Текст книги "Всего лишь ремесло"

Правильные решения, посещающие в пути, приходили бы чаще, не отвлекай Александра необходимость придерживаться примет собственного производства, способных урегулировать, как ему казалось, тяжесть предстоящего труда. Если ему удавалось скурить до работы три сигареты подряд, а во время поездки на автобусе он успевал выключить плеер, когда заканчивалась песня, а они подкатывали к проходной, то день обязан проходить удачно. Действовала система или нет, сказать трудно. Александр вспоминал о ее нарушении только в минуты тяжелого труда. Если же приметы исполнялись верно, а работа все равно оказывалась несносной, Клот почему-то забывал о правилах. Также сбивали с мыслей бытовые волнения. Ему все время казалось, что он что-то забыл, что-то не сделал: толи, выходя из дома, не выключил утюг, толи не закрутил кран, а может быть, не запер дверь. Предположения мешали, пока Клот не вспоминал, в чем именно допущена оплошность, зачастую оказывающаяся незначительной, но, только догадавшись о ней, Александр успокаивался. Зачастую случалось это, когда Клот уже оказывался в рабочем цеху, где без того проблем хватало, и беспокойства забывались в любом случае. Так вышло и сейчас.

– Чего ты на сейф уставился? Пойдем на наряд, – поторапливал Иван Александра, рассматривающего железный ящик с навесным замком.

– Что в них?

– Монтировки, лопаты…. Пойдем, еще цепи нужно смазать, бытовку подмести.

