые проемы дверей, скрип пола – все здесь такое живое. Вечером мы зажигаем свечи и проваливаемся в разговоры о свободе, выборе и совести. Мы спорим до рассвета и с первыми лучами солнца, которые пробиваются через окно в зените, отходим ко сну.

Пролетает еще одна неделя, пора двигать дальше. Мы с Женей стоим на горе Чептоган, рядом с самодельным ретранслятором Влада. Я давно хотел подняться на эту вершину, да все дрова не отпускали. Рюкзаки упакованы, термосы наполнены под завязку – мы снова выдвигаемся на трассу. По дороге на Паспаул еще разок заскакиваем к Вове, Насте и Юре, чтобы попрощаться. Прощание затягивается на два дня.

Мне снова грустно уезжать. Я думаю о том, как через несколько лет внезапно нагряну к ребятам в гости. Вова достанет из тайника еще одну праздничную халву, Настя заварит горный бадан. Я улыбаюсь этим мыслям, протаптывая тропу в глубоком снегу. С каждой минутой расстояние между нами растет.

За колку дров Влад заплатил мне сто баксов. На них в Горно-Алтайске я залечил себе разболевшийся зуб. Там же я встретил свой двадцать первый день рождения.

Глава 6. Рома в Монголии

Мотор глохнет посреди заснеженной степи:

– Коза драная! Два километра не дотянула, тварь! – выпаливает водитель «Скании». В тягаче закончилось топливо.

Он выскакивает из кабины, хватает ведро и сливает несколько литров соляры из тридцатитонного бака, который мы тащим на приграничную заправку. Сердце машины по-прежнему молчит. Мы обнимаемся с топливным насосом три часа, за это время мимо нас проезжает всего один дохлый УАЗик. Наконец наша громадина заводится, и мы догребаем до последнего русского поселения. На холме виднеется пустая российско-монгольская граница.

Голубоглазый русский пограничник говорит, что через час сюда прибудет табун монгольских автомобилей, чтобы вывезти с заправки все наше топливо. Военный не соврал, довольно скоро ревущая колонна машин пересекает границу и ровным строем направляется на ту же заправку, куда мы только что завезли соляру. Один из водителей без лишних вопросов пускает меня с Женей к себе в кабину.

Мы заправляем машину под завязку и уверенно выруливаем на Монголию. Русскую границу проходим гладко. Пограничники откровенно ржут с наших планов доехать до Улан-Батора автостопом:

– Да вы в своем уме?! Там на полторы тысячи километров ни дорог, ни машин, ни хера! Здесь только летом туристы ездят. До Баян-Улгий доберетесь, там прыгайте на самолет и уже через два часа будете в Улан-Баторе.

Еще недавно их скептицизм заставил бы меня засомневаться в собственных планах, но теперь я уверенно отшучиваюсь.

Как только кончается Россия, начинается грунтовка. Монгольский страж границы интересуется, есть ли у меня виза. Я отвечаю, что визы нет. Он говорит: «Хорошо» – и ставит штамп в мой паспорт. Алтай остается позади. Пока я не знаю о том, что во сне еще тысячу раз вернусь в свой милый домик на склоне горы. Впереди дикая и чужая Азия. На долгие месяцы, а может быть и годы, я превращусь в «белого мистера», а значит – в другого.

Часа полтора в полной темноте мы прыгаем по холмам. Не представляю, как водитель определяет направление движения – ничего похожего на дорогу я рассмотреть не могу. Неожиданно нас выносит на асфальт. Откуда-то из-под земли появляются огни города.

– Вам где выходить? – спрашивает водитель, и мне становится смешно.

– Да неважно. Хоть прямо здесь.

Машина останавливается возле гостиницы. Мы благодарим шофера и отправляемся бродить по ночному поселку. С первых секунд в Баян-Улгий становится ясно, что впереди нас ждут грязные времена. Вокруг распластались бесконечные убогие трущобы из плоских одноэтажных домишек, кое-где виднеются монгольские юрты. Грязные детки тянут бидоны с водой, сгорбленные старики гонят скот, стоит теплый запах жженого угля.

Немного глубже в поселке мы находим несколько недостроенных пятиэтажек. Я взламываю окно первого этажа и влезаю внутрь. Не лучшее место для ночлега – повсюду валяется электроинструмент, батареи не греют. Скорее всего, утром заявятся работяги, и ночлег закончится в полиции.

При тусклом свете луны мы бредем дальше по ночному поселку, заглядываем в каждый подъезд, дергаем ручки подвалов. Безрезультатно. В память врезается картинка: между рядов гаражей в перевернутом мусорном баке горит огонь, из этого же бака в опасной близости от пламени кормится мусором тощая облезлая корова, рядом на корточках сидит старый монгол и смотрит куда-то за горизонт.

За очередным поворотом мы обнаруживаем мечеть. Внутри горит свет, и мы направляемся к двери. Женя бросается объяснять ночному вахтеру, кто мы такие и зачем пришли. Коренастый мужичок терпеливо выслушивает его исповедь и отвечает что-то на своем гортанном. Русского языка он не понимает. Я объясняю жестами, что у нас нет денег и нам негде спать. Совершив несколько контрольных звонков «наверх», охранник расплывается в широкой улыбке и приглашает нас в комнату для молитв.

Я раскладываю спальник и утыкаюсь в окно. В тусклом свете уличного фонаря, вцепившись в край крыши, болтается на ветру кусочек полиэтилена – красота по-монгольски. От холода этого кадра меня бросает в дрожь. Спасибо Аллаху, что я не остался этой ночью на улице!

