Текст книги "Контрабандист из Варшавского гетто"

*****************

Ранним утром следующего дня, Пассенштейн стоял в глубокой задумчивости во время утренней разводки, проходившей на небольшом плацу, между одноэтажным зданием комендатуры и полуразрушенной стеной дома, разбомбленного немецкой авиацией в тридцать девятом году. Исполняющий обязанности начальника еврейской полиции Якуб Лейкин⁹ задерживался и весь строй ожидал его, переминаясь с ноги на ногу, о чем– то шумя, а кое —кто даже закурил. Полицейские переговаривались друг с другом, но Пассенштейн ничего не слышал и ни на кого не обращал внимание. Он думал о вчерашней встрече и разговоре. То, что вчера казалось уже решенным делом, сегодня обросло сомнениями.

По дороге из дома в комендатуру, в его голове промелькнула мысль, а что будет, если Рахель поймают при попытке сбежать из гетто. Он хотел отогнать эту мысль, но она снежным комом увлекла его, и он не мог от нее избавиться. Он в ярких красках представил эту картину.

Ему, ежедневно дежурившему на блокпостах, представить такую картину не составляло труда. Он сотни раз видел, как немецкие жандармы то спустя рукава проверяют въезжающий или выезжающий транспорт, а то и наоборот, проверяют грузовик вплоть до винтика, или заглядывают в каждую щель в телеге. Разве он станет играть с дочерью в такую рулетку? Что будет если жандарм обнаружит Рахель? Для немецкого жандарма еврейский ребенок был словно таракан. Пассенштейн представил, как жандарм спокойно, с холодной улыбкой и пустыми глазами, выволакивает его ребенка, его маленькую Рахель, из телеги, бросает на землю, а затем…

Пассенштейн от страха закрыл глаза. Но было еще одно препятствие. Как ему убедить Лею. Он не раз порывался поделиться с ней своими тревогами, на каждый раз, когда она садилась напротив него, он не мог начать. Он смотрел на нее, не в силах причинить ей боль и страдания. И он понимал, что не сможет ее убедить.

И вот, когда появился реальный шанс переправить Рахель на арийскую сторону, дать ей новую жизнь, все его планы предстали дикой, безумной авантюрой. Пассенштейн очнулся от собственных мыслей, заметив оживление в строю. Из комендатуры вышел исполняющий обязанности начальника полиции Якуб Лейкин, держа в руке листок бумаги. Строй напрягся, выровнялся и замолк.

– Вы, наверное, уже знаете, – громко обратился к строю Якуб Лейкин, – сегодня ночью был убит наш товарищ, Шимон Мишлер. Предлагаю почтить его память минутой молчания.

Пассенштейн замер, дежурно приподняв подбородок и не моргая, уставился перед собой. Ему никогда не нравился этот Мишлер, толстячок с липкими глазками и сластолюбивой улыбочкой.

– Абрам Пассенштейн, выйти из строя, – по окончании минуты молчания, гаркнул своим высоким голосом Лейкин. Пассенштейн, стоявший самым крайний во втором ряду не сразу расслышал свою фамилии, а скорее даже не понял, что его вызывают из строя и продолжал стоять как ни в чем не бывало. Кто – то сзади толкнул его.

– Пассенштейн, – повторно прокричал Лейкин. Пассенштейн растерялся и оттолкнув стоявшего в первом ряду, вышел вперед.

– Пассенштейн, вам поручается провести расследование смерти Мишлера, —гаркнул Лейкин. Пассенштейн похолодел и удивлено, посмотрев на своего начальника, громко произнес:

–Слушаюсь.

–После зайдите ко мне для инструкций.

– Есть, – прокричал Пассенштейн и встал в строй.

