Текст книги "Пир в одиночку"

Сергей Петрович, 27 лет, в очках и веселый

Если не считать мальчишеских, «до первой кровки», боев, которые обозначались словом стукаться и проводились где-нибудь в укромном месте, под пристальным наблюдением справедливых и квалифицированных судей, обступивших соперников плотным кольцом и человеколюбиво останавливающих схватку, едва на лице появлялась хоть капелька крови, – если не считать этих показательных дуэлей, поводом для которых служило любое опрометчивое слово, К-ов дрался за всю свою жизнь один-единственный раз – в отличие от Сергея Петровича, сразу почувствовавшего себя в родной стихии. Тогда ему было не двадцать семь, как теперь, меньше, но очки уже носил, в тонкой модной оправе, и вообще выглядел этаким юным интеллигентиком, что вполне соответствовало статусу студента фармацевтического факультета, где он был, кажется, единственным представителем сильного пола. Это не смущало его. Как рыба в воде чувствовал себя в женском обществе: всех опекал, всех поддразнивал, всех веселил и одаривал на Восьмое марта шоколадными батончиками, на обертке которых писал фломастером – каждой персонально! – шутливое, в рифму, поздравленьице.

Один такой батончик дочь К-ова принесла домой. «А это, – объявила, – от Сергей Петровича!» Он и сам звал себя так: «Передайте, – просил по телефону, – что звонил Сергей Петрович», – и К-ов, радуясь на звонкий, бодрый – это в наше-то унылое время! – голос, весело обещал, что передаст непременно.

Познакомились они на неделе итальянских фильмов; тогда еще это считалось событием, за билетами с ночи записывались, а Сергей Петрович, позвонив, небрежно осведомился у К-ова, не желает ли его дочь посмотреть то-то и то-то. «Все желают!» – отозвался поклонник Феллини, и в тот же миг был официально приглашен. Кто бы отказался на его месте? К-ов не смог, и вот уже шествуют втроем сквозь строй жаждущих лишнего билетика, вот уже лакомятся в переполненном фойе эскимо, хотя эскимо в кинотеатре не продавалось, больше, во всяком случае, не ел никто, а Сергей Петрович отлучился на минутку и принес, зажав веером между пальцами; вот уже следят не дыша за проделками сицилийской – или какой там еще! – мафии, за бесстрашным следят комиссаром и головокружительными потасовками, а выйдя на воздух, попадают в такую же, если не похлеще, ибо даже самая виртуозная экранная баталия не идет ни в какое сравнение с простенькой уличной дракой.

Подробности инцидента – они прозвали его «итальянское кино» – смаковались и обсасывались потом долго, но К-ов так и не уяснил до конца, с чего, собственно, началось. Помнил лишь двух подвыпивших хлюстов, один что-то бросил на ходу – отец с дочерью не разобрали, зато Сергей Петрович услышал и тотчас принялся снимать очки, а папу с дочкой попросил вежливо отойти в стороночку. Через секунду три молодых гладиатора мутузили друг дружку и сочинителю книг с его школьным опытом единоборства «до первой кровки» не оставалось ничего иного, как броситься на подмогу. Боец из него, разумеется, был никудышный, но все же успел перехватить руку с бутылкой, которая в следующую секунду опустилась бы на голову его юного друга.

После Сергей Петрович утверждал, что К-ов спас ему жизнь. Так и маме своей представил: спаситель! – моложавой, с ямочками на щеках, женщине, которая, отметил наблюдательный беллетрист, не очень удивилась синяку под глазом отпрыска, равно как и поздним гостям, которых он, как-никак медик, затащил к себе для оказания срочной помощи. Легкие теплые пальцы будущего аптекаря уверенно бегали по оцарапанной шее «спасителя», а женщины ассистировали.

В углу, постукивая панцирем, возилась черепаха, – удаленные звуки эти перемежались с близким шуршанием ваты и звяканьем склянок. Звали черепаху Сильвой Ивановной, – впоследствии К-ов неизменно передавал ей привет. Не матери, за которой в иной ситуации мог бы и поухаживать, а именно Сильве Ивановне, и всякий раз в трубке звучало жизнерадостное: «Благодарим!» От имени, стало быть, рептилии и своего тоже…

Фармацевтом после института и дня не проработал – занялся коммерцией, и дело, судя по всему, шло неплохо. То в Испанию летал, то в Сингапур, а когда далековатый от жизни литератор, человек по сути своей книжный, прямо спросил, каков его статус, ответствовал не без скромности: председатель совета директоров… «И много ли, – поинтересовался К-ов, – у тебя директоров?» – «один!» – радостно признался Сергей Петрович. И уточнил после некоторой паузы, что он и есть сей единственный директор.