«Зачем? Ну не смазана, ну грязь, что от этого кто-то умрет? Низость мыслящему существу отвечать за кусок железяки, – читал Александр на массивных дверцах вместо фамилий ответственных. – Почему же мы молчим? Зачем не скажем: „Не хочу“, „Не буду“, отчего считаем это правильным, не бунтуем против пошлости, привитого нам страха и рабства? Что я здесь делаю? Ведь всем сердцем не хочу больше видеть эти пилы, трясущихся над ними глупцов. А дни уходят. Солнце садится, а затем появляется на небосводе в точно обозначенный срок. Оно отсчитывает не рассветы и закаты, а отведенные мне мгновения. И я здесь. Но ведь есть другие люди, не знающие, не верящие в такую жизнь, я же с ними общаюсь! У них есть деньги, связи, способные замять любое неудобное дело. Для них свободное существование обыкновенно и не ново, как для меня все это», – как будто в первый раз Клот осматривал цеховое помещение с пыльными окнами, паутиной и грязью на стенах, с расставленными по углам промасленными станками, с доживающими не первое столетие корявыми, грубыми, давно вышедшими из моды картинами. Все вещи, призванные оживить обстановку, вместо радости рождали унылость. Их попросту приносились сюда умирать. Совсем неестественно смотрелись яркие безделушки среди всеобщей грубой мрачности, и, скорее, не развеивали ее, а, наоборот, подчеркивали. А в потаенных комнатках, где счастливчик незамечено перекимаривал часок-другой, стены обустраивались еще бесстыднее, исключая понятия порядочности и принципиальности – обнаженные красотки улыбались висящим напротив иконам и распятиям. «Интересно. Догадываются ли модели, где окажутся их фото, выйдя из моды? Что бы они на это сказали? И что думает рабочий, насмотревшийся на идеальную красоту, вернувшись домой к растолстевшей, унылой и вечно ворчливой жене, которая так же, как и супруг настолько устала от жизни, проев ее до дна, что сказать близкому человеку: „Люблю“, как-то стыдно и смешно. Кругом сплошная скрытность. Произнесение теплых слов без использования матерщины для нас ребячество. И я тоже здесь, но ведь знаю людей чувственных, зарабатывающих больше любого нашего директора и все равно меня уважающих. Знаю любящих, не пряча глаза, произносящих комплименты, не краснея, умеющих и в тридцать лет оставаться детьми, продолжающих учиться в институте, ничего толком не умеющих, не освоивших ни одной профессии, и в то же время ни о чем не волнующихся. Как такое возможно?» – все чаще спрашивал себя Клот и ответа не находил. Сколько ни думал, а вывод вырисовывался только один: работаешь, получаешь зарплату – живешь. У всех все одинаково…. «Ну, чем примечателен сидящий во главе стола? Наверняка, благодаря стараниям родни или издевкам судьбы он продвинулся на руководящую должность, да еще в столь юном возрасте. Но что он получит в итоге? Поест лучше, оденется красивее, проживет немного дольше, чем я, не испытав ужасов физического труда? Результат один – ящик, безвестность, ни уважения, ни славы, ни почета, ни следа в истории, ничего стоящего, достойного борьбы. И, не смотря на наше человеческое равенство, ему позволено орать на меня, заставлять словом, жестом руки выполнять бессмысленную работу, а я стой и молчи, лебези, заигруй, смейся над его глупыми шутками…. Проклятое рабство! Все оно! Но способно ли искусство принести избавление? Сможет ли помочь настолько, чтоб я не думал, как прожить свободно, а жил? Или это красивая сказка!? Нужно ли, вообще, столько усилий и жертв? Заслуживает ли оно того? Может остановиться? Бросить все. Сжечь? Что действительно достойно внимания в короткий период, называемый жизнью? В чем есть хоть какой-нибудь смысл? Заболей я, и останься мне год – на что я его истрачу? – при такой постановке вопроса творчество сразу блекло, становилось ненужным. – Я бы развлекался! Как и любой другой, бросил бы все предрассудки, надуманные великие цели, прожег бы остаток жизни в удовольствиях. Как ведь нас обработали?! Дойдя до правильного вывода, я чувствую его преступность. Кажется, нужно работать до последнего. Но кому нужно? Мне? Или тому, кто, как раз ничего не делая, вбивает в доверчивые головы удобные ему глупости. Да! Я бы лежал на пляже и бездельничал. Плевать, что для этого придется эксплуатировать других. Так уж устроено – для счастья одного человека необходимы страдания миллионов. Но нельзя, это неправильно и призираемо. Что показательно, говорят так набравшие себе рабов, и благодаря их мучениям, ни в чем не нуждаются, спокойно прозябая. Кровопийцы учат нас любить работу с пеленок! Постоянно слышим: „Надо“, „Обязан“, „Бойся“. С самого детства нас лишают свободы незаметно, планомерно и верно. В голову постоянно вбивают – „Работа, работа“, чтоб мы не знали других способов выжить, чтоб нас подчинить, чтобы мы не ощущали низость навязанного нам положения. Везде сплошная работа, начиная со школьных тетрадей: домашняя работа, контрольная работа, самостоятельная, проверочная…. Везде контроль и самоконтроль своего же рабства. Раньше хоть без лжи: вот господа, а вы холопы, и нечего тут рассуждать. Сейчас все паны…. Куда девались слуги? Как мир без них стоит? Или не нужно больше прислуживать да, вот как мы, деревья валить? Как повелось сотню лет назад, так все и осталось, и искусством, как прежде занимаются весьма состоятельные люди. „Нет, творите все! Кто вам не дает?“ – смеются рабовладельцы, зная какие для этого нам предстоят лишения, ведь сами забирают у людей время и силы, принадлежащие высокому, а все таланты, данные природой, затираются всякой всячиной, подаренной цивилизацией. Если физический труд сделал из человека того, кто он есть, то лучше бы обезьяна и палку в руки не брала. Да если бы наши волосатые предки знали, до чего мы дойдем, то отказались бы с деревьев спускаться и эволюцию тоже отменили. Зато в юности все дороги кажутся открыты: „Свобода“, „Счастье“, – кричим мы. А внутри уже сидит он – зубастый червь, взращенный обществам, смеется и грызет – „Должен“, „Обязан“, „Купи“, „Заплати“. И мы идем перед ним на уступки, перед своими мечтами и совестью, твердим каждый раз, что это в последний раз, но продолжаем повиноваться, пока надежд совсем не останется, и уступить уже тоже нечего. Сужаем свои мечты до минимума: до прилечь на час раньше обычного, до ожидания премьеры очередного сериала, ах да, еще обижаемся на весь мир, но уже всегда делаем то, что велено, боясь потерять то, что нам вовсе и не нужно. Все время чего-то ждем: то выходных, то зарплаты, то пенсии, то с теплотой вспоминаем прошлое, то с надеждой смотрим в будущее. У нас воруют обещанное, еще не начав его выдавать. Все говорят, что мы заслуживаем уважения, но на наши места никто не спешит…. И благо ощутить себя винтиком в большом механизме, частью великой цели. Но где она? Ходить по кругу и нищенствовать ради исполнения чужих мечтаний?! Рабство в мировых масштабах, взращенное и поддерживаемое страхом! А творчество…. Кому нужен след в истории? Ну, стану после смерти знаменит…. Что мне с того? Я об этом не узнаю. „После“ означает одно – безвылазно копаться в грязи и все немногое, отведенное на отдых, время потратить на писанину, плоды которой мне не вкусить. Я хочу жить сейчас! Мне все равно, что будет после моего ухода. Никто не способен заглянуть дальше отпущенной ему вечности. Люди – эгоисты, пустотелы, стремящиеся наполнить внутренний вакуум ненужными, но возведенными в великое надумками. Они не желают признавать, что обладают только жаждой животных удовольствий. Когда же к человеку приближается смерть, с него слетает искусственная чопорность, исчезает все то, чего природа в нем не создала. Он стремится к первоначальным настройкам, заведомо отбрасываемым как постыдные, мелкие и унижающие, на самом деле вскрывающие его истинное предназначение: удовольствие – вот удел, вот цель…. Но какая разница, через сколько лет умирать? Если еще молодым, считай, повезло, успеешь развлечься и ничего толком не поймешь…. А если от старости, просидев вечность в болоте иллюзий, работая честно и праведно, отказываясь от удовольствий? Не дай бог в последние мгновения проясненье разуму! Если человек низок и мал, то и предназначение его невелико. Да разве, уходя, не пожалеешь, что за все старания в награду получил медаль „Сутулова“…. Если же я ошибаюсь, значит связь найдется во всем, невидимая с первого взгляда, недоступная пониманию смертных, и тогда каждое незначительное событие выльется в большое, неразрывное…, каждая невзрачная жизнь через сотни поколений окажется судьбоносною. Но как разгадать цепочку, протянутую сквозь века, через миллионы жизней простых, ничем неприметных людей? Даже найдя эту связь, как научиться ценить происходящее задолго после тебя? Как полюбить радость, предназначенную другим? Зачем мне эти рассуждения? Как хорошо было без них, зачем я только задумывался?»