– Еще одно объявление, —Лейкин подошел поближе к строю и развернул бумажку. —Я зачитаю. Согласно указанию комиссара по делам евреем города Варшавы доктора Гейнца Ауэрсвальда, еврейский Совет информирует. В последнее время, стали усиленно распускаться слухи о переселении евреев на восток. Приводятся даже не совсем точные сведения о имевшем место перемещении евреев города Люблин. Действительно, согласно информации, любезно предоставленной комиссариатом, евреи Люблена были частично перемещены вместе с семьями в процветающее гетто города Краков, и частично в город Кельце, где имеются многочисленные пошивочные фабрики. В отношении варшавских евреев администрация генерал —губернаторства¹⁰ не планирует подобных акций в виду их экономической нецелесообразности и бессмысленности. Напротив, ставятся задачи на 1943 год по улучшению производственных показателей Варшавского гетто. Администрация видит хороший потенциал и рассчитывает, что тунеядству и как следствие преступности, наконец, будет положен конец. Еврейскому Совету надлежит обратить внимание на то, что указанные слухи сознательно и целенаправленно распространяются еврейскими контрабандистами и коммунистами с целью посеять хаос, панику, нервозность и недоверие к официальным властям. В этой связи необходимо поручить еврейской полиции самостоятельно привести работу по выявлению и задержанию указанных преступных элементов. Указанное сообщение довести до сведения исполняющего обязанности командира Я. Лейкина и до личного состава полиции. Подпись —Адам Черников, 16 июля 1942 года.

Пассенштейн жадно смотрел на Лейкина и ловил каждое его слово. Вчера он не поверил жене, теперь трескотня пани Варман подтвердилась. Значит, вчера комиссар Ауэрсвальд лично приезжал к главе еврейского Совета Червякову. Что задумали немцы? Плохо дело.

Все зачитанное Лейкиным объявление выглядело дешевым враньем от начала до конца. От таких слов как «перемещение евреев», «процветающее гетто Кракова», «пошивочные фабрики в Кельце», «производственный план на 1943 год», несло дешевой, нескрываемой ложью, когда авторы даже не удосужились придать хоть какое– то правдоподобие своим словам. Пассенштейн повернул голову и увидел, как стоявшие рядом полицейские улыбаются, спокойно разговаривают. Неужели ничего не понимают? Утренняя разводка закончилась и Пассенштейн направился в комендатуру. Якуб Лейкин уже сидел в своем кабинете и курил, когда в дверь постучал Абрам Пассенштейн. В самом кабинете начальника полиции было два стола, поставленных друг к другу буквой «Т», четыре стула, на столе стояла тяжелая лампа и телефонный аппарат, единственный в полиции.

– Садитесь, – командным голосом произнес Лейкин, который хотел придать себе больше веса, но это у него слабо выходило. Прежде всего из —за своей внешности. Он был маленького роста, с мелкими чертами лица, тонкими губами, но в то же время очень живыми и цепкими глазами.

– Рано утром мне звонил заместитель руководителя Совета, пан Лихтенбаум¹¹, —Лейкин сразу начал с главного. – Он просил, чтобы дело убитого Мишлера было поручено человеку с опытом в уголовных делах. Я удивился осведомленности заместителя председателя Совета и его личной заинтересованности в деле Мишлера. Несколько моих кандидатур он сразу же отмел, ничего не хотел о них слышать. Пан Лихтенбаум спросил меня, служит ли еще Пассенштейн в полиции. Я ответил, что да, служит. И он рекомендовал Вас поставить на это дело, —Лейкин внимательно посмотрел на Пассенштейна. – Не скрою, я был крайне удивлен и озадачен, но потом подумал, вероятно Вы с ним знакомы.

– Нет, – ответил Пассенштейн.

–Ну тогда он Вас знает по вашей блестящей адвокатской практике, – с иронией произнес Лейкин, сам бывший до войны адвокатом.

– Не думаю, что до войны мы пересекались с паном Лихтенбаумом, —сказал Пассенштейн. С заместителем еврейского Совета Мареком Лихтенбаумом он встречался лишь раз, да и то, встреча длилась минут пять от силы и разговаривали они только о пане Эйдельмане, когда тот пропал.

– Ну ладно, собственно, это не имеет отношения к делу, – сказал Лейкин и откинулся на спинку стула. —Теперь к делу. Сходите к пану Лихтенбауму, он Вас ожидает. И вот еще что, – Лейкин внимательно посмотрел на Пассенштейна, —примите дружеский совет. Господин Лихтенбаум очень влиятельный, уверен Вы и без меня знаете это. Проявите себя и тогда ваша жизнь станет намного проще, у пана Лихтенбаума очень серьезные покровители, – загадочно произнес Лейкин.

– Я понял, —кивнул головой Пассенштейн.

– В таком случае, я Вас более не задерживаю.

– Позвольте задать вопрос?

– Что у вас?