Интерес книжного человека был, разумеется, сугубо академическим, но – до поры до времени, пока, как и весь пишущий люд, не оказался на мели, причем на мели основательной, без надежды, что литературный корабль его, который плохобедно, но бежал-таки, когда-нибудь опять стронется с места.

Тут-то и вспомнил о председателе совета директоров. Тут-то академический интерес и трансформировался мало-помалу в интерес личный: дождавшись звонка неудавшегося фармацевта, который время от времени давал о себе знать, а уж с праздником поздравлял обязательно, – дождавшись звонка, бросил как бы в порядке шуточки – а сам аж испариной покрылся! – не обзавестись ли и ему дельцем?

Сергей Петрович понял его с полуслова. «Обзавестись, – сказал твердо. – Обзавестись, и немедленно. Я уж тут думал о вас». И пригласил, если будет поблизости, в гости, дабы не спеша обговорить все.

«Поблизости» К-ов оказался через неделю. Мог бы и раньше, благо жил Сергей Петрович в самом центре, у Пушкинской площади, но все откладывал, все надеялся – вдруг образуется! – хотя в доме давно уже был введен режим строжайшей экономии. Кубик сахара – сахар вздорожал чуть ли не в пятьдесят раз – раскалывался щипчиками на несколько частей, а крошки подбирались пальцем: ткнул, и прилипла. Все, как в детстве, когда бабушка зорко следила, чтобы кусочки, упаси бог, были не слишком большими… Круг замкнулся. Ему казалось, он шпарит по прямой, все больше и больше удаляясь от скудных послевоенных лет – удаляясь безвозвратно! – но круг замкнулся, как, наверное, замыкается всегда, и в этой предопределенности, в этом ускользающем, не поддающемся осмыслению законе просвечивало, однако, что-то отрадное. (Что тоже ускользало и тоже не поддавалось осмыслению. Да К-ов и не хотел…)

Договорились на шесть, а он в пять минут седьмого еще околачивался на площади у «Макдоналдса», глазел на книжные развалы – книги, стало быть, издавались, и еще как издавались, свято место пусто не бывает. Тут же продавали заморские напитки и заморские сласти, а также фрукты: бледные в крапинку абрикосы – это в начале-то июня! – бананы по сто рублей штука и невзрачные зеленые киви, плод для московских прилавков вовсе диковинный. И все же не роскошно изданные фолианты удерживали сочинителя книг, и уж тем более не экзотические киви – просто, понимал он, ему не хочется туда, не хочется идти на поклон к мальчишке, юному сему Штольцу, как мысленно окрестил он Сергея Петровича, но себя при этом Обломовым не считал – нет, не считал! – да и где они, обломовы-то, с их органической неспособностью драться за что бы то ни было, а уж «до первой кровки» тем более, – неспособностью и нежеланием, ибо давно разрешили для себя извечный гамлетовский вопрос: быть или не быть? – в пользу последнего! Нет обломовых, перевелись, и некому, стало быть, облагородить штольцев своим хотя бы уходом… Так мудрено рассуждал, стоя на площади у «Макдоналдса», поднаторевший в риторике литератор, но это, конечно, тоже было уловкой, затягиванием времени, страхом перед ждущим его унижением, свидетельницей которого станет – этого почему-то боялся пуще всего – миловидная женщина с ямочками на щеках. А ведь можно было бы встретиться где-нибудь в скверике – не сообразил, а теперь уж поздно! – и К-ов, встряхнувшись, решительно зашагал к дому, где ему однажды уже оказали помощь: шея до сих пор помнила касание теплых умелых пальцев.

