Текст книги "Игры и люди"

V. К социологии, основанной на играх

В течение долгого времени изучение игр было почти исключительно историей игрушек. Обращали гораздо более внимания на инструменты и принадлежности игр, чем на их природу, на их характерные признаки и законы, на предполагаемые ими инстинкты, на типы удовлетворения, которое они доставляют. В общем и целом их считали просто незначительными детскими забавами. Поэтому никто и не думал признавать за ними какую-либо культурную ценность. Предпринимавшиеся исследования происхождения игр или игрушек лишь подтверждали это первое впечатление: игрушки и игры суть забавные и малозначительные орудия и действия, предоставляемые детям, с тех пор как у взрослых есть более существенные занятия. Так, устарелое оружие становится игрушками – лук, щит, духовая трубка, праща. Бильбоке и юла первоначально были магическими приспособлениями. Сходным образом и многие игры основываются на утраченных верованиях или воспроизводят форму утративших смысл обрядов. Так, хороводы и считалки представляют собой древние, вышедшие из употребления заклятия.

«В итоге все впадает в игру», – приходится заключить читателю книг Хирна, Грооса, леди Гомм, Каррингтона, Болтона и многих других[28]28
  Данный тезис наиболее широко распространен, наиболее популярен; к нему прислушивается общественное мнение. Он же пришел в голову и столь мало сведущему в этой области писателю, как Жан Жироду, который оставил его краткое изложение – импровизированное, образное, фантастическое в подробностях, но значительное в целом. Согласно ему, люди «посредством игры имитируют те телесные – а иногда и моральные – действия, от которых их заставляет отказываться современная жизнь». Теперь достаточно по– воображать, и все легко объясняется: «Спортсмен-бегун, хотя его преследует соперник, гонится за воображаемым врагом или охотничьей добычей. Воздушный гимнаст взбирается на свои снаряды, собирая доисторические плоды. Фехтовальщик сражается с Гизом или Сирано, а метатель копья – с мидянами и персами. Ребенок, играющий в «кошку на дереве» (разновидность салок – Примеч. пер.), залезает на дерево, чтобы укрыться от змеи. Хоккеист отражает камни византийских пращников, а игрок в покер использует против своих партнеров в целях гипноза и внушения весь запас колдовства, каким еще располагают современные граждане в пиджаках. От каждого из отмерших занятий сохранилось живое свидетельство – игра; это мимическая история первых веков человечества, и соответственно спорт, то есть пантомима исторических сражений и страданий, в особенности хорош для того, чтобы сохранять наши тела в первозданной ловкости и силе» (Giraudoux J. Sans pouvoirs. Monaco, 1946. P. 112–113).


[Закрыть].

Между тем Хёйзинга еще в 1938 году, в своем капитальном исследовании «Homo ludens», выдвинул прямо противоположный тезис: из игры вырастает культура. Игра – это одновременно свобода и выдумка, фантазия и дисциплина. По ее мерке скроены все важнейшие явления культуры. Они основаны на создаваемом и поддерживаемом ею духе поиска, соблюдения правил, отрешенности. В некоторых отношениях наши нормы права, просодии, контрапункта и перспективы, правила сценической постановки и церковной службы, воинской тактики, философской дискуссии – суть игровые правила. Ими образуются конвенции, которые следует соблюдать. Своею тонкой сетью они создают ни много ни мало – основу цивилизации.

«А не вытекает ли все из игры?» – спрашиваешь себя, дочитав «Homo ludens».

Эти два тезиса почти полностью противоречат друг другу. Кажется, их еще ни разу не сопоставляли – ни с целью решить, который из них верен, ни с целью примирить их друг с другом. Надо признать, что примирить их как будто нелегко. В одном случае игры систематически расцениваются как деградация взрослых занятий, которые утрачивают свою серьезность и опускаются до уровня безобидных забав. В другом же случае игровой дух оказывается источником продуктивных конвенций, которые делают возможным развитие культур. Он стимулирует изобретательность, утонченность и выдумку. Одновременно он учит быть честным со своим противником и дает примеры состязаний, где соперничество продолжается не более, чем сама игра. Посредством игры человек оказывается в силах одолеть монотонность, детерминизм природы, ее слепоту и одновременно жестокость. Он учится строить порядок, упорядочивать вещи, устанавливать справедливые отношения.