– Я не совсем понял, объявление, которое вы зачитали, – осторожно начал Пассенштейн, но Лейкин его перебил:

– Вы про слухи о депортации? —спросил Лейкин и сам же ответил. – Вчера меня вызывали в Совет. Обстановка там, скажу вам по секрету, очень нервная, —Лейкин поддался вперед и посмотрев на Пассенштейна, тихим голосом спросил. —Вы слышали, что —нибудь про Люблин?

– Так, ничего конкретного.

–Гетто Люблина больше не существует.

–Так это правда?

– Вчера подтвердилось, —ответил Лейкин. —немцы сами сказали, но сразу же успокоили пана Чернякова. Сказали, что переместили евреев Люблина в Краков и Кельце. На вопрос Чернякова, что будет с евреями Варшавы, Ауэрсвальд сказал, чтобы еврейский Совет предоставил в комиссариат производственные планы на следующий год.

– И что это значит?

– Это значит, что мы здесь будем работать на фронт.

– И Черняков поверил? —недоверчиво спросил Пассенштейн.

– Ну вот что, Пассенштейн, – Лейкин брызнул глазами. – Я достаточно вам рассказал. Идите работать.

– Слушаюсь, – вставая, произнес Пассенштейн и выйдя из кабинета, и закрыв за собой дверь, посмотрел по сторонам. В коридоре было пусто. После разговора с Лейкиным, Пассенштейн понял, что времени у них почти нет и скоро что —то грянет. Он прошел по коридору до самого конца, где находились подсобные помещения с низкими дверями. Он тихонько зашел в подсобку, острожное открыв скрипучую низенькую дверь и оставив себе щелку, так, чтобы просматривался коридор. Скоро комендатура опустеет, останется только дежурный у входа. Ждать пришлось минут десять. Здание опустело и наконец сам исполняющий обязанности начальника полиции покинул свой кабинет и быстрым шагом вышел из здания. Дождавшись, когда шаги утихли, Пассенштейн вышел из укрытия и осторожно подошел к окну. Плац был пуст. Пассенштейн вернулся в теперь уже пустой кабинет начальника, прошел к столу и подняв трубку телефона, быстро набрал номер. Послышались долгие гудки.

– Алло, – наконец ответили на другом конце телефона.

– Генрик, это я, – тихо сказал Пассенштейн, приложив руку к трубке.

– Абрам, рад тебя слышать.

– Генрик, прости, у меня мало времени…

– Хорошо, я слушаю.

– Я нашел человека, который все сделает?

– Что сделает?

– Я про свою дочь, Рахель, – повысил голос Пассенштейн. На другом конце повисла тишина.

– Генрик?

– Да, я слушаю.

– Он не только привезет Рахель к тебе. Он сделает ей документы, представляешь. А мы с тобой ломали голову. Она будет записана, как ваша дочь. Документы будут высшего качества, на этот счет не волнуйся.

– Это твой человек обещал?

– Да

– Ты ему доверяешь?

– Да. Ты уже поговорил с Анной?

– Пока в общих чертах, —не сразу ответил Генрик. —Я ее готовлю, – в трубке опять повисла тишина. – Ты ведь знаешь ее, она такой человек, если нет, то нет и не переубедишь потом…

– Генрик, —перебил его Пассенштейн, —не тяни, времени уже нет…

– Абрам, – теперь уже Генрик не дал ему досказать, —Пожалуйста, не торопи меня. Ты должен понимать, что все очень сложно. Ты предлагал увезти твою дочь из Варшавы, но куда? Я не представляю. Здесь хоть какая —то работа и у меня, и у Анны, – горячо в трубка произнес Генрик.

Слушая друга, Пассенштейн закрыл глаза, тяжело дыша.

–Абрам, ты слышишь меня?

– Да, я здесь.

– Мне еще нужно немного времени, чтобы все подготовить, понимаешь.

– Немного времени? —повторил Пассенштейн и тихо улыбнулся. —Ты не представляешь, как мы живем.

– Я понимаю…

– Извини, но ты не можешь этого понять, – завелся Пассенштейн. – Поэтому я хочу спасти Рахель. И кроме тебя, мне никто не поможет, понимаешь. Мне больше не к кому обратиться.

– Я понимаю.

– Очень скоро к тебе придет от меня человек с моей дочкой и документами.

– Подождите, ты еще позвонишь?