Сергей Петрович встретил его, как и подобает встречать «спасителя». Стол был накрыт и выглядел так, будто перелетел сюда, подобно сказочному ковру-самолету, с только что покинутой смятенным беллетристом площади. Киви не было, зато бутылки не уступали тем, у «Макдоналдса» – все в ярких этикетках, нарядные и полнехонькие, готовые открыться по первому желанию гостя. Но гость предпочел минеральную воду. Приборов два стояло – без мамы, значит! – но спросил, разумеется, не о маме, спросил о Сильве Ивановне: как, дескать, поживает старая приятельница? – и тотчас услышал в углу возню и сухое пощелкивание. Спустя миг живые звуки эти потонули в других, механических, требовательно прорвавшихся из-за двери. Сергей Петрович проворно поднялся, молодой, легкий, в потертых джинсах, и, извинившись – «факс!» – быстро ушел в соседнюю комнату. К-ов огляделся. Он не помнил, как было тут в прошлый раз – кожа, еще хранящая следы тех целительных прикосновений, оказалась памятливей глаз, – но ощущение, будто он впервые здесь, не покидало его. Впрочем, с некоторых пор ощущение это преследовало его постоянно, накатывая в местах самых неожиданных, иногда чуть ли не в собственном доме, точно не только столик упорхнул с площади, уподобляясь сказочному ковру, но и все вокруг незаметно поднялось и плавно, грузно перелетело по воздуху с людьми и зданиями в неведомые края.

К-ов огляделся, и то был не случайный жест, нет, его постоянно тянуло озираться вокруг – едва сдерживал себя, воспитанный человек. Вот и сейчас старался сосредоточиться на том, что, вернувшись, говорил ему приветливый хозяин, а говорил он о «балконных огородах» – это, собственно, и было тем самым делом, которое предлагалось бывшему писателю, делом простым – проще некуда! – и надежным.

«Балконными огородами» Сергей Петрович именовал деревянные ящики («Удачное название – уже полдела!») – обыкновенные деревянные ящики, в которых горожане могли бы выращивать, не выходя из квартиры, зелень и овощи. Спрос на такие ящики огромный и будет расти, наладить же выпуск их – раз плюнуть, надо только зарегистрировать малое предприятие («Я скажу, куда обратиться»), открыть счет в банке, для чего придется дать взятку («Вы не сумеете, конечно, – беру это на себя»), фиктивно оформить несколько человек («Это уж вы сможете!»), найти деревообрабатывающий комбинат («У меня есть на примете») и столковаться с работягами, которые за ящик водки наколотят из отходов что угодно, потом присмотреть магазинчик и завезти товар. Так – или примерно так – наставлял дебютанта председатель совета директоров, и у труженика пера, который не умел договориться со слесарем заменить кран в кухне, голова, странное дело, не шла кругом. Не впадал в отчаянье от бестолковости своей и никчемности, от полной непригодности для той новой жизни, куда приземлились они на своем ковре-самолете, – напротив, оживал, веселел, внутренне распрямлялся, точно давящий на плечи неимоверный груз постепенно истаивал.

Сергей Петрович заметил это. Оставив «балконные огороды», заговорил об «итальянском кино», снова – в который раз! – припоминая и смакуя то давнее приключение. К-ов с энтузиазмом подхватил, но К-ов – понятно, его будущее (запишет он скоро в дневничке) – это его прошлое, а что же воодушевился так, что заблестел глазенками и принялся ностальгически вздыхать его юный благодетель? «Тогда ты еще, – напомнил не без иронии гость, – писал стихи на шоколадках и собирался стать фармацевтом». – «А стал фарцовщиком», – отозвался, поправляя очки, Сергей Петрович.

Снова заверещал факс, властно потребовав к себе, но предприниматель махнул рукой и не поднялся. «Вот вы говорите: стихи… А вы замечали, что стихи пишутся, как рецепты, – столбиком?»

Этого профессиональный литератор не замечал. В чем и признался с удовольствием и даже изъявил желание продегустировать ананасовый ликер, но стало ему опять как-то не по себе, только по-другому уже, будто незаметненько так поменялись они местами.

Когда вышел на улицу, еще не совсем стемнело, но магазины давно не работали, закрылся «Макдоналдс» и площадь опустела. Точно ветром сдуло столики с заморскими товарами, сдуло продавцов, покупателей сдуло и даже, что особенно удивило зоркоглазого романиста, следы недавно бушевавшей здесь торговли. Хоть бы клочок газеты на асфальте! Хоть бы закатившийся под урну бумажный стаканчик из-под кока-колы или пластмассовая соломинка! Ничего… Ничего и никого, лишь несостоявшийся спаситель движется бесшумно к наполненному голубым сиянием подземному переходу, над ступенчатым зевом которого оранжево горит буква «М».

