Текст книги "Титан. Жизнь Джона Рокфеллера"

Тогда как Рокфеллер отвечал за стратегические вопросы и определял теоретические основы треста, многие технические инновации, которые ассоциируются со «Стандард Ойл», ввел не он. Он скорее был непревзойденным руководителем, безошибочно отслеживая поток предложений, которые направляли ему каждый день. У него была необычайная способность реагировать на появившиеся возможности, превосходная острота мышления. Возможно, по этой причине он больше напоминает современных руководителей компаний, чем его властные современники.

Учитывая примитивность коммуникаций и делопроизводства конца XIX века, Рокфеллер не справился бы с управлением своей децентрализованной империи, не координируя мастерски огромный ворох данных. Бухгалтерские книги позволяли ему выполнять роль кукловода и манипулировать своей империей с помощью невидимых нитей. Он привел самые разнообразные системы к общему стандарту и, освоив цифры, принимал их суровый вердикт без колебаний: «Я проложил свой путь цифрами, только цифрами», – сказал он однажды²⁷. Марк Ханна пренебрежительно назвал Рокфеллера «своего рода суперклерком экономики, воплощением бухгалтерского учета»²⁸. Это замечание не только упускает из вида дальновидность руководства Рокфеллера, но и обесценивает значимость бухучета в современных корпорациях. Цифры дали Рокфеллеру объективное мерило для сравнения своих разветвленных операций, позволяя ему пробиваться сквозь ложные заявления подчиненных. Таким способом он распространял рациональность с верхней ступени своей организации до самой низшей: каждая затрата в империи «Стандард Ойл» рассчитывалась до нескольких знаков после запятой.

Рокфеллер всегда демонстрировал способности к математике и ценил это качество в подчиненных. Когда он нанимал своего секретаря, Джорджа Д. Роджерса, Рокфеллер достал часы и засек, как быстро Роджерс сложит лист чисел, затем произнес: «Что же, вы уложились в требуемое время». – И сразу же принял молодого человека на работу, и тот компетентно служил ему многие годы. Роджерс оставил интересные воспоминания о внимании своего босса к деталям и о педантичном отношении к деньгам. Однажды Рокфеллер уходил из конторы, сунул руку в карман и понял, что не взял кошелек с мелочью. Он попросил Роджерса одолжить ему пять центов, и помощник предложил подарить их, но Рокфеллер возразил: «Нет, Роджерс, не забывайте об этой операции. Это сумма процента за год при вложении одного доллара»²⁹.

Значительную часть своего успеха Рокфеллер приписывал умению быстро считать. Во время переговоров о покупке долгожданной «Коламбиа кондуит компани» за миллион долларов у доктора Дэвида Хостеттера, он специально заставил своего собеседника что-то полчаса рассказывать, пока вычислял способы выплатить проценты. «Когда мы завершили разговор, – сказал Рокфеллер, – он согласился на предложенные мной условия, – и я сэкономил тридцать тысяч долларов с помощью вычислений, которые вел в уме все время, пока мы общались»³⁰. Этот случай выявил легкую жилку антисемитизма, которая время от времени проскальзывает в бумагах Рокфеллера. О своем мастерстве в математике и о том, как он обошел доктора Хостеттера, он хвалился: «Я прекрасно помню, как мне это помогло побить еврея!»³¹

С течением времени Рокфеллер уже почти не имел физического контакта непосредственно с переработкой, транспортировкой или продажей нефти – эта деятельность разворачивалась на пыльных заставах королевства «Стандард Ойл», – а уединился в кабинете, концентрируясь на финансах, персонале, управлении и общих стратегических вопросах. Он принижал значимость технических знаний в бизнесе. «Никогда не чувствовал необходимость в научных знаниях, никогда. Молодому человеку, желающему преуспеть в коммерции, не требуется химия или физика. Он всегда может нанять ученых»³².

