Текст книги "На краю бездны"

Тогда
26

Дневник Алекс, среда, 6 июля 2011 г.

Я нашла ее! Праздновать победу еще рано, но это уже что-то!

Целую неделю я каждый день ездила на Викторию. Эйдану об этом решила не говорить. Я же знаю, что он не одобрит. Нашла одну кафешку на другой стороне улицы, практически напротив дома. Она ужасно пафосная, там подают какие-то особенные колбаски, и ветчину, и органические лимонады (понятия не имею, что это значит!) – все в таком роде, но зато там можно сидеть на подоконниках, так что я беру кофе, устраиваюсь и наблюдаю за входом в подъезд. Иногда снимаю его на телефон. Хозяйка кафе меня не гонит, вчера даже дала мне сэндвич и сказала, что это за счет заведения.

В общем, сегодня я наконец увидела ту самую девушку, которую узнала в тот раз. Она шла ко мне лицом вместе с каким-то парнем. На ней была та же самая одежда, что и тогда, хотя, думаю, я и так бы ее узнала. Сегодня мне даже почудилось, что я вспомнила ее имя – Дейзи, но выяснилось, что я ошиблась. Интересно, чье это имя? Кого-то из прошлого?

Когда я догнала ее, мне показалось, что она снова убежит, но я попросила не делать этого. Парень, который был с ней, сказал «Сэди?» с таким удивлением в голосе, как будто совершенно не ожидал меня увидеть.

– Пожалуйста, – попросила я их. – Мне нужно с вами поговорить.

Сначала я думала, что они не согласятся, но потом девушка велела подождать десять минут, пока они сходят наверх. И они зашли в подъезд.

Вернулась девушка одна.

– Идем, – сказала она, и мы пошли обратно в сторону автовокзала, на парковку, расположенную над галереей магазинов. – Сюда.

Там ужасно воняло и повсюду были лужи мочи, но мы поднялись по лестнице на второй этаж и отыскали укромное местечко рядом с большим серебристым «вольво».

– Ты вернулась! – произнесла она просто.

Меня охватило возбуждение пополам со страхом.

– Как тебя зовут?

Она ничего не ответила, лишь молча закурила. Пришлось спросить снова.

– Элис.

Элис. Интересно, не из-за нее ли я назвалась Алекс, когда надо было сказать доктору Олсен какое-то имя. Она протянула мне сигарету и спросила, где я была все это время. Я рассказала все, что смогла.

– Так это была ты? – удивилась она.

Оказывается, про меня говорили в новостях и писали в газетах. «На пляже в Диле найдена неизвестная девушка». Очень надеюсь, что никто из наших лондонских этого не видел, хотя сама не знаю почему.

А потом Элис сказала странную вещь. Сказала, что мне нельзя здесь находиться и что я пообещала ей больше не появляться на Виктории, в особенности в той квартире. Когда я спросила почему, она просто ответила:

– Тебе грозит опасность, девочка.

Я спросила, что за опасность, но она не ответила, и еще спросила, кололась ли я, когда жила в той квартире. Она лишь рассмеялась, как будто это было нечто само собой разумеющееся. Сказала, что сама не употребляла, а вот ее друг, Дев, ширялся.

Дев. Имя показалось мне знакомым. Она сказала, что это тот самый парень, который был с ней.

– Он снова начал, – произнесла она таким тоном, как будто меня это должно было очень расстроить.

В общем, она рассказала, что мы познакомились на вокзале Ватерлоо. Я бомжевала с тех пор, как приехала в Лондон. Сумку украли, так что у меня не осталось ни денег, ни вещей. Я не посветила ее в то, что именно со мной произошло, хотя дала понять: это было что-то плохое, очень плохое. Будто кто-то погиб. Она думала, что это самоубийство, но я сказала: нет, все гораздо хуже, но я никогда и ни с кем этим не поделюсь.

Тогда она уговорила меня пожить в той квартире. Я очень долго не соглашалась, и, когда уточнила почему, она сказала, что не знает, но ей показалось, что я боялась Дева.