Однако мне кажется возможным разрешить эту антиномию. Игровой дух – важнейшая принадлежность культуры, но с ходом истории игры и игрушки становятся ее остатками. Это непонятные для нас пережитки былого состояния или же заимствования из чужой культуры, лишенные смысла в той культуре, куда они введены; в обоих случаях они оказываются вне функциональной системы общества, где их наблюдают. Их в ней лишь терпят, тогда как на более ранней стадии или же в другом обществе, откуда они пришли, они были неотъемлемой частью основополагающих институтов – светских или сакральных. Конечно, тогда они вовсе не были играми в том смысле, в каком говорят о детских играх, однако они были связаны с духом игры, как его верно определяет Хёйзинга. Изменилась их социальная функция, но не природа. Перенос из культуры в культуру, пережитая ими деградация лишили их политического или религиозного значения. Но этот упадок лишь четче выявил, выделил в чистом виде их содержание, а именно структуру игры.

Пора привести кое-какие примеры. Главный и, вероятно, самый примечательный из них дает нам маска – повсеместно распространенный сакральный предмет, чье превращение в игрушку представляет собой едва ли не самую важную перемену в истории цивилизации. Но есть и другие надежно засвидетельствованные случаи подобного сдвига. Ярмарочный шест связан с мифами о завоевании небес, футбол – с борьбой за солнечный шар между двумя противоположными фратриями. Некоторые игры с перетягиванием каната когда-то помогали определять наступление нового времени года и первенство соответствующей ему социальной группы. Воздушный змей, ставший игрушкой в Европе в конце XVIII века, на Дальнем Востоке являл собой «внешнюю» душу своего владельца, который остается на земле, но магически (и реально – бечевкой, которой удерживают змея) связан с хрупким бумажным сооружением, отданным во власть воздушных потоков. В Корее воздушный змей служил козлом отпущения, с помощью которого греховная община избавлялась от бед. В Китае его использовали для измерения расстояний; как примитивный телеграф – для передачи несложных сообщений; наконец, для того, чтобы перебрасывать веревку через водную преграду, делая возможным наведение плавучего моста. В Новой Гвинее его использовали для буксировки лодок. Игра в «классики», по-видимому, представляла собой лабиринт, где поначалу теряется проходящий инициацию. Игра в «кошку на дереве», несмотря на свою детскую невинность и суету, позволяет распознать в себе страшный обычай выбора искупительной жертвы: определенная решением судьбы, а позднее с помощью звучных, но бессмысленных слогов считалки, эта жертва могла (по крайней мере, так предполагается) избавиться от своей скверны, передав ее через прикосновение тому, кого настигнет на бегу.

В Египте во времена фараонов в гробницах часто изображалась шашечная доска, и пять ее нижних клеток справа украшались благотворными иероглифами. Над головой игрока были надписи, говорившие о приговорах судилища мертвых, где председательствует Осирис. В мире ином усопший ставит на кон свою участь и выигрывает или проигрывает вечное блаженство. В ведической Индии жрец раскачивался на качелях, чтобы помочь солнцу подняться на небосклон. Траектория качелей, как считалось, соединяет небо и землю. Ее сравнивали с радугой – другим связующим звеном между небом и землей. Качели часто ассоциировались с идеей дождя, плодородия, обновления природы. Весной торжественно раскачивали изображения Камы – бога любви – и Кришны – покровителя стад. Все мироздание раскачивалось на космических качелях, и это движение увлекало за собой людей и целые миры.

Торжественные игры, периодически устраивавшиеся в Греции, сопровождались жертвоприношениями и процессиями. Посвященные тому или иному божеству, они представляли собой благочестивое подношение в форме силы, ловкости или грации. Эти спортивные состязания изначально являлись особого рода культом, религиозной церемонией.

Азартные игры вообще постоянно связывались с гаданием, подобно тому как игры на силу и ловкость или же соревнования в загадках служили проверочными ритуалами при назначении на какую– либо важную должность или миссию. Бывает, что и современные игры не вполне свободны от своих сакральных истоков. Эскимосы играют в бильбоке только в период весеннего равноденствия – причем только в том случае, если назавтра им не идти на охоту. Такой очистительный срок невозможно было бы объяснить, если бы игра в бильбоке не являлась изначально чем-то большим, чем простая забава. В самом деле, она служит поводом для всевозможных мнемотехнических формул. В Англии существует постоянная дата для игры в юлу, а если в нее играют не вовремя, то ее разрешается отнять. Известно, что в старину в деревнях, церковных приходах и городах имелись гигантские волчки, которые крутили религиозные братства в ритуальных целях и во время определенных праздников. Здесь детская игра, по-видимому, имеет нагруженную смыслом предысторию.

Со своей стороны, хороводы и пантомимы продолжают или дублируют забытые ныне религиозные обряды. Во Франции это, например, «Берегитесь, там на башне», «Северный мост» или «Рыцари у брода», а в Великобритании – «Дженни Джонс» или «Старый Роджерс».