Или по собственному желанию

Виделись последнее время редко, почти не виделись, но с тех пор, как у редакции оттяпали часть площади, жена сидела с Юнной Максимовной в одной комнате, стол в стол, и подробно о ней рассказывала. Беспокоится, дескать… Ждет со дня на день… (А кто не ждет? Кто не вглядывается с тревогой в будущее!) Первые сокращения прошумели год назад, тогда пронесло, но теперь журнал выходил вдвое реже прежнего, читательских писем почти не было, а Юнна Максимовна занималась как раз письмами и потому, понимали все (а уж она-то тем более!), была первым и самым вероятным кандидатом на увольнение. Разумеется, голодная смерть не грозила ей – давно пенсию получала и больше, чем материальных трудностей, страшилась одиночества, круглосуточного сидения в четырех стенах, да еще стенах толстых, мрачных, непроницаемых для звуков извне. К-ову, что явился к ней, нагруженный книгами, фундаментальность этой сталинской трехэтажки пришлась как раз по душе, ибо гарантировала тишину, так ценимую тружеником пера, а вот глуховатая Юнна Максимовна тишину ненавидела. «Как в могиле!» – ворчала и при этом зорко всматривалась в собеседника – слышит ли он? – и вдруг быстро, смущенно, по-детски как-то улыбалась: ну вот, разбрюзжалась, старуха! А зубы сверкали, как у молодой, – ровные, белые, целехонькие, хотя никогда особенно не берегла их… В сладком, во всяком случае, не отказывала себе и сахарок с карамельками не сосала, а грызла, как ребенок, и очень сокрушалась, когда со всем этим начались перебои.

Книги К-ов привез в обмен на девятитомник Герцена, от которого она давно уже хотела избавиться. «Не знаю, – пожимала сердито плечами, – чего он подписался! Кто сейчас Герцена читает?» Литератор К-ов заступался за Герцена – читают, дескать, а подписался потому, видимо, что любил, но Юнна Максимовна махала безнадежно рукой. «Он Жюль Верна любил…»

Он – это муж, первый муж, которого похоронила, когда К-ов еще трудился в журнале, тогда процветавшем, – мог ли предположить кто-либо, что такие наступят времена! – но был и второй, тоже военный врач, служил в госпитале вместе с первым, потом демобилизовался, овдовел и быстренько женился на Юнне Максимовне. Лет пять или шесть прожили, и все пять или шесть лет хворал, преданная жена выхаживала, не жалея сил, но так и не выходила. «Невезучая! – вздыхала. – Ну почему я такая невезучая! Гляну на себя в зеркало – баба ничего вроде, даже сейчас, а все не как у людей».

Ее и впрямь точно какой злой рок преследовал, даже в мелочах: то пропустят фамилию в ведомости на зарплату, а она отстояла час и уже надела очки, чтобы расписаться, то, напротив, дважды включат в список дежурных, обязанность которых следить за редакционным холодильником.

Не повезло и с невестками. Обоих сыновей угораздило жениться на красавицах, а красавицы, брюзжала Юнна Максимовна, они ведь вреднющие. И вдруг спохватывалась: «Хотя я тоже вроде бы ничего была… Но не вредная же! Или вредная?» – допытывалась она со смущенной своей улыбкой, заранее прощая, если в ней все-таки вредность обнаружат.

Раз в неделю давали продуктовые заказы, она два выклянчивала – их ведь, жаловалась, двое у меня! – и волокла через всю Москву сперва одному сыночку, потом другому, после чего возвращалась налегке домой, – а жила за городом, на электричке ехать и потом еще с четверть часа топать к военному городку вдоль разбитого шоссе. Долгим и унылым показался К-ову этот путь, небезопасным (домов возле станции почему-то не было), она же, тугая на ухо (а вдруг машина? вдруг чьи-то недобрые шаги?) проделывала его дважды в день, утром и вечером. И так двадцать лет, больше чем двадцать, хотя, помнит он, пришла в редакцию вроде бы ненадолго: добрать недостающие до пенсионного стажа три или четыре года. Все уйти собиралась – вот только, говорила, доработаю до зимы: зима пугала ее обледенелым железнодорожным мостом, на котором раз уже сломала руку – К-ов вспомнил об этом, когда осторожно спускался с книгами по деревянной, обитой металлическим угольником лестнице.