В ранние годы «Стандард Ойл» Рокфеллер регулярно обходил свои предприятия и был крайне любознателен и наблюдателен, впитывая информацию и прилежно расспрашивая управляющих заводов. В кармане он носил маленький красный блокнотик, куда записывал предложения и всегда отслеживал их исполнение. Он знал, какой ужас наводит этот блокнотик. «Не раз я шел обедать с руководителями подразделений и видел, как некоторых прошибает пот, когда я доставал маленькую красную книжечку», – с удовольствием признавался Рокфеллер³³.

Обладая талантом смотреть на вещи по-новому, Рокфеллер мог изучить операцию, разбить ее на составляющие и придумать способ улучшить ее. Во многом он опередил проверки эффективности организаций инженера Фредерика Уинслоу Тейлера. Он считал, что каждый завод может безгранично совершенствоваться, и создал атмосферу непрерывных улучшений. Парадоксально, но гигантский масштаб операций требовал пристального внимания к мельчайшим нюансам, так как один цент, сэкономленный в одном месте, затем умножался в тысячи раз по всей империи. В начале 1870-х годов в городе Нью-Йорке Рокфеллер инспектировал завод «Стандард», который заполнял и отправлял на экспорт пятигалонные (ок. 19 л) банки керосина. Понаблюдав, как машина запаивает канистры, он спросил местного специалиста: «Сколько капель припоя вы используете на каждую канистру?» «40», – ответил мужчина. «Вы не пробовали 38? – спросил Рокфеллер. – Нет? Вы не могли бы сделать несколько с тридцатью восемью и сообщить мне?»³⁴ С тридцатью восемью каплями небольшой процент канистр протекал, а с тридцати девятью – нет. С тех пор тридцать девять капель припоя стали новым стандартом на всех заводах «Стандард Ойл». Уже отойдя от дел, Рокфеллер продолжал улыбаться, рассказывая: «Эта одна капля сэкономила две с половиной тысячи долларов в первый год; но экспорт продолжал расти и вырос в два, в четыре раза – стал безмерно больше, чем тогда; и вместе с ним, по капле на каждую канистру, стабильно росла экономия и с тех пор она достигла многих сотен тысяч долларов»³⁵.

Рокфеллер совершил много подобных подвигов, частично сократив длину досок или ширину железных обручей, не ослабляя бочку. При этом он никогда не был глупым скрягой; например, он отказался от ремонта, настояв, что «Стандард» будет строить только основательные заводы, даже если это означало более высокую стоимость запуска. Он попытался использовать и все фракции, выделяемые из сырой нефти. За свои первые два года «Стандард Ойл» занималась в основном керосином и нафтой. Затем, в 1874 году компания распространила деятельность на побочные нефтепродукты, продавая парафин на жевательные резинки и остаточный деготь и асфальт для дорожного строительства. Вскоре компания изготавливала смазочные вещества для железных дорог и машинных цехов, а также свечи, красители, краски и технические кислоты. В 1880 году «Стандард Ойл» поглотила «Чезбро мэньюфэкчуринг компани», штат Нью-Джерси, чтобы укрепить свои продажи вазелина.

Еще со времени первых попыток в переработке Рокфеллер полагался на технические знания Сэма Эндрюса, который первым передал ему метод очистки сырой нефти серной кислотой. В 1874 году управляющим заводов «Стандард Ойл» в Кливленде был назначен Эмброуз Мак-Грегор, и у Эндрюса появился серьезный конкурент. Рокфеллер начинал думать, что Эндрюс – посредственный человек, не способный уследить за новыми веяниями, что он чувствует угрозу со стороны более способного Мак-Грегора.

Эндрюса, человека ограниченного, огорчал взлет амбиций Рокфеллера, его постоянные займы и траты. Пропасть между ними увеличилась в августе 1878 года, когда «Стандард» объявил пятьдесят процентов дивидендов на свои акции. Эндрюс позже ворчал: «Заработали кучу денег, можно было еще два раза выдать дивиденд и остаться в прибыли»³⁶. Рокфеллер старался избегать столкновений с коллегами, но ничто не сердило его больше, чем директоры, предпочитавшие крупные дивиденды прибыли, вложенной в дело. Однажды Эндрюс раздраженно сказал Рокфеллеру: «Лучше бы меня здесь не было». Заставив его вскрыться, Рокфеллер ответил: «Сэм, похоже, ты не веришь в методы работы компании. Сколько ты возьмешь за свою долю?» «Миллион долларов», – отрезал Эндрюс. «Дай мне подумать двадцать четыре часа, – сказал Рокфеллер, – и вернемся к вопросу завтра». Когда Эндрюс зашел следующим утром, Рокфеллер подготовил для него чек на миллион долларов³⁷. В действительности, Рокфеллер цепенел при мысли, что крупная доля Эндрюса уйдет на свободный рынок, это могло понизить цены на акции и повредить кредиту «Стандард Ойл» в то время, когда под эти акции он брал крупные ссуды.