Этого уже достаточно, чтобы обнаружить в сценариях таких потех воспоминания о женитьбах с похищением невесты, о различных табу, о похоронных обрядах и многих других забытых обычаях.

В конечном итоге нет такой игры, где специалисты-историки не обнаружили бы последнюю стадию упадка какой-либо торжественной и принципиально важной деятельности, от которой зависело процветание или свершение судьбы отдельного человека или целого сообщества. Вопрос, однако, в том, не является ли глубоко ошибочной такая доктрина, считающая любую игру последней, унизительной метаморфозой какой-то серьезной деятельности? Не представляет ли она собой на деле просто оптическую иллюзию, никак не разрешающую проблемы?

* * *

Да, действительно, лук, праща и духовая трубка сохраняются в виде игрушек, когда на смену им приходит более мощное оружие. Но ведь дети играют также и с водяными или пистонными револьверами, с пневматическими карабинами, в то время как револьвер или ружье не вышли пока из употребления у взрослых. Они также играют и с миниатюрными танками, подводными лодками и самолетами, сбрасывающими игрушечные атомные бомбы. Нет такого нового оружия, которое сразу не превращалось бы в игрушку. И наоборот, ничем не доказано, что дети уже и в доисторическую эпоху не играли с самодельными луками, пращами и духовыми трубками, в то время как их отцы применяли их «по-настоящему» и «взаправду», если воспользоваться красноречивыми выражениями детского языка. Вряд ли нужно было ждать появления автомобиля, чтобы играть в дилижанс. Игра в «монополию» воспроизводит функционирование капитализма – она не приходит ему на смену.

Это замечание столь же действительно в сакральной, как и в профанной области. У индейцев пуэбло из штата Нью-Мексико имеются «качинас» – полубоги, составляющие главный предмет поклонения; но это не мешает взрослым, почитающим и воплощающим «качинас» в ходе костюмированных танцев, изготовлять их кукольные подобия на потеху своим сыновьям. Так же и в католических странах дети часто играют в мессу, в конфирмацию, в венчание, в похороны. Родители им не препятствуют – по крайней мере до тех пор, пока имитация остается почтительной. Сходным образом и в Черной Африке дети изготовляют маски и магические трещотки, и если их наказывают, то по той же самой причине – в случае если подражание выходит за рамки приличия и принимает слишком пародийно-кощунственный характер.

Итак, предметы, символы и ритуалы религиозной жизни, действия и жесты жизни воинской сплошь и рядом имитируются детьми. Им доставляет удовольствие вести себя как взрослые, на время притворяться взрослыми. Поэтому любая церемония и вообще любая регулярная деятельность, если она имеет впечатляюще-торжественный вид и особенно если совершающий ее надевает для этого специальный костюм, обычно служит основой для игры, которая воспроизводит ее внешние формы. Отсюда популярность игрушечного оружия и доспехов, которые с помощью кое-каких характерных принадлежностей и несложного переоблачения позволяют ребенку превращаться в офицера, полицейского, наездника, летчика, моряка, ковбоя, автобусного кондуктора, вообще в любого чем-то примечательного персонажа, привлекающего детское внимание. Так же обстоит дело и с куклами, которые у всех народов позволяют девочке подражать своей матери, самой быть матерью.

Приходится предположить, что имеет место не деградация серьезной деятельности до детской забавы, а скорее одновременное присутствие двух разных регистров. Уже индийский ребенок тешился на качелях, в то время как жрец торжественно качал Каму или Кришну на священных качелях, пышно украшенных драгоценными камнями и цветочными гирляндами. Сегодня дети играют в солдат, между тем армии вовсе не исчезли. А как вообразить, что когда-нибудь исчезнет игра в куклы?

* * *

Если теперь обратиться к занятиям взрослых, то рыцарский турнир – это игра, а война – нет. В разные эпохи на ней погибает много или мало народу. Конечно, можно быть убитым и на турнире, но лишь вследствие несчастного случая, как и на автомобильных гонках, на матче по боксу или в схватке фехтовальщиков, – потому что турнир строже регламентирован, резче отделен от реальной жизни, четче ограничен, чем война. Кроме того, он по натуре своей не имеет последствий вне турнирной площадки: это просто повод к совершению престижных подвигов, которые забываются после новых свершений, подобно тому как новый рекорд отменяет прежнее достижение. Точно так же игрой является рулетка, но не биржевая спекуляция, хотя рискуют в ней не меньше: разница в том, что в первом случае запрещается как-либо воздействовать на приговор судьбы, а во втором, напротив, все стараются повлиять на окончательное решение, сдерживаясь лишь постольку, поскольку боятся скандала или тюрьмы.