Утром мы выходим на окраину села, чтобы на территории заброшенной заправки приготовить себе завтрак. От сильного ветра горелка греет воду слишком медленно и расточительно. Нервы не выдерживают, и мы решаем ломиться в ближайший жилой дом.

Открывает невысокая женщина в платке. Мы объясняемся жестами. Хозяйка приглашает нас к печи, где позволяет вскипятить воду и сварить рис. После перекуса собираемся распрощаться, но в дом заходит хозяин и говорит, что никуда мы не рыпнемся, пока не попробуем домашних пельмешек его жены. Ножки стола подкашиваются от еды. Мы так набиваем желудки, что с трудом осиливаем акт прямохождения. Недоеденные пельмешки хозяйка упаковывает в мой котелок. Запаса еды у нас нет, поэтому я с благодарностью принимаю угощение.

Мы выходим на дорогу. Чтобы лучше сохранять тепло, я замотался в кокон из всего доступного мне шмотья – несколько футболок, свитер, байка и куртка – но все равно не могу согреться. Мы тянемся по пустой трассе в направлении перевала. Через час нас подбирает машина и переправляет на противоположную сторону хребта. Водитель останавливается посреди степи и показывает куда-то вдаль:

– Улан-Батор! Туда!

Мы выпрыгиваем из кабины. Машина поворачивает на юг. Я смотрю на клубы пыли из-под колес уходящего вдаль автомобиля – мы остаемся абсолютно одни посреди бескрайнего мертвого поля. Насколько хватает глаз, не видно ничего. Только холод и беспрерывный ветер. Мы выдерживаем еще пару километров пешего перехода и падаем на привал.

Степь перед нами рассекают несколько десятков переплетающихся между собой дорог. По какой из них проедет попутка – не понятно. В ожидании транспорта уже добрый час мы лежим, прижавшись друг к другу, и наблюдаем за тем, как гнется на ветру жухлая трава.

Женя что-то кричит мне, но из-за ветра я не могу разобрать слов. Внезапно он подскакивает и начинает размахивать руками. Оказывается, он видит машину, которая движется всего в каких-нибудь пятидесяти метрах от нас:

– Добрый день! – я пытаюсь перекричать ветер.

– Товарищ! – кричит в ответ водитель раздолбанного УАЗика.

– Мы едем на Улан-Батор! Подвезите по трассе!

– Нет Улан-Батор! Товба!

– Товба так Товба! Поехали!

В сумерках мы добираемся до городка. Я думал, что Баян-Улгий – бедный край, но Товба в таком случае – резервация для обедневших жителей Баян-Улгий. В бывшем совхозе живет около ста семей. Все они ютятся в маленьких одноэтажных домиках с полиэтиленом вместо оконных стекол. В населенном пункте нет ни одного дерева или огорода. В стороне от центральной улицы стоят безжизненные скелеты древних хозяйственных построек. Рядом с ними памятники героям революции и труда – надгробия вымирающего поселка.

В местном магазине мы знакомимся с девушкой. Она объясняет нам по-английски, что дорога на Улан-Батор лежит в пяти километрах от Товбы, и поймать машину здесь вряд ли получится. Она советует нам сесть на автобус до Баян-Улгий, а там купить билет на самолет. Несколько раз пытаемся объяснить ей, что у нас нет денег, но она отказывается это понимать. Тогда решаем узнать, где в поселке можно заночевать, но и на этот вопрос у нее нет внятного ответа.

Тянемся в полумраке по страшным улочкам Товбы. Холодно и тошно. Возле одной избушки я взглядом встречаюсь с мужиком в замызганном кожухе. Мы улыбаемся друг другу, я объясняю жестами, что мне с товарищем негде переночевать. Мужик понимающе улыбается, обнажив ряды редких зубов, и жестом приглашает нас в свою халупу:

– Маленький дом, но очень хороший!

Мы с радостью принимаем приглашение и пролезаем в хижину. Двери домика настолько малы, что мне приходится принять позу лыжника на спуске, чтобы протиснуться внутрь. Дом состоит из одной комнаты и сеней. Здесь ютятся мужик, его жена и четверо детей.

Хозяина зовут Сепер. Мы с Женей принимаемся рассказывать ему историю своего путешествия. Детки окружают нас, как волки косулю, и с интересом наблюдают за тем, как мы с помощью пантомим разыгрываем театральную постановку нашей кругосветки.

Жена Сепера готовит куырдак – лапшу с кусочками мяса и картофеля. Мы с семьей едим из одного котла. И это самый вкусный куырдак в моей жизни! Детки растягивают по углам жилища мои кабели, камеру и плеер – наверное, они впервые в жизни слушают музыку в наушниках. Потом еще несколько часов мы изучаем казахский язык, пока хозяйка вышивает узоры на кожаном полотне.

Всю западную часть Монголии населяют казахи. Они очень гордятся своим происхождением и пренебрежительно относятся к монголам. Местные жители ютятся в плоских одноэтажных домиках без привычной нам треугольной крыши – здесь почти никогда не бывает осадков.

Пока я пишу дневник, в дом заползает друг семьи. Ему выдают табурет, он садится посреди комнаты и зажигает сигарету. Наверное, весть о нашем приезде уже разнеслась по всему поселку, так как, судя по жестам, речь идет исключительно о нас. Высмалив все свои сигареты, гость уходит, а мы ложимся спать. Выключать свет на ночь здесь не принято, но это нас не смущает – мы закутываемся в спальники и мгновенно засыпаем.