Поначалу Эндрюс ликовал в полной уверенности, что сбыл акции по завышенной цене. Рокфеллер же вывернулся и продал те же самые акции Уильяму Г. Вандербильту с быстрой прибылью в триста тысяч долларов³⁸. Когда Эндрюс начал возмущаться, что это нечестно, Рокфеллер отправил к нему посланника сказать, что Эндрюс может выкупить обратно свои акции по первоначально оговоренной цене. Ожесточившись, Эндрюс отверг это честное предложение и решил оставить деньги. Если бы он вернул акции, по одной из оценок к началу 1930-х годов они бы стоили девятьсот миллионов долларов³⁹. Поспешное решение, мотивированное чистой обидой и уязвленным самолюбием, не позволило стать одним из богатейших людей Америки.

Разгневанный поведением Эндрюса, Рокфеллер утратил к своему компаньону-учредителю остатки благодарности и высмеивал его деловые навыки. Если уж он враждовал с кем-то, он клеймил этого человека, как негодяя и позже сказал: «Он был невежественный, самонадеянный, потерял голову… им управляли опасные предрассудки, что сопровождают самовлюбленность, столь характерную для такого типа невежественных англичанин»⁴⁰. Рокфеллер неоднократно особо выделял англичан в резких замечаниях. Эндрюс не только упустил шанс сделать колоссальное состояние, но и выбросил деньги на уродливый вычурный дом на Юклид-авеню, где мечтал когда-нибудь принять королеву Викторию. Чудовищное пятиэтажное строение с сотней комнат и таким же количеством слуг, однажды описанное как «самая претенциозная резиденция Кливленда», вполне заслужило свое прозвище «Безумие Эндрюса»⁴¹. До конца жизни Эндрюс поносил Рокфеллера, произнося долгие занудные речи перед всеми, кто готов был слушать. Морис Кларк, вероятно, разглядел правду, когда сказал о Сэме Эндрюсе: «Прежде чем продать, он обижался на Джона. Продав, он обиделся на себя»⁴². «Стандард Ойл» никогда не была добра к скептикам, сомневающимся в ее ярком будущем.

Глава 11
Святое семейство

Свежеиспеченные американские миллионеры радовались броским домам, полным излишеств и оформленным в самых разных стилях – от средневековых рыцарских романов до «Сказок тысячи и одной ночи», а Рокфеллер предпочитал владеть необработанной землей. В 1873 году он вложился в семьдесят девять акров (ок. 32 га) в Форест-Хиллчудесное, густо поросшее лесом местечко, иссеченное крутыми оврагами и ущельями, всего в четырех милях (ок. 6,5 км) к востоку от его дома на Юклид-авеню. Два года спустя он собрал группу инвесторов, которые купили у него землю для строительства санатория, специализировавшегося на гомеопатической медицине и водолечении. В качестве части сделки, Рокфеллер и Стивен Харкнесс построили короткую железную дорогу, чтобы вывозить людей на этот пригородный курорт. Когда в 1870-х годах оба предприятия пали жертвой депрессии, Рокфеллер выкупил землю обратно, но теперь с огромным просторным зданием. Начиная с 1877 года, он использовал его как летний дом, возможно, в терапевтических целях, так как ранее врачи диагностировали у Сетти предрасположенность к туберкулезу. Летом 1876 года, по настоянию врачей, Рокфеллер с семьей отдыхали в сухом свежем климате Колорадо. Возможно, он верил, что жене будет легче в озерном воздухе Форест-Хилл.