Отсюда видно, что игра – вовсе не безобидный пережиток какого-то занятия, оставленного взрослыми, хотя иной раз она и может симулировать некоторые устаревшие занятия. Прежде всего она представляет собой параллельную, независимую деятельность, противостоящую событиям и решениям обыденной жизни по ряду специфических признаков, которые свойственны ей и делают ее игрой. Эти специфические признаки я и пытался определить и проанализировать в начале главы.

Детские же игры отчасти и вполне естественно состоят в том, чтобы подражать взрослым, подобно тому как воспитание детей имеет целью подготовить их к взрослой жизни, к реальной ответственности – а не к воображаемой, которую можно отменить, просто сказав «я больше не играю». Но именно здесь и начинается настоящая проблема. Ведь не следует забывать, что и сами взрослые все время играют в сложные, разнообразные, порой опасные игры, которые остаются играми, потому что переживаются как таковые. Хотя в них может ставиться на карту целое состояние и даже жизнь, как и в «серьезной» деятельности, а то и в большей степени, – каждый сразу же отличает их от такой деятельности, пусть самому игроку она и кажется менее важной, чем игра, которой он увлечен. Действительно, игра остается обособленной, замкнутой в себе, она в принципе не имеет существенного воздействия на прочность и непрерывность коллективно-институциональной жизни.

Многочисленные авторы, упорно видящие в играх, особенно детских, потешно-бессодержательную деградацию некогда осмысленных и считавшихся важными видов деятельности, недооценивали тот факт, что игра и обычная жизнь всегда и всюду представляют собой антагонистические и сосуществующие области. А такая ошибка сама по себе поучительна. Она позволяет уверенно заключить, что вертикальная история игр – то есть история их трансформации на протяжении веков (религиозный обряд превращается в хоровод, магический предмет или принадлежность культа становятся игрушками) – далеко не объясняет природу игры, как казалось эрудитам, кропотливо разыскивавшим эти ненадежные родственные связи. Зато эти связи косвенно показывают, что игра единосущна культуре, чьи сложнейшие и значительнейшие проявления тесно сплетены с игровыми структурами – или же просто представляют собой игровые структуры, принимаемые всерьез, возведенные в институты, в законы, ставшие императивными, принудительными, непреложными структурами, то есть правилами социальной игры, нормами такой игры, которая уже не есть игра.

В конечном счете вопрос о том, что чему предшествовало – игра или серьезная структура, – представляется достаточно праздным. Объяснять игру исходя из законов, обычаев или обрядов или, наоборот, объяснять юриспруденцию, литургию, правила стратегии, силлогизма или эстетики исходя из духа игры – две взаимодополнительных, равно плодотворных операции, если только они не претендуют на исключительность. Структуры игры и полезные структуры часто тождественны, но соответствующие им виды деятельности несводимы друг к другу в том или ином месте и в то или иное время. Во всяком случае, они осуществляются в несовместимых областях.

Тем не менее играми выражается то же самое, что выражается культурой. Совпадают их движущие силы. Конечно, с течением времени, в ходе эволюции культуры то, что было институтом, может прийти в упадок. Договор, некогда имевший основополагающее значение, становится чисто формальной условностью, которую каждый соблюдает или нет по собственному хотению, потому что подчинение ей отныне составляет как бы роскошь, торжественночарующий пережиток прошлого, никак не влияющий на нынешний ход дел в обществе. Мало-помалу такое устарелое почтение вырождается до чисто игрового правила. Но сам факт того, что в игре можно распознать некогда важный элемент социального механизма, показывает необычайную близость этих двух областей и возможность самых неожиданных взаимообменов между ними.

Любой институт функционирует отчасти как игра, он и сам представляет собой игру, которую надо было учредить, основать на новых принципах и которой пришлось вытеснить более старую игру. Эта новоявленная игра отвечает иным потребностям, чтит иные нормы и законы, требует иных качеств и способностей. С такой точки зрения революция представляет собой смену правил игры: скажем, преимущества или обязанности, еще недавно распределявшиеся по случайному признаку происхождения, теперь нужно заслуживать самостоятельно, на конкурсе или экзамене. Иначе говоря, принципы, управляющие различными видами игр, – случайность или ловкость, удача или доказанное превосходство – проявляются и вне замкнутого мирка игры. Следует лишь помнить, что в нем они властвуют безраздельно, не встречая никакого сопротивления, словно это какой-то фиктивный, нематериальный и невесомый мир, тогда как в сложном, запутанном мире реальных человеческих отношений их действие никогда не бывает обособленным, всевластным, заранее ограниченным: оно влечет за собой неизбежные последствия. На благо или во зло, но оно обладает естественной продуктивностью.