Собственно, это все, что мне удалось узнать. Мы договорились встретиться снова, и она пообещала рассказать все остальное в следующий раз. У меня возникло чувство, что там происходило что-то очень нехорошее. Поэтому я слиняла в Дил. И поэтому она убежала, когда в тот раз увидела меня. Мне страшно, но я рада, что все это затеяла и повидала Элис. Чем больше мне открывается прошлая жизнь, тем больше я вспоминаю.

Сейчас
27

К дому ведет грунтовая дорога, отходящая от заасфальтированной улицы. Прежде я проходила здесь десятки тысяч раз, но если это место и вызывает внутри какой-то отклик, то совсем слабый. На обочине установлен знак «Участок с ограниченной видимостью», которого я не помню, подъездная дорожка засыпана свежим гравием, а сам дом, стоящий слегка на отшибе, кажется каким-то маленьким. Наверное, в те давние времена, когда здесь была действующая ферма, это был хозяйский дом. Странно, подобная мысль никогда раньше не приходила мне в голову. У нас было четыре спальни, и, судя по всему, моя мать переделала одну из хозяйственных пристроек в пятую. По крайней мере, так я думаю, потому что никаких других вариантов для этого помещения придумать не могу: ни в комнате для престарелых родственников, ни в рабочем кабинете нужды у нее быть не могло. Хотя куда ей такая уйма спален, тоже не очень понятно.

– Это и есть ее дом?

Кажется, Гэвин изумлен. Интересно, что он ожидал увидеть? Я соврала ему, что откопать адрес Сэди в Интернете оказалось не так уж и сложно.

– Угу.

– Выглядит весьма впечатляюще.

Я оглядываю вазоны, обрамляющие подъездную дорожку. Они подготовлены под посадку. Все очень чистенькое и аккуратное. Я понимаю, что он имеет в виду. Все это не похоже на место, откуда хочется сбежать. Впрочем, что он знает? Что знает любой из нас?

– Интересно, есть кто-нибудь дома? Машин во дворе не видно.

Подъездная дорожка пуста, окна темны, хотя еще слишком рано, едва-едва светает.

– Давай постоим здесь немного, – говорю я и останавливаю машину прямо перед домом.

Мне нужно унять сердцебиение. Внутренний голос малодушно нашептывает, что лучше плюнуть на эту затею, пусть все остается как есть – потерянная память и все прочее. Не хочу я в это влезать. Но я не могу уступить этому голосу. Я слишком глубоко увязла, все это уже не ради фильма, куда серьезнее – все это уже ради меня самой. Ради того, чтобы узнать, кто я такая. Что произошло. Как именно я связана с Дейзи.

Я снова смотрю на дом. Интересно, почему вместо большей части воспоминаний о нем в моей памяти белое пятно? Что же со мной случилось? Доктор Олсен говорила, что я вытесняю из сознания самые болезненные вещи.

В принципе, вполне логично: если ты чего-то не помнишь, этого с тобой не было.

– Гэвин, может, ты уже пойдешь?

Его взгляд еле заметно смягчается.

– Ладно. Схожу прощупаю почву. Если она окажется дома и будет не против пообщаться, вернусь и ты при желании сможешь пойти и поговорить с ней сама.

Я благодарю его. Он открывает дверцу, потом оглядывается. Его широко раскрытые глаза светятся надеждой, и на мгновение у меня мелькает мысль, что сейчас он попытается меня поцеловать – и, если попытается, я позволю.

– Пожелай мне удачи, – говорит он и выходит из машины.

Я смотрю, как он приближается к воротам. Их тут тоже раньше не было. Прежде в ограде зияла брешь – такой ширины, чтобы мог проехать автомобиль. Гэвин входит во двор и направляется к дому. Он нажимает кнопку звонка, и через минуту за матовым остеклением двери вспыхивает свет и мелькает чей-то силуэт.

Дверь открывает молодая женщина. На руках она держит младенца. Я с неизмеримым облегчением и в то же время горьким разочарованием наблюдаю, как они недолго разговаривают, а потом Гэвин, не оглянувшись, входит в дом.