Страстно желая выставить Рокфеллера вульгарным и лишенным вкуса, Ида Тарбелл высмеивала дом в Форест-Хилл, называя его «памятником дешевому уродству». Не менее оскорбительных эпитетов поспешили подсыпать и прочие насмешливые критики¹. Дом, столь незаслуженно высмеянный, в действительности был любимым укрытием Джона Д. «О, я люблю Форест-Хилл больше всех остальных!» – объявил он². Здание было прекрасно расположено на вершине крутого склона холма, из него открывались чудесные виды на озеро Эри; Рокфеллеру оно напоминало дом его детства в Моравии, над озером Оваско. Несуразный викторианский пряничный домик отличало буйство веранд и выступов, башенок и эркеров. Рокфеллеру нравились большие свободные комнаты и открывающиеся из них просторы. Любящий свет и воздух, он посрывал занавески и драпировку, пристроил остекленную веранду и наполнил дом солнцем. Он даже установил огромный орган в одной из гостиных.

Те, кто исправно придирались к вкусу Рокфеллера, упустили тем не менее важный момент. В то время, когда богачи состязались, стремясь произвести впечатление своими владениями, Рокфеллер предпочитал комфорт изыскам. В его доме не было охотничьих трофеев, полок с богато переплетенными книгами, которые никто не читает, и других признаков статусного потребления. Рокфеллер сделал себе дом для жизни, а не для внушения трепета незнакомцам. В 1877 году он написал о каминах Форест-Хилл: «Я видел множество каминов здесь [и] не думаю, что вид наших комнат оправдывает расходы на роскошную плитку и все в таком роде, как в некоторых пышных домах. Мы хотим разумное, простое оформление, подходящее для наших комнат»³.

Семья не сразу привыкла к Форест-Хилл. Дом строился как отель, и это было заметно: слева от входной двери располагалась приемная, прямо – столовая с маленькими столиками, наверху коридоры вели в множество одноместных комнат, и каждый этаж огибали веранды. Веранды были украшены в курортном стиле и загромождены бамбуковой мебелью. Вероятно, планировка сподвигла Джона и Сетти превратить Форест-Хилл в доходный клуб для друзей, и летом 1877 году они пригласили человек двенадцать погостить. Начинание закончилось не меньшим фиаско, чем санаторий. Став «гостями клуба», многие посетители ожидали, что Сетти будет выполнять маловероятную роль их хозяйки. Некоторые не поняли, что находятся в коммерческом заведении, и изумились, получив по возвращении счет за пребывание. Не менее озадаченными оказались и дети Рокфеллера, они не понимали, что происходит, когда в большой столовой их обслуживала группа официантов в строгих костюмах. Через год Рокфеллер отказался от неудачного предприятия, уволил официантов и начал превращать лабиринт крошечных комнат наверху в залы и хозяйские спальни.

С 1877 по 1883 годы Рокфеллеры оставили дом на Юклид-авеню своей главной резиденцией, а в Форест-Хилл проводили лето. Постепенно время пребывания в Форест-Хилл удлинялось, поместье расширилось и занимало более семисот акров (ок. 283 га), а число сотрудников выросло до ста тридцати шести человек. Через некоторое время семья стала проводить на Юклид-авеню лишь небольшие периоды весной и осенью. Но они продолжали ездить туда по воскресеньям и брали с собой из Форест-Хилл холодный ленч, когда посещали Баптистскую церковь на Юклид-авеню. В конце 1883 года Рокфеллеры переехали в Нью-Йорк, Форест-Хилл превратился в их кливлендскую резиденцию, но они не отказались от сентиментальной привязанности к дому по Юклид-авеню, 424. Старый дом постоянно ремонтировался, всегда был готов встретить членов семьи, хотя они никогда туда не ездили, и вскоре он стал почитаемым заброшенным памятником ушедшим дням. Планы открыть в нем реабилитационный центр для детей-инвалидов или пожилых пар так и не реализовались. «Он казался слишком священным для общественного использования, мы все так его любили», – позже сказала Сетти⁴.