– Клот с Иваном на второй пост. Расчистка стрелок, – пропел молодой начальник.

Александр очнулся, сидя на лавке рядом с остальными рабочими. Собственная фамилия, произнесенная вслух, вернула его из далей сознания. Парень чуть не вскочил с места, но отвечать не требовалось, как и переспрашивать, что он упустил и какое выпало ему задание на ночную смену, без того все очевидно: мороз, обильный снегопад, тепловозы, застрявшие в пути, не способные вывозить запасенный лес, а значит – расчистка рельс от снега, валившего с самого утра огромными хлопьями, не позволяющего видеть дальше, чем на метр. Бедствие усугублялось тридцатиградусным морозом и сильнейшими порывами ветра.

– Там вас встретят, – продолжал белокасочный паренек определять предстоящие каждому муки, как ему вздумается, не поднимая головы от журнала, – выполните то, что скажут.

«Сам попробуй расчисти, – злился Александр, глядя на ярко красную спираль обогревателя у ног выдающего наряды. – Всю ночь в тепле продрыхнешь, – что-то подсказывало Клоту об ужасах предстоящей смены. – Зачем такие люди нужны? Я ведь могу прожить без людей, оккупирующих столы, как мухи навозные кучи, занимающихся неясными фондами и биржами. Так они еще от этих обязанностей умудряются улизнуть, норовят поменьше сделать. То кофеек, то…. Много в стеклянных офисах можно встретить разных „то“ и „но“. А еще вечером за ужином в семье насмехаются над нами, делают удивленные глаза… и благодарят бога, что они – не мы».