Я откидываюсь на спинку кресла. Доктор Олсен как-то сказала, что в этом нет ничего необычного, люди часто не помнят подробности событий, из-за которых пришлось бежать, и могут восстановить их лишь в общих чертах. Мне, похоже, и это недоступно. Я снова смотрю на дом. Моя комната находилась в глубине дома, из ее окна открывался вид на поля, за которыми было невидимое отсюда море. По ночам вдали светились огни Блэквуд-Бей, а за ними мигал маяк.

Но что же произошло в этом доме? Имел ли к этому отношение хахаль матери? Было ли там что-то? Почему я начисто вытеснила все воспоминания, стерла их из памяти, заместив новыми, как будто мой мозг – переполненный компьютерный диск? Связано ли это с Зои и с тем, что сейчас происходит с Кэт, Элли и всеми остальными?

Я поникаю в своем кресле. Хорошо, что есть Гэвин, с ним не так одиноко.

Всего через пару минут он снова появляется на пороге, следом выходит женщина с ребенком. Он оборачивается и что-то ей говорит, она грустно улыбается в ответ и машет ему рукой.

– Что случилось? – спрашиваю я еле слышно, когда он садится в машину. – Кто это был?

– Они живут тут уже семь или восемь лет.

Кажется, бетонная плита опускается мне на грудь. Следующий вопрос из себя приходится выдавливать.

– А с матерью Сэди что стряслось? Она не оставила своего нового адреса?

– Нет, – качает головой Гэвин. – Мы опоздали. Она умерла.

– С тобой точно все в порядке?

Он спрашивает уже в третий или в четвертый раз. Мы сидим в кафе в крохотной деревушке на полпути к Блэквуд-Бей. Гэвин захотел угостить меня завтраком, а я не смогла придумать хорошей отговорки, чтобы отказаться. Зато заставила себя попросить у хмурого подростка за прилавком один тост. Гэвин перемещает ко мне тарелку, и я беру нож. Я режу хлеб, и звук напоминает скрежет плиты, надвигаемой в склепе на могилу.

– Все нормально.

Я стараюсь придать голосу убедительности. Надо взять себя в руки.

– Честно.

– То-то ты такая бледная.

Он хмурится, вид у него озабоченный. Приятно, что ему не все равно.

Гэвин разбивает ложечкой скорлупу яйца, которое взял себе на завтрак, и, очистив верхушку, аккуратно складывает осколки на тарелку. Звук кажется слишком громким: хруст, с которым сминается хрупкая скорлупка, вызывает у меня ассоциацию с раскалывающимся черепом, а когда Гэвин погружает ложечку в крутой резиновый белок, я против воли думаю о скальпеле, рассекающем человеческую плоть.

Стены кафе начинают сжиматься вокруг меня, я кладу тост на тарелку и закрываю глаза. Я не могу сидеть сложа руки. События набирают скорость, я физически это чувствую. Я беспокоюсь за Элли. И за Кэт. Нельзя оставаться здесь ни одной лишней минуты.

– Поехали отсюда, а?

– Что, прямо сейчас? Но…

– Черт тебя побери, давай просто уже поедем!

Он откладывает ложку и пристально на меня смотрит. Интересно, что сейчас творится у него в голове – что он собирается сказать, как отреагировать? Я ведь знаю, что он может вспылить. Послать меня, велеть не злиться. Может потребовать ответить, что происходит; может заявить, что мой фильм ко всему этому определенно не имеет и не может иметь никакого отношения. Я представляю, как все эти мысли крутятся у него в голове, потом он принимает решение.

– Давай позавтракаем, – произносит он мягко. – Я купил тебе еду. Поешь. А после поедем.

Он некоторое время молчит.

– Хотя, конечно, я буду благодарен, если ты расскажешь, что происходит. Честное слово.

– Я беспокоюсь, – говорю я. – За девочек.

И все же в моем голосе явственно слышится раздражение. Он смотрит на тарелку с нетронутой едой, потом переводит взгляд на меня. На секунду перед моим мысленным взором мелькает искаженное гневом лицо, налитые кровью глаза, пузырьки слюны на губах. Рука, сжимающая ремень. «Ты у меня сейчас договоришься, дрянь малолетняя», – слышу я голос, и все, что мне остается, – это сжаться в комочек, и надеяться, и твердить себе: это не значит, что я ничтожество, он не будет измываться надо мной вечно, все когда-нибудь обязательно закончится, когда-нибудь я сбегу; но он все равно меня бьет, и снова, и еще, и еще, и еще.