В свое время жена его тоже пошла за стажем – все еще удивлялись: зачем, он столько печатается, могла б и дома посидеть (действительно: могла б, денег хватало), но все вдруг полетело в тартарары: стали разваливаться издательства, гибли журналы, да и писал он теперь трудно, мало, сбережения же обесценились в одночасье, так что зарплата жены была пусть хилым, но живительным ручейком, который, однако, мог в любой момент пересохнуть. Со страхом ожидала со дня на день, что вызовут и объявят: ваше место, уважаемая, ликвидировано, но вызвали не ее, а пенсионерку Юнну Максимовну. Предложили на выбор: или подает заявление «по собственному желанию», или… Говорилось это, предполагал К-ов, негромко (такие вещи громко не говорят), но она расслышала, прочла по губам, сорвала с губ – вот-вот, сорвала! – и тотчас закивала, соглашаясь: «да-да, по собственному». Могла ли смириться, гордый человек, что уходит не добровольно, а изгоняется пинком под зад! Нет уж, лучше сама… В этот день, рассказывала подавленная жена, была на редкость словоохотлива, улыбалась и шутила, неумело подмигивала. А что, хорохорилась, я еще ничего, еще замуж выйду – бог троицу любит! – а после, рисовал себе К-ов, ехала в электричке, пусто смотрела на зыбкое свое отражение в оконном стекле, и в голове прокручивалось, как заезженная пластинка: вот и все – три простенькие слова, смысл которых, однако, не дается человеку, ускользает и прячется. Грозный, темный смысл – сочинитель книг познал это на собственном опыте, когда, листая по вечерам старые дневники, нетерпеливо и жадно устремленные в будущее, глядел из этого сбывшегося будущего на себя, юного, в тихой растерянности. Как, уже?

Уже… Только в отличие от Юнны Максимовны никто никуда не вызовет его, никто не известит вежливым голосом, что пора, дорогой, и честь знать, но разве сам не видит! Разве не чувствует, усаживаясь по утрам за пишущую машинку с непослушными, враждебными ему клавишами: пора!

Пассажиры, что вместе с ним повыпрыгивали из электрички на низкую платформу, растворились бесследно, и теперь он вышагивал вдоль узкого шоссе в полном одиночестве. В Москве снег давно сошел, а здесь еще кое-где желтел под редкими фонарями. Электричка смолкла вдали, и человека, который нес в сумке тяжелые книги, обступила тишина. Будто со стороны видел себя беллетрист К-ов – куда на ночь глядя? Зачем? – но подобные вопросы, знал он, не имеют ответа. Да и какие имеют? Это доверчивая Юнна Максимовна полагала, что раз задан вопрос, то ответ доложен быть, и ответ исчерпывающий, но, кажется, последнее время и она усомнилась. Жена рассказывала, как, забывшись, подолгу глядела перед собой, потом вздрагивала и вся как-то подбиралась. «Да что же, – вопрошала, – не пишут-то ничего?»

То был упрек читателям: еще недавно засыпали журналы письмами, но вдруг точно онемела страна, смолкли разом, оставив не у дел ту, что в течение многих лет принимала на себя первый – самый первый! – удар редакционной почты.

Юнна Максимовна не просто вскрывала (вернее, взрезала) письма, не просто регистрировала их на специальных карточках, но почти все хоть мельком да пробегала взглядом. А иные не пробегала – читала внимательнейшим образом, кое-что вслух даже, возмущаясь безобразиями, которые описывал ищущий защиты и помощи человек.

По двум таким письмам К-ов ездил в командировку. «Смотри, – грозила пальцем, – разберись там!» – вроде полушутя: понимаю, дескать, что лезу не в свое дело, но утерпеть не могла и, когда возвращался, подробно выспрашивала со смущенной улыбкой, как и что.

Корреспондент отчитывался. Даже перед главным редактором не отчитывался так, как перед этой глуховатой женщиной, которая слушала его напряженно и чутко, а после, иногда через день, иногда через два, уточняла вдруг какую-то подробность – он не сразу даже брал в толк, о чем это она.

Если на ведущем от станции шоссе фонари хоть редко, но горели, то сам городок утопал в потемках. К-ов знал, однако, что в доме Юнны Максимовны помещается на первом этаже аптека – ее-то и искал, но вывесок не разобрать было, а витрины не освещались. Вплотную приблизившись к одной, различил за стеклом белеющий кочан капусты, а рядом – темные комочки то ли свеклы, то ли картофеля. Не аптека, стало быть, – овощной… Почитатель Герцена в смятении огляделся. Ни души на улице, да и в домах, казалось, все вымерло. Желтели, правда, там и сям квадратики окон, но хоть бы какой звук доносился изнутри! Это непоздним-то еще вечером, когда народ обычно рассаживается перед телевизором и кто-нибудь обязательно запузыривает на всю катушку… К соседнему дому направился – тут первый этаж занимало пошивочное ателье и лишь на следующей трехэтажке прочитал, напрягая глаза: аптека.