Каждое утро, несмотря на значительное расстояние до конторы, Рокфеллер, в защитных очках и плаще, ездил из Форест-Хилл в центр города в маленьком двухместном экипаже, управляя парой быстрых лошадей. Он все еще страстно любил рысаков, и теперь у него их было больше десятка. В Форест-Хилл он построил собственную беговую дорожку длиной в полмили (ок. 1 км), в тени кленов, высаженных его сыном, и купил каждому ребенку уэльских и шетлендских пони. В середине 1870-х годов он часто возвращался домой обедать и остаток дня проводил в кругу семьи, постоянно чем-то занимаясь на воздухе. Он запрудил поток и сделал два искусственных озера, одно для катания на лодках, второе для плавания, и в жаркие дни проплывал круг длиной в милю (ок. 1,5 км), соломенная шляпа на голове прикрывала его светлую кожу от солнца. Пристрастившись к велосипедным прогулкам, он выровнял опасно извивающиеся тропинки и бесплатно выдавал велосипеды посетителям, которые умели ездить. Он испытывал необычный восторг от катания на коньках, часто в морозный день на пруду Рокфеллера катались до 50 человек – многие незнакомцы из окрестностей. Так как он не разрешил бы наполнять пруд в День отдохновения, если ночь оказывалась морозной, Рокфеллер иногда вставал после полуночи и отправлял рабочих подготовить все для катания на коньках к утру.

Хотя Рокфеллер не испытывал интереса к простым интерьерам Форест-Хилл, он часами каждый день проводил на землях. Его высокая угловатая фигура мелькала на территории, пока он изучал земли, планировал новые виды, гравийные дорожки, сады, амбары и каретные дворы. Он создал приличных размеров ферму с шестнадцатью коровами и тысячами кур. Сам, выполняя работу инженера и следуя природным изгибам, Рокфеллер проложил двадцать миль (ок. 30 км) дорог для поездок на лошадях и колясках через тополиные, буковые, дубовые и кленовые рощи. Во главе пятидесяти – шестидесяти рабочих он обустроил известняковый карьер на землях для своих грандиозных проектов и перекинул живописные мосты через потоки. Чтобы оформить замечательные виды, он начал пересаживать большие деревья и делал это столь мастерски, что они не страдали при переезде. Постоянно перестраивая владения, он не просто обрамлял симпатичные виды или украшал кусочек сада. Это был типичный для Рокфеллера способ переделать собственную миниатюрную вселенную и участвовать в неком огромном бесконечном проекте.

Детям Рокфеллера жизнь в Форест-Хилл, вероятно, казалось грустной, так как они оставались одни в огромном поместье, отрезанные родителями от мирских соблазнов. Уединенное настроение особенно тревожило Джона-младшего, которого до десяти лет учили дома, и позже он описал себя мальчиком «стеснительным, плохо приспособленным и слабым»⁵.

Он с самого начала не был соткан из нерушимого материала, как его отец. 29 января 1874 года Рокфеллер, растроганный до слез, приехал в «Стандард Ойл» и сообщил Генри Флаглеру и Оливеру Пейну, что Сетти родила сына. Доктор Майра Херрик приняла ребенка в комнате на втором этаже в доме на Юклид-авеню, пока Рокфеллер ждал в соседнем зале. «Как мы все радовались, что это мальчик – у нас уже было четыре девочки – и что он прекрасно сложен», – написала Сетти⁶. Она всегда связывала начало работы в Огайо Женского христианского союза трезвости с рождением Младшего – так его называли, чтобы отличить от Джона-старшего. Будучи одним из основателей союза, она планировала помочь своим евангелистским сестрам пройти с вдохновляющими молитвами и библейскими гимнами в местные салуны, но, как она позже рассказывала Младшему: «Я пошла бы с ними, если бы крошечный мальчик не потребовал моего внимания»⁷. Она зажгла в нем тот же христианский дух и ужас перед спиртным.