Однако в обоих случаях работают одни и те же движущие силы, и их можно определить:

потребность в самоутверждении, желание показать себя самым лучшим;

любовь к соперничеству, к рекордам или просто к преодолению трудностей;

ожидание милостей судьбы или погоня за ними;

удовольствие от тайны, притворства, переоблачения;

удовольствие испытывать страх или внушать его другим;

стремление к повтору, к симметрии или же, напротив, радость импровизировать, выдумывать, бесконечно варьировать решения;

радость от выяснения тайн, разгадывания загадок;

удовлетворение, доставляемое любым комбинаторным искусством;

желание испытать себя, соревнуясь в силе, ловкости, скорости, выносливости, устойчивости, изобретательности; разработка правил и кодексов, обязанность соблюдать их, соблазн их обойти;

наконец, опьянение и упоение, стремление к экстазу, желание пережить сладостную панику.

Почти все эти настроения или побуждения, часто совместимые друг с другом, обнаруживаются и в маргинальном и абстрактном мире игры, и в мире социальной жизни, где поступки обычно влекут за собой полновесный результат. Однако в первом и втором случае эти настроения неодинаково необходимы, играют неодинаковую роль, пользуются неодинаковым доверием.

Кроме того, между ними невозможно соблюдать равновесие. В значительной части они взаимно исключают друг друга. Там, где в чести какие-то одни из них, обязательно отвергаются другие. Люди то подчиняются законникам, то прислушиваются к безумцам; полагаются то на расчет, то на вдохновение; уважают то силу, то дипломатию; отдают предпочтение заслугам или опыту, мудрости или какому-то непроверяемому (а значит, неоспоримому) знанию, исходящему, как полагают, от богов. Так в каждой культуре происходит неявное, неточное, неполное распределение ценностей на те, за которыми признают социальную эффективность, и на все остальные. При этом последние развиваются в оставляемых им периферийных областях, среди которых важное место занимает область игры. Поэтому можно задаться вопросом, нет ли соотношения между различиями культур, особенными чертами, придающими каждой из них ее оригинальный склад, – и природой некоторых игр, которые в данной культуре процветают, а в других не пользуются такой популярностью.

Само собой разумеется, что пытаться описать культуру через одни лишь ее игры было бы очень смело и, вероятно, чревато ошибками. В самом деле, каждая культура одновременно знает и практикует большое количество игр разных видов. А главное, невозможно без предварительного анализа решить, какие из них согласуются с институциональными ценностями, подтверждают их, усиливают, а какие, наоборот, противоречат им, ниспровергают их, то есть служат в данном обществе фактором компенсации, предохранительным клапаном. Например, ясно, что в классической Греции игры на стадионе иллюстрировали собой идеал полиса и способствовали его осуществлению, тогда как во многих современных государствах национальные лотереи или тотализатор на скачках идут наперекор провозглашаемому идеалу; тем не менее они выполняют существенную, возможно даже необходимую роль, именно постольку, поскольку создают алеаторный противовес тем вознаграждениям, которые в принципе должны приносить только труд и личная заслуга.

Как бы то ни было, поскольку игра занимает особую область, содержание которой изменчиво и порой даже взаимозаменимо с содержанием обычной жизни, важно было прежде всего как можно точнее определить специфические черты этого занятия, которое считается детским, но во многих своих формах привлекает и взрослых. Такова была моя первая задача.

Вместе с тем пришлось констатировать, что, когда взрослый предается этой якобы потехе, она поглощает его не менее, чем профессиональная деятельность. Часто она интересует его даже больше. Иной раз она требует от него большей затраты энергии, ловкости, ума или внимания. Эта свобода, интенсивность игры и то, что утверждаемая ею деятельность разворачивается в отдельном, идеальном мире, защищенном от непоправимых последствий, – на мой взгляд, объясняют культурную плодовитость игр и позволяют понять, каким образом в выборе игр нам частично раскрываются лицо, стиль и ценности каждого общества.

Итак, убедившись, что между играми, нравами и институтами закономерно существуют тесные отношения компенсации или близости, представляется достаточно разумным поставить вопрос о том, не заложена ли сама судьба различных культур, их шансы на успех или риск застоя, в предпочтении, которое они отдают той или иной из элементарных категорий, на которые я разделил игры и которые обладают неравной продуктивностью. Иначе говоря, я занимаюсь не просто социологией игр. Моя задача заложить фундамент социологии, основанной на играх.