Но ничего этого не происходит, и я вспоминаю, что он хороший. Он никогда и пальцем меня не тронул.

– Ладно, тогда вперед, – мягко произносит Гэвин. – Не так уж я и голоден.

Мы едем молча. Я сижу, подавшись вперед и крепко вцепившись в руль, чтобы не так сильно тряслись руки. Не могу сказать, что мне особенно полегчало. Машина давит на меня, защитные силы на исходе. Жаль, что нельзя спрятаться за объективом камеры. Я замечаю поворот к церкви и понимаю, что надо туда заехать. Откуда-то я знаю, что найду там свою мать.

– Хочу кое-куда заскочить, – говорю я.

– Куда?

– На кладбище. Сейчас как раз идеальный свет.

Звучит неубедительно, я и сама понимаю.

– На кладбище? Но…

– Хочу там поснимать.

– Прямо сейчас?

Заткнись, думаю я. Заткнись.

– Да, просто… Не могу тебе объяснить. Гэвин, пожалуйста.

И снова он уступает. Мы сворачиваем с главной дороги и едем вдоль аллеи. Она представляет собой немногим более чем тропу под пологом голых черных ветвей, точно выгравированных на фоне неба. Дорога идет под уклон и петляет, а под конец сужается так, что мне приходится ползти практически с черепашьей скоростью, чтобы вписаться в повороты, но потом я выезжаю на открытое место. Мы находимся на уровне моря, а впереди на фоне сереющего неба темнеет силуэт церквушки. Все вокруг кажется каким-то не таким, как будто мир пошел вразнос, и все торчит в разные стороны. Я вдруг ощущаю невыносимую давящую тяжесть, меня будто хоронят заживо.

Она не может здесь лежать. Просто не может. Она жива и здорова.

Я глушу двигатель.

– Подождешь тут?

– Пойду лучше с тобой. Ты, кажется…

Достаю с заднего сиденья камеру и протягиваю ему:

– Тогда поснимаешь меня?

Он соглашается, и мы вместе идем к церкви. Массивная дверь заперта, окна закрыты ставнями. Тихий посвист ветра вдали проникнут отчаянием, шаги Гэвина, который держится чуть позади, эхом вторят моим собственным. В дальнем конце виднеется скамейка, а за низенькой каменной оградой блестит море. Перед ней, расколотые, точно раскрошившиеся зубы, лежат могильные плиты.

– Подожди здесь.

– Почему…

– Пожалуйста, – цежу я. – Можно мне минуту побыть одной?

Гэвин выполняет мою просьбу. Он насухо протирает влажную скамью, но потом передумывает садиться. Вместо этого он наблюдает – насколько я вижу, ни на мгновение не прерывая съемки, – за тем, как я медленно иду по запущенному кладбищу между замшелых надгробий. Я внимательно вглядываюсь в надписи на могилах и в конце концов нахожу искомое.

Ребекка Дэвис, 23 ноября 1968 – 4 августа 2012

Это она. Не знаю, чего я ожидала, но это она. Могила совсем маленькая и скромная. На надгробии нет ни изречения, ни цитаты из Библии, – впрочем, ничего такого она бы все равно не захотела, – ни даже «Помним, любим, скорбим» или «Светлая память». Только даты, сухие, неприкрашенные. Имя, год рождения, год смерти. Две тысячи двенадцатый. Чуть больше полутора лет после того, как исчезла ее дочь. Через девятнадцать месяцев после погибели Дейзи. Я вяло задаюсь вопросом, что случилось с ее хахалем, потом понимаю, что меня это нисколько не волнует.

Я подхожу ближе. Под подошвой что-то негромко тошнотворно хрустит, как будто я наступила на улитку, и мне представляется, как острые осколки панциря пронзают ее студенистое тело и то, что до этой секунды служило защитой и убежищем, становится орудием смерти. На трясущихся ногах я присаживаюсь на корточки и протягиваю руку к надгробию. Камень ледяной на ощупь, подернут патиной изморози. Я провожу кончиками занемевших пальцев по контуру букв. Ребекка Дэвис.