Малыш родился маленький и болезненный, у него не было бодрости и сил его отца, он унаследовал более хрупкое строение матери; первые три года родители беспокоились о его здоровье. Детство его было уединенным, скрытым от мира, который мог заразить его своими ценностями. Став постарше, он вспомнил только одного мальчика – товарища по играм за все эти годы, Гарри Мура, сына экономки в Форест-Хилл. «У меня была камера, и мы делали снимки и все время играли вместе»⁸. Младший все же находил уголки очарования во владениях и позже хранил идиллические воспоминания о летних днях, катаниях на лодках, плавании и походах. Читая друг другу вслух, Младший с сестрами часто сидели на большом буке, ветви которого склонялись над речкой. Даже если его воспоминания кажутся крайне идеализированными, как будто он изгнал из них тени, его детские письма пронизаны теплом защищенного ребенка, уверенного в любви обожающих его родителей. Возможно, детство Младшего было не таким уж одиноким, как кажется со стороны. Десятилетия спустя, девочка, с которой он дружил в детстве, Кейт Стронг, напомнила ему: «Ты был самым милым мальчиком в те дни, все твои друзья считали тебя… любящим, заботливым, чутким и очень веселым, а еще мудрым почти не по годам»⁹. Младший всегда купался в любви женщин, почти задыхался в ней.

В «Стандард Ойл» ни разу не слышали резкого слова от Джона-старшего, и Младший не мог вспомнить ни одного случая отцовского гнева. Его отец был терпеливым и ободряющим, пусть и заметно скупым на похвалу. Как сказал Младший, отец был «излюбленным товарищем. Он умел общаться с детьми. Он никогда не говорил нам, что делать, а что нет. Он был с нами заодно»¹⁰. В отличие от Большого Билла, Джон Д. обладал чрезмерно развитым чувством ответственности за семью. Джон и Сетти не вводили телесных наказаний, они прививали моральные принципы наставлением и примером. Каждого ребенка учили прислушиваться к голосу совести, как к суровому непогрешимому советчику.

Для этого мальчика, которому суждено было стать самым богатым наследником мира, деньги присутствовали везде, но не ощущаемые, – «как воздух, или еда, или стихия», – сказал он позже, – их было очень непросто получить¹¹. Он зарабатывал карманные деньги, как бедный сельский мальчик, склеивая вазы, чиня чернильные ручки или затачивая карандаши. Помня о богатых детях, избалованных родителями, Старший при любой возможности старался научить сына понимать ценность денег. Однажды в Форест-Хилл, когда Рокфеллера брили, Младший вошел с предложением заплатить за воскресную школу единой суммой за фиксированный период и покончить с этим. «Прежде разберемся», – посоветовал Рокфеллер и заставил Младшего провести вычисления, которые показали, что он потеряет одиннадцать центов процентов, при том, что и воскресная школа с этого ничего не получит. Позже Рокфеллер объяснил парикмахеру: «Для меня не имеет значения, как мальчик отдаст свои деньги, я хочу, чтобы он их отдал. Но я также хочу, чтобы он выучил урок, как внимательно следует относиться к мелочам»¹².

Когда Рокфеллеру хвалили сына, он правдиво протестовал: «Его воспитала мать»¹³. Сетти вырастила детей в собственном аскетичном стиле и учила их самопожертвованию. Она думала, что направляет их легко и не даже не думала, что бывает довольно властной. Она говорила: «Я не люблю вмешиваться в дела детей до тех пор, пока слышу их счастливую возню»¹⁴. В Сетти, приветливой, доброй женщине, тем не менее сильно звучали поучающие нотки, иногда доходящие почти до фанатизма. Однажды она призналась соседке: «Я так рада, что сын сказал мне, что хочет на Рождество, теперь можно отказать ему в этом»¹⁵. Младший, преисполненный чувства долга и сильно желающий порадовать мать, впитал всю силу ее набожности. «Как добр Бог, подаривший нам кроме наших прелестных дочерей нашего единственного сына, – написала позже Сетти. – Он младше всех, но самый стойкий в храбрости, независимости и христианском духе»¹⁶. Она окружила сына многочисленными запретами. Ему было сказано, что танцы распущенны и аморальны, а к десяти годам этот маленький образец для подражания должен был подписать торжественную клятву, что воздержится от «табака, сквернословия и распивания любых дурманящих напитков»¹⁷. Мать была не единственной серьезной женщиной, вдалбливающей в него мораль: бабушка Спелман требовала, чтобы он посещал детские собрания по трезвости. Таким образом, жизнь Младшего омрачало невероятное противоречие: его отца публично осуждали как руководителя преступной корпорации, а его мать наполняла его моралью и религией. Младший, подобно отцу, сформировал видение мира вверх тормашками, в котором добродетельный дом Рокфеллеров постоянно оборонялся от безбожного непонимающего мира.