В общем, Клот, как все рабочие, считал, что предприятие держится исключительно на таких как он, а офисный персонал – кровопийцы, требующие лишних затрат на их содержание. Как впрочем, и кабинетные служащие отводили уму, то есть своим действиям первое место в любой организации: «На что способны бестолковщины, кроме как перетаскивать тяжести?» – твердили они в свою очередь. И те, и другие сильно удивлялись, когда заводы и фабрики продолжали успешно функционировать после их ухода оттуда. «Интересно, кто это так придумал, сидя в уютном кабинете расписывать другим обязанности в непогоду? Отчего такое безразличие? Нужно возражать, а мы молчим. Никто не спорит, а ведь каждый хочет провести ночь в теплой постели. Так почему же не бьем его, не бастуем, не требуем справедливости, а, наоборот, поддерживаем похабное отношение к себе? Тихо радуемся, когда «на орехи» достается сидящему рядом, восторженно воспринимаем чье-то увольнение, не смотря на то, что обязанности несчастного без каких-либо доплат лягут на тебя. Или мы живем настолько скучно, что и плохие перемены приносят удовольствие? А иногда встречающаяся жалость к ближнему – на самом деле жалость к самому себе? Представь себя на месте пострадавшего, и пожалеешь о несчастье, но о своем, которое, быть может, впереди.

А все оно, рабство! Как же надоело подстраиваться под начальство, их настроение. Унижаться, делать вид, что живешь работой, которую на самом деле ненавидишь, пресмыкаться перед кем-то…. Разве это тоже входит в мои обязанности? Не иметь собственного мнения, опасаясь получить наряд потяжелее, и слова поперек не говорить. В придачу выслушивать, что получаемых денег ты не отрабатываешь. «Вы лентяи, и потому вам мало платят», – не выходит из светлых голов. Сколько помню, этим попрекают. Не отрабатываем?! Зато по жизни хронически уставшие. С чего бы вдруг?»

– Вопросы? – начальник перестал рыться в журнале, уставился взглядом превосходства на сидящую перед ним аудиторию.

– На прошлой неделе спрашивали за новые цепи, – надрывно кашляя, напомнил человек, в деды годящийся всем присутствующим. – Когда выдадут?

– Значит так, к чему сейчас этот вопрос? Цепей не будет, – особо зло подчеркнул «белая каска». – Работайте теми, что есть!

– Так вони дерево не пилят, а жуют.

– Не нравится – рассчитывайтесь!

– У них другие ответы есть? – промямлил кто-то из рабочих. – Нужно отгул – рассчитывайся, маленькая зарплата – рассчитывайся, не выдали робу, мерзну – туда же.

– Пользуют нас по полной.

Хотя стоит отметить, хороших работников начальство всегда любило. Ну, тех, которые надорвутся, а поставленную задачу выполнят. Молчаливые, исполнительные, не перечащие трусы. Их трудовые успехи всегда можно присвоить себе, заявив вышестоящим: «Я сделал». В случае же неудачи такие тем более незаменимы, и руководству докладывается: «Это они виноваты».

– Знай, что так вляпаемся, пододелся бы, – выйдя на улицу, Александр пытался сберечь остатки тепла, кутался в разорванную телогрейку, подпрыгивал на месте, но как ни старался, душа оставалась нараспашку: на одежде давно поотлетали все пуговицы, потерялся капюшон, износились рукавицы, и теплые сапоги – остались ботинки с металлическими набалдашниками на пальцах…. «А все из-за того, что до автобуса на остановке не успел скурить три сигареты»!

На стрелочном посту их встретила женщина, которой они и явились помогать в борьбе с заносами.

– Не в первой. Это моя постоянна работа, – объяснила она свои ватные брюки, теплые валенки и несколько шапок, надетых одна на другую.

Не успели толком познакомиться, как в бытовке завыл телефон. Коротко переговорив с диспетчером, хозяйка снежных полей схватила лопату, веник, наградила такими же атрибутами мужчин и приказала следовать за ней.

Оба нехотя покинули ужасно холодный домик.

– В нем хоть ветра нет, – стонал Клот, не зная, как подчинить организм необходимости.

Никак не хотелось идти вперед. Пройденный километр до поста по глубокому, доходящему до колен, снегу предполагал немного отдыха в тепле, но вместо обогрева им сразу же досталось еще худшее путешествие в лютую стужу сквозь голое поле к какой-то далекой, уже ненавидимой ими стрелке.

Вдали пробивался электровоз, тихо, бесшумно. Рев двигателя глушили порывы нескончаемого ветра, про его реальность говорил лишь свет переднего прожектора. Неизвестно как, но провожатой удалось отыскать нужный сугроб, на вид ничем не отличающийся от множества других, в округе. Вычистив шпалы, им общими усилиями удалось перебросить массивный рычаг и сдвинуть рельсы в нужном направлении. Оставалось отойти с расчищенной площадки и подождать в снегу прохода тягача, дабы снова вернуть «замок» в прежнее положение. Придерживая руками расхлестанный воротник, Александр укрывался от ветра, норовил обернуться к нему спиной, но он бесчинствовал со всех направлений: забивал снегом глаза, рот, напрессовывал его в ботинки, под одежду – спастись от губастого было негде. Среди мучений вдали желтым окошком светился домик – сейчас недоступное пристанище на ночь. Почему недоступное? Потому как не выполнена работа, и уйти заранее – дерзнуть ослушаться тех невидимых, далеких, ни за что и никогда сюда не заглядывающих, но все равно обо всем узнающих…

Тяжело пыхтя, давя под собою снег и пробуксовывая, прошел тепловоз, за ним уныло протелепался наполовину груженый думпкар. Переведя стрелку, люди поспешили к превращающейся в сугроб избушке. Не ища, где помельче, не разбирая дороги, ее все равно сейчас не было, Александр несся в укрытие.

– Почему не топите? – указал Иван на маленькую печурку в углу комнаты.

– Угля натаскайте, затопим, – безучастно ответила женщина. Или она достаточно утеплилась, или же смирилась с холодом, в любом случае, ей было все равно.

– Давай лом, – первым встал Клот, он не мог больше переносить стужу, и уже по прошествии двух часов смены сделал вывод: «Столь плохо мне еще не приходилось». Все остальное, некогда казавшееся сложным, перекочевало в пустячки.

Порывшись под стулом, хозяйка вручила Клоту инструмент и проводила к неприметному холмику. Топор, разрыхлив снег, врезался в черный монолит. Зазвенев от него, откололись пару мизерных кусочков. Кое-как наковыряв полведра топлива, они вернулись обратно. Иван тем временем умудрился где-то разыскать трухлявое полено, немного бумаги и, сидя на корточках, усердно раздувал огонь в грубе.

– Пойдемте, – снова и снова после переговоров с диспетчером звучали страшные слова.

Опять и опять они пробирались вперед, не разбирая дороги, с трудом придерживаясь нужного направления.

За полчаса, пока они отсутствовали, от расчищенной стрелки не осталось и следа, как и в первый раз, на ее месте возвышался огромный бугор. Люди молча откидывали снег, всматривались в манящий, призрачный свет избушки – сейчас в ней заключалось их спасение. На большее не отводилось сил и желаний. Александру хотелось курить. Но как расстегнуть телогрейку, добраться до внутреннего кармана? Лишь одно придавало им сил, не позволяло умереть на месте – проклятая ночь когда-нибудь да закончится. Пусть впереди еще десять часов мучений, все равно время не остановится, и тогда домой под одеяло, в тепло.

– Знаешь, – перекрикивал Иван гул снежного поля, – иду сейчас, слышу, в карманах брюк что-то звенит, думал мелочь, а оказывается они, родимые….

Клот улыбнулся, почувствовал, как от краешков рта побежала теплая струйка крови.

– На кой оно мне нужно? Уйду на пенсию, как-нибудь проживу! – как Иван не хорохорился, а происходящее и ему давалось не всласть. – Буду себе на диване полеживать, а ты завидовать.

Александр действительно завидовал Ивану и всем пенсионерам, ну или тем, кто приближался к заветному возрасту: хочешь, работаешь, а хочешь, нет, в любом случае, с голоду не умираешь. «Когда же мне уже будет пора?»

– Ужас!

– Что?

– Гляди, что написано…. Ей богу, точно брошу, как же я так не досмотрел, что ж теперь делать? – не унимался Иван, подбадривая скисшего напарника.

При мерцающем свете луны Александр разобрал на пачке сигарет предупреждение Минздрава «Курение вызывает преждевременное старение кожи».

– Прекрати, улыбка примерзнет, так и останусь, – закрывал руками Клот растрескавшееся от мороза лицо, единственную еще чувствительную часть тела.

На ногах и руках пальцы давно закоченели. В ботинках подтаивал снег, затем, налипая на кожу, замерзал, превращаясь в лед.

Без должного ухода разожженный в печи огонек погас, пришлось раздувать его заново. Люди все уходили и уходили, а он все гас и гас, так и не принеся за эту ночь и капли тепла. Вскоре, кроме желания согреться, в целом мире не осталось ничего, все, не связанное с огнем, сделалось смешным и ненужным. Сейчас было странно существование тех, кто хочет от жизни большего. И, если бы мог, Александр непременно смеялся, вспоминая о своих увлечениях литературой. До того мизерным, бесполезным представало творчество, да и вообще, любые возвышенные стремления человека в сравнении со страданиями тела. Въевшиеся в память строки из собственных произведений, рождавшие гордость, превратились в детскую размазню, не стоящую потраченной на нее бумаги. Все прежние порывы и помыслы о беспечном существовании глушились суровой реальностью. Мечта переставала казаться близкой, оставалась тяжелая, тянущая вниз повседневность.

«Что дала мне эта литература? Надежды? Пора завязывать. Брошу»! – твердо решил парень.

Тем более для Александра подобная работа не была настоящей. Ему иногда даже физический труд казался ерундой, а все, от чего не ломило тело, и подавно являлось забавой – так, развлечение, от которого в любой момент можно отказаться.

Но главное, Александр знал: настоящая работа не может приносить удовольствие, она – необходимость, а значит, вся противна. Различия в профессиях лишь в том, что от одних тошнит меньше, чем от других. Где чаще удается отдохнуть, та должность и лучше. Дележ прост. Но в основном без разницы, чем заниматься – скучно, однообразно и только без толку часть жизни продашь. Людям абы чем заниматься, а все, что ни делаем, выходит плохо, и живем так же, как-будто заставляют. А лишаясь места, то есть рабства, грустим и скучаем, не можем без него, не знаем, куда себя применить.

Александр вспомнил лицо отца с выцветшими глазами, его длинную, тощую, немного сгорбленную от постоянной работы спину, седую голову. Жалость оттаивала душу. Припомнились тысячи мельчайших подробностей из прошлого; теперь самые незначительные, вроде бы, не запоминающиеся события, составляли ушедшее счастье. Совсем недавно на олимп будущих мечтаний приходилось прочтение отцом великих шедевров, написанных его сыном, повсеместные разговоры о взращенном стариком гении. Но мысли о книгах теперь Клоту опротивели, и прорва до цели не уменьшилась.

«Один я из одноклассников, как был никем, так и остался. Кто мастер на производстве, кто капитаном служит. Некоторые, над которыми в школе смеялись, бизнесмены. И квартиры у них, и машины, а жены, как те, на плакатах. Маленькие должности, а все же физически не умирают, зарплаты достойные – мне бы хватило. И не один не погнался за несбыточным. Ну, какая радость стать знаменитым, кого этот человек интересует? Разве ему завидуют? Нет! Зачем кому-то чужие победы? Все у каждого для себя любимого, только для себя. С самого начала все мои стремления обречены разбиться об неудачу.

Честолюбие парня не унималось, разъедало душу. Ему хотелось хоть немного себя проявить, стать заметнее, обладать хоть чем-то особенным, отличным от других. «Вот бы мастером поставили. Живи себе спокойно, точно, тогда успокоюсь – денег в два раза больше, власть – хоть капелька уважения и страха от других, хотя бы от таких как Иван. А главное, пришел, распорядился, и в кабинет греться. Вон наши веселые царьки-руководители…, ни разу их уставшими не видел. Шатаются днями без дела».

– Пойдем, – дергал Клота за плечо Иван.

Открыв глаза, Александр зажмурился: зяблое солнце пробивалось в маленькое оконце.

– Подремал немного, и то хорошо. Домой пора.

Парень вскочил на ноги.

– Да не переживай ты. Малость из сил выбился, так мы сами без тебя управились, чего тебя таскать, – улыбался Иван, не прекращающий растапливать печь; в ней уже весело потрескивало пламя, тянуло горьковатым дымком – заметно теплело в комнате. – Хоть смене поможем, придут, а уже хорошо.

Александр не заметил, как уснул, да он крепко и не спал, просто прикрыл глаза, тело больше не могло двигаться, попросту отключившись, но мозг, обдумывая вышеуказанные мысли, продолжал работу. С рассветом они не изменились. Если до этой ночи Клот еще сомневался, оставлять творчество или нет, то теперь решение было очевидно – прошлое отброшено.

Похожие на зомби, шаркающей походкой тащились испившие ночь на пересменку, не поднимая головы, сутуля плечи, не обращая ни на что внимания. Производившие расчистку снега сильно отличались от людей, оставшихся в цеху: счастливчики не дрожали в душе, их кожу не обжигала чуть теплая вода….

– Видробыв, и, слава богу, – все, что мог ответить Иван на вопрос: «Ну как оно там?»

Объяснять что-либо, не находившимся с ними в упряжке, не имело никакого смысла. Да «выжившие» и сами не верили в реальность происходившего с ними ночью, и только засевший внутри холод с дикой усталостью подтверждали – правда, еще как было.

По возвращению домой, Александр направился к письменному столу. С сожалением осмотрел ярлыки на мониторе, говорящие о пройденном пути, об искусстве. Пролистал незаконченные рассказы, еще вчера им упорно развиваемые. Сейчас они остались без хозяина, их забросили. Принятое решение сиротило душу, из нее внезапно вырывали огромный кусок, что-то важное покидало Александра вместе с творчеством.

С вынашиваемой не один месяц мечтой сложно расстаться вот так вдруг. Нужно хоть как-то закрыть пройденную главу, поставить в ней точку. «Ведь уйму времени угробил, не пиши, а занимайся, чем обычно, уже и ремонт, наверняка бы, подходил к концу…. Может купить писательскую статуэтку, соврать, что моя награда, напечатать пару романов за свой счет». Однако и эта малость оказалась Клоту недоступной благодаря ценам приглянувшейся атрибутики и дороговизны услуг платных редакций. «Оно и к лучшему», – обман корежил парня. Александр знал: найди он деньги на ложь – купленное спрячет далеко от любопытных глаз, потому как, хвастаясь небылицами, свои глаза отведет в сторону. К тому же неправдоподобно, если не купить машину, не построить новый дом, не уехать в другой город, не засветиться на телевидении и в газетах.

Машинально Клот открыл литературный сайт с результатами последнего конкурса. Как он ни надеялся, как ни старался, а призового места не занял. «Значит все пустое, значит, правильно решил», – хотелось порадоваться, но грустилось. Комментарии к рассказу добавляли боли. Отовсюду ползли унижения заклятых друзей.

«Выходит, я убедил себя в умении писать. В таких делах одного усердия недостаточно, необходим дар». Два-три человека, отозвавшиеся на его произведение, рушили несбывшиеся мечты, стирали целый мир. Не смотря на решение развязаться с литературой, Александр до последнего надеялся, что его остановят, отговорят, но выходило наоборот, его громили никому неизвестные в будущем критики и писаки, требовали не брать больше в руки пера. Наставления оказывались настолько едкими, что у них, несомненно, получилось бы, у кого угодно, отбить любое пристрастие, но только не у Клота. В нем уже поселилось нечто, не знающее покоя. И не смотря, что он не должен был и никогда даже не хотел становиться писателем, ему и не нравилось вовсе, кто-то или что-то решал все по-иному, за него и без него. Перестав принадлежать самому себе, Александр вскоре готов был бросить, что угодно, но только не писать. Он, уже почти поверил, что у него получается отказаться от творчества, но благополучный исход оказался подделкой, а некогда развлечение незаметно переросло в зависимость. Стоило ему несколько дней провести без творчества, и начинался психоз. Все возрастающая раздраженность доставала и Александра, и окружающих. Все помыслы стремились к одному, и не было сил сопротивляться. Что-то настойчиво требовало продолжать начатое…. Клот так просто не сдавался: лишал себя сил чрезмерным физическим трудом, надрывался до тех пор, пока не заваливался спать, не видя грез. Да, он забывался, измотав тело, радовался отсутствию сновидений, но на самом деле просто их не помнил. Странные сны о детстве без взрослых проблем и лишений никуда не уходили – время отдыха, веры в возможность выбора и, конечно, созревания души к грядущим, уже наступающим событиям. Не ведая того, Клот подготавливался к серьезным работам, перестраивал свои мысли, давал возможность отдохнуть разуму перед близкими сражениями.

Он еще не знал, что вскоре большую часть времени станет проводить за письменным столом, не способный оторваться от творчества. Даже вид любимых растений зарастающих сорняками, изнывающих от жажды, не потревожит его душу. А соседям, переставшим замечать Клота во дворе с чем-то вечно возящимся, придется строить догадки – болен, переехал, и как собака не издохла, кто же ее кормит?

И все же, его еще не раз потянет к земле: когда станет совсем невмоготу, Александр выйдет на улицу, возьмет в руки прохладный шланг и, забывая усталость, приступит к делу. Ледяная вода из подземного ручья, полная жизни, выбиваясь на волю упругой струей, вновь и вновь вернет Клоту потраченную энергию. Но это вся помощь, на которую он сможет рассчитывать, хотя не такая уж и малая.

…Вдоволь начитавшись, Александр закрыл ноутбук и отправился в постель. Он насильно призывал слезы, вспоминал все случившиеся с ним горести и обиды, мучения и несправедливости, но все равно рыдания, способные облегчить боль, не приходили.

Он уснул в полном расстройстве нервов и чувств, но с твердым намерением выбросить из головы глупости, не отступиться от данного себе слова и все-таки завязать…. В последующую неделю ему это удалось, во всяком случае, Александру так казалось. В действительности же все меры, направленные на излечение от поразившего его недуга имели совершенно противоположный эффект. Об этом намекали новые привычки. Они остались неизменны – однажды заразившись жаждой знаний, Александр не мог ее утолить и поглощал без разбора абсолютно любую информацию из абсолютно любых источников. Все работало против его воли. Не желая, он слушал, запоминал окружающих его людей, познавал их характеры, учился по складу лица, жестам определять профессии, угадывал имя, темперамент, интересы незнакомцев. Услышанные, но непонятные выражения тут же вводилось в поисковые системы интернета, объяснения пополняли его словарный запас. Не осознавая того, Клот тренировался всегда и всюду. Мир становился доступным его пониманию. Везде проявлялись причины и следствия. Все складывалось как детские пазлы. Александр часто вспоминал школьные задачки, всегда сложно ему дающиеся, теперь ответы были очевидны и просты. Александр начал понимать их суть. В одночасье он познал смысл книг, обучающих писательскому мастерству. Начав использовать фабулы, анекдоты, развязки, Клот, наконец, понял, что они означают и что такими словами называют. А так же лишний раз убедился в бесполезности самоучителей, советы которых применить начинающие авторы еще не могли, а состоявшимся они уже были ни к чему. Все же подобные книги несли некую пользу: они служили шаблоном для проверки правильности развития собственного творчества. За всем тем, не дай бог, новичку придерживаться изложенных в них законов: сразу закроется душа, начнешь думать не о сюжете, а о том, как не нарушить правила. Написанные таким образом вещи навевают на читателя скуку.