– Я постараюсь, – вздохнул Пассенштейн. —Генрик, пообещай мне, что все сделаешь, – в трубке повисла тишина. —Генрик, ты слышишь меня?

– Да.

– Ты не ответил.

– Да, я понял все, обещаю.

– Поговори с женой. Сегодня поговори, слышишь.

– Я понял.

– Все Генрик, мне пора, – быстро произнес Пассенштейн и положил трубку, услышав шаги в коридоре.

Полицейским, без разрешения начальника возбранялась звонить, но Якуб Лейкин смотрел на это сквозь пальцы. Поэтому, если бы его и застукали, то он объяснил бы, что звонил арийским друзьям с просьбой оказать помощь с одеждой ребенку. Но шаги и голоса удалились и наконец совсем стихли, и он вышел из кабинета и направился к выходу. Выйдя из комендатуры, Пассенштейн быстрым шагом пересек плац и, выйдя на улицу Купецкая, свернул на улицу Заменгофа. Разговор со своим лучшим и, пожалуй, единственным другом и однокашником Генриком Матецким, Пассенштейну не понравился. Была недосказанность, неопределенность во всем. Впрочем, это было так похоже на Генрика. Пассенштейн хорошо знал своего друга. Несмотря на то, что Генрик Матецкий был видный мужчина и производил впечатление уверенного, даже самоуверенного человека, внутри он был, пожалуй, слабенький. Однако, не это было причиной, почему Пассенштейну не понравился разговор. Его покоробило то, что Генрик еще не поговорил со своей женой, Анной, и это засело тонкой иглой в его сердце.

Он чувствовал, что Генрик о чем—то умолчал. И почему Анна могла сказать нет? Генрик сказал о своей жене, Анне: «Если нет, то ее нет окончательное.». А что, если она уже отказала, а Генрик не может признаться в этом? Ну этого не может быть. Анна, которую знал Пассенштейн, не могла отказать, а если бы даже по какой – то причине отказалась бы принять Рахель, то для этого должна была быть серьезная причина. Не могла же она настолько измениться, зачерстветь. Хотя, разве не было живых примеров, когда люди менялись полностью. Особенно здесь, в гетто, это было сплошь и рядом, даже с самыми лучшими людьми А там, за стеной, почему должно быть по – другому. Размышляя об этом, воскрешая в памяти совместные семейные встречи с Матецкими, Пассенштейн пытался сам себе ответить на вопрос: может ли Анна отвернуться, отказать. Нет, та Анна, которую он знал не могла, сам себе ответил Пассенштейн. Он не мог представить себе, что должно было произойти такого, что переломило бы ее характер и растоптало бы ее идеалы. Возможно, Генрик сомневается, но это нормально. Выйдя на улицу Лешно, Пассенштейн остановился. С Лешно, на право вела небольшая улочка, выводившая прямо на главные ворота фабрики Таббенса. По обеим сторонам этой узкой улочки, располагались небольшие лавки и магазинчики. Среди них затерялась маленькая аптека пана Блюменталя, которого Пассенштейн знал несколько лет. Интересно, работает ли он еще? Пан Блюменталь, мог достать любое средство и что не спросишь, он тут же приносил из своей комнатки, где хранил лекарства. Пассенштейн несколько секунд смотрел в глубь этого узкого переулка. Он вспомнил рассказ Новака о ребенке, которого спящим провезли на арийскую сторону. С год назад он здесь покупал Леи средство от бессонницы. А что, если понадобиться? Конечно, Рахель была спокойным и послушным ребенком, но разве можно взваливать на маленького ребенка такую ответственность? Подумав об этом, Пассенштейн свернул в улочку.

Пройдя квартал, Пассенштейн остановился возле двери с небольшими витражными стеклами, настолько мутными и грязными, что через них ничего не было видно. Над самой дверью висела, покачиваясь от ветра, вывеска «Аптека Блюменталя». Пассенштейн дернул дверную ручку, дверь заскрипела и поддалась, а над его головой прозвенел колокольчик. В небольшом помещении аптеки стоял затхлый воздух, к которому примешивался сильный запах лекарств. Пассенштейну стало дурно и он прикрыл ладонью рот и нос. Аптека была пуста, лишь на покрытом толстым слоем пыли прилавке стояла мутная литровая банка с зеленоватой жидкостью. Полки, прибитые к стенам, также были пусты и покрыты пылью, а кое —где еще и паутиной. Пассенштейн, оглядевшись определил, что невыносимая лекарственная вонь шла из другой комнаты с низкой аркой, расположенной за прилавком, и занавешенной темно —синей парчовой занавеской. Тот самый склад, из которого пан Блюменталь, словно волшебник, выносил любые лекарства, даже самые дефицитные.