В семье с тремя старшими сестрами, преимущественно в женском окружении Джон вырос хрупким мальчиком, которого миновали жесткие игры и шутки братьев. Его воспитание тоже было ближе к женскому – он донашивал платья за сестрами, учился шить и вязать и даже посещал уроки кулинарии, как будто когда-то ему придется держать дом и готовить самому себе сэндвичи. Бесси, на восемь лет старше брата, относилась к нему с теплым вниманием, но жила в своем мире, и он рос с более дикими и своенравными Алтой и Эдит. Один из гостей вспоминал Алту как «проказливую, импульсивную, главаря этой троицы», тогда как Эдит была «пытливой, расчетливой», да и отважной¹⁸. Девочкам уделялось меньше внимания, чем их брату, поэтому, вероятно, у них было больше свободы бунтовать и исследовать. Алта вспоминала: «Мы, девочки, часто думали, что Джону следовало родиться девочкой, а нам мальчиками»¹⁹. Несмотря на свой пол, Младший стал любимчиком матери, потому что определенно был больше всех похож на нее – послушный, измученный долгом и слишком желающий угодить. Образцовый ребенок будет стараться стать образцовым взрослым, но часто с болезненными последствиями.

* * *

Вскоре после того как Рокфеллеры переехали на Юклид-авеню, 424, за ними последовала Церковь баптистской миссии на Эри-стрит – вскоре переименованная в Баптистскую церковь на Юклид-авеню, – переживавшая непростые времена церковь, которая оказала такое влияние на жизнь Рокфеллера. По статусу Рокфеллерам приличествовало бы посещать близлежащую Епископальную церковь Св. Павла – она и располагалась в удобной близости, – каждое воскресное утро там из изысканных экипажей выходили элегантные пары. Но семья ехала по Юклид-авеню в простое здание из темного песчаника с высоким узким шпилем, собирающее паству из низов среднего класса. По словам Младшего: «Там не набралось бы и полудюжины семей, не стесненных в средствах»²⁰. Рокфеллер не чувствовал неудобства в окружении простых людей и ценил эту связь со своими корнями. Он нуждался в духовной свежести простой, но эмоциональной баптистской молитвы и, наверное, заодно хотел показать, что богатство не избаловало его.

Баптистская церковь на Юклид-авеню прославилась как церковь Рокфеллера, и не случайно: в начале 1880-х годов он покрывал половину ее годового бюджета и даже обещал, что каждую неделю будут жертвовать и его дети, оговаривая, что «двадцать центов каждый ребенок заработает в поте лица, прополкой и проч.» ²¹. Избегая клубы, театры и другие подобные «притоны разврата», Рокфеллер публично появлялся только в церкви, всегда сидел на скамье в девятом ряду, его присутствие привлекало все больше жадно высматривающих его людей: любопытствующих, журналистов, попрошаек и бездельников. Он любил смелый, веселый, воинственный дух баптистов и открыто жертвовал в их местные благотворительные общества. В числе его главных бенефициаров были прославившийся однорукий «брат» Дж. Д. Джонс, который обращал в свою веру с древней баржи, пришвартованной в доках Кливленда; Школа для бедных, преподававшая Библию и навыки торговли бродячим подросткам; и Кливлендская часовня для моряков, где проповедовали трезвость и христианство сильно пьющим морякам и где сам Рокфеллер часто останавливался на обед, анонимно смешиваясь с толпой.