Сажусь на замерзшую землю и подкладываю под себя ноги. Сквозь джинсы чувствуется каждый бугорок, каждый острый камешек, но я не обращаю внимания на боль. Так мне и надо, мало еще. За то, что так с ней поступила.

Закрываю глаза. Я отдаю себе отчет в том, что там, едва ли в двадцати шагах, в тени церкви стоит Гэвин с моей камерой в руках. Наплевать. Я разрешаю себе уронить голову и качнуться вперед.

– Что произошло? – шепчу я, но ответом лишь гулкая тишина камня.

Из глаз катятся слезы. Я могла ей помочь. Должна была. Я могла бы спросить, что случилось, почему она так изменилась, почему так ведет себя, почему позволяет придурку, с которым совсем недавно познакомилась, вбивать между нами клин. Но я ничего не сделала. Я опустила руки. Я отвернулась от нее. Предпочла искать утешение в ночных клубах и вечеринках. Начала пить, наркоманить, спать со всеми подряд. Да пошла ты, думала я. Ты пускаешь свою жизнь под откос, а мне нельзя? В эту игру можно играть вдвоем, можно губить себя наперегонки.

Слезы льются сильнее. Прошлое накатывает на меня со всей силой. Вспоминается тот день, когда я сбежала. Я шла пешком, пока до крови не стерла ноги, потом поймала попутку. Одну, другую, третью. Они слились в моей памяти в единое целое. Добралась до Шеффилда, а оттуда до Лондона. Дальше провал, одно сплошное белое пятно, на фоне которого время от времени случайно всплывают отрывочные образы и не связанные друг с другом сцены. Элис, Дев, Ги. Шприцы, щекочущий ноздри дым. Я отключаюсь на заднем сиденье чьей-то машины. Я отдаю все, потому что никогда ничего не заслуживала. Я отдаюсь кому-то – сначала за деньги, потом за дозу, потом по привычке. Все это бездумно, бесцельно; большую часть времени я вообще не соображаю, кто я и что делаю. Я думала, что бегу из ада, а на самом деле полным ходом неслась к нему – к провалам в памяти и непониманию, хочу ли жить дальше. А потом случилось нечто такое, что привело меня в Дил и я очнулась на берегу моря, одна, промокшая до нитки, – и мой рассудок не выдержал, обнулился.

Я открываю глаза. Надгробие, несмотря на свой скромный размер, маячит передо мной, заслоняя весь мир, и от правды не убежать. После моего бегства она прожила всего девятнадцать месяцев. Я разрушила не только свою жизнь. Я унесла с собой все надежды, которые у нее еще, возможно, оставались.

– Мама, – шепчу я. – Это я, Сэди. Прости меня.

Молчание. Лишь свист ветра и грохот моего сердца. Осознание собственной вины безжалостно обрушивается на меня, сжимает горло, стискивает желудок. Но я никак не могла остаться. Я должна это помнить. Я должна твердо на этом стоять, как бы жизнь ни старалась подкинуть мне повод для самобичевания.

Да и чего я ожидала? Ответа из-за черты? Прощения?

Слишком поздно теперь на все это рассчитывать. У меня был шанс, но я его профукала.

– Я выясню, что происходит, – обещаю я. – Я все исправлю.

28

Мы доходим до машины. Гэвин молча протягивает мне камеру. Она успокоительно увесистая, и я некоторое время держу ее на коленях, прежде чем нажать на кнопку воспроизведения. На экранчике оживает зернистая картинка, я слышу хруст гравия под ботинками. В кадре появляется фигура: женщина пристально смотрит на надгробия. Она делает шаг вперед, потом наклоняется.

Знаю, что это я, но воспринимать картинку как нечто реальное не могу. Она – отдельно, я – отдельно. Я касаюсь могильного камня, и по моему телу пробегает дрожь, потом камера головокружительно ухает вниз, затем картинка вновь стабилизируется. Теперь мы видим ту же самую сцену, но из более низкой точки; камера лежит на скамейке. В кадре появляется Гэвин, идущий в мою сторону. Он опускается на корточки рядом со мной, но я не шевелюсь; я вообще ничем не выказываю, что заметила его. Он протягивает мне руку и помогает подняться, потом мы вдвоем идем к камере, я первая, он, все так же безмолвно, следом.