Обогнув здание, зашел со двора, но тут было еще темнее – разбери-ка попробуй номер подъезда! Ему нужен был четвертый, всего же их оказалось пять. Значит, второй с конца – вот только с какого конца? Сунулся наудачу, но света, разумеется, не было – острейшим дефицитом стали с некоторых пор лампочки, даже перегоревшие продавали на уличных барахолках по рублю штука: их покупали, чтобы украдкой ввернуть на работе вместо исправной, а ту домой унести. Спичек у некурящего К-ова не водилось, и он, постояв в раздумье, двинул в другой подъезд, потом в третий: авось удастся высмотреть хоть какую-нибудь цифру на квартирных дверях – тогда бы можно было сориентироваться, но тьма всюду стояла кромешная. Позже, вернувшись домой со своим Герценом, он будет вспоминать эти свои плутания во мраке как нечто ирреальное, но в то же время тайно сопряженное с ним, будто не в чужой дом явился, не в чужое загадочное существование, а в свое собственное, каковым оно рано или поздно станет.

Вообще-то он старался не думать о будущем, не загадывать слишком уж вперед – бесполезным было сейчас это занятие, даже самые дерзкие прорицатели не решались на долгосрочные прогнозы, но жизнь сама приоткрывала вдруг завесу грядущего.

В одном из подъездов, когда совсем уж отчаялся, его осторожно окликнули сверху. Не сразу узнал голос бывшей сослуживицы, но – узнал и радостно отозвался. Тотчас распахнула она дверь, выпуская дверь, и свет вывалился из квартиры в праздничном изобилии. Лестница с покореженными перилами, деревянные, в пятнах извести козлы на втором этаже, а на третьем – сама хозяйка, терпеливо и, видимо, давно дежурящая в ожидании гостя. На плечи было накинуто пальто, голова же оставалась обнаженной, и что-то в ней, почудилось взлетевшему наверх К-ову, было новое, необычное. Потом, когда вошел и, поставив сумку, стал раздеваться, сообразил: покрасилась! Ну конечно, покрасилась, в брюнетку превратилась, а прежде была рыжевато-седенькой. «Не узнаешь? – смутилась она. – Старуха, а выпендривается!»

Ему резануло слух это словечко – выпендривается, такое чужое в ее устах, точно напрокат взятое, как и крашеные волосы, но, воспитанный человек, не подал виду. Вошел в комнату, огляделся, похвалил высокие потолки и толстые стены (стены – особенно), медленно выложил одну за другой книги, детективы все, а к Герцену, воспитанный человек, не притронулся, хотя Герцен уже лежал в ожидании двумя аккуратными стопочками. А еще в ожидании гостя был заварен чай, и он не стал отказываться, с удовольствием откушал и даже взял благоговейно кусочек сахару, почти деликатес по нынешним временам. Говорили, как водится, о ценах и продуктах, о президентах, об электричках… (Президентов становилось все больше, электрички ходили все реже.) «Как дальше-то будет?» – тревожно спросила писателя старая женщина, и писатель, вздохнув, честно развел руками. На Герцена кивнул, иронический скептик: «Вот он бы ответил…» Шуточками пробивался, и это помогало, но у нее, насколько помнил он, отношения с юмором были сложные. В растерянности глянула на отбывающие в неизвестность томики, и в глазах ее под накрашенными бровями мелькнуло сомнение: не зря ли отдает? Кажется, так бы и устремилась сейчас штудировать том за томом в поисках ответа, которого, верила, не может не быть, раз задан вопрос. Гость не разубеждал – пусть верит! – но, автор печатных текстов, сам давно уже не обольщался относительно книг (скептик! иронический скептик), и лишь потом, ночью, придет ему в голову, что люди, к счастью, открывают не только книги – двери тоже, и одна уже распахнулась для него, выпустив свет, который – и это он будет помнить долго! – ярко озарил лестничную площадку, озарил обляпанные известью деревянные козлы и зябкую терпеливую фигурку в накинутом на плечи пальто.