Религия стала своего рода опорой для Рокфеллера, необходимым дополнением к его строгой деловой жизни. Восхваляя роль духовенства, он однажды сказал, что необходима «добрая проповедь, чтобы заводить меня, как старые часы, раз-другой в неделю»²². Его жизнь не отмечена кризисами веры или мучительным скептицизмом к унаследованным традиционным взглядам юности. Он считал, что вера должна сопровождаться добрыми делами, и даже во время службы его глаза скользили по комнате, он выбирал нуждающихся в его благотворительности. Из кармана он доставал небольшие конвертики, опускал в них немного денег, подписывал сверху имена прихожан, а затем ненавязчиво вкладывал эти дары им в ладони, пожимая руки при прощании. Они с Сетти исправно посещали молитвенные собрания по пятничным вечерам и, как утверждали, за сорок лет не пропустили почти ни одного, если находились в Кливленде.

С 1872 по 1905 годы Рокфеллер служил старостой воскресной школы – ненадолго его перевели в бедную школу миссии, – а Сетти возглавляла направление, занимающееся малышами. Ей нравилось посещать его классы, когда он говорил, она смотрела на него с восхищением. Он приезжал рано и разжигал огонь, а в конце приглушал газовые светильники. Осенью, в необычно поэтическом настроении, он набирал кучу листьев и раздавал детям. Многие его выступления были вариациями тем, типичных для движения за трезвость. «Мальчики, знаете, почему я не стал пьяницей? – спрашивал Рокфеллер, оглядывая комнату. – Потому что не поднял первой рюмки»²³. Пытаясь донести свою точку зрения, он убеждал их не быть слишком вольными или развязными и не пить для удовольствия большинства. «Я больше не могу быть хорошим приятелем, – говорил он саркастически. – Я не сделал первый глоток»²⁴. Каждое лето он приглашал учителей воскресной школы на безалкогольный пикник в Форест-Хилл, который, вероятно, становился самым праздничным днем его ежегодного календаря.

Когда прошел слух, что Рокфеллер иногда приглашает работать в «Стандард Ойл» слушателей своих библейских классов, посетителей прибавилось неимоверно. Любые разговоры о деле Рокфеллер перевел в разряд табу – урок, который один из помощников старосты, к своему огорчению, выучил слишком поздно. Мужчина купил нефть по одному доллару девяти центам за баррель и пытался получить совет Рокфеллера, продавать ее или нет. Реакция, по воспоминаниям одного слушателя, была быстрой и выразительной:

«Выражение лица господина Рокфеллера сразу же изменилось. Он положил ногу на ногу, потом опять сел ровно. Он наклонился вперед и опять положил ногу на ногу. Но так и не проронил ни слова. Помощник старосты забеспокоился и немного смутился… Наконец, помощник старосты спросил: «Как бы вы поступили на моем месте?» Рокфеллер ответил: «Я бы поступил так, как считаю нужным»²⁵.

Неусидчивость и молчание всегда были самыми острыми признаками презрения у Рокфеллера.

Рокфеллер негодовал, если допытывались его совета, но при этом сам смешивал бизнес и религию и обращал церковь в мощную платформу поддержки капитализма. Его не интересовали теологические диспуты или обсуждение мирских вопросов. Своим классам воскресной школы он вновь и вновь повторял свой девиз: «Я верю, что религиозный долг взять все деньги, какие вы можете взять справедливо и честно; отложить все, что можете, и отдать все, что можете»²⁶. Однажды в воскресенье он встретил на прогулке своего секретаря и посоветовал ей откладывать на черный день. «В порядке извинения за обсуждение дел в воскресенье, – рассказывала секретарь, – он сказал, что в хорошей коммерции присутствует значительная доля религии»²⁷. Рост неравенства доходов, сопровождавший индустриализацию, не тревожил его, потому что являлся частью божественного плана. На этом этапе карьеры материальный успех Рокфеллера, должно быть, укреплял его веру. То, что он заработал так много, определенно свидетельствовало о божественной благосклонности, милости столь грандиозной, будто Бог избрал его для особой миссии – иначе почему Он выделил его и дал такое изобилие? Обычно, описывая Позолоченный век, говорили, что жадность разъела религиозные ценности, тогда как Рокфеллеру его золотые горы казались многими знаками поддержки небес.