Я нажимаю «Стоп» и кладу аппарат перед собой на переднюю панель.

– Все получилось? – спрашивает Гэвин.

Что ему сказать? Я не знаю, что он видел, какие из моих слов слышал. Я больше не плачу, но глаза наверняка красные.

– У тебя все нормально?

Я снова бросаю ее одну. Здесь, в холоде, в этой черной глинистой земле. В точности так же, как до нее Джеральдину. И Элис. И Эйдана, хотя в случае с ним я отдалялась скорее постепенно.

И Дейзи. Ее я тоже бросила. Я поворачиваюсь к Гэвину.

– Я в полном порядке. – Завожу машину. – Поехали.

Мы паркуемся на площадке над деревней. Тишина окутывает нас, точно пелена густого черного дыма.

– Я рядом, – произносит он, немного помолчав. – Если ты вдруг захочешь об этом поговорить.

Он это искренне. Он действительно хочет мне помочь. И не чтобы оставить меня в долгу. Не потому, что надеется снова стать моим спасителем, как в ту первую ночь. Не как те люди, которые жаждали помочь, когда я жила на улицах, чтобы почувствовать себя хорошими. Попробуй только лишить таких этой возможности, попробуй только сказать им, что у тебя все в порядке, что тебе ничего прямо сейчас не нужно, и это их совсем не порадует. Внезапно ты превратишься в их врага. Они снизошли до тебя, а ты, неблагодарная скотина, осмелилась швырнуть им их благодеяние в лицо.

– Куда ты ездил? – спрашиваю я. – Когда нашел меня на дороге в ночь нашего знакомства.

– В каком смысле?

– Ты сказал, что встречался с Брайаном.

Он мнется, но лишь секунду.

– Я с ним и встречался.

– Он говорит, что это не так. Зачем ему врать?

– Не знаю.

Я вдруг понимаю, что мне хочется ему верить.

– Вижу, что ты хочешь помочь, – говорю я мягко. – Но лучше будет, если скажешь правду.

– Я не встречался с ним, – произносит он, тщательно подбирая слова. – Вернее, не совсем так. Я видел его, в пабе. Я был там один.

Он поднимает глаза.

– Но суть от этого не меняется. Я знаю, что он не мог быть за рулем машины, которая не остановилась.

Я ничего не говорю.

– Ты мне веришь?

– Да.

– Что мне сделать? Чем помочь?

– Она не сказала, как умерла мама Сэди?

На мгновение Гэвин приходит в замешательство, потом понимает, что я имею в виду ту женщину с ребенком.

– Нет.

Он с минуту молчит, но я вижу, что он хочет добавить что-то еще.

– Так ты из-за Сэди сюда приехала?

Возможно, стоило бы рассказать ему правду. Но как я могу это сделать?

– Пожалуй, отчасти. Она не идет у меня из головы. Жаль, что мы с Сэди потеряли друг друга.

– И сколько лет ей было бы сейчас?

– Не знаю. Двадцать с чем-то.

– Зачем ты сказала, что твой фильм не про то, что случилось с девочками? Могла бы мне довериться. Я всего лишь хочу…

– Помочь, – договариваю я за него. – Знаю. Дело в том, что изначально я и не собиралась про это снимать, но мой продюсер предложил сделать фильм о девочках. Он прочитал про Дейзи. И про Зои.

– И конечно, ты просто не смогла пройти мимо такой чернухи.

Чернуха. Слово задевает меня. Мне приходилось слышать его прежде, когда я снимала «Зиму». Немало времени ушло на то, чтобы расположить к себе некоторых девушек, чтобы убедить их, что я не обычная вуайеристка, пытающаяся заработать очки на их несчастье. «Мы для тебя – просто способ раскрутиться на чернухе», – сказала одна из них. В общем-то, не только она.

Я смотрю на Гэвина:

– Ты так говоришь, будто мне на них плевать.

– А тебе не плевать?

– Нет.