–Пан Блюменталь, – крикнул Пассенштейн. —вы здесь?

Ответа, однако, не последовало, но Пассенштейн заметил, как темно – синяя парча подернулась, и спустя несколько секунд за ней показался маленький, сухой старичок с бледно —желтой кожей лица, похожей больше на морщинистую кору.      Старичок вышел к прилавку и приподняв голову, стал внимательно разглядывать посетителя через низко посажанные на переносице очки. Старичок был одет в рабочий халат черного цвета, висевший на нем мешком, под халатом темно —серая рубашка с сильно изъеденным воротником и аккуратно повязанным галстуком. На голове была одета в тон халата кепка.

–Пан Блюменталь, вы меня не узнаете? – широко улыбнувшись спросил Пассенштейн и снял фуражку. Аптекарь напрягся, но затем тихо улыбнулся, оголив беззубый рот и откинув прилавок, зашаркал к полицейскому.

–Давненько, – тихим, глухим голосом произнес аптекарь и подойдя к Пассенштейну двумя руками пожал его руку и даже слегка поклонился.

–Вижу, аптека ваша совсем запустела, – Пассенштейн пробежался взглядом по пустым полкам.

–Да уж. Я уже почти не работаю, – тем же глухим голосом ответил аптекарь, глядя мутными глазами на полицейского.

–Жаль, думал, вы сможете мне помочь, – Пассенштейн с горечью посмотрел на аптекаря.

–А что вам угодно? —спросил Блюменталь, шаркнув поближе к Пассенштейну.

–Мне нужно снотворное, очень сильное, чтобы действовало несколько часов, —ответил Пассенштейн. —Я покупал у вас в прошлом году для супруги, помните.

–Снотворное, снотворное, – на секунду задумался аптекарь, глядя перед собой, но вдруг его взгляд ожил и в глазах появился огонек. Он посмотрел на Пассенштейна и потряс в воздухе пальцем.

–Кажется, я смогу вам помочь. Пани Розенцвейг заказывала, но так и не пришла, —с печалью в голосе произнес аптекарь и быстро зашаркал обратно в сторону своей комнатки с занавеской, но дойдя до прилавка, вдруг остановился и повернувшись к Пассенштейну сказал:

– Знаете, мне тоже нужна ваша помощь. Ваш совет, в общем, я сейчас, —аптекарь показал рукой на занавеску и откинув прилавок, скрылся в своей комнатке. Пассенштейн оттер рукой лоб и подойдя к входной двери, чуть приоткрыл ее. В помещение аптеки залетел горячий воздух с улицу. Пассенштейн был рад и ему и он, закрыв глаза, глубоко вдохнул.

– Вот смотрите, – позади раздался глухой голос аптекаря и Пассенштейн прикрыв дверь, повернулся. Аптекарь подошел и протянул небольшой пузырек. – Люминал, фирма Байер, немецкого производства, между прочим, – не без удовольствия, с выражением и с каким– то даже сладострастием произнес пан Блюменталь и тихо хихикнул. Пассенштейн, взяв пузырек в руки, начал внимательно его разглядывать и вертеть в руках.

–Как его принимать? – спросил он, посмотрев на аптекаря.

–Двадцать пять —тридцать капель перед сном и спать будете как ребенок, – еще раз хихикнул аптекарь. —Будьте уверены, свалит наповал.

– Спасибо пан Блюменталь, я даже ни секунды не сомневался, что у вас найду то, что мне надо, – радостно произнес Пассенштейн и вытащив из кармана брюк купюры, спросил, – сколько с меня?

– Погодите, —аптекарь шаркнул еще ближе к Пассенштейну и чуть коснулся своей рукой руки Пассенштейна, в которой тот держал уже приготовленные деньги, —я хотел с вами поделиться своей, как бы сказать, в общем, мне требуется ваше слово, —неуверенно произнес пан Блюменталь. – Где —то дней десять назад, ко мне зашла одна женщина, вероятно совсем еще молодая. Вся в черных лохмотьях, с иссохшим лицом, на руках ребенок, завернутый в грязное тряпье. Ну уверен, вы видели таких много раз. Я сразу понял, что она не нормальная. Вы бы видели этот безумный взгляд. Она сильно схватила меня за руку, —аптекарь крепко взял Пассенштейна за запястье, —и начала просить. Нет, даже умолять, чтобы я продал ей яд. Натуральный яд, – воскликнул он и его глаза загорелись. —Она вытащила откуда —то из лохмотьев мелочь вперемешку с пуговицами и еще чем —то, и чуть не засунула их мне в карман. —Аптекарь повернулся к двери, – Вы бы видели ее взгляд. Сколько она голодала на улице, как думаете? Потом этот ребенок видимо проснулся от криков матери или от голода и начал скулить. Это был даже не плач, не знаю, что это было. Она закричала и бешеным голосом просила меня продать ей яд и все время протягивала мне этот скулящий сверток, этого ребенка…

– И что вы сделали? —перебил его Пассенштейн.

– Я ее еле выпроводил отсюда. Сказал ей, что обязательно найду яд, обещал помочь ей и попросил прийти на следующий день.

– Вы все правильно сделали.

– Вы думаете? Теперь я жду ее и жалею, что не дал ей яд сразу, —аптекарь посмотрел на Пассенштейна.

– А у вас был яд?

– Вы еще спрашиваете, —обиделся пан Блюменталь.

– Так зачем вы теперь ее ждете? —непонимающе спросил Пассенштейн.

– Когда она ушла, я долго думал об этом. Я до сих пор не могу забыть ее страшный взгляд. Ведь я мог помочь ей и не помог.

–Что вы такое говорите, —поморщился Пассенштейн.

– Теперь вот жду ее, вдруг придет.

– Она уже не придет, —тихо сказал Пассенштейн и опустил глаза.

– Думаете? —аптекарь посмотрел на Пассенштейна.

– Не расстраивайтесь так сильно, —сказал Пассенштейн.

– А я ведь мог ей помочь.

–Яд у вас? – Пассенштейн подошел к аптекарю и положил руку на его костлявое плечо.

– Вот, я приготовил, —пан Блюменталь вытащил из кармана халата и протянул Пассенштейн небольшой прозрачный флакончик с белым как снег порошком, который заполнял флакон лишь на четверть.

–Я изымаю его, —Пассенштейн аккуратно забрал флакон, – но не просто, а возмещу вам его стоимость, чтобы вы могли купить себе что —нибудь поесть. Пассенштейн внимательно посмотрел на аптекаря. – Вы меня поняли, а об этой женщине с ребенком больше не беспокойтесь.

– Ну не знаю, пан полицейский, —аптекарь недоверчиво взглянул на Пассенштейна.

– Сколько я вам должен, посчитайте меня, —сказал Пассенштейн. Но аптекарь смотрел как —будто сквозь него. —Пан Блюменталь, вы меня слышите?

Что? —очнулся аптекарь.

–Сколько я вам должен? —еще раз спросил Пассенштейн. Аптекарь махнул рукой:

– Так берите, —с трудом сказал пан Блюменталь и махнул слабой рукой.

–Нет, постойте, —Пассенштейн протянул десять злотых, —возьмите и купите себе что —нибудь поесть. Когда вы последний раз ели? —Пассенштейн почти насилу вручил аптекарю деньги, и быстро попрощавшись, вышел на улице. Весь переулок залился солнечным светом. Пассенштейн на секунду закрыл глаза, подставив лицо под лучи солнца. Постояв в переулке, рядом с аптекой несколько секунд, Пассенштейн пошел обратно, на улицу Лешно. Таких как эта женщина с ребенком, Пассенштейн видел ежедневно на улице Кармелицкая, или возле рынков на улице Новолипке. Подавляющее большинство нищих в гетто были не из Варшавы, их свозили из пригородов или отдаленных городишек и бросали на улице, без жилья и помощи. Здесь же на улицах они ежедневно тихо и страшно умирали десятками, а то и сотнями и никому до них не было дела.

Пассенштейн, пройдя с половину квартала, замедлил шаг и вытащил из кармана куртки два флакончика: один —небольшой бутылек, наполненный почти до краев прозрачной жидкостью с аккуратно и ровно наклеенной этикеткой с надписью на немецком «Люминал» и ниже мелким шрифтом «Байер». Быстро повертев его в руке, Пассенштейн вернул его обратно в карман куртки. Другой совсем маленький, запаянный сверху, без этикетки, с белым, кристаллическим порошком внутри, который на солнце переливался еле уловимым голубым цветом. Его первым порывом было выбросить флакончик с ядом, растоптать его. Но что —то удержало его. Его охватило странное, далекое, неуловимое предчувствие. От этого он растерялся, не в силах разгадать свои чувства. Он продолжал внимательно смотрел на этот флакончик. Ведь именно этим ядом та безумная женщина могла отравить себя и своего ребенка.

Пассенштейн представил, как она, держа в одной руке скулящего ребенка, другой хватает руку слабого аптекаря, так, что ее костлявые пальцы до боли сжимают запястье старика. Пассенштейн аккуратно положил флакончик во внутренний карман куртки, утопив его пальцами в самую глубину.

Подойдя к зданию еврейского Совета на улице Гржибовского, Пассенштейн увидел, что на ступеньках, слева от широкого и высокого входа с двустворчатыми дубовыми дверями, распахнутыми до конца, лежал человек. Это был мужчина лет тридцати– тридцати пяти в страшных обносках, которые сложно назвать одеждой, это были скорее свисающие тряпки, на голове криво сидела какая – то шапка с козырьком. Под ним образовалась большая лужа. Он, вероятно, застыл в той же позе, в которой он сел или его посадили – локтем облокотился на верхнюю ступеньку, а сам сидел на нижней. Опрокинутая назад голова задевала распахнутую дверь. Возле самого входа стоял дежурный полицейский и когда в здание входило или выходило разом несколько человек, дежурный, пропуская их, задевал спиной дверь, и та толкала безвольную голову несчастного, которая от этого то откидывалась вперед, но затем безвольно возвращалась назад. Эта картина была настолько естественной для гетто, что проходившие мимо люди даже не обращали на беднягу никакого внимания. Умирающие люди и трупы на улицах стали непременной частью пейзажа, и если в начале сорокового года это вызывало ужас, негодование, оторопь – в общем различные эмоции, то к середине сорок второго, все простые человеческие чувства вымерли. Пассенштейн подойдя поближе, заметил, что несчастный еще шевелит губами, совсем незаметно, как– будто хочет заглотнуть воздух, словно рыба, выкинутая на берег. Он был еще жив. Возможно, приполз к зданию Совета, надеясь, что может здесь дадут поесть, или его кто—то приволок сюда и бросил умирать. Скорее второе. Гладя на этого несчастного, Пассенштейн опять вспомнил женщину из аптеки. Может и она вот так закончила вместе ребенком, а бедный старик, пан Блюменталь, все ждет ее и ждет. Пассенштейн прогнав навязчивые мысли, зашел в здание еврейского Совета.

– Господин Лихтенбаум у себя? —спросил он у того само дежурного полицейского. Тот кивнул головой и подсказал как пройти.

–Разрешите, – постучав, Пассенштейн приоткрыл дубовую дверь и просунул голову.

–Да прошу Вас, – ответил сидевший за письменным столом заместитель руководителя еврейского Совета Марек Лихтенбаум, перебиравший бумаги. На вид ему было около пятидесяти. Он не был похож на руководящего административного работника, заведовавшего снабжением в варшавском гетто, а скорее походил на настоящего профессора и преподавателя в университете. Мягкие черты лица и добрый, ясный взгляд располагали к себе. Одет он был в серый, двубортный костюм в толстую полоску, под которым была видна белоснежная рубашка и широкий галстук темно —синего цвета в крапинку.

–Моя фамилия Пассенштейн, я по поручению исполняющего обязанности командира Стражей порядка пана Лейкина, – сняв фуражку, представился Пассенштейн.

– Рад снова вас видеть, —привстал Лихтенбаум и протянул руку. —прошу Вас, располагайтесь, – Лихтенбаум рукой показал на стул. Пассенштейн сел.

– Лейкин вам сообщил, что это я рекомендовал назначить Вас по Мишлеру?

–Да, – сразу ответил Пассенштейн.

–Что ж, прекрасно, – заулыбался Лихтенбаум.

– Господин Лейкин поручил мне расследовать смерть Шимона Мишлера и сказал, что Вы дадите мне важную информацию по этому делу, —выпалил Пассенштейн.

–Вы, наверное, спрашиваете себя, почему я порекомендовал именно вас? —с той же добродушной улыбкой спросил Лихтенбаум.

–Не стану скрывать, так и есть, – улыбнулся в ответ Пассенштейн.

– Я объясню, но прежде я хотел у вас спросить. Как вам пан Лейкин, справляется? – Лихтенбаум широко улыбнулся. – Говорите смело, все, что здесь будет сказано, здесь и останется, между нами.

– Думаю справляется, мне не что жаловаться, – произнес Пассенштейн.

– Замечательно, —засмеялся Лихтенбаум и откинулся на спинку стула, —нет, нет, не подумайте ничего плохого, я сам высокого мнения о Лейкине, просто в такое непростое время нам крайне нахватает опыта начальника полиции, Шеринского.

–Ну пан Шеринский кадровый офицер полиции, – вставил Пассенштейн.

– Все эта возня с Шеринским совершено некстати, не находите, – с отвращением произнес Лихтенбаум, —вы знаете, он сейчас под следствием. Что нам остается? —вздохнул Лихтенбаум. —только надеяться, что обвинения не подтвердятся и господин Шеринский вернется к работе. Мне известно, из самых первых рук, прошу заметить, —загадочно ухмыльнулся Лихтенбаум, —что с ним хорошо обращаются и я рассчитываю, что его скоро выпустят.

–Мы тоже в полиции надеемся на это, – сказал Пассенштейн, но представив, что Шеринский вернется, его покоробило от отвращения.

–Это хорошо, – улыбнулся Лихтенбаум. —Кстати, вам известно, что Шимона Мишлера в полицию привел как раз – таки Шеринский, – Лихтенбаум понизил голос. – Мишлер до войны был обычный преступником и имел судимость за изнасилование, —Лихтенбаум поморщился, – мне об этом рассказал сам Шеринский. Он заставил этого Мишлера работать на него, ну вы понимаете, о чем я. Когда господина Шеринского попросили организовать внутреннюю еврейскую полиции, он многих своих бывших еврейских агентов привел в полицию, – Лихтенбаум, внимательно посмотрел на Пассенштейна. —В свое время, я попросил Шеринского дать мне шустрых людей для одного задания и этот Мишлер сразу же проявил себя. – Лихтенбаум вытащил папиросу и долго прикуривал ее. —Теперь, что касается нашего вопроса. Недавно мне было поручено очень важное задание. На кону серьезный вопрос, —на лице Лихтенбаума не осталось и следа от прежней доброжелательности, теперь оно было серьёзным, а взгляд холодным как сталь, —к нам поступила информация, что Польская рабочая партия заслала сюда своих представителей. Название ППР вам, о чем —нибудь говорит?

–Это видимо социалисты или коммунисты? – Пассенштейн пожал плечами.

–Коммунисты, господин Пассенштейн, коммунисты. Думаю, вам известно, что для немцев между коммунистами и евреями стоит жирный знак равенства. В этом вопросе они не будут с нами церемониться. Сейчас они ведут войну не на жизнь, а на смерть с коммунизмом. Поэтому мы сможем обелить себя только в том случае, если у себя вырвем эту заразу на корню, —Лихтенбаум сильно придавил папиросу в пепельнице. – Необходимо продемонстрировать свою лояльность в этом вопросе, проявить инициативу. Так вот, Мишлер получил задание от меня выявить коммунистическую сеть в гетто и дать мне фамилии этих людей. Об этом задании не знал ни Лейкин, ни тем —более кто —либо здесь, в Совете, – Лихтенбаум постучал пальцем по столу. – Мне нужно было знать, где они собираются, явки, связи, контакты с польскими коммунистами. Кое – что Мишлер успел проделать, – Лихтенбаум надел очки и вытащил из ящика письменного стола потрепанную, толстую папку с завязками, из которой достал бумажку, —вот послушайте, вы знали, что здесь действуют такие молодежные организации как «Серп и Молот», или вот еще лучше «Общество друзей СССР», – Лихтенбаум отложил бумажку и внимательно посмотрел на Пассенштейна, —как думаете, откуда могут расти ноги у все этого?