Он долго молчит. Я помню, как после награждения вернулась на улицы, чтобы найти девушек, которых снимала. Они были не слишком мне рады, хотя и не слишком на меня обижены. Для них я вырвалась с улицы и больше ничего, так делают все, если, конечно, не погибают раньше. Передавая им конверт с банкнотами – там было три тысячи фунтов, – я сказала, что эти деньги по праву принадлежат им. На самом деле мне они никогда и не принадлежали.

Гэвин смущенно откашливается.

– Зои никуда не сбегала.

Он произносит это так уверенно, что слова звучат как признание.

– Я просто знаю это, и все, – продолжает он. – Не могу объяснить, но думаю, ты права. Дейзи и Зои мертвы. Сэди – единственная, кому удалось вырваться.

В машине становится совершенно тихо. Даже воздух, кажется, замер. Мне вдруг оказывается нечем дышать. Зубы стучат, но я все равно открываю окошко.

– Что за история с тобой и Зои?

Гэвин пожимает плечами:

– Да нет там никакой истории. Просто… я думал, что смогу найти ее. Когда только приехал сюда. Мне казалось, что местные примут меня, если я покажу, что мне не все равно.

– И как? Оправдались твои надежды?

Он пропускает мой вопрос мимо ушей:

– Мы должны обратиться в полицию…

– Нет.

И снова он не слышит меня.

– Сэди – единственная, кто знает, что с ними всеми случилось.

Беда в том, что она тоже этого не знает, думаю я. Она не знает.

– Нужно отыскать ее. Ты можешь сказать, что была с ней знакома.

– Нет!

Его взгляд устремлен на меня. Он проникает внутрь, прожигает меня насквозь.

– Нет, – горячо повторяю я, на этот раз чуть мягче. – Сэди взяла с меня слово. А что касается той могилы, там никого нет. Там просто не может кто-то лежать.

– Но…

– Тебе не понять, Гэвин.

Это удар ниже пояса. Он всегда будет чужаком, тщетно пытающимся разобраться. На меня вновь наваливается чувство вины.

– Я думал, ты беспокоишься за судьбу девочек. Элли и Кэт.

– Так и есть, – говорю я.

Я представляю, что это я похоронена там, на торфяниках. Совершенно одна, обнаженная. Я словно и в самом деле лежу в мягкой земле, теплой, несмотря на погоду, она окружает меня со всех сторон, обволакивает, поглощает целиком. А потом возникает такое чувство, точно шнурок, пропущенный сквозь меня, вдруг туго натягивается. Когда вокруг столько смертей, накатывает острое желание жить. Воздух в машине сгущается. Я почти отстраненно думаю, как просто было бы протянуть руку и положить ладонь Гэвину на бедро, прижаться к нему. От изумления он разинул бы рот. На меня пахнуло бы лакрицей, – пожалуй, запах даже не был бы мне неприятен. Наши губы встретились бы, и поцелуй все длился бы, с каждым мгновением становясь все смелее.

Что-то останавливает меня, но лишь на краткий миг. Я накрываю его руку своей. Почему нет? Почему бы не взять то, что мне хочется? В конце концов, один раз живем. Я целую его. Поначалу он противится; и я уже думаю, что сейчас он скажет: «Не надо, перестань», и в глубине души поднимается горячая волна стыда. Но тут он сдается. Губы у него более жесткие, чем я ожидала; от него пахнет кофе. Целует он меня нерешительно и руки держит при себе, за что я очень ему благодарна.

– Пойдем, – говорю я, уткнувшись ему в грудь, но он качает головой.

– Давай лучше не будем…

– Что не будем?

Меня охватывает знакомое ощущение отверженности. Я почти готова засмеяться.

– Извини. Я просто…

Жду, когда он договорит, но он, похоже, не в состоянии ничего из себя выдавить. Он открывает дверцу машины и выходит.

– Гэвин? – зову я. – Не говори никому, ладно? Про сегодняшний день.

Вид у него становится уязвленный. Так… кажется, он решил, что я про наш поцелуй.

– Я имею в виду, про кладбище. Про то, что я знала Сэди.

Он улыбается, потом легонько кивает:

– Не буду.

Я благодарю его, вылезаю из машины и пешком иду в Хоуп